Текст книги "Пора охоты на моржей"
Автор книги: Владилен Леонтьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
– Какой глупый медведь, – смеялся Айны и спросил, пытаясь удержаться от смеха. – Где такую интересную книгу достал?
– Да у вас в школе сколько угодно их, – ответил инспектор.
– Как?! – удивился Айны, – Это очень хорошие книги. Ну-ка, я попробую прочитать сам.
Айны умел читать только по слогам. Как и все, он выписывал газеты, журналы. Особенно ему нравился «Крокодил», в котором смешные картинки понятны и без слов. Любил он прочитывать заголовки в газетах, так как они напечатаны крупными буквами. Ему был интересен сам процесс складывания букв в слоги, слогов в слова, но он ничего не понимал, потому что не знал русского языка, имел лишь небольшой запас самых ходовых русских слов. Его заинтересовала книга на чукотском языке. Но, прочитав с трудом первое предложение, он вздохнул и сказал:
– Ничего непонятно.
Прочитал это же предложение инспектор, и Айны удивился:
– Как же так? Ты читаешь – все понятно, я читаю – ничего непонятно.
– А очень просто, Айны. Ты не умеешь читать по-чукотски.
– Как?
– Ты произносишь все буквы, как в русском языке, а ведь по-чукотски они звучат совсем по-другому. Слушай-ка, – и инспектор по слогам прочитал ему первое слово.
– Вынэ! – воскликнул Айны. – Пока кочуем, давай будем учиться читать по-чукотски.
Каждый вечер, когда Айны с Тымко заканчивали дела, инспектор занимался с ними, а устав, они просто разговаривали.
Айны с восторгом вспоминал о Первом межобластном совещании оленеводов, которое проходило в Магадане. Причастен к этому совещанию был и инспектор. Его вместе с редактором издательства и инструктором обкома привлекли к работе, как знающего чукотский язык.
Это было в 1957 году. Магадан тогда готовился к приему первых гостей из самых отдаленных и глухих уголков тундры и тайги. Для них была отведена новая гостиница, выделены на каждую группу в четыре человека гиды-переводчики, которые сопровождали оленеводов, показывали и объясняли, где, что и как. Ведь многие впервые в жизни ехали в город. К переводчикам, работавшим над докладом, как к знатокам чукотской жизни, обращались с различными вопросами представители предприятий и организаций, где должны были побывать участники совещания.
– Скажите, пожалуйста, какие подарки сделать оленеводам? – спрашивали по телефону.
И переводчики советовали дарить бинокли, ружья, часы, отрезы ситца на камлейки, платки, косынки, красивые чашки с блюдцами.
– Скажите, пожалуйста, – звонили с механического завода, – а стулья в зале, где будем встречать чукчей, надо ставить? Ведь они же привыкли сидеть прямо на полу.
– Надо, – отвечал один из переводчиков.
И не успевали переводчики снова взяться за работу, как раздавался очередной звонок.
– Скажите, пожалуйста, – советовались с хлебозавода, – а пирожные, торты они едят?
– А как же? Чукчи все едят.
– Ох и интересно было! – вспоминал Айны. – Я даже сначала испугался. Кругом машины, шум, дома большущие, вот-вот упадут и придавят. А людей! Наверно, больше, чем оленей во всей тундре. В новом костюме было очень неудобно, все время чесалось тело. Потом привык. Наш переводчик – чуванец из Марково – много раз бывал в городе. Он, как и ты, хорошо говорил по-чукотски. Все нам рассказал и объяснил. Сначала я никак не мог научиться есть по-русски. Возьму вилкой макароны с мясом. Пока несу ко рту, все падает обратно. А есть хочется, и еда вкусная. Сердиться стал. Посмотрел кругом – никто не обращает на меня внимания. Отложил вилку и рукой раз-раз в рот макароны с мясом. Потом снова схватился за вилку, зажал ее в кулаке и смотрю. Никто не смеется. И я руками стал есть, а кусочком хлеба собрал вкусную подливку с тарелки. Смотрю, какой-то листочек остается. Я и его положил в рот. Жую. А он твердый и горький. Переводчик увидел и сказал:
– Это лист такой. Его не едят, а кладут лишь для запаха…
Инспектор улыбался. Он хорошо понимал состояние человека, впервые попавшего в город.
– А сейчас, Айны, научился есть вилкой?
– Конечно. И жену научил. Только здесь, в тундре, больше нож нужен.
Тымко, еще ни разу не видевший города, раскрыв рот, слушал рассказ Айны.
– На следующий день нас повели на собрание. Комната, куда мы пришли, оказалась такой большой, что в нее можно загнать все мое стадо, а у меня три с половиной тысячи оленей. Мы сели под большой-большой лампой. На ней висело много-много стекляшек. Я все боялся, не упала бы на нас, и поглядывал вверх. Переводчик потом сказал, что она висит уже двадцать лет и не падает. Тогда я перестал бояться.
Нас, оленеводов, было так много, что все скамейки заняли. Тут были чукчи, коряки, эвены, чуванцы и даже эскимосы. Сначала нас поздравили с приездом и пожелали, чтобы собрание прошло хорошо. Потом доклад делал председатель облисполкома. Он долго говорил, мы даже вспотели. После говорили на чукотском, эвенском языке. И нам стало понятно. Оказывается, мы очень нужны государству и делаем большое дело. Предлагали, как лучше выпасать оленей, ругали торговых работников, что не завозят хорошие товары в тундру, обещали дать новые машины, которые могут ходить прямо без дороги, какие-то лекарства, чтобы ими брызгать на оленей, и тогда их не будут кусать оводы и комары.
Говорили, чтобы платили больше нам, оленеводам, так как наша работа очень трудная. Это верно. И нам всем захотелось работать еще лучше. Сейчас я с Айметгыргином соревнуюсь. Он хотя и молодой, но знающий чаучу, и мы уважаем его за это. – Айны умолк и попросил Тымко поставить еще раз чайник.
– Нам было очень хорошо и радостно. Даже выпить захотелось. Но в городе ни вина, ни спирта не продавали. Конечно, правильно сделали, потому что есть такие, которые не могут удержать себя и забывают обо всем.
Когда мы в первый день шли с собрания в гостиницу, один русский потянул меня за рукав и тихо сказал:
– Пыжик, камус есть? – и показал из кармана горлышко бутылки.
– Нет-нет, уйнэ! – замахал я руками.
А у уйэленского бригадира Калявье оказался пыжик…
Мы заперли в комнате дверь и разлили спирт по стаканам и кружкам. Наш переводчик сказал, чтобы только тихо было и согласился выпить. Воды в стеклянной бутылке не осталось. Переводчик подал Калявье большую кружку и сказал:
– Прямо напротив туалет, там есть вода.
Калявье вышел, и мы очень долго ждали. Нам не терпелось выпить и пойти на ужин. Мы боялись – вдруг кто-нибудь зайдет и нас будут ругать. А Калявье все не было. Потом он пришел сильно вспотевший:
– Искал, искал и не мог найти, где там вода.
– Какие же вы непонятливые, – рассердился переводчик.
Я тоже рассердился и сказал:
– Нам показали, где аляёчгин – туалет, а как и что делать, никто не сказал. Я тоже не знал, где там вода, не знал, куда надо ходить. Ночью два раза бегал на улицу, а Калявье даже приготовил себе эчуульгин – горшок, – и показал ему на банку из-под консервов.
Переводчик успокоился, повел нас и все показал.
А потом мы выпили и долго разговаривали, даже про ужин забыли. Переводчик достал где-то чайник, и мы заварили чай по-чукотски. – Айны умолк и прислушался.
– Мэй, Тымко! Посмотри-ка, вроде бы олени встали.
Тымко выполз из палатки. Инспектор смеялся.
– Теперь я все знаю, в городе дураком не буду. – И вдруг Айны сладостно улыбнулся: – Ох! Какую я там бабу нашел! Наверно, никогда больше такой не встречу! Когда собрание кончилось, нас повезли куда-то отдохнуть. Хорошо там было. Санитарка в белом халате, такая жирная-жирная. Как идет, так у нее все трясется, – Айны сжал руки в кулаки, соединил их и потер друг о друга. – Когда проходила мимо меня, я взял и похлопал ее, сказал по-русски:
– Ка-ра-чо, ка-ра-чо!
Она взвизгнула и подпрыгнула, но не рассердилась и сказала:
– Деньги есть?
– Есть, есть, – ответил я.
Она улыбнулась и кивнула мне головой и снова так приятно зашагала… Красивый я? – вдруг повернулся Айны лицом к инспектору.
– Да ничего, – ответил инспектор, рассматривая худощавое, слегка удлиненное лицо с острым аккуратным носом и хитроватыми, чуть раскосыми глазами.
– А ночью пошел к ней. Аны йыккайым! Какое удовольствие было! Никогда не встречал такую! Когда деньги кончились, она перестала меня любить…
Инспектор помрачнел, задумался. Какая низость! Но как объяснить Айны, какие найти слова, чтобы убедить его, что это самая настоящая пошлость, что это не типично для русского человека. Инспектор злился и не находил слов, А Айны улыбался.
Вернулся Тымко.
– Наверно, стадо близко, – сказал Тымко. – Беспокоятся что-то. Особенно тот, кырыначгын, бык-самец.
На следующий день, как всегда, встали еще затемно.
– Ты как хорошая хозяйка в яранге – всегда чай готов, – похвалил Айны инспектора. – Буду в Ыпальгине, скажу председателю, чтобы тебе трудодни начислил за перегон стада. Ты хорошо помог нам.
– Ты уж не смеши, Айны, а если и вправду помог, то это мне очень приятно.
И снова потянулось среди редкого леса шествие: впереди Айны, за ним инспектор, а дальше Тымко с оленями. Часа через два Айны вдруг остановился:
– Вон видишь ложбинку? – показал он рукой.
– Вижу, – ответил инспектор.
– Прямо по ней надо, а я поеду посмотрю, – и, круто повернув вправо, скрылся в чаще леса.
На этот раз инспектор справился с оленями, рванувшимися было по следу упряжки Айны, и с помощью тины, которым слегка ударял правого – ведущего, направил их по целине. За ним двинулось и стадо. Но не успели они с Тымко добраться до ложбины, как впереди показалась упряжка. Она неслась по целине. Приблизившись, круто развернулась и стала. Это был Айны.
– Оказывается, мое стадо совсем рядом, – объяснил он инспектору. Айны сошел с нарты, дал ему поводья, чтобы придержал упряжку, и пошел навстречу Тымко.
Вдвоем они развернули стадо и, помахав и пощелкав чаатами, отпустили его. Олени сначала испуганно рванулись, а потом медленно скрылись в лесу. Впереди шел здоровенный и крепкий кырыначгын – бык-самец.
– А не разбегутся? – спросил инспектор подошедшего Айны, передавая ему поводья.
– Кырым, нет, – уверенно ответил Айны. – Они еще ночью чуяли своих. Теперь домой! Аттау! Всех оленей собрали, ни один не пропал, – радовался Айны.
Он сел на нарту. Подошел Тымко и стал пристраиваться позади инспектора.
– Нет, давай ты управляй оленями! – предложил тот и пересел назад.
Теперь, когда стадо не сдерживало оленеводов, они дали волю своему искусству. Айны резко ударил косточкой тины по крупам оленей. Они вздрогнули и сорвались с места. То же самое проделал Тымко. Инспектор крепко ухватился за пастуха. Щелкали ритмично копыта, ровно дышали олени, летели острые комочки снега и били в лицо. Тымко сидел пригнувшись и вытянутой рукой погонял животных, стараясь не отстать от Айны. Мелькали деревья, кусты, нарту подкидывало на кочках, валило с боку на бок, но Тымко умело удерживал ее ногами. «И какой же чукча не любит быстрой езды!» – перефразировал инспектор слова Гоголя.
Стойбище оленеводов расположилось на большой ровной поляне, окруженной густым лесом. Здесь стояли четыре яранги и две длинные палатки. Между ними виднелись грузовые нарты, груженные шкурами, запасными пологами и разной рухлядью. На одной легковой нарте была привязана жестяная печь. Напротив первой палатки стояла большая тренога над огневищем, на ней висел громадный котел. Снег был утоптан. Бегали с чаатами в руках ребятишки-дошкольники и накидывали петли на торчащие предметы. Старая бабка волокла за собой по снегу меховой мешок из оленьих шкур, из которого выглядывало пухленькое и разрумянившееся личико годовалой девочки в пыжиковой шапчонке с телячьими ушками на макушке. Она с любопытством смотрела черными глазками по сторонам, и ей, видимо, было уютно в этом теплом убежище.
На стоянке сошлись три бригады колхоза «Новая жизнь». В двух ярангах располагалась бригада Айны, в двух других – бригада пожилого и опытного Келевги, а в палатках жила комсомольско-молодежная бригада Айметгыргина. Не случайно все три бригады выбрали это место для зимней стоянки. Здесь кругом хорошие, богатые пастбища, и оленям хватало корма. Стада по три-три с половиной тысячи голов находились в десяти – пятнадцати километрах от стойбища, а для настоящего чаучу это не расстояние. При необходимости стада подгоняли к самому стойбищу. Вся местность называлась по-чукотски Ыпальгин, что в буквальном переводе означает «сало», «жир». Здесь олени никогда не теряли своей упитанности зимой и к весне, к началу отела, были крепкими и сильными. Этим же именем называлась и центральная усадьба колхоза, от которой стойбище располагалось километрах в шестидесяти.
Отпустив ездовых оленей в стадо, Айны завел инспектора к себе в ярангу, где у очага уже стоял готовый чайник.
– Наш попутчик, – представил он инспектора жене.
Жена Айны Мария, в пушистом керкере, приветливо улыбнулась. Двое ребятишек с интересом смотрели на гостя. Старший мальчишка, в шапке-ушанке, сдвинутой на ухо, в настоящей мужской кухлянке, подпоясанной ремнем, решительно сел рядом с инспектором. Ему было лет шесть. Девочка помладше пряталась за спиной матери, присевшей на корточки у очага, и застенчиво выглядывала из-за плеча. Голова ее была покрыта красивым цветастым платком, на ней, как и на матери, был пушистый керкер, в котором она походила на маленького медвежонка.
– Да он не страшный, – сказал Айны и притянул девочку к себе.
Мария разливала по кружкам на блюдечках душистый крепкий чай.
Чай у оленеводов всегда особенно вкусный. Они его заваривают по-своему. Никогда не дают перекипеть воде и, как только появляются пузырьки, кидают щепотку чая и снимают с огня.
Айны рассказал Марии, как он встретился с инспектором. Мария была намного младше мужа и с интересом слушала его.
– Когда Тымненто сказал, что он понимает, – кивнул Айны на инспектора, – то у меня голова будто завертелась, и я упал в снег, даже сказать ничего не мог, – смеялся он.
– Кыкэ вай! – удивленно воскликнула Мария. – Обиделся, наверно?
– Нет, мы хорошими друзьями стали. Верно?
– Верно, – подтвердил инспектор.
Мария кокетливо улыбнулась. Она показалась ему симпатичной. Лицо у нее чистое и белое. Мария целыми днями на жгучем морозе, но солнце и ветер не обуглили кожу. Черные волосы заплетены в тугие толстые косы. И даже меховой керкер был ей к лицу, а когда она наклонялась, наливая чай, то через широкий вырез керкера, окаймленный пушистой черной опушкой, виднелись полные груди с соблазнительной ложбинкой между ними, с темными сосками. На фоне этой опушки они тоже казались белыми-белыми. Инспектор невольно поглядывал на нее и следил за мягкими плавными движениями. Мария тоже нет-нет да и бросала в его сторону любопытные взгляды. Айны заметил это.
– Немного отдохну и в ночь пойду в стадо. Пастухов подменить надо. Они много работали, пока мы ходили за отколовшимися оленями. А ты ночуй здесь, в пологе, там тепло. Разденешься, отдохнешь хорошо, а то все время в палатке одетыми и одетыми спали. – И вдруг прямо сказал инспектору: – Разве она плохая? – кивнул он на Марию. – Еще молодая, сильная. Тебе хорошо будет.
Инспектор от неожиданности не нашелся, что ответить. Мария зарделась и все же взглянула на него чуть раскосыми глазами. Они просили. Соблазн был велик. Но, с трудом подавив возникшее желание, ответил шутливо:
– Нет, Айны. Я немного знаю чукотские обычаи. Приедешь в гости в Магадан и попросишь уйти меня в другую комнату, а сам с женой останешься. Да? Нет, не пойдет это!
Мария удивленно смотрела на инспектора, а Айны улыбался во все лицо.
– Я знаю и так не сделаю, – смеялся он. И вдруг Айны стал серьезным: – Ты хороший человек, понимаешь чукотскую жизнь, и я теперь считаю тебя своим настоящим другом. Чем я еще могу тебя отблагодарить? Пыжики ты не берешь, камусы не просишь. И я предлагаю тебе самое дорогое…
Инспектор чувствовал себя неловко, смущался. Отголоски прошлого еще жили в тундре. Ему не хотелось обижать Айны и терять его доброе расположение. Айны предлагал от души и никаких злых намерений не имел.
– Групповой брак, товарищество по женам – это пережиток, – взволнованным голосом начал инспектор, стараясь говорить как можно проще. – Такое было нужно, когда чукчам трудно жилось в одиночку и надо было помогать друг другу. Если мужчина вступал в групповой брак и становился нэвтумгын – товарищем по жене, то он брал на себя и обязанности. Он помогал своему другу по жене, когда ему было трудно, а если случалось несчастье и друг погибал – содержал всех его детей и жену. И если хочешь знать, то так делали богатые чаучу. С бедным чаучу богатый не вступал в товарищество по женам. Это старый, нехороший обычай, – подвел итог инспектор.
– Мэй, оказывается, ты все знаешь, – удивился Айны. – Ты верно говоришь. Так раньше часто было. Да и сейчас некоторые тоже так делают, – и рассмеялся. – Как будет жить бедный Наргыно, если все его нэвтумгыт сразу помрут! – И стал перечислять по пальцам: – У него своих четверо детей, у Омрувье – двое, у Кымыныквата – один, у Кэргувье – двое… Колё, колё! Ой-ой, как много! Даже всех не вспомнишь, – шутил Айны.
– Государство на себя возьмет, – ответил шуткой инспектор.
Видимо, слова инспектора не убедили Айны, и он, став серьезным, спросил:
– А за деньги покупать женщину хорошо?
– Плохо! Очень плохо! Это у нас осуждается, – ответил инспектор. – Это тоже пережиток старой жизни… – он не успел договорить, как с улицы донесся вопль девочки.
Айны вскочил и выбежал из чоттагина. Оказывается, дети играли в оленей, и мальчишка случайно накинул чаат ей на шею, вместо обломка рога, который девочка держала над головой, и дернул. Ей стало больно. Пока Айны успокаивал детей, Мария подсела к инспектору и вдруг на чистом русском языке сказала:
– Брезгуешь мной! – в голосе чувствовалась обида.
– Да ты что?! – возмутился инспектор. – Ты симпатичная и даже красивая. Но у меня есть жена, дети. Я не могу, пойми, Мария! Не могу! Ты хорошая, – и сжал ее руку.
Страстность и убежденность, с какой говорил инспектор, подействовали, и она успокоилась.
– Ыннэ ээткэ! Не сердись! – по-чукотски еще раз сказал инспектор и вышел из яранги.
Айны уселся вместе с ребятишками на легковую нарту, на которой была привязана жестяная печка, и стал читать книгу, подаренную инспектором. У него получалось неплохо. Дети весело смеялись. Инспектор был доволен: кочевка не прошла даром. Когда Айны кончил, то показал рукой на инспектора и сказал:
– Это он подарил нам такую книгу и даже научил меня читать. – И обратился к инспектору: – Я уважаю обычаи других людей, и обиды на тебя у меня нет. Но в стадо я все равно пойду. Надо!
Инспектор облегченно вздохнул, словно сбросил с плеч тяжелую тушу оленя.
– Ты хороший человек, Айны.
Ночевал инспектор у ребят из комсомольско-молодежной бригады Айметгыргина. Их было четверо, и жили они в палатке. У входа справа стояла печка, рядом низенький столик. На спальном месте пол был выстлан кедровым стлаником, от которого шел терпкий приятный запах, и накрыт оленьими шкурами. На этот раз в палатке ночевали только двое, остальные были в стаде. Молодой мордастый парень сладко посапывал во сне. На вопрос инспектора «Можно ли переночевать?» Гриша Ринтын ответил:
– Пожалуйста! Места хватит! А на него не обращайте внимания, – показал Гриша на спящего. – Он даже у стада дремлет.
Гриша Ринтын оказался словоохотливым и разговорчивым. Он свободно и чисто говорил по-русски. Инспектор узнал, сколько неграмотных и малограмотных в стойбище. Бригада Айметгыргина состояла из молодых ребят, имевших образование пять, шесть и семь классов, а сам Гриша даже учился в Биробиджанской культпросветшколе, но был отчислен по состоянию здоровья, вернулся домой и ушел в тундру работать пастухом.
– Когда я работал директором школы, у меня тоже был один случай, – стал вспоминать инспектор. – Заболел пятиклассник Эрэтэнэр. Врач обнаружил открытую форму туберкулеза и предложил при первой же возможности отправить его в районный диспансер. Положили парнишку в изолятор и стали ждать самолета. А перед этим у нас были смертные случаи. Это страшно. Родители боялись отдавать детей в интернат. Но что мы могли сделать! Там было тесно, скученно. Дети спали на двухъярусных кроватях, а малышей мы клали по двое валетом. И в тот раз, когда тяжело заболел Эрэтэнэр, я очень боялся за него. Написал письмо родителям, и они через несколько дней приехали в Увэлен. Побывали в интернате, поговорили с сыном. Он уже не вставал. Потом зашли ко мне в кабинет.
– Он все равно умрет, – с грустью в голосе сказал отец Эрэтэнэра. – Так пусть лучше у нас, дома.
– Но врач настаивает, чтобы отправить его в район. Там хорошая больница, его вылечат.
– Отпусти Эрэтэнэра. Мы взяли для него с собой хорошую теплую одежду. Отпусти.
– Забирайте. Только сделайте это, когда стемнеет и дети будут спать. И сразу же уезжайте, чтобы никто не видел.
Они увезли сына к себе в Сешан, а врач обвинила меня, что я потакаю старым суевериям, не верю в медицину, и написала жалобу в райком партии. Мне объявили выговор. Это было в 1954 году.
– А дальше что? – заинтересовался Гриша.
– А дальше… Год назад, в 1957 году, я проверял школы и проехал на собаках от Ванкарема до Увэлена, а в Сешане поднимаюсь на горку, на склоне которой расположился небольшой поселочек, подхожу к столпившимся у школы чукчам. И вдруг слышу:
– Здравствуйте, Владимир Станиславович!
Я не поверил своим глазам:
– Эрэтэнэр, это ты? Живой!
– Как видите, живой, – смущенно улыбался он.
– Он вчера белого медведя убил и один приволок его, – сказал кто-то из толпы.
– Здорово! – удивлялся я. – А как сейчас у тебя с легкими?
– Хорошо, летом был в Энурмино. Через рентген смотрели. Врачи сказали, что я совершенно здоров. Только на легких какие-то рубцы остались.
Потом отец Эрэтэнэра все рассказал. Они сами не верили, что сын выживет. Привезли его почти без сознания. В пологе положили на теплые мягкие шкуры головой к выходу. Входную шкуру приподымали, чтобы мальчик все время дышал свежим морозным воздухом. Потом стали выносить на улицу. Кормили жирным моржовым, нерпичьим, лахтачьим мясом, заставляли много есть жиру с листочками чевальгина – полярной ивы и юнэв – радиолы. Постепенно ему становилось лучше. Перестал кашлять кровью. Когда смог ходить, заставляли сидеть около яранги и уводили в полог, когда надо было ложиться спать. Вот так и вылечили его…
– Со мной так же было, только я не так сильно болел, как ваш ученик, – добавил Гриша. – Конечно, мясная пища, жир – это главные лекарства. Ох! Как мы тосковали в Биробиджане по настоящему мясу! – вздохнул он. – Все же говядина не то, а свинину и сейчас не могу есть. Вот бываю иногда в поселке, с удовольствием ем русскую еду, она нравится мне, но сытым по-настоящему себя не чувствую, – признался Гриша.
– Я редко ругаюсь. Однако в Увэлене, после встречи с Эрэтэнэром, я не сдержался и поругался с директором школы и заведующим интернатом. Видите ли, нерпичье, моржовое мясо плохо пахнет! Антисанитария! Все консервы и консервы да разные кашки! Все же я заставил их готовить чукотскую еду, а в столовой поставили трехведерный бачок с чисто вытопленным нерпичьим жиром. Этого бачка не хватало на неделю. Ребятишки утром, перед обедом и даже вечером наливали по полной кружке жиру и смаковали его с хлебом и мясом. Меня, например, тошнит от него, даже в детстве я не мог пить рыбий жир. А тут целыми кружками проглатывают!
– Вы правильно сделали, – сказал Гриша, привстал и подкинул дровишек в печку.
Вскоре печка раскалилась докрасна, и в палатке стало жарко. Инспектор блаженствовал. Он остался в нижнем белье, прогревая тело.
– Грейтесь, дров хватит. Можно даже в одних трусах остаться.
– Гриша! – перевел разговор инспектор на другую тему. Ты читаешь книги на чукотском языке? Ты же грамотный.
– Нет, что-то непонятно и трудно читать.
– А ты на каком языке начинал учиться?
– Сначала немного на чукотском, а потом нас стали учить только на русском языке и чукотских книг не читали.
– А ну-ка попробуй! – инспектор достал еще одну книгу Мамина-Сибиряка.
Гриша полистал страницы, поинтересовался рисунками и прочитал название: «Пынылтэлтэ».
– А что значит это слово?
– Как что?! – удивился инспектор, – «Рассказы». Ты не так читаешь. Слушай внимательно. – И инспектор прочитал: «Пыныльтельте». – Смотри, хотя буквы и одинаковые, такие же как в русском языке, но читаются они по-другому. В русском языке звук «л» бывает и мягким и твердым, а в чукотском языке эта «л» всегда мягкая «ль» и произносится глухо, как бы с шипением. Также чукотское «э» мы не читаем так, как в русских словах «эхо», «этот», а читаем как простое «е». Например, надо читать не «нэмэ», а «неме». Понял, в чем дело?
– А вообще интересно! – сказал Гриша.
– Вот послушай! – и инспектор прочитал первое предложение.
– Хорошо получается, и все понятно, – улыбался Гриша.
– Надо правильно произносить звуки по-чукотски, и тогда книги станут интересными.
Впервые за всю командировку инспектор спал раздетым.
Спал крепко и долго. А под утро приснился сон: он обнимал в целовал Марию.
Он не слышал, как встали и ушли ребята. Его разбудила возня у печки. Он открыл глаза и увидел Айны, клавшего стружки и дрова в печку.
– Это ты, Айны?
– Я! Проснулся?
– Ты же в стадо ушел?
– Оо, я уже давно вернулся. Стадо здесь, близко, – махнул он куда-то рукой. – Ты полежи пока. Печку растоплю, тепло станет, – и поднес спичку к стружкам. Стружки вспыхнули и охватили ярким пламенем сухие дрова.
Печка разгорелась быстро. Вскоре стало тепло. Айны поставил на печь ведро с водой, покрывшейся за ночь толстой ледяной коркой.
– Ты зачем это, Айны?
– Мыться же будешь?
– Нет, кырым! По утрам я не умываюсь. Умоешься – и потом сильно стынет лицо на морозе. А вот вечером перед сном обязательно.
– Ии, верно, – согласился Айны и снял ведро с печки. Потом размял торбаза, чижи и подал их инспектору. – Вечером я возьму их, Мария починит хорошенько и правильно просушит.
– Ты за мной как за ребенком ухаживаешь, – улыбнулся инспектор.
– Мачынан! Пусть! Мы в Магадане тоже как дети были, за нами ухаживали.
Стойбище уже жило своей жизнью. Кому нужно, были в стадах. У большой треноги сидела на корточках в керкере жена Айметгыргина и в двух огромных котлах варила еду на всю комсомольско-молодежную бригаду. Рядом с костром пристроилась бабка, привалив к себе олений мешок, из которого выглядывало глазастое довольное личико девочки.
– Амын етти! – приветствовала инспектора женщина у костра.
– Ии! – ответил он и присел рядом. – Микигыт? Кто ты? – улыбался инспектор девочке. Он пожалел, что в карманах не оказалось конфет: он уже давно раздал их чукотским ребятишкам.
– Лупа, Лупыська! – прошамкала старушка.
– Аа, Люба, Любочка! – догадался инспектор, и девочка расплылась в улыбке. – Куда же ты столько варишь? – повернулся инспектор к женщине, показав на котлы.
– Как же?! Сегодня работа большая, ребята голодные придут, да и из других бригад тоже будут, – ответила она и веточкой поправила пламя в костре.
– Тагам! Пошли! – потянул инспектора Айны.
Рэтэмы у входа в яранги были широко раскрыты, меховые пологи сняты. Несколько в сторонке женщины длинными выбивалками из оленьих рогов на чистом снегу с силой хлопали по пологам, словно это были запылившиеся ковры. За ночь на пологах нарастал иней от дыхания людей, и, чтобы пологи были сухими и не прели, женщины их каждый день тщательно выбивали и вымораживали, развешивая на деревьях. Ставили пологи только перед тем, как ложиться спать. Весь день дети и женщины проводили на улице.
В яранге Айны полог еще не был убран. Хозяин потопал в чоттагине ногами – знак того, что пришли люди, и сказал:
– Пришли мы!
– Заходите! – донесся из полога голос Марии.
– Там будем есть, – показал на полог Айны. – Там тепло. Снимай кухлянку.
Инспектор, оставшись в одной рубашке и меховых брюках, на коленках втиснулся в полог, оставив ноги снаружи. Он был удивлен. Ярко горели два жирника, посреди полога стоял низенький столик, накрытый новой, еще ядовито пахнущей клеенкой, лежали ложки, вилки, расставлены были эмалированные миски. В левом углу в нарядных рубашке и платьице сидели пухлощекие ребятишки Айны. Мария тоже принарядилась. Она была в новом голубом платье, видимо, надетом впервые, так как еще были заметны складки фабричной упаковки. Платье очень шло ей и плотно облегало тело. Через вырез проглядывал белый лифчик. Когда она садилась на корточки, то стыдливо прикрывала платьем обнажавшиеся колени. В ушах поблескивали клипсы. Ей все же хотелось понравиться инспектору.
– Как приехал из Магадана, то просто замучил меня, – улыбалась Мария, показывая на мужа. – Все требует, чтобы я варила мясо с луком, лавровым листом и перцем. Почему-то это ему очень нравится.
– Как же? Мясо вкуснее становится, – заметил Айны.
– Все же не напрасно в город ездил, видишь, культурным стал, – кивнул инспектор на Айны и спросил Марию: – Где ты всему этому научилась? – показал он на столик. – По-русски хорошо разговариваешь, а мужа не учишь.
– Пока дети были совсем маленькие, я жила в Анюйске, работала санитаркой в больнице. Когда подросли, ушла в тундру. Здесь мне больше нравится, – говорила Мария, раскладывая мясо. Наклонившись, она пододвинула к инспектору миску с языком и сердцем, обдав его запахом духов. – А по-русски говорить как-то не получается у нас, кругом чукчи…
– Зачем ты это?! – перебил ее инспектор, показав на миску. – Это же детское лакомство! Отдай ребятам! – и передвинул миску к ребятишкам.
Но Айны решительно двинул ее обратно.
– Ешь! И не обижай нас!
Инспектору пришлось уступить хозяевам. Еда была вкусной, хотя мясо приелось за два месяца, но с обильными специями и солью оно показалось другим, к тому же он любил оленьи языки и ел с аппетитом. Не отставали от него и хозяева и дети. Айны ножом резал мясо на мелкие кусочки, накалывал на вилку, давал ребятишкам и клал в рот себе. Он ел аккуратно.
День был жарким. На просторной поляне в бешеном беге кружилось стадо оленей. Пастухи, высматривая, выхватывали чаатами то одного, то другого. Айметгыргин, коренастый и решительный, подходил твердым шагом, придирчиво осматривал оленя и, посоветовавшись с Келевги, давал команду: отпустить обратно или же отогнать в чащу, где собирали животных для нагульного стада. В этот раз обрабатывали стадо Келевги: вылавливали яловых важенок, быков-кастратов и слабых годовалых телят.
Морозно, а пот с пастухов лил градом. Непокрытые головы заиндевели, брови оледенели. Они на ходу смахивали с бровей сосульки и снова устремлялись к стаду. Как и каким образом успевали выследить оленя, указанного Келевги, в мечущемся стаде, инспектору было непонятно. А когда ошибались, Айметгыргин сердито кричал, взмахивал чаатом и прогонял оленя обратно. Чаще всех доставалось мордастому пастуху, не раз показавшему свою неловкость. Красивы пастухи в своем деле! Особенно нравились инспектору бригадир Айметгыргин и Гриша Ринтын. Один тяжеловатый, другой легкий и быстрый, как олень, они успевали везде и всюду.
