Текст книги "Колония"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Самолет пошел на снижение, и открылись сквозь дымку невысокие горы, больше похожие на холмы, и лоно зеленой долины с вытянутыми прямоугольниками храмов.

Каджурахо.

Приземляешься в пейзаж Каджурахо, утихает гул самолета и попадаешь в иное Время. Из задыхающегося в дыме заводов и выхлопных автомобильных пробок, сияющего всполохами световой рекламы и мерцанием телевизионных экранов и мониторов компьютеров Времени Техники переходишь перекресток Времени, идешь по меридиану Времени, попадаешь в Вечное Время. Тысячелетия назад на фоне вечно голубого неба, вечнозеленых холмов и изумрудной долины на берегу синеглазого озера люди поставили храмы, и они стали частью вечности. Если высечь из красно-желтого песчаника четыре высоких лепестка лотоса и сложить в четырехгранную башенку, то получится индийский храм.

Каждая сторона – резная, с сотнями фигур, составляющих орнамент ожившего камня. Храмы воздуха, земли и любви возносятся к небу, и вечен праздник их создателей. Теплый цвет песчаника согревает фигуры с лицами улыбающихся Будд с округлыми формами из тугой плоти. Кто-то предается наслаждению изощренными небывалыми сочетаниями, кто-то смущенно отвернулся от многорукой, многоногой совокупности тел, кто-то поглощен вытаскиванием занозы из ноги, не замечая эротичности своей позы, и масса танцующих с тем лукавым изгибом бедра, что и у нашей танцовщицы на батике. Весь этот резной сонм фигур славит Воздух, славит воздух Земли, славит воздух земной Любви. Ибо Воздух – Бог, и Земля – Бог, и Любовь – Бог. Время соития – это молитва, а момент высшего пика любви – встреча с Богом. Молись и Бог тебя не оставит. Любовь должна царить в этом вечном мире синего неба и зеленых холмов. Торжествует любовь, торжествует жизнь и смерти нет.

Полуостров Индостан, великая земля прародителей человечества, простерлась от Тибетского поднебесья, где живет сказка счастливой страны Шамбала, которая открывается только чистым духом и посланникам Бога, до Тривандрума – мыса, ушедшего в тропические воды Индийского океана. Храмов здесь, как когда-то церквей на Руси, великое множество, от пещерных, полностью, со всеми фигурами, высеченных в скалах, до современных. Но есть один, олицетворяющий всю мощь торжества Любви.

Конарак.

На двенадцати трехметровых колесах, резаных из белого камня, – четырехугольная платформа. Скульптуры тех же полногрудых, крутобедрых фигур с блаженной улыбкой Будды в динамике соития, поддерживают платформу поменьше, очередной фриз фигур возносит следующую платформу к поднебесью. Громадная пирамида на колесах впряжена в мощных лошадей, несущих карнавал Любви и Жизни к Солнцу.

В индийской мифологии есть свой Христос. Посланец богов и сам божество – Кришна – родился, жил и творил чудеса в Бриндаване, как Христос в Иерусалиме. Есть даже легенда, что знаменитое бегство Марии с сыном в Египет от царя Ирода на самом деле было в Индию. Городок и сейчас жив, в основном, за счет паломников и туристов. Все жители – вегетарианцы, и потому кварталы домов свежи от гадких запахов жареного мяса.

В середине Бриндавана – храм и сад, где по ночам танцует бессмертный Кришна. На ночь даже обезьяны покидают сад Бога. Здесь же могилы ослепленных и лишенных разума – тех, кто пытался подсмотреть ночные вакханалии Кришны. Еженощно дары паломников – деньги и еда – исчезают, значит, Кришна милостиво принял их. В своем земном обличье Кришна имел сотни подруг, побеждал злых духов и занимался очисткой окружающей среды, выпив отравленные воды реки, отчего его часто изображают с синим лицом. Есть целая ветвь индуизма – кришнаиты, у них международный центр в Бриндаване, куда стекаются верующие со всего света.

Второй лик Индии – мусульманский. Ислам завоевал Индию, но не покорил ее, а слился с ней, и рядом с башнями храмов возникли минареты и купола мечетей, поднялись мощные форты, охраняющие резное кружево мраморных дворцов. На слонах, враскачку, поднимались мы по мощеным дорогам в царство восточной сказки, что рассказывает лукавоглазая Шахерезада своему султану, а он, завороженный, не в силах освободиться от чар повествования. Красочными – красными, зелеными, золотыми, серебряными картинами проплывали расписные залы дворцов, то в китайском стиле, то в японском, пламя свечи многократно отражалось в ячеистом зеркальном куполе, мир мерцал, становился бесплотным, мир – мираж, где исчезает бренность реальности.

"Как бы поздно ты не прибыл в Агру, если ночь лунная, обязательно посети Тадж", – гласит совет путешественнику, который может упустить шанс увидеть картину, с полным правом называемую самой впечатляющей в этом мире.

Тадж Махал – гробница, гробница женщины, гробница жены богатого человека, Тадж – имя, уменьшительно-ласкательное, по чьей просьбе любящий муж начал строить ей мавзолей еще при ее жизни. Через узкую арку огромных ворот попадаешь из темноты перехода в сад, по зеленому ковру которого вытянуто зеркало вод, отражающее небесную красоту Таджа. На платформе красного песчаника семиметровой высоты трехметровый пьедестал, на котором покоится куб и купол Таджа. Гробница похожа на шкатулку почти семидесятиметровой высоты. Трудно представить себе, чтобы такое огромное сооружение казалось невесомым, но это так – благодаря четырем мраморным минаретам, специально отклоненным от строгой вертикальной оси ровно настолько, чтобы создать иллюзию абсолютной симметрии, благодаря тому, что Тадж расположен на высоком берегу Ямуны и растворяется в голубом небе и, наконец, благодаря тому, что Тадж прозрачен для солнечного или лунного света и озарен изнутри.

Тадж бел, как саван, но не траурен, а покоен, словно лик отошедшего от суеты сует в мир иной. Тадж велик и миниатюрен одновременно.

Тадж Велик.

Третий лик Индии – колониальный, чопорно-английский: клубы с полями для игры в гольф, официальный государственный язык – английский, дети богатых родителей обязательно учатся на берегах туманного Альбиона. Яснее всего этот лик виден в столице.

Дели – огромный город с индуистскими храмами, полуразрушенными крепостями и фортами, городской архитектурой времен английского владычества и величественным ансамблем президентского дворца и официальных зданий в центре, с белыми храмами сигхов в золотых чалмах куполов, современными отелями, широкими автострадами. Дели разбросан большими оазисами в полупустыне настолько, что нет привычного ощущения города с центром и окраинами – каждый район имеет свое обличие.

В Дели одно из семи построенных в мире зданий Бахаи – храм Лотоса, в котором под огромными каменными лепестками расположены площадки и для индусов, и для мусульман, и для буддистов и в принципе для любого верующего. Свет, проникающий сквозь просветы между лепестками – как свет разных религий, соединяющихся под одной крышей.

Храм Лотоса, металлургические заводы в Бхилаи и Бокаро, построенные с нашей помощью, автомобильный завод, построенный японцами, совместные предприятия с канадцами, итальянцами, американцами, шведами, свыше восьмисот миллионов людей разных вероисповеданий, разных каст, из которых больше пятисот не умеющие читать и писать, живущие за порогом бедности, сотрясаемые взрывами и выстрелами террористов – таков четвертый лик страны, Индии современной.

Индия и Советский Союз оказались похожими, как брат и сестра, – высокий международный авторитет и почти неразрешимые внутренние проблемы. Что-то символичное было в том, что на высокой лестнице, ведущей в храмы острова Элефанта под Бомбеем, на лотках торгующих сувенирами можно было увидеть и резного индийского слона из сандалового дерева и значок "Ударник коммунистического труда".

Индия до конца дней моих останется в сердце моем. Верится, что Индия принесет счастье и удачу, потому что мне удалось-таки сомкнуть руки, стоя спиной, вкруг знаменитой нержавеющей тысячелетней железной колонны в Дели, происхождение которой загадочно и необъяснимо. И хочется верить в то, что современный лик Индии будет един и под стать трем остальным, как слились в единый архитектурный ансамбль четыре храма в Каджурахо: индуистский четырехгранник, резной ламаистский, буддийская ступа и купол мечети.

Глава двадцать шестая

То у Лены, то у меня время от времени случались головокружения, слабость и полная апатия до такой степени, что не в силах пошевелить рукой торгпредские "аборигены" объясняли, что все это из-за акклиматизации, не столько временной, хотя разница в три часа и ощущалась, сколько из-за резкой смены климата, воды и питания.

На сей раз недомогание шло по нарастающей с крутым падением. Еще в воскресенье, вернувшись из Индии, мы взахлеб рассказывали Веховым о поездке, а я уже заболевал. Словно некто держал мое сердце, легкие и горло в холодных руках и сжимал время от времени не сильно, но ощутимо крепко. А когда отпускал, будто уходил, то радостно казалось, что Некто не вернется.

В понедельник утром пришлось делать экономический обзор оперативному составу торгпредства и Некто, словно запоздало очнувшись от сна, уже вовсю хозяйничал в моем теле: то бросало в жар, то выступала испарина, строчки расползались черными гусеницами по белому мареву листа, я еле-еле закончил рапорт, ощущая тугую тяжесть в горле.

С трудом добрался до клиники на другом конце городка.

Врача, который обслуживал торгпредство, не было, врач же, отвечающий за посольских, – и здесь иерархия! – не пожелал брать ответственность за "чужого", но, очевидно, бледность моя не предвещала ничего хорошего, он попросил измерить температуру и два раза убедившись в том, что на градуснике тридцать девять и пять, написал направление к местному специалисту, спросив меня, предусмотрены ли средства на лечение в смете торгпредства.

Я сказал, что да, предусмотрены, хотя на самом деле не имел об этом никакого представления. Врач хмыкнул – все так говорят, но направление-таки дал.

Позже я узнал и познал на своей шкуре, что советские врачи заграницей предназначены не для того вовсе, чтобы лечить заболевших соотечественников, а чтобы принять решение – стоит ли тратить госвалюту на лечение или совковый организм выдюжит сам. Хорошо еще, что я взял Ганеша водителем в то утро и мы с ним отправились к врачу. Ехали долго и где-то на окраине, в новом районе, отыскали частную клинику, а по сути квартиру на втором этаже, в которой одна из комнат приспособлена под приемную, вторая – под кабинет, а третья – под операционную.

Врач поначалу долго рассказывал, как он лично лечил премьер-министра, что он – специалист по уху, по носу и по горлу, кстати заглянул мне в горло, потом повозился с чем-то, попросил опять открыть рот, сделал укол в небо и велел обождать в передней.

Через три минуты я перестал ощущать кончик носа, губы, казалось, раздулись и отвердели, а от глаз остались одни щелки.

Эскулап опять вернул меня на эшафот врачебного кресла, дал в руки тазик и залез в рот с чем-то металлическим. Спазмы, гной, кровь...

Доктор положил меня на кушетку, дал понюхать нашатыря и отпустил через некоторое время, снабдив набором рецептов, письменным подтверждением, что он сделал операцию, и визитными карточками со служебным и домашним телефонами. При этом уведомил, что сегодня вечером будет в гостях и дал телефон туда тоже.

Мы с Ганешем вернулись домой, он сбегал в аптеку, я наглотался, продираясь сквозь раненое горло, лекарств и забылся тяжелым сном.

Проснулся часов в восемь вечера от удушья. сел в постели.

Говорить не мог. Знаками попросил у Ленки ручку и бумагу. Она с расширившимися от страха глазами принесла требуемое.

Я написал: Ленусь, позвони доктору по телефону, который он дал. Спроси по-английски... И печатными буквами начертал простейшие вопросы, что горло заложило, температура под сорок и что делать?

Лена трясущимися руками набрала номер и попросила к телефону доктора. И вместо того, чтобы прочитать мою записку, заголосила в рев, мешая русские и английские слова:

– Хелп плиз, доктор, господи, ну, помогите же, сделайте что-нибудь...

Доктор что-то спросил, и тут Ленка зарыдала, стиснув трубку:

– Я ни-че-го не по-ни-ма-а-аю-у-у...

Я молчал и только знаками показывал ей на свою бумажку, которую она с упорством неразумного ребенка отбрасывала в сторону.

В конце концов она сообразила и сказала в трубку:

– Температура сорок.

Я отобрал у нее трубку. Доктор пытался успокоить миссис Истомин и сказал, что надо выпить анальгин с аспирином и лечь спать.

Повесив трубку, я написал на бумажке рецепт доктора. Тут Лена слегка успокоилась и принесла длинную таблетку анальгина и круглую аспирина, на что я показал, что они никак не пролезут в распухшее горло. Алена растворила их в теплой воде, и я, судорожно корчась от боли при каждом глотке, выпил лекарство.

Часа в три ночи нарыв прорвало, я до изнеможения и сердечного звона в голове изверг какое-то неимоверное количество нечисти, зато мгновенно покрылся испариной, температура упала и я заснул целебным сном.

На утро я был слаб, но спокоен и, главное, дышал. Счастье – дышать. Дышать, не задумываясь, не ощущая животворного воздушного потока, не задыхаясь.

На следующий день я уже вылез наружу и устроился на балконе.

Припекало. Причем ощутимо. Незаметно, день за днем, столбик уличного термометра полз вверх и достигал после полудня тридцати.

Мы с Леной погадали, что же послужило причиной такой сильной ангины, и вспомнили, что, гуляя по каменным, прохладным даже в самую сильную жару, индуистским храмам, были обязаны снимать обувь. Бывалые Ушаковы натягивали шерстяные носки и нам советовали, но я беспечно отмахнулся – и вот она месть, божья кара.

Моя болезнь жестоко напомнила о том, что память пыталась забыть намертво – туберкулезную больницу, смерть сопалатника, тлеющий жар чахотки. Тьфу-тьфу-тьфу, я перестал всерьез болеть, не считая расхожих гриппов и простуд, благодаря Елене. После развода с Тамарой, после смерти Наташи мне казалось, что жизнь моя неуклонно катится в пропасть...

Сама пришла.

Сама коснулась.

Сама открыла мне глаза.

Сама пропела, что проснулась

от сна весна.

Сама несла, не расплеснула

и расцветала вновь и вновь.

Сама весь мир перевернула.

И ты была

Сама Любовь.

Лена, Аленка, Ленусь... принесла не только счастье любви, у меня появился ухоженный сытый дом. И тогда оттаяла душа, вздохнула, я перечитал свои дневниковые записи, нереализованные сценарии, непоставленную пьесу, неопубликованные стихи – и сел за письменный стол. Так постепенно, день за днем, строчка за строчкой вилась вязь новелл и четверостиший, замыслы возникали, разрастались и перевоплощались, появилась первая повесть и пришел первый успех – стихи и проза увидели свет.

Моя двуликость – писателя и совслужащего не вступали в противоречие друг с другом в среде журналистов, людей пишущих и печатающихся. Иное дело – торгпредство. Здесь я ни в коем случае не афишировал свое писательское авторство. По нескольким причинам.

По горькому опыту первой опубликованной книги прозы знал, что первоначальный интерес – да?! вы пишете?! и публикуетесь?! – почти всегда сменялся одним вопросом – и сколько же вам заплатили?.. Первыми моими читателями были близкие мне люди и друзья. И тут меня ждало не то чтобы жестокое разочарование, но достаточно неприятная неожиданность. Наивно предполагал, что все, кто знает меня, просто порадуются вместе со мной надо же, Валерка книгу написал и напечатали! Так оно тоже было, но далеко не со всеми. Отец хмыкнул – а зачем ты меня таким пьяницей вывел? Сын смущенно замкнулся и не стал ничего говорить – видно, написанное про Тамару, про мать чем-то ему было не по душе. Напрасно я объяснял, что отец моего героя – не мой отец, переубедить было невозможно. Кто-то остался равнодушным, кто-то обиделся, кто-то стал завидовать... А зависть многократно усиливается заграницей.

И еще одно немаловажное соображение – книга моя была про туберкулез болезнь опасную и заразную, из-за которой никакую границу никогда не пересечешь. В торгпредстве, как и в системах МИДа, минвнешторга и ГКЭС не принято распространяться о своих болячках. Еще не пошлют в сладкий загранрай. А тут исповедь о чахотке, о разводе – чур, чур меня!

Такие "традиции" в совколонии приводят к пагубным последствиям. Начальник отдела аппарата торгсоветника скрывал свою язвенную болезнь, каким-то образом получив перед отъездом справку, что он практически здоров. Хошь, не хошь, а на переговорах и приемах съешь что-нибудь жгуче-острое или выпьешь для дезинфекции. Открывшееся кровотечение было настолько сильным, что начальника еле откачали. Потребовалась кровь для переливания, но только от своих, от советских, на чистоту аборигенской крови не надеялись. Жена начальника ходила по комнатам, упрашивала. И реакция на ее обращения была неоднозначной – почему я своей кровью должен платить за то, что он скрыл свою болезнь? И не дать нельзя, иначе председатель профкома, считай парткомитета, вызовет и начнет читать мораль про советскую единокровность.

Помню, как в первый раз в жизни я пересекал океан на иностранном самолете. Разница с родным "Аэрофлотом" была ощутимая. Как между недоразвитым социализмом и передовым капитализмом. Мило общался с белой, как лунь, в розовых морщинках бабулей, которая блестела карими глазками, улыбалась фарфоровой челюстью, гремела позолоченной бижутерией, отгадывала кроссворды, рассказывала про туристический вояж в Москву. Ее живой интерес ко мне резко поутих, когда она узнала, что я – советский журналист. В седую голову бабули, очевидно, было прочно вбито Джеймсами Бондами, что все совжурналисты – переодетые "кей-джи-би", то есть КГБ.

Через проход от меня сидел молодой человек в очках и каждый раз неуловимо улыбался, когда мы встречались с ним глазами. В конце концов в каком-то транзитном зале, пережидая очередную заправку, мы разговорились с ним – оказалось свой и лететь нам в один город. Он работал в посольстве и возвращался из отпуска. Пока один. Жена с сыном остались на Украине, у родителей. Остаток полета мы провели в общей беседе, тем более, что розовая старушка даже пересела подальше, увидев, что "кей-джи-би" размножаются на глазах простым делением.

Встречал меня человек из торгпредства. Он же сказал, что посольские просили его прихватить и моего спутника. Мы отвезли его в посольство и добрались до торгпредства.

Меня удивило, что замторгпреда, пожав мне руку, сразу же повернулся к встречавшему:

– Ну, как он?

– Да вроде ничего.

– Думаешь знает?

– Скорее всего, нет.

Позже, прощупав меня со всех сторон различными, безобидными на вид вопросами, замторгпреда рассказал мне, что мой спутник, назовем его условно Н., действительно сотрудник посольства. В тропических странах все жители совколонии стремятся уехать в Союз на жаркий период, и Н. отправил жену и сына пораньше, где-то в апреле. Через некоторое время пришла шифрограмма. Центр извещал, что сын Н. умер от инфекционной тропической болезни, которую украинские врачи распознать не смогли и лекарств против нее не имели. Еще Центр высказывал мнение, что Н., прибыв в отпуск в Союз, может, узнав о смерти сына, отказаться от возвращения в страну, что нежелательно, потому что оформление и замена займут слишком много времени, а сотрудник на этом участке необходим, поэтому Центр советовал, что следовало понимать как прямое указание, Н. ничего не говорить. Со своей стороны Центр провел работу с женой Н., и она обещала также скрыть от мужа смерть сына.

Я вспоминал нашу добродушную беседу с Н. в салоне огромного "Боинга" с удобными креслами, симпатичными приветливыми стюардессами, яркими обложками журналов, небрежно брошенных на кресла, запахом хороших духов и поднимающей настроение дозой качественного спиртного перед аппетитной едой. Рядом со мной сидел человек, два месяца проведший на отдыхе, среди родных, друзей и сослуживцев. Можно понять коллег по работе – они обманывали Н. из-за якобы возможных сложностей с оформлением замены. Да, как ни парадоксально, но есть зачастую незанятые места заграницей, куда не пошлешь блатного, где требуются знания и профессионализм, но все равно, основным мотивом Центра было нежелание возиться с этими дополнительными трудностями. Друзья могут и не ведать о происшедшем, когда сам заграницей – это я по себе знаю.

Но жена... она же знала, что ей возвращаться в ту страну, город, квартиру, где ее сын подхватил смертельную заразу, она ежедневно и еженощно была рядом с мужем, говорила о сыне, сетовала, что он не пишет писем... с того света... И все ради загранрая.

Сын Н. погиб, потому что в нем скрывалась болезнь. Человек погибает также, если он сознательно скрывает свою болезнь.

То же самое и с обществом...

Жар поднявшегося солнца выгнал меня с балкона.

Жар и радиация. В тропиках вредно торчать на солнце, тем более загорать, в тропиках выживаешь в тени.

Остро завидуя весенней свежести и чистой прохладе отечественного климата, я еще не знал, что тот апрельский день уже отравлен взрывом на атомной электростанции с недобрым названием Чернобыль.

Глава двадцать седьмая

Информация о Чернобыле доходила скудная, но все-таки было признано, что авария – очень тяжелая, и пришло указание о сборе валютных средств на операции облученных, которые могли быть сделаны только не отечественной бесплатной госмедициной. Меня назначили одним из сборщиков, я ходил по комнатам торгпредства, ездил по представительствам всесоюзных внешнеторговых объединений, расположенных в городе, и тем организациям, которые существовали под "крышей" торгпредства – Всесоюзное агентство по авторским правам, Совэкспортфильм и другим.

Торгпред лично контролировал эту мою общественную деятельность и сам принимал настолько деятельное участие в сборе средств, что я как-то осторожно его спросил:

– Семен Иванович, а вы верите, что эти кроши, а точнее крохи, что мы собрали, помогут?

Он глянул на меня из-под седых бровей:

– Сомневаешься? Вот из-за таких сомнений кто-то и не даст своей доли. А там люди гибнут в госпиталях. Тут всем миром надо... Как у народа настроение?

– По-разному. Кто дает сразу, не задумываясь, только спрашивает, сколько надо. Специалисты из промышленности тоже относятся с пониманием, но просят брать с них как можно меньше – зарплата маленькая, а тут жены, дети.

– И Аллах с ними.

– Но есть и патологически жадные. Как ни спросишь, нет при себе денег, завтра принесу...

– Кто? – нахмурился торгпред.

– Дайте мне еще недельку, потом назову вам самых злостных.

– Есть же люди, – покачал головой Семен Иванович. – А насчет того, что мало собрали, ты прав, надо помозговать...

Через неделю доложил, что сбор средств закончен – дали даже самые жадные.

– Как это тебе удалось? – осведомился Семен Иванович.

– Я предупредил, что список просматриваете лично вы и секретарь профкома, потому что с вас требуют эти сведения в посольство. Неофициально, конечно, но с учетом на будущее.

– Это ты правильно сделал, что сослался на посольство, хотя поручения такого от них я не получал.

И торгпред выругался матом. Многоэтажным. Помянул и Центр, и МИД, и посла лично. Немного остыв, поделился со мной с горечью:

– Ты мне идею верную подал, что валюты много не соберешь.

Я и подумал – нам же по смете на содержание торгпредства огромные суммы выделяются. Вызвал главбуха, прикинули мы с ним, что спокойно можем обойтись без новых газонов и других декораций. Приготовил я шифрограмму в Центр, что, мол, готовы потерпеть год, но на Чернобыль отдать четверть миллиона крошей, а это, считай, двадцать тысяч долларов. При этом не на доллары, а на те же кроши здесь можно купить разовые шприцы, капельницы, системы для переливания крови... Азия – страна отсталая, а все это в наличии имеется, только плати... Не тут-то было. Посол должен мою телеграмму визировать, для того и завели такой порядок, чтобы во всем друг друга контролировать. Вызывает. Ты что, Семен, выслужиться перед Центром захотел? Ишь какой нашелся! Тогда я спрашиваю, думаешь на медаль рассчитываю, так у меня их хватает – за оборону Москвы, за взятие Киева... Нет, говорит, дело не в медали, но меня ты в очень неудобное положение ставишь перед Центром. Получат там такую телеграмму и скажут, гляди-ка какой торгпред молодец, средства изыскал, а посол не желает палец о палец ударить. Кроме того, Семен, другим торгпредам и послам в нос совать нашу телеграмму будут – ай да мужики из какой-то там Азии, а вы куда глядите?! И уже тогда нас все советские послы и торгпреды в мировом масштабе запомнят, точно тебе говорю. И наконец, смету твою на следующий год на такую же сумму и срежут – сам, скажут, отказался.

Торгпред добавил еще несколько крепких выражений, потом устало махнул рукой:

– Перестройка, мать ее, называется. Вот сегодня же перестройкой и займемся – дам указание деньги тратить на художественное оформление ворот – осенью высоких гостей ждем, заедут к нам из Индии...

Благодаря этому поручению я ближе сошелся с представителями "Совэкспортфильма", которые, узнав про мое неравнодушное отношение к кино, приняли меня как своего и пригласили на прием по случаю прибытия киноделегации из Союза. Делегация состояла из трех человек – известного, если не сказать знаменитого, режиссера, его супруги и чиновника из Госкино. Режиссер рассказывал о перестройке и о готовящемся съезде кинематографистов. На приеме его окружили, в основном, посольские, из которых выделялся рыжий громоздкий детина. Он вежливо, но как танк, втиснулся рядом со мной, а потом и совсем оккупировал свободное пространство, загородив режиссера.

Я досадно хмыкнул и перешел к женской группе, в центре которой стояла жена режиссера. С ней мы мгновенно нашли общий язык – я назвал несколько имен из мира кино, она их, конечно, знала, и я их знал.

А через неделю совэкспортфильмовские позвонили и опять пригласили нас на встречу по случаю отъезда киноделегации после круиза по стране. Позвонили по просьбе жены режиссера. Круг гостей был невелик: киноделегация, совэкспортфильм, мы и опять тот же рыжий и миниатюрной изысканной супругой.

Разговор пошел о сумбуре перестройки, истинная цель которой скрывалась в тумане общих фраз, за которыми вроде бы проглядывало солнце свободы и благополучия. Гласность несла вседозволенность, и кинематографисты первыми, почуяв свежий ветер перемен, захотели жить по-новому.

И сразу возникли проблемы.

Раньше "киношники" самой жизнью делились на тех, кто укладывается в рамки официальной идеологии, и тех, кто выпадает из общего строя и вечно шагает не в ногу. Кто из них кто – решали худсовет, госкино и центральный комитет. Теперь же каждый должен был решать сам, каким он был и будет, и оценивать при этом своих собратьев по профессии.

Распахнутые двери, пусть еще не широко, но с достаточным просветом, открывали доступ к запретным ранее темам. Это сладкое слово – свобода! наконец-то созрело, как райское яблоко, но его тут же тронул червь сомнения: а насколько та идея, та тема, тот сюжет, о котором мечталось столько лет, действительно золотой пробы?

Об этом и говорил режиссер, поведав, что намерен экранизировать "Мастера и Маргариту" Михаила Булгакова. Когда же настало время прощаться, режиссер увел меня в другую комнату и подарил свою книгу, которую тут же попросил спрятать, потому что вез ее в подарок послу, но, познакомившись с ним, категорически отказался от этой идеи. Спрятать книгу я должен был и от ражего посольского детины да и от совэкспорфильмовских – не дай бог, послу донесут и он обидится. А обидевшись... Еще режиссер сказал, что мы с Леной резко выделяемся, как белые вороны в черной стае загранаппарата, и от души пожелал нам не менять своего цвета и не дать себя заклевать.

Тяжело жить не веря, не доверяя. Не верь начальнику, не верь соседям по рабочим столам, не верь другу молодости и жене... а уж ражему из посольства и подавно.

Лена, выслушав после приема мои рассуждения, сказала, что ражего зовут Святослав, жену его – тоже Леной, что они за эти две встречи нашли очень много общего в своих интересах и сговорились встретиться. Вот и решай, вот и решайся...

А жара давала о себе знать уже не на шутку. Ощутимее всего, когда температура воздуха ночью почти перестала отличаться от дневной: днем сорок, ночью – под тридцать. Поднялись пылевые бури. Солнце, как воспаленный глаз, поднималось над душным городом и око его застилало пелена взметенной до небес пыли.

Достаточно было пройти по улице несколько шагов, сесть, как в обжигающую ванну, на сиденье авто и тут же по спине, вискам, подглазьям тек пот. Входящий с улицы под прохладную сень торгпредства, обдуваемого мощными кондиционерами, был мокр и красен. Требовалось несколько минут, чтобы глаза переставали блуждать и приобретали осмысленность.

С жарой изменилась не только температура воздуха – истощенные проливным потением, тяжело дышащие люди, коровы, вороны, деревья в мелкой скукожившейся листве, чтобы не испарять драгоценную влагу, – все живое неживое раскалилось, живое стало полуживым и лениво-раздраженным. Высохли реки, около уличных колонок скапливались очереди, на автострадах где-нибудь в тени появились большие, пузатые глиняные кувшины, чтобы путник мог бесплатно утолить жажду. Мы, конечно, не пользовались общедоступными жбанами, но наблюдали как останавливается автомобиль или телега, абориген черпает воду жестяной банкой и, подняв ее на вытянутой руке и задержав дыхание, подставляет открытый рот тонкой струе, как сверкающее сверло уходящей в воронку горла. Мы находились в привилегированных условиях по сравнению с местными, но всем было одинаково тяжело, когда вырубали электричество в целых районах. Не было воды в реках, не крутились турбины, экономили электроэнергию, которая вращала лопасти вентиляторов, гнала фреон в холодильниках и прохладу из кондиционеров. В городке совколонии в такие минуты автоматически включалась дизельная станция, живущим же в городе приходилось зажигать свечи, распахивать окна и двери и истекать в кажущемся бесконечным ожидании.

Среди жестокой жары настоящим просветом оказались встречи со Святославом и Леной. Жили они также не в советском компаунде, а в городе. Позже я понял, что Святослав и Лена относятся к той категории русских людей, которые провели всю свою сознательную жизнь заграницей и ни на йоту не стали иностранцами. Лена пригласила нас на свой день рождения, и мы попали в разношерстную, но умело подобранную компанию, где каждого связывало с хозяевами что-то сугубо личное, а все вместе были похожи на большое семейство или клан. За естественной простотой Лены и Святослава стоял аристократизм духа, твердость слова, обязательность в выполнении обещанного, готовность всегда прийти на помощь и внутренняя независимость. Но что они за люди, мы узнали позже.