Текст книги "Девственность и другие рассказы. Порнография. Страницы дневника"

Автор книги: Витольд Гомбрович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– А что собственно…?

– Свинство с ее стороны! Грубое свинство, хоть и тонко поданное… на сей раз обманом зрения не было, о нет… Тонко поданное грубое свинство! Мы разговаривали в столовой. Вошел он. Любовник. Я сразу почувствовал, что разговаривая со мной, она обращается к нему.

– К нему обращается?

– К нему, но не словами, а… понимаете, всем существом. Вся как есть. Вроде бы разговаривает со мной, а в то же время подцепила его и ему отдалась. При мне. Разговаривая со мной. Верите ли? Это было нечто… Я видел, что, разговаривая со мной, она – принадлежит ему, и так… целиком, как будто меня при этом здесь нет. Вот я и дал ей пощечину. Что мне теперь делать? Скажите мне, что я теперь должен делать?

– А замять как-нибудь не удастся?

– Но ведь я ее ударил! Поставил точку над «и». Ударил! Сейчас уже все определенно установлено и подтверждено. Я ударил! Сам не знаю, как все получилось… Знаете что? Я думаю, что если бы я не согласился с его назначением на эту… ликвидацию… я бы ее не ударил.

– Почему?

Он скользнул по мне взглядом.

– Потому что я виноват перед ним. Я дал ему возможность заменить меня. Я потерял моральное право и потому – ударил. Бью, потому что мои муки больше ничего не значат. Они не достойны уважения. Лишены чести. Вот почему я бью, бью, бью… а его я не просто побил бы – я бы его убил!

– Что вы такое говорите!

– Убил бы, не дрогнув… Подумаешь! убить… такого? Что червя раздавить! Ерунда! Ерунда! Правда, с другой стороны, убить такого… Скандал! Стыд! Гораздо труднее, чем со взрослым. Просто невозможно! Убийство может иметь место лишь в отношениях между взрослыми. А если бы я ей перерезал горло?.. Допустим! Вы не беспокойтесь. Я это так, шутки ради. Ведь это все шутки! Надо мной шутят, а я что, пошутить не могу? Боже праведный, избавь меня от той шутки, в которую я вляпался! Боже, мой Боже, единственное мое спасенье! Так что я хотел сказать? А, да, я должен убить… но Семяна… я это должен сделать, еще есть время, надо торопиться… еще есть время, чтобы вырвать это убийство из рук молокососа… потому что, пока я сваливаю это дело на него, я буду перед ним в виноватых ходить, в виноватых!

Он задумался.

– Слишком поздно. Заговорили вы меня. Как я теперь отберу у него поручение? Теперь уже известно, что я пру к тому, чтобы получить задание не из-за моей верности долгу, а лишь затем, чтобы не дать ему ее – чтобы не потерять над ней морального превосходства. Вся моя нравственность лишь для одного: чтобы обладать ею!

Он пожал плечами:

– Не могу сориентироваться, что мне делать. Боюсь, что мне уже больше ничего не остается делать.

Он высказал еще несколько достойных размышления сентенций: «Я опустошен! Как же я опустошен! Боже мой! Меня как будто раздели! А в моем возрасте я не могу быть раздетым, голым! Нагота – это для молодых!»

И дальше:

«Она изменяла не только мне. Она предавала мужское начало. Мужчин вообще. Потому что она изменяла мне не с мужчиной. Да и женщина ли она? Ах да, вот что еще я вам скажу: она спекулирует на том, что она еще не женщина».

«Они спекулируют на каком-то своем своеобразии, на чем-то весьма спе-ци-фи-чес-ком, о существовании чего я до сих пор не знал…»

Дальше:

«Я лишь спрашиваю, откуда это в них? Могу только повторить, что уже говорил: они сами не могли до такого додуматься. Того, что было на острове. Того, что сейчас со мной вытворяют… этих провокаций… Уж слишком изощренно. Надеюсь, вы меня понимаете: не могли они сами такое придумать, потому что слишком изощренно. Так откуда же они это взяли? Из книг? Черт его знает!»

* * *

Низом лился густеющий соус, сдерживающий взор, и хотя кроны деревьев все еще плескались в перистом веселом небе, стволы уже стали неясными, отталкивающими взгляд. Я глянул под кирпич. Письмо.

«Поговорите, пожалуйста, с Семяном».

«Скажите ему, что ночью вы с Геней выведете его на поле, где будет ждать Кароль с бричкой. Что Геня постучится к нему ночью, чтобы проводить. Он поверит. Он знает, что Кароль принадлежит ему, что Генька принадлежит Каролю! Страстно поверит! Это самый лучший способ заставить его открыть дверь, когда она постучится. Это важно. Не пренебрегите!»

«Прошу помнить: назад дороги нет. Отступить можно только в свинство».

«Скузяк – а? С ним-то что? А? Ума не приложу. Нельзя его оставлять в стороне, они должны это сделать втроем… Но как?»

«Осторожно! Не надо налегать. Лучше деликатно, с чувством, чтобы не раздражать, не нарываться на лишнее, как это пока – тьфу-тьфу – удавалось: главное – не испортить. Берегите себя. Будьте осторожны!»

* * *

Я пошел к Семяну.

Постучал – узнав, что это я, он открыл дверь и тут же бросился обратно на кровать. Сколько времени он так лежал? В носках – начищенные ботинки валялись на полу среди кучи окурков. Он курил одну сигарету за другой. Тонкая в запястье, длинная рука, на пальце кольцо. Он не выказывал желания разговаривать. Лежал на спине, уставившись в потолок. Я сказал, что пришел его предостеречь: чтоб он не питал иллюзий. Иполит не даст ему коней.

Молчание.

– Ни завтра, ни послезавтра. Более того, Ваши опасения, что живым вам отсюда не выбраться, возможно, небезосновательны.

Молчание.

– Поэтому я хочу предложить вам… план бегства.

Молчание.

– Я хочу вам помочь.

Нет ответа.

Он лежал бревном. Я подумал, что он боится, но то был не страх, а злость. Злая злость. Лежал и зло злился – вот и все. Он был язвителен. Это потому (подумал я), что я знал тайну его слабости. Я знал его слабость, поэтому она преобразилась в злость.

Я изложил план. Предупредил, что Геня постучит и проводит его в поле.

– Б…..

– У вас есть деньги?

– Есть.

– Вот и хорошо. Приготовьтесь – сразу после полуночи.

– Б…..

– Это словечко не слишком вам поможет.

– Б…..

– Да не будьте вы так вульгарны. А то нам еще расхочется.

– Б…..

С этим я и оставил его. Он принимал нашу помощь, позволял нам спасать его, но не благодарил. Распластанный на кровати, высокий, упругий, он все еще олицетворял собою властолюбие и власть – господин, повелитель – но насиловать он больше не мог. Иссякла его мощь. И он знал, что я это знаю. Если еще недавно ему, грозному, способному навязывать себя силой, не было необходимости стараться привлечь чью-нибудь любовь, то сейчас он лежал передо мною в своей безудержной мужской агрессивности, правда, уже лишенной когтей и вынужденной искать сочувствия… и знал, что в этом своем мужестве он несимпатичен, неприятен… ногой в носке он почесал другую ногу… поднял ногу и пошевелил пальцами, это был в высшей степени эгоистический жест, ему было наплевать, понравится он мне или нет… уж я-то точно ему не нравился… он топил меня в океанах отвращения, его аж тошнило… меня тоже. Я вышел. Своеобразный мужской цинизм отравлял меня, как курево, в столовой я наткнулся на Иполита и меня прямо-таки отбросило, я был на волосок от того, чтобы меня вырвало, да-да, на волосок, на одним из тех волосков, которые вырастали на руках и у них, и у меня. Сейчас я не мог перенести Мужчины!

Их – мужчин – в доме было пятеро. Иполит, Семян, Вацлав, Фридерик и я. Брр… Ничто в животном мире не достигает такого безобразия – может ли конь, или собака вступать в соперничество в такой развязной форме, с таким цинизмом формы? Увы! Увы! Человек после тридцати входит в безобразие. Вся красота была на другой стороне, на стороне молодых. Я, мужчина, не мог искать прибежища в моих сотоварищах, мужчинах, потому что они отталкивали меня. И толкали меня к тем, другим!

* * *

Пани Мария стояла на веранде.

– Где все? – спросила она – Куда запропали?

– Не знаю… Я был наверху.

– А Геня? Вы не видели Геню?

– Может, она в парниках.

Она заперебирала пальцами. – Не создалось ли у вас такого впечатления… Вацлав показался мне расстроенным. Какой-то он подавленный. Может что-то между ними не так? Наверное, что-нибудь не в порядке. Мне это начинает не нравиться, я должна поговорить с Вацлавом, или может с Геней… не знаю… Боже правый!

Она была взволнована.

– Я ничего не знаю. А насчет того, что подавленный… так он мать потерял.

– Вы думаете, что это из-за матери?

– Разумеется. Мать – это мать!

– Да-да, конечно. Я тоже думаю, что это из-за матери. Мать потерять! Ему даже Геня ее не заменит! Мать – это мать! Мать! – и она заиграла пальцами по воздуху. Это совершенно успокоило ее, как будто слово «мать» было столь мощным, что даже умаляло значение слова «Геня», как будто оно было высшей святыней!… Мать! А ведь и она тоже была матерью. И уже ничем больше не была, как только матерью! Это существо из прошедшего времени, которое теперь было только матерью, посмотрело на меня выцветшим взглядом ушедших времен и исчезло, унося с собой благоговение к матери – я знал, что можно не опасаться ее противодействия: будучи матерью, она ничего не могла сделать во времени настоящем. Заиграли, удаляясь, ее былые прелести.

* * *

С приближением ночи и с тем, что возвещало ее приход – зажиганием ламп, закрыванием ставней, накрыванием ужина – мне становилось все хуже и, будучи не в силах найти себе место, я слонялся. Со все большей четкостью прорисовывалась сущность моего с Фридериком предательства: мы предали мужское начало с (мальчиком плюс девочкой). Ходя по дому, я заглянул в гостиную, где было довольно темно, и увидел сидевшего на диване Вацлава. Я вошел и сел в кресло, впрочем, достаточно далеко, у противоположной стены. Мои намерения были неопределенны. Смутны. Отчаянная попытка – а может, получится решительным усилием преодолеть отвращение, связать себя с ним в мужском начале. Но отвращение выросло до недосягаемых высот – разбуженное моим приходом и расположением моего тела вблизи его тела, преисполненное его ко мне неприязнью… неприязнью, которая, делая меня отвратительным, делала отвратительным мое отвращение к нему. И vice versa. Я знал, что в этих условиях и речи быть не могло о том, чтобы хоть один из нас засиял теми великолепиями, которые нам, несмотря ни на что, были доступны – я имею в виду великолепия добродетели, ума, преданности, геройства, благородства, которые мы могли продемонстрировать, и которые были в нас in potentia – однако отвращение было слишком всемогущим. Но разве мы не могли его сломать, насильно? Насилие! Насилие! Или мы не мужчины? Мужчина – это тот, кто насилует, навязывает себя силой. Мужчина – это тот, кто царствует! Мужчина не спрашивает, нравится он или нет, он заботится только о собственном удовольствии, его небо должно решать, что прекрасно, а что уродливо – для него и только для него! Мужчина существует для себя и ни для кого больше!

Искру такого насилия я, видимо, и пытался высечь из нас… На данный момент дело выглядело так, что и он, и я были импотентами, потому что мы не были сами собой, мы существовали не для себя, а для другого, более молодого чувствования – и это топило нас в уродстве. Но если бы я смог в этой гостиной хотя бы на мгновенье стать существом для него, для Вацлава – а он для меня – если бы мы смогли стать мужчиной для мужчины! Неужели это не преумножило бы в нас мужественности? Неужели один другого не принудил бы мужественностью к мужественности? Вот такие были мои калькуляции, производимые остатками отчаявшейся и исступленной надежды… поскольку насилие, коим и есть мужчина, должно сначала зародиться в мужественности, между мужчинами… и пусть бы само мое присутствие при нем сумело закрыть нас в этом герметическом кругу… огромное значение я придавал тому, что темнота делала более уязвимой нашу ахиллесову пяту – тело. Я думал, что, используя ослабление телесного начала, мы сможем соединиться и умножиться, довольно мощно станем мужчинами, дабы не брезговать друг другом – ведь собой-то никто не брезгует; достаточно быть всего лишь самим собой, чтобы не брезговать! Таковы были мои отчаянные намерения. Но он оставался недвижимым… я также… и мы не могли друг с другом начать, нам не хватало начала, и в самом деле, неизвестно было, как начать…

Неожиданно в гостиной появилась Геня.

Не заметив меня, она подошла к Вацлаву и, тихая, села рядом с ним. Как бы предлагая помириться. Наверняка она была (мне хорошенько не было видно) любезной. Умиротворяющей. Учтивой. Кроткой. Может, беспомощной. Растерянной. Что это? Что это? Неужели и ей… все это… приелось… а может быть, она испугалась, захотела выйти из нашей игры и искала опоры, спасенья в женихе? Учтиво так уселась подле него, без единого слова, отдавая инициативу в его руки, что должно было означать: «я твоя, сделай же теперь с нами что-нибудь». Вацлав не дрогнул, пальцем даже не пошевелил.

Как истукан, недвижный. Я никак не мог понять, какие чувства в нем бурлят? Гордость? Ревность? Обида? А может, он просто ничего не испытывал и не знал, что с ней делать – а мне кричать хотелось, чтобы он по крайней мере обнял ее что ли, чтобы руку на нее положил, ведь от этого могло зависеть спасенье! Последняя надежда! Его рука обрела бы на ней свою мужественность, а я подскочил бы с моими руками и дело как-нибудь да пошло бы! Насилие – насилие в этой гостиной? Но ничего. Время шло. Он не двигался. И это было подобно самоубийству – провал – провал – провал – тогда девушка встала, удалилась… а за ней и я.

* * *

Подали ужин. Присутствие пани Марии свело наш разговор к ничего не значащим фразам. После ужина я опять не знал, куда деться, могло показаться, что в предшествующие убийству часы надо много чего сделать, а тем временем никто из нас ничем не занимался, все разбежались по своим углам… может быть потому что предстоящая акция имела столь доверительный и столь решительный характер. Фридерик? Где Фридерик? Он тоже куда-то пропал и его исчезновение меня как будто ослепило, или как будто мне на глаза надели повязку, я не знал что и как и должен был найти его, немедленно, тут же – тогда я начал поиски. Я вышел во двор. Собирался дождь, жаркая влага в воздухе, лоскуты туч, различимые на беззвездном небе, временами налетал ветер, кружил по саду, и утихал. Я вышел в сад чуть ли не ощупью, вернее, угадывая тропинки, с той смелостью, какую диктует шаг в невидимое, и разве что время от времени знакомый силуэт дерева или куста возвещали, что, дескать, все в порядке и что я нахожусь именно в том месте, где и собирался быть. Но я обнаружил, что абсолютно не готов к этой неизменности сада, что она меня скорее удивляет… меня бы меньше удивило, если бы впотьмах сад вывернулся наизнанку. Эта мысль меня расколыхала, как лодку в открытом море, и я понял, что потерял из виду берег. Фридерика не было. Я побежал на острова, беготня лишила меня самообладания и каждое выскакивающее передо мной дерево, каждый куст были атакующей меня фантасмагорией – ибо были такими, какими и были, а могли бы быть и другими. Фридерик? Фридерик? Мне его явно не хватало. Без него все было неполным. Куда он скрылся? Что делал? Когда я возвращался домой, чтобы еще там поискать, я наткнулся на него в кустах перед кухней. Он свистнул по-хулигански. Кажется, он был не слишком доволен моим приходом, и возможно – даже немного был пристыжен.

– Что вы тут делаете? – спросил я.

– Голову ломаю.

– Над чем?

– Над этим.

Он показал на окно кладовки. Одновременно он показал мне что-то на раскрытой ладони. Ключ от кладовки. – Теперь можно и поговорить, – сказал он свободно и громко. – Письма больше не нужны. Она уже, вы знаете, ну… эта… природа… не подложит нам свиньи, потому что дела зашли слишком далеко, ситуация уже определилась… Нечего миндальничать!… – Он говорил как-то странно. Из него исходило что-то особенное. Невинность? Святость? Чистота? И, по всей видимости, он перестал бояться. Сломал веточку, бросил ее на землю – в другое время он раза три подумал бы, бросить или не бросить… – Я взял с собой этот ключ, – добавил он, – чтобы принудить себя к какому-нибудь решению. Относительно этого… Скузяка.

– И что? Придумали?

– Разумеется.

– Мне можно знать?

– Пока что… еще нет… Вы сами увидите в нужный момент. А впрочем. Вам я расскажу. Извольте!

Он показал вторую руку – с ножом, длинным таким, кухонным ножом. – Как, опять? – спросил я, неприятно пораженный. И тут неожиданно, впервые со всей ясностью я понял, что имею дело с сумасшедшим.

– Ничего лучше я не мог придумать, – признался он, как бы оправдываясь. – Но этого вполне достаточно. Ибо если молодой убивает старшего, то здесь старший убьет молодого – уловили смысл? Это создает целостность. Это их соединит, всю тройку. Нож. Я уже давно знал, что если их что-то и соединяет, так это нож и кровь. Разумеется, все надо сделать одновременно, – добавил он. – Когда Кароль воткнет свой нож в Семяна, я воткну свой в Юзяаа… ааа!

Ничего себе идея! Сумасшедший! Больной – помешанный – как же он будет резать?!… А ведь его помешательство где-то, в другом измерении, было, собственно говоря, чем-то чрезвычайно естественным и даже само собой разумеющимся, сумасшедший был прав: такое можно было сделать, оно соединило бы их «в одно целое»… Причем, чем более кровавой и страшной была нелепица, тем сильнее она соединяла их… Но и этого, как будто, было мало: отдающая больницей нездоровая мысль, нервная и одичавшая, отвратительная мысль интеллектуала, пахнула, как цветущий куст, душным ароматом – столь захватывающей она была! Это меня покорило! Но с другой, с «их» стороны – это кровавое усиление убивающей молодости и это соединение при помощи ножа (мальчиков с девочкой). По сути дела, было безразлично, какая жестокость свершится – ими или над ними – любая жестокость, как острый соус, усиливала их вкус! Хоть и влажный, хоть и пасмурный, и с этим чудовищным безумцем, но погруженный во тьму, сад наполнился и захлебнулся волшебством, – а когда я глубоко вдохнул его свежесть, то внезапно окунулся в сказочно-горькую пронзительно-обольстительную стихию. Снова все, все, все стало молодым и чувственным, даже мы! И все-таки… нет, я не мог согласиться! Здесь он явно перебрал! Недопустимо – невозможно – зарезать парня в кладовке – нет, нет, нет… Он рассмеялся.

– Да не волнуйтесь вы! Я всего лишь хотел проверить, доверяете ли вы моим двум извилинам. Ну рассудите сами! Чего только в голову не придет… от раздражения. Ничего я не придумал с этим Скузяком. Глупость все это!

Действительно, глупость. Он сам признал; глупость была подана мне как на тарелке, и мне стало неприятно, что я позволил себя провести. Мы вернулись в дом.

12

Рассказать осталось совсем немного. Собственно говоря, все пошло гладко и шло до самого конца все более и более гладко, до конца, который… как бы это сказать, превзошел все наши ожидания. Все было просто… меня аж смех разбирал, что такая гнетущая трудность разрешается такой окрыляющей простотой.

Моя роль снова состояла в том, чтобы следить за комнатой Семяна. Я лег на кровать, руки под голову, и стал прислушиваться – мы вошли в ночь, и дом, казалось, уснул. Я все ждал скрипа ступенек под ногами парочки убийц, впрочем, пока еще слишком рано, оставалось минут пятнадцать. Тишина. Во дворе на часах стоял Ип. Внизу, у входа – Фридерик. Наконец, ровно в полпервого где-то внизу заскрипели ступеньки под их ногами, наверняка необутыми. Голыми? А может в носках?

Незабываемые минуты! Снова раздался осторожный скрип ступеней. К чему так красться – было бы естественней, если бы она свободно вбежала наверх, это только он должен скрываться, впрочем, неудивительно, что их заразила конспирация… да и нервы их были напряжены. Внутренним взором я почти что видел, как они идут по ступеням, она – впереди, он – за ней, пытаясь произвести как можно меньше скрипа. Мне стало горестно. Не было ли это совместное продвижение украдкой лишь никчемным суррогатом другого продвижения, во сто раз более желанного, в котором она была бы целью этих крадущихся шагов?… а впрочем, их цель в этот момент – не столько Семян, сколько его убийство – была не менее чувственной, грешной и жаркой от любви, а их тихое приближение – не менее напряженным… Ах! Еще раз скрипнуло! Приближалась молодость. Было невыразимо сладостно, ибо под их стопами ужасное деяние превращалось в деяние цветущее, подобное свежему дуновению… только вот… какова же она, эта крадущаяся молодость: чистая, действительно свежая, простая, естественная и невинная? Нет, она существовала «для старших», и если эти двое влезли в авантюру, то сделали это для нас, услужливо, чтобы нам понравиться, чтобы пофлиртовать с нами… и моя зрелость, направленная на их молодость, должна была встретиться на теле Семяна с их молодостью, направленной на нашу зрелость – а, каково rendez-vous!

Но в том и состояло счастье – и гордость – какая гордость! – и более того, что-то вроде водки – что они в сговоре с нами, по нашему наущению и, видимо, по какой-то необходимости служить нам, так себя подставляли – и так подкрадывались! – шли на такое преступление! Восхитительно! Неслыханно! В этом заключалась одна из наиболее захватывающих красот мира! Лежа на кровати, я просто с ума сходил от мысли, что мы с Фридериком стали вдохновением для их ног – ах, снова скрипнуло, теперь уже значительно ближе, и затихло, воцарилась тишина, и я подумал, что может они не выдержали, кто знает, может, увлеченные этим своим тайным движением, они свернули с пути, ведущего к цели, обратились друг к другу и теперь, в объятиях забыли обо всем, добравшись до запретных тел! Впотьмах. На ступенях. Едва сдерживая дыхание. Что ж, вполне возможно. Разве что… разве что… ах, нет, вот новый скрип говорит, что тщетны надежды, что ничего не изменилось и они ступают по лестнице – и тогда оказалось, что моя надежда совершенно, ну просто-таки совершенно нереальна, вообще не входила в расчет, не вписывалась в стиль их поведения. Они слишком молоды. Слишком. Слишком молоды для этого! А значит, они должны были прийти к Семяну и убить. Тогда, однако (ибо снова на ступеньках стало тихо), я подумал, а может им не хватило смелости, может она схватила его за руку и тянет вниз, а вдруг они неожиданно представили громадную тяжесть задания, всю его давящую массу, это «убить». Ну, вдруг все поняли и испугались? Нет! Никогда! Исключено. По тем же самым причинам. Их эта пропасть привлекала, притягивала потому, что они не могли ее перепрыгнуть – их легкость стремилась к самым ярким предприятиям потому, что они переделывали все во что-то другое – их приближение к преступлению было как раз разбиванием преступления в прах, совершая его, они его разрушали.

Скрип. Их чудесная нелегальность, легко крадущийся (мальчишеско-девичий) грех… и я почти что видел их ноги, слаженные тайной, раскрытые губы, слышал запретное дыхание. Я подумал о Фридерике, ловившем те же самые отголоски внизу, в прихожей, где ему было определено место; я подумал о Вацлаве, увидел их всех вместе с Иполитом, с пани Марией, с Семяном, который, видимо, как и я, лежал на кровати, и я вдохнул вкус девственного преступления, юного греха… Тук, тук, тук.

Тук, тук, тук.

Стук. Это она стучала в дверь Семяна.

Здесь, собственно говоря, и кончается мой рассказ. Финал был слишком… гладким и слишком… молниеносным, слишком… до легкости простым, чтобы описать его достаточно правдоподобно. Ограничусь фактами.

Я услышал ее голос: «Это я». В замке Семяна повернулся ключ, открылась дверь, затем – удар и падение тела, которое, видимо, плашмя упало на пол. Мне показалось, что парень для верности еще пару раз пырнул ножом. Я выскочил в коридор. Кароль зажег лампу. Семян лежал на полу, когда мы повернули его, показалась кровь.

– Все в порядке, – сказал Кароль.

Но вот лицо… странно повязанное платком, как будто болели зубы… это был не Семян… лишь через несколько секунд мы поняли, что это – Вацлав!

Вместо Семяна на полу лежал мертвый Вацлав. Однако был мертв и Семян – но на кровати – он лежал на кровати с ножевой раной в боку, уткнувшись носом в подушку.

Мы зажгли свет. Я смотрел на все это, полный каких-то страшных сомнений. Это… это не казалось на сто процентов реальным. Слишком складно – слишком просто! Не знаю, достаточно ли ясно я говорю, но я не хочу сказать, что на самом деле так не могло быть, поскольку в этом исходе проглядывалась какая-то подозрительная сыгранность… как в сказке, как в сказке… А произошло наверняка вот что: сразу же после ужина Вацлав проник в комнату Семяна через двери, соединяющие их комнаты. Убил его. Тихо. Потом ждал прихода Гени с Каролем и открыл двери. Чтобы они его убили. Тихо. Для верности погасил свет и обвязал лицо платком – чтобы его не узнали сразу.

Ужас моего раздвоения: трагическая грубость этих трупов, их кровавая правда была слишком тяжелым плодом слишком гибкого дерева! Эти два безжизненных тела – и эти двое убийц! Как будто предельно смертельная идея была просверлена насквозь легкомысленностью…

Мы вышли из комнаты в коридор. Они озирались. Молча.

Мы услышали, что кто-то бежит по лестнице. Фридерик. Увидев Вацлава, он остановился. Махнул нам рукой – непонятно, что это означало. Достал из кармана нож, подержал его в воздухе и бросил на землю… Нож был в крови.

– Юзек, – сказал он. – Здесь Юзек.

Он был невинный! Невинный! Он просто-таки лучился невинной наивностью! Я посмотрел на нашу парочку. Они улыбались. Как это бывает у молодежи, когда ей трудно выйти из щекотливой ситуации. И какое-то мгновенье они и мы, застигнутые катастрофой, смотрели друг другу в глаза.