Текст книги "Колония"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Что с тобой?

– Сама знаешь. На-ка примерь.

– Ой, какая прелесть, – бросилась она к зеркалу.

Розовый перламутровый жемчуг – нитка, колечко, сережки, действительно, очень шли ей.

Вечером мы лежали чистые после ванной, сытые после вкусного ужина и полные от любви. Алена дремала, а я читал Грэма Грина "Доктор Фишер или ужин с бомбой". То место, где горы, снег и солнце и герой ждет в кафе свою девушку. Он знает, что у него заболит сердце от любви, когда он ее увидит, и они пойдут обедать. Но ее нет и нет, она упала, спускаясь на лыжах, и он потерял ее навеки.

Когда умерла моя вторая жена Наташа, я не знал, как выжить. Одиннадцать лет я не верил, что полюблю снова и буду любим. Но если и Алена...

– Не дай бог... – сказал я громко вслух и осекся.

Ленка тут же проснулась.

– Что случилось?

– Ерунда. Не имеет значения.

– Неправда, скажи, почему ты застонал? Я люблю тебя.

– И я тебя.

– Тогда скажи.

– Не надо.

– Но ведь мы муж и жена.

– Да. Браки творятся на небесах. Наш сотворен на седьмом небе. Но будет лучше, если я не скажу.

– Теперь я спать не смогу, думать буду.

Я долго молчал.

Лена отвернулась.

Я рассказал ей.

Она тоже долго молчала, потом сказала:

– Мы же договорились жить долго и счастливо и умрем в один день. Как в сказке. Ты меня не подведешь? Будешь жить долго и счастливо?

– Буду. С тобой.

– Вот и хорошо, – удовлетворенно вздохнула она и заснула.

Глава тридцать седьмая

А я не спал.

Смерть уже тихо проникла в дом и по-хозяйски огляделась вокруг. Мазнула зеленой окисью бронзовую скульптурку, разъела термитами угол деревянного шкафа, повесила паутину на батику с танцовщицей, тронула желтым листы моих записей.

Я не испугался смерти, я перестал ее бояться после чахоточной больницы и ухода Наташи, смерть стала для меня обыденностью, как запах разваренных сарделек с тушеной капустой в морге, где лежала Наташа. Инстинкт самосохранения укрыл душу броней безразличия, под которой зарубцевались открытые раны невозвратных потерь. И смерть словно занесло круговертью дел, забот, работы за письменным столом.

Смерть вернулась ко мне здесь, в желанном зарубежье, когда уехали из выстроенного долгими привычками мира. Сначала в виде прекрасной и загадочной Джессики Ланж из фильма Боба Фосса "Весь этот джаз", вся эта дребедень. И я понял, что как и герой фильма, должен разводить руками по утрам перед зеркалом – шорт тайм фокс – поторапливайся, лис. Смерть глянула прямоугольником конверта, который ждет на столе в полутемном коридоре торгпредства – какие вести из дома? И ночным телефонным трезвоном: "Алло! Ответьте, вызывает Москва..." Ее неизбежность ближе всего подкрадывалась к родителям – старикам уже за семьдесят и когда-то...

Скорей бы утро и на работу.

Рабочий день всегда начинался с просмотра газет. Многостраничные, в отличие от наших, они на девять десятых были забиты рекламой. Эту часть просила тщательно изучать женская часть колонии – где очередной сейл? В остальном шла информация и комментарий, но осторожный и конъюнктурный, совсем не похожий на нашу лобовую вседозволенную гласность.

Наиболее интересные статьи по экономике я вырезал, главные места подчеркивал. Сводил перевод в две-три странички текста и клал в папку торгпреду.

Из политических событий больше всего беспокоила новая вспышка терроризма. Остановили днем на дороге рядовой рейсовый автобус, вывели мужчин, женщин и детей на обочину и расстреляли. Ворвались на свадьбу, и кровь, а не вино залила белые скатерти. Подложили бомбу на базаре, и в страшный салат смешались горки овощей, куски человеческих тел и священных коров.

Погиб и советский. Метили в заместителя торгового советника, кто курировал поставки оружия и боевой техники из СССР. За ним следили, и когда его машина выехала из ворот, к ней пристроился сзади бородач в чалме на мотороллере и расстрелял через заднее стекло, а потом для страховки и сбоку, невинного завхоза, который именно в этот день попросил у зама машину, чтобы съездить на рынок, а отправился на свидание со смертью вместо того, кому это было пока не суждено.

В Швеции за ланчем я спросил соседа, откуда он. Оказалось, из Чикаго. Ну, и как там гангстеры, замучили? Надо было видеть его неподдельное возмущение – раз Чикаго, так и сразу гангстеры? Я там в ночь-заполночь гуляю по городу и не встречал. Может и везло ему, но он точно привык к своим гангстерам, как мы к своим террористам.

Недавно поймали одного, знаменитого, видно долго его выслеживали, что даже удалось снять видеокамерой, сидящего на площади в храме среди молящихся. Он понял, что попался, и принял мгновенно действующий яд. То, что только что дышало и даже устремлялось помыслами к всевышнему, стало мешком остывающего мяса с остекленевшими глазами и безвольно открытым ртом. Его тормошили, приводя в сознание, голова болталась, как бутон на сломанном стебле, а рядом причитала о его добродетелях жена убийцы тринадцати человек и равнодушно молились продолжающие жить.

Я спросил корреспондента Гостелерадио, почему бы ему не снять сюжет о террористах?

– Предпочитаю другие темы, – ответил он. – Видел мой последний репортаж в программе "Время"? Помнишь, комментарий: древнее предание гласит, что если встать на вершине этого холма спиной к заходящему солнцу, то увидишь, как тень твоей головы достигнет ступеней храма...

– Слушай, откуда ты выкапываешь эти предания?

– Зачем где-то копаться? Достаточно заметить, стоя на холме, где мы с оператором искали верхнюю точку, что тень твоя простирается до ступеней.

– И часто вы нам такую лапшу на уши вешаете?

– Нередко, дорогой коллега. Ты же сам представитель второй древнейшей профессии и знаешь, как это делается. Кроме того, в Москве сидит редактор и уж он-то не пропустит про террористов, потому что у нас теперь и отечественных хватает. К их числу я бы отнес тех, кто убивает не напрямую, а косвенно. Ежегодно в декабре к нам приезжала делегация министерства торговли. Внутренней торговли. Из-за того прилавка, к которому в очереди стоит советский обыватель. За импортным ширпотребом, образцы которого отбирали на свой изысканный вкус две толстых тетки. Это они одевали страну, а мы потом удивлялись, и почему советского всегда отличишь от иностранца? За нас выбирали не только фасон платья, кроили по лекалам марксизма-ленинизма душу и жизнь.

А ведь могло быть иначе. Родной брат Виталия Вехова родился в Вашингтоне, столице США, к его матери пришли в госпиталь и предупредили, что раз явился человек на свет на территории США, то у него уже все привилегии гражданина свободной страны, он может даже стать ее президентом. Сколько раз Виталий пенял брательнику, что тот не согласился, был бы сейчас президентом Штатов, не было бы проблем с водкой, картошкой и телогрейками у семьи Веховых. А может, и у всей страны.

Кстати, мы крепко тогда набрались при встрече очередного Нового года, может быть и потому, что это был последний, третий год, если не последует продление. Виталий еще сказал, что ему очень нравится английское выражение "ту кил ботл" – убить, прикончить бутылку. Как ненасытные террористы, мы уже расправились с двумя по ноль семьдесят пять, правда, с помощью наших подруг, и задумывали новое убийство, но планы нарушили наши благоверные из гуманных соображений, и мы заговорили о предельных возможностях индивидуума.

Я припомнил, как в Финляндии сопровождал генерального директора внешнеторгового объединения, а принимал нас его зам, тоже директор, но местного акционерного общества. Мирно попарились в сауне, размялись за ужином, в благодушном настроении поехали к Заму, где удвоили и утроили дозу, и около двух ночи двинулись в отель. Генеральному показалось мало, и мы поднялись к нему в номер, где без закуски укокошили еще одну красавицу. Это доконало Зама, он сполз на пол и, стоя на коленях, плакался своему начальнику, как ему плохо живется заграницей. Я спросил тогда Генерального:

– Трудно быть начальником?

Он посмотрел на пресмыкающегося Зама и ответил, вздохнув:

– Здоровья много надо иметь, чтобы такие вот не обошли. Тебя бы я в замы не взял.

Два года заграничной жизни отучили нас стоять в очередях, заботиться о пропитании и барахле. Накопился и какой-то запас. В виде чеков. И тут советская власть провела еще одну кампанию. Начался этот снежный ком, как водится, со статьи, почему-то в "Литературной газете". Широким жестом автор отбрасывал заработанное десятками тысяч обитателей советских зарубежных колоний.

Даже простой расчет по минимуму показывал: сто стран по сто человек в стране(в той же Индии больше трех тысяч) и это без учета временно командированных да по полтысячи долларов – получалось, что пять миллионов валюты только в месяц возвращается в казну страны. А что такое каких-то шестьдесят миллионов в год при наших миллиардах? Народ требует закрыть "Березку", потому что правительство не в силах прекратить спекуляцию вокруг валютных магазинов. Сказано-сделано. И остались те же сталевары с тропического металлургического ни с чем.

Мы, конечно, тут же прекратили менять валюту на чеки. Пачку сертификатов отправили с оказией в Москву. Поздно, километровые очереди морозными ночами и настоящий разбой, устроенный мафией. Еще раз Система обманула народ. Не в последний.

И тут же вышло постановление Совета Министров СССР "О дальнейшем развитии внешнеэкономической деятельности..." Дальнейшее развитие – очередная зияющая высота, в которую должна была шагнуть Система. Впервые на политзанятиях мы вспоминали Ленина с внутренним одобрением – еще в двадцать втором Ильич писал о необходимости государственной монополии внешней торговли, иначе появится масса "внешторгиков".

В верхах не любили внешторг. Пользовались, но не понимали его роль в экономике государства любого образца. Во время военного переворота в Чили, куда мы уже загнали только тракторов около трех тысяч, военные пальцем не коснулись торгпредства, посол сидел в его подвале и осведомлялся, хватит ли запасов.

Секретарям, министрам, председателям всех мастей враждебна сама идея бизнеса. Зачем торговаться, подсчитывать, комбинировать, решать что-то экономически, если можно дать указание и проследить за его выполнением, а не выполнят – цена партбилета слишком высока. Вместо того, чтобы выпустить на волю дух предприимчивости внутри страны, уничтожили внешний инструмент обогащения казны. Как и во всякой структуре Системы, во внешторге было навалом и человеческого дерьма, и протекционизма, и "конторских" служащих. Но были и тысячи тех, кому бизнес по душе, как земля кондовому крестьянину, как Королеву – космические корабли, как изобретателю – велосипед своей конструкции. Именно такие составляли золотой запас Отечества. Которое их же и предало. Не могло не предать, если во главе внешней экономики страны стоял бывший министр рыбного хозяйства, в недрах которого возникла мафия "Океан" по контрабанде икры и рыбы, друг минводхоза, гордый тем, что внес свой большой вклад в перестройку – запретил "Березку".

Пытаясь самообновиться, Система судорожно рушила свои структуры, но, как скорпион, смертельно укусила себя в голову только в августе девяносто первого.

Глава тридцать восьмая

Дурно я почувствовал себя часа в два ночи. Приступы рвоты продолжались до желчи, до полного изнеможения, до потери сознания. Непохоже на простое отравление, и Лена дозвонилась до посольской поликлиники. Врач приехал, сделал успокоительный укол, и я кое-как дотянул до утра.

Виталий помог добраться до госпиталя, а я уже стал желтым, словно покрылся нездоровым загаром. Вскоре я лежал на высокой кровати, пластмассовые трубочки и перевернутая, высоко подвешенная бутылка стали частью моей кровеносной системы, а на экране монитора датчики чертили светло-зеленые всплески ударов моего сердца.

Основной диагноз – инфекционный гепатит, желтуха, врачи установили быстро, подозревали еще желчный пузырь, но этим решили заняться попозже. Инкубационный период – сорок пять дней, что же было полтора месяца назад? Вспомнил, прием в ресторане, все, как обычно, не трогали местную колбасу, не брали неизвестно в чем мытые овощи, ели только термически обработанное, прожаренное, пропаренное, вот только мороженое себе позволили. Как узнать, что в тебе поселилась зараза, которая вспыхнет только через сорок пять дней? Чем предостеречься? Да, конечно же продезинфицировались – приняли по стаканчику спиртного. Теперь с этим придется завязывать. На год. Считайте, сэр, что вы получили подарок от страны пребывания – ранение в печень. Инфекционное. Посетителей не пускали, и я только читал послания приходивших навестить – и Веховых, и Святослава, и Гусарова, и корреспондента Гостелерадио... Сколько же оказалось неравнодушных к моей беде. Мистер Джордж, Жора, мой ангел-хранитель, Ричард и даже Ганеш прислали открытки с пожеланиями выздоровления. Я испугался за Ленку и за Веховых, с которыми целовались при каждой встрече, но, слава богу, все обошлось.

Позже Лене разрешили посещения, она принесла мои записи, я перечитывал их и подводил итоги прожитого. Больница – самое подходящее место для этого. Противотуберкулезный диспансер, неврологическое отделение, что мне виделось в потолках моих больничных палат? После смерти Наташи я осознал истинный смысл горькой шутки, что кладбище – склад готовой продукции министерства здравоохранения СССР. Здесь же мне повезло, правда, местные врачи с удивлением поглядывали но советского коллегу, который по-английски ни в зуб ногой. Эскулап по блату. Для всей колонии подарок Системы.

Чаще других заезжал Ричард. Он садился у моей постели с цветами и очередной открыткой, и мы говорили. Я пытался рассказать ему о Системе, о психологии и нравах наших торговых работников, потому что он всерьез начал работать с торгпредством и уже подготовил, как юрист, все документы для первого совместного местно-советского предприятия.

Как-то Ричи без тени сомнения сказал мне, что мы дружили с ним в предыдущей жизни и снова встретились в своей новой инкарнации. Я усмехнулся, а он удивился – разве может быть иначе? Жизнь вечна, мы только переливаемся из одной формы в другую. Вот и племянница его Ситы родилась со шрамом на руке – это кто-то ударил ее ножом в предыдущей жизни. Кстати, осенью они с Ситой женятся, получили согласие родителей и это потому, что Ричи дал обет богам – совершить восхождение к храму в Гималаях. Паломничество требовалось исполнять босиком, несколько километров пути по снегу. Сита шла рядом, она боялась, что Ричи простудится и заболеет, но боги не дали ему заболеть даже насморком и благословили их брак через родителей.

Я смотрел на Ричи и думал, как это хорошо, что с детства ему внушили, что бог – есть. Неподалеку от нашего дома – школа, частный лицей. Каждый день к началу занятий свозили детей. Кого родители привозили на своих авто, а кого – в металлических клеточках на колесах, которые тянули небольшие лошадки. Черноволосые, смуглокожие, большеглазые, в зеленых курточках, штанишках и юбочках, в белых носочках до колен малыши, как цыплята, выглядывали сквозь ограждающие прутья.

И каждое утро начиналось с молитвы, а не с пионерской линейки. Учительница в микрофон читала что-то из священного писания, похоже, из Библии, возможно это были слова Екклезиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме: "Итак, иди, ешь с веселием хлеб свой, и пей в радости вино твое, когда Бог благоволит к делам твоим." А может быть из "Бхагават-гиты": "О, сын Бхараты, знай, что темнота, рожденная из невежества, есть причина заблуждения всех живых существ, воплощенных в материальном теле.

Следствия этой гуны – бездушие, леность и сон, связывающие душу."

А потом зеленые цыплята пели вместе с учительницей, и вдруг узнавалась поп-мелодия "Бони-М": "Он де ривер ов Бабилон вер ви сат даун..." "На берегу реки Вавилона, где мы сидели..."

Это мы в нашей Системе не только забыли Бога, но и вечные взаимоотношения с ним. Индуизм проповедует, что дружба с Богом доступна лишь тем, кто ему преданно служит. Достигшие совершенства могут быть и в пассивном и в активном состоянии, и в качестве друга, матери или отца, и в качестве возлюбленного супруга.

Бог – абсолютная истина, вечная, трансцендентальная, и путь ее постижения и есть путь духовного возрождения. Жизнь не имеет смысла, если не задаваться вопросом о цели бытия, не пытаться постичь абсолютную истину. Человек, не думающий над этим, – мертв, живой труп. Жизнь – испытание нашего духа в материальной оболочке. Материальное бессмысленно без духовного, оно не существует. Жизнь в несуществующем – прозябание. Невежество – это сон, от которого надо пробудиться к познанию.

Великая и самая древняя из религий – индуизм во многом схожа с христианством, столь близким славянской душе. Да и с другими духовными учениями тоже. Читая священное писание, я тоже поначалу страшился вывода, что Бог – жесток, он искушает людей и наказывает их за содеянное. Нет, жизнь жестока изначально, жизнь – вовсе не благо, а наказание, через которое надо пройти самому к вере в высший суд и Всевышнего и тогда жестокость, искушение и наказание Бога обернется Его любовью. Бог прав всегда, потому что иного не дано.

Система, построенная на отрицании Бога, бездуховна, то есть бессмысленна. Она лишила меня не только Бога, Система разорвала вечную связь с ним. Я не сидел, как Ричи с дедушкой у алтаря, Система железным занавесом отгородила меня от прозы Кафки и Гессе, от пьес Беккета, от полотен Шагала и Дали, от скульптур Мура, от архитектуры Корбюзье и Райта, от фильмов Бергмана, Хичкока и Чаплина, от философии Фрейда и Хайдеггера, от мелодий Портера, Эллингтона и Битлз. А наши Булгаков и Платонов, Набоков и Солженицын, Пастернак и Мандельштам, Флоренский, Бердяев?..

Железный занавес от всех, кто был отмечен искрой Божьей. Случается так, что что-то словно самое тебя находит, лежит на виду, невинно предлагаясь, и первый смутный порыв превращается в интерес, а позже становится немаловажной частицей духовного мира. Как-то я забежал по делам в редакцию одной из московских газет и увидел рядом с машинкой листок с английским текстом.

– А-а-а, дали на курсах, как упражнение, – капризно пояснила размалеванная девица и добавила кокетливо: – Может переведете?

Ни автора текста, ни его предназначения девица не знала, а у меня он сложился в ежедневную молитву-наказ самому себе:

Только сегодня будет такое

счастье в моем покое.

Только сегодня я без оглядок

сам наведу у себя порядок.

Только сегодня нет потаканья

самым безумным моим желаньям.

Только сегодня не буду небрежным

с телом своим, чтоб здоровьем светило,

чтобы оно было сильным и нежным,

чтобы оно не подводило.

Только сегодня ясно и трезво

будет усвоено знанье полезное.

Только сегодня не стану спорить,

чтоб одержать верх в разговоре,

ни лесть похвалы, ни прямая обида

не тронут души и внешнего вида,

не искать виноватых, хватит страданий

и не читать никому назиданий.

Только сегодня не стану бездумно

сразу решать все, что в жизни задумано.

Только сегодня пусть понемногу,

толикой малой или по грамму,

но одолею в гору дорогу,

выполню, зная, свою программу,

и да минует меня, как немилость,

и нерешительность и торопливость.

Только сегодня выберу время

для медитации и созерцанья.

Только сегодня в уединенье

я отдохну в тишине мирозданья.

Только сегодня не надо бояться,

счастья касаться, любить, наслаждаться.

Только сегодня верую, как пилигрим

любят меня, кто мною любим.

Только сегодня не меркнет свет.

Только сегодня живу славно.

Учись говорить "нет".

Учись плавать.

Я медленно, но верно линял от желтизны, снова становился белым и здоровым. В такие моменты тело как бы вспоминает детство, когда энергия растущего организма загоняла его на дерево, заставляла с криком носиться, прыгать, скакать на одной ноге вертеться без устали. Я "выпил" сорок бутылок через капельницу, и ее отключили, а вскоре и отпустили домой.

Из белой стерильности больницы я попал в мир ярких красок весны. Настал ее праздник.

С утра приехали Ричард с Ситой, и мы их не узнали, как не узнают друг друга на карнавале. Он подошел ко мне и пальцем, обмакнутым в красную краску, провел по моему лбу, голубым по одной щеке, желтым – по другой, я выкрасил ему красным нос, и мы смеялись, показывая пальцами друг на друга. Лена перемазалась с Ситой, а она с Леной, и я с Леной, и Лена со мной, И я с Ситой, и Лена с Ричи, и мы превратились в яркие разноцветные хохочущие чучела.

Весь город перепачкался легко смывающимися растительными красками, любой мог подойти к любому – нищий к богатому, солдат к генералу, подчиненный к начальнику и сделать из него шута горохового. Не зло, по-доброму. В мире не было чернокожих и белолицых, царила пестрядинная справедливость, никто не рядился в этот день в дорогие наряды. Палили струями из водяных пистолетов, обливали из ведер. Скромница-девица могла коснуться краской того, кого тайно любила, а зять – разукрасить тещу.

Мир был мокр и счастлив.

Глава тридцать девятая

На три года за здорово Прилечу к святым коровам

Днем изжарюсь я на солнце,

Ночью точно простужусь,

Растеряю витамины,

Стану злой, худой и длинный,

Но ведь я герой былинный

И амебы не боюсь.

На три года за здорово

Прилечу к святым коровам

На приемах побываю

И по храмам я пройду,

Попаду на местный маркет,

На одну свою зарплату

Я жене, сестре и брату

По подарочку найду.

На три года за здорово

Прилечу к святым коровам

Я три года здесь пробуду

Всем чертям в чалмах назло.

Только, что ни говорите,

Я уеду, извините,

Я хочу, чтобы кому-то

Точно также повезло!

"Я хочу, чтобы кому-то точно также повезло!" – подхватывал зал на концерте самодеятельности песенку Виталия Вехова, переделку популярного тогда шлягера "На недельку до второго я уеду в Комарово..."

Не на недельку, а насовсем уехали Веховы – Виталий, Любаша и Денис. И больше не тянуло в демонстрационный зал, хотя сменившая их семья производила приятное впечатление. Такие неопытные, ничего не знают... Но какой смысл заводить отношения, если и нам через полгода вслед?

Продолжение пребывания заграницей обычно оформлялось как раз за полгода, для этого нужно направлять бумагу в Центр. При ее составлении учитывались мнения и партайгеноссе – правильно ли понимал и проводил политику партии? И месткома – вел ли общественную работу? И "конторского" не запятнал ли высокую честь совраба и не попал ли под буржуинское влияние, как Мальчиш Плохиш? И женсовета – как участвовала Лена Истомина в жизни коллектива и как у Истоминых отношения в семье?

С партайгеноссе Костей Гриценко мы были в хороших отношениях – неожиданно для самого себя оказал ему услугу. Почему он избрал именно меня, так и осталось неясным, но из песни слова не выкинешь.

– Слушай, Истомин, – по чисто партийной привычке Костя назвал меня по фамилии. – Скоро важная дата, какая, не догадываешься?

Я напряг свою память – пусто.

– Что же ты? – добродушно пожурил Костя. – Семьдесят лет славному Всесоюзному Ленинскому Коммунистическому Союзу Молодежи.

– Так когда это будет? И из комсомола я вышел в двадцать восемь лет, как раз двадцать два года назад.

– Почему в партию так долго не вступал? – с прохладцей спросил Гриценко. Он помнил назубок все анкетные данные своих прихожан.

– А ты попробуй вступи в Октябрьском районе, где одни научные институты и другие интеллигентские заведения.

– Верно, – подтвердил Гриценко. – В Октябрьском квота была самая жесткая. Ох, и мучились мы тогда с этими квотами – сколько рабочих? А женщин? А нацменов? Ты в комсомольских выборных органах не работал?

– Нет.

– А я работал. И не один. И уж так получилось, что приехала делегация, а в ней два моих дружка по комсомольской молодости, вот и возникла идея отметить юбилей ВЛКСМ, пусть и заранее. Как репетиция.

– Чем могу? – понял свою роль я.

– Правильно ставишь вопрос. В совгородке не получится мне их принять, сам понимаешь, секретарь пьянку устраивает на глазах у всех Сусликовых, а в гостинице – делегация. У тебя можно? Выпить мы принесем.

Так я оказался соучастником встречи комсомольских соратников и воспоминаний о том, "как закалялась сталь". Они с сожалением поминали минувшие дни застоя, все эти почины, призывы, движения, вахты, субботники, воскресники, учебы актива. Сначала с ноткой ностальгии, а как подпили, всплыли и обиды, дело дошло чуть не до драки, потом распили мировую уже из моих запасов и продолжили бы, если бы Лена по-женски не разогнала их. При прощальных лобызаниях Костя твердо сказал, что при случае должок вернет.

С председателем месткома Женей Гусаровым у всех были хорошие взаимоотношения, кроме его бывшего кунака Айвазяна. Я был заместителем Гусарова, регулярно составлял планы несуществующих мероприятий и отчеты об их фиктивном выполнении, аккуратно писал протоколы несостоявшихся заседаний.

Что касается нашего "конторского", то он был прекрасно осведомлен о моих близких отношениях со Святославом. И Лена не испортила этой радужной картины – она никогда не влезала в интриги женсовета, добросовестно выполняла поручения и, работая в библиотеке, снискала славу приветливой женщины, которая всегда подскажет, о чем та или иная книжка.

Но главным было мнение торгпреда. После долгих колебаний я решился напрямую его спросить, а получилось просить, о продлении.

Он, как всегда, когда надо было ответить на трудный вопрос, откинулся в кресле. Неоднократно присутствующие в его кабинете вздрагивали – казалось, что он врежется головой в стену. При этом с грохотом откидывал очки на стол.

– Ну, что ты от меня хочешь, Истомин? Прежде всего, я бы не ставил вопрос как ты: хотел бы продлиться... Мало ли кто чего хочет? Надо было по-иному: а как вы, Семен Иванович, отнесетесь к идее моего продления?

– А как вы, Семен Иванович, отнесетесь к идее моего продления?

– Совсем другое дело. Отвечаю – отрицательно. Объясняю почему. Это была моя идея ввести должность журналиста-экономиста в штат торгпредства. Выдаю тебе государственную тайну: я уже больше не торгпред. Сам видишь, что творится. Перестройка. И не таких, как я, отправляют на пенсию. А как к тебе новая метла отнесется, не знаю.

Дед юлил. О его уходе всем было давно известно, никакая это не государственная тайна. Наоборот, он сам просил о продлении. Хотя бы на полгодика. Его уважили. А на заслуженный покой торгпреды уходят персональными пенсионерами союзного значения. Если чего не стрясется напоследок. Я видел перед собой не фронтового разведчика, которому разворотило живот гранатой, не полуголодного студента академии внешторга, не генерального директора внешнеторгового объединения, не работника ЦК и не торгпреда, который решился отчислить средства своей сметы на Чернобыль, а старика, который устал карабкаться и удерживаться на этой лестнице и мечтает закончить свою жизнь на подмосковной даче в шесть соток.

Я всегда хорошо относился к деду и почти ненавидел его в этот момент. Чего ты боишься сделать благо? Не тебе же объяснять, почему просят о продлении. Тем более после закрытия "Березки". Кому нужен счет в сбербанке на спецдеревянные рубли вместо валюты?

Давай готовиться к отъезду, сказал я Лене.

– А как же мы хотели Юле и твоей маме... – начала она и умолкла.

Мы вспомнили первые дни приезда, как ей здесь ничего не нравилось и я отвез ее в центр города побродить по магазинам.

Мы шли, разморенные непривычной ноябрьской жарой, когда к Ленке подошел какой-то оборванец с плетеной корзинкой. Он протянул корзинку Алене, она близоруко прищурилась и склонилась к ней, он скинул крышку, и Елена увидела рядом свернувшуюся в клубок кобру.

Крик стоял на всю площадь. Испуганный хозяин кобры, решивший подзаработать на иностранке, захлопнул плетеное сооружение с чудовищем и кинулся наутек, а Аленин гнев излился лавой на меня.

– Куда ты меня привез?! Немедленно, слышишь, сейчас же уезжаю отсюда. Что ты стоишь? Где здесь кассы, купи мне билет на поезд вот тут же, сию минуту, ну?!

– Поезда через Гималаи не ходят.

– Ой, – опомнилась она. – А я самолетов боюсь. Что же делать?

Через два с половиной года я спросил Ленку:

– Поездом обратно поедешь?

– Ага, – хитро улыбнулась она. – Давай подождем, когда рельсы через Гималаи проложат.

Ричард, узнав о наших невеселых планах, расстроился:

– Валери, сделаем совместное предприятие, – предложил он.

– Будете директором. А пока можно устроить совместное путешествие.

Я никогда не решился бы на эту поездку, а тут... все равно полгода осталось, ну, выгонят из страны на полгода раньше, зато увидим то, что, пожалуй, из совколонии мало кто видел.

Сад чудес.

Ехать надо было в эпицентр терроризма. Именно там каждый день убивали двоих-троих. На улице. Днем. Подходили и стреляли. Или перерезали горло. Так тише. Ричи утверждал, что все это басни журналистов, падких до сенсаций. Ричи гарантировал, что ничего не случится, он – адвокат, но ехать все-таки решили двумя машинами. В первой – Сита с братом, во второй – мы с Ричи.

За полдня добрались до сонного тихого городка. Видно, жара доставала и террористов. И вход в сад чудес не отличался от входа в обычный парк.

Это – не сад. Наши впечатления сильно зависят от положения точки зрения, точки взгляда. Можно лечь на землю, и булыжник окажется пирамидой Хеопса, можно зависнуть на вертолете над Руанским собором, и готика вознесенного ввысь храма опрокинется в щемящую бездну.

Это – сад. Но ходить приходилось между пологими лбами небольших холмов, как по узким ходам сообщения на войне. На уровне глаз поднимался вверх склон, на котором рядами стояли тысячи фигурок то ли африканских воинов в пестром оперенье, то ли роботов космических пришельцев. Они спускались шеренгами, появляясь из-за гребня холма, и было молчаливое единство в этом войске, застывший марш из "Ленинградской симфонии" Шостаковича, за поворотом открывался новый склон со странными всадниками или кентаврами, еще один, а затем вдруг мирный пейзаж с изящной дугой мостика рядом с водопадом, низвергающимся со скалы, каждый уступ которой был высечен так, чтобы вода сверкающими перепадами точно складывалась в вибрирующий узор, как на полотнах Поллока, исхлестанных красками из пистолетов. И параллельно водопаду застывшие переплетения воздушных корней, словно клубки длинных анаконд.

Я поднял голову и увидел бородача в чалме, по пояс торчащего из-за холма. Он казался гигантским императором, двинувшим на нас тьму своего войска, из-под красной чалмы горели ненавистью его черные – такие бывают только у террористов – с наркотической поволокой глаза. Как, хоть и погасшие, у того отравившегося на площади у храма. Я ощутил себя в траншее, как солдат, у которого кончились патроны.