Текст книги "Колония"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Я уже и не знал, как оправдываться, и думал о том, что улыбка Удачи светит в цивилизованном мире, а для нас – она, как оскал Несчастья.

Опять созрели красные увесистые плоды "смерть европейца", и снова пришла жара. Но то ли сказывалась акклиматизация, то ли психологически готовые, но мы уже переносили ее легче, сами приговаривая командированным то же, чем и нас утешали в прошлом году:

– Это еще совсем не жарко. Настоящая жара еще не наступила.

Приезжали из Союза и по службе и в качестве туристов. Мы привычно водили гостей по местным достопримечательностям, таскались с ними по магазинам, помогая отовариться и поторговаться. Удачная сделка приводила к тому, что у гостей оставалась наличность и они мучались, не зная, как ей распорядиться – и это надо, и это. Я не припомню ни одного визитера, который был необаятельным или неприятным – каждый источал радушие, оставлял свой адрес в Союзе, обещал, в свою очередь, сделать и для нас все возможное и невозможное. В девяносто пяти процентах обещания не выполнялись. Это еще раз подтвердил наш второй отпуск.

Мы улетали и, спасибо Барсукову, протащили в ручной клади чуть ли не больше, чем в основном багаже. Учтя опыт первого от пуска, уже не устраивали широких застолий со всем кругом родных и друзей, а ограничились необходимыми визитами.

Жили опять впятером – Юля категорически заявила, что мы теперь в состоянии вступить в валютный жилищный кооператив.

С глаз долой – из сердца вон. Верная, к сожалению, поговорка. Все мои походы по издательствам и редакциям, где лежали без движения рукописи моих стихов и рассказов, кончились неудачей. Редакторы с удовольствием принимали сувениры и только.

Один из них побывал в туристической поездке в нашей стране, где мы кормили его досыта, поили допьяна и одарили, как московский князь крымского хана. Там он клялся и божился, что протолкнет рукопись, здесь же отводил глаза в сторону и валил все на перестройку.

Москва показалась озабоченной, но не мрачной – выплачивались щедрые премиальные, заработал денежный печатный станок, опустели и без того скудные полки промтоварных магазинов, плодились, как грибы, кооперативы, все ярче светило солнце гласности.

Это был год сенсационных публикаций. То, что буквально еще вчера казалось смелым и пугающе откровенным, запрещенным и невозможным, сегодня издавалось массовыми тиражами, газеты и толстые журналы читались от корки до корки. Сказано, что платье очищается водой, интеллект – знанием, душа – молитвой, а воля – правдой. О разительных происшедших переменах в свободе Слова можно было судить по раскладке книг на пластмассовом столике в любом подземном переходе – если раньше бестселлером считалась повесть о советских разведчиках в джунглях капитализма, то теперь – роман о генеральном секретаре и вожде народов, о партийно-репрессивной логике кремлевского тирана. Потрясающие душу рассказы и документы о тюрьмах, ссылках, расстрелах, лагерях, "Ювенильное море" и "Чевенгур" Андрея Платонова вызывали кровотечение мысли и высвечивали тьму социалистической бездны, где за раскрашенным фасадом царит мерзость и духовное запустение.

Напеченные вдосталь жарой, мы уехали в Палангу, достав путевки за связку аметистовых бус, отдышались прохладой и улетели назад, попав в сезон дождей.

Тропический ливень вертикален и состоит из струй, как душ. Серое небо беспросветно текло день, неделю, месяц, два.

– А в Сингапуре, небось, ясно? – поддразнивал я Ленку.

– Валер, ну почему мы с тобой такие несчастные? – чуть ли не со слезами на глазах спросила Лена. – Кого мы здесь так радушно принимали, оказались трепачами, в Сингапур нельзя. Ну, почему?

– Мы – не несчастные. Мы – советские. Такая наша судьба и судьба нашей Родины. Фатум. Пойдем-ка лучше завтра на выставку скульптур Генри Мура. Такого в Союзе ты увидишь нескоро.

Глава тридцать пятая

Когда-то студенты Московского авиационного института сделали спектакль. Тогда в моде были студенческие обозрения, из которых и вырос Клуб веселых и находчивых на телевидении. В нем не участвовали минвнешторговцы, потому что все находчивые в их системе уехали заграницу и остались одни веселые. Вся Москва, та Москва, которая пела песни Окуджавы, читала Хемингуэя и слушала джаз, ходила на этот спектакль. Нет, он не был явно против Системы, он был против главного атрибута Системы – проведения кампаний. Начиная со стахановских рекордсменов-углеробов, каждый раз объявлялись то почин, то движение, то вахта, то в честь, то к... Спектакль назывался "Снежный ком или выеденное яйцо". Проводилась очередная, начатая сверху, кампания за экономию извести, большие резервы которой скрывались в скорлупе от съеденных яиц, и вот уже несушки брали обязательство класть яйца, состоящие только из одной скорлупы, организовывались школы передового опыта по сбору скорлупок, партком зорко следил за ходом социалистического соревнования и так далее.

Начинался спектакль монологом ведущего: "Что такое снежный ком? Это просто кто-то сверху, не подумав, бросил снежок. Стоящий ниже мог остановить его, но не сделал этого, также поступил следующий и вот несется громадина, сметая все на своем пути...

Так и перестройка началась с маленького снежка-указа по борьбе с пьянством, и снежный ком антиалкогольной кампании уничтожил виноградную лозу, лелеянную столетиями, и свился в тугие жгуты очередей за водкой, кто-то вовремя рапортовал и отхватил Героя соцтруда, а кто-то покончил жизнь самоубийством, но все поняли, что все будет по-прежнему и что перестройка – та же кампания, тот же снежный ком.

Тем не менее, перемены происходили, число их росло лавинообразно. Настоящим теплом повеяло на айсберги холодной войны, и мировое сообщество с интересом поглядывало на русского медведя, потянувшегося к свежему воздуху из своей травленной радиоактивностью, нитратами и химией берлоги.

Началась серия правительственных визитов. Индия и СССР устроили фестиваль длиной в год. Должны были удостоиться визита на высоком уровне и мы. Прибыли незаметные люди – группа подготовки, транспортными самолетами доставили бронированные лимузины, аксессуары бытового обеспечения, продукты, питье. Молниеносно явилась вереница делегаций от различных министерств и республик. И наконец, приехал премьер.

В нашу задачу входила обязанность быть в постоянной готовности дать справку, поднести чемодан, отвезти в магазин, отдежурить около самолета или в отеле. Наплыв делегаций был столь велик, а каждый член нуждался в тех же кожаных пальто, куртках, бусах из полудрагоценных камней, а также сопровождении, переводчике и охране, что с благословения посольства было решено устроить в демонстрационном зале Виталия Вехова распродажу под видом выставки местных экспортных товаров. В торгпредство были призваны фирмачи, им были обещаны крупные заказы, но с условием распродажи по заниженным ценам в шоу-руме.

Сейл! Распродажа! Слово, от которого в боевую готовность пришла вся советская колония. В полтора-два раза дешевле, это значит, в полтора-два раза больше. Поначалу пускали только членов делегаций, потом началась, как мне рассказывал Виталий, осада, подкопы и ночные набеги, а когда открыли свободный доступ на "выставку" – настоящий штурм. Заграничная публика во время сейлов мало чем отличается от нашей, просто у них эти сейлы идут регулярно, а уж сезонные два раза в год – просто обязательно. Но и здесь видавшие виды фирмачи были потрясены хваткой и всепоглощающей покупательной способностью совраба.

Приехал премьер. Высокий, элегантный, скромно держащийся, приветливый. Он встретился с коллективом колонии и, когда вышел в президиум, его встретили довольно активными аплодисментами – как аванс руководителю нового типа. Внешнее хорошее впечатление сразу потускнело, когда премьер заговорил, сетуя на госприемку, и начал причитать, что работать ему не дают, – получалось, что человек, власть предержащий, на нее же и жалуется. Когда он закончил, ничего определенного так и не сказав, в ответ на предложение задавать вопросы было молчание и премьер сам вызвался и рассказал о пленуме ЦК, на котором выгнали несогласного с перестройкой члена Политбюро. И здесь премьер не поведал ничего новенького по сравнению со сдержанными публикациями в газетах.

После чего сошел со сцены под негромкие хлопки.

Премьера премьера провалилась.

Вскоре подоспели ноябрьские, и на четыре дня успокоилась наша жизнь по негласному предписанию в период празднования Великого Октября все "шишки" должны быть на своих ветках. Первая в мире страна социализма отмечала свое семидесятилетие. Как и много лет подряд, десятилетиями, на трибуну мавзолея поднялись члены обновленного Политбюро и по Красной площади прошла парадом военная техника, а за ней демонстрация трудящихся. Такие же церемониалы состоялись и в столицах союзных республик, и в областных городах, и в городах помельче, а где и в сельской местности вся страна в этот день занималась демонстрацией.

Как мне рассказывали, в какое-то африканское экзотическое государство был направлен послом бывший секретарь захолустного обкома. Каждые майские и ноябрьские праздники он выходил на балкон, а по двору ходили все пять сотрудников посольства, включая шофера, с транспарантами. Посол кричал сверху в рупор: "Да здравствуют работники советских посольств представители самой передовой в мире дипломатии!" "Ур-р-ра-а-а!" – орали в ответ самые передовые в мире дипломаты.

Слава богу, у нас подобного не было. А внешне все было очень даже красиво: зеленый газон лужайки, букеты цветов, нарядные женщины, японские фото– и видеокамеры, столы с фруктами и сладостями... Но был и свой ритуал, за которым ревностно следил женсовет: речь торгпреда, спич парторга, приветствие детей, старательно и мило выговаривающих тексты, написанные взрослыми дядями и тетями. Было и тайное распитие виски на представительской кухне и анекдоты вполголоса.

После торгпредского приема мы поехали с Веховыми к нам и сели за стол, сбросив вместе с галстуками весь официоз.

– А ты знаешь, что после премьера к нам должен был приехать и самый высокий гость? – спросил Виталий.

– Слышал. Но почему-то не получилось.

– Не в этом суть. Ты в нашем обществе дружбы со всеми народами директора знаешь? Маленький, лысый.

– Знаю.

– А его заместителя? Худой, носатый азербайджанец.

– Его нет.

– Так вот, они оказывается репетировали церемонию встречи на случай приезда Самого и его супруги. Отобрали благонадежных мальчика и девочку. Девочка должна была вручать цветы Самому, а мальчик – Самой. На репетициях роль Самого исполнял, конечно, директор, а роль Самой досталась азербайджанцу. Детей замучили до того, что они по ночам во сне вскрикивали скороговоркой:

"Дорогойтоварищсам!" "дорогаятоварищсама!" А тут пришло cообщение, что визит Самого не состоится. Ну, не Сам, так хотя бы премьер, что недавно был, сойдет. Построились, ждут. Входит премьер, а девочка уставилась на него с сомнением и подозрением – совсем премьер не похож на дядю директора. Мамаша девочки, стоявшая рядом, сквозь приветливую улыбку прошипела: "Отдай цветы, тебе говорят..." Девочка подошла к премьеру, сунула ему букет и говорит: "дорогойтоварищсам!" А мальчик видит, что ему некому вручать свой, тоже подошел к премьеру и выпалил свой текст: "дорогаятоварищсама!"

Мы, само собой, заговорили о жизни тех, кто уже построил себе коммунизм за отдельно взятым забором, охраняемым "конторой". Любаша рассказала о младшем брате и верном помощнике партии – комсомоле. В бытность свою одному из высокопоставленных комсомольских Секретарей крепко приглянулась ядреная польская комсомолочка, приехавшая для обмена опытом работы в СССР. Польскую делегацию стали принимать по такой программе, что они не выдержали и написали в ЦК КПСС отчет-заявление: ЦК ВЛКСМ – это не вожаки типа Павки Корчагина, а бонзы, разъезжающие в бронированных "членовозах" и проводящие под видом учебы актива оргии на манер пиров Каллигулы. Кроме того, одну из на ших активисток соблазнил такой-то... Но было поздно. Чтобы прикрыть срам, активистке предложили руку и сердце третьего секретаря Пермского обкома комсомола. Вступив с ним в фиктивный брак, активистка получила гражданство СССР и однокомнатную квартиру, которую уже спокойно мог посещать Секретарь, а пермскому выдвиженцу тоже была дана должность, московская прописка и однокомнатная квартира для его бывшей невесты.

Каждый из нас, живущий в социалистическом, а на самом деле, тоталитарном обществе, знал немало подобных историй и случаев. Мы – внуки тех, кто делал революцию, прошел через гражданскую войну, голод, репрессии и индустриализацию. Мы – дети тех, кто прошел через репрессии, мировую войну и снова репрессии. Мы сами прошли через военное детство, смерть Сталина, оттепель Хрущева и застой Брежнева. Наши дети – дети застоя.

Четыре поколения понадобилось изуродовать, чтобы развеять Великую Иллюзию. Когда она для меня утратила свою радужность? На закате Хрущева, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году, восьмого ноября после парада и демонстрации.

ПОЭМА ВЕРЫ

Но упорно.

Как в дверь в небеса.

Люди верят в чудеса.

И вновь взбудоражены

ружья заряжены,

речи обряжены

у идеи на страже

(она нам укажет).

Вождь и она.

Все – за ее воплощенье.

Прощенье?

Идея – воля.

Идея – конкретнее боли.

Сгусток веры:

серы, но первы,

нервы – в удар,

нервы – в террор,

в немиганье зрачка.

Идея – сперма.

Идея – дар.

Идея – убор.

Быт – пачкотня.

Быт – это быдло.

Безыдейное действие.

Быт – это было.

Идея – есть.

Идея – песнь.

Идея – совет.

Бред?

А сиянье дворца

под рукою творца

светлого царства

без барства?

Идея – лекарство.

Идея – коварство.

Любимее Родни

будешь свободен!

И бросаются в новую веру

Я верую!

ВЕРУЮ!

Я готов себе руки по локоть долой

Только бы счастье пришло домой!

Я готов на любую из свастик

только бы счастье!!

Слава тебе, наш вождь!

Ты для нас,

как в засуху

дождь.

Агнец нетленный.

Венец вселенной. И газеты пишут про это, портреты, портреты, песни запеты и формы надеты...

Кто против?

Все – за!

А за...

за-полнены подвалы

за-мучены

за-травлены

за-бытые

за-веты

Позабыли павших за.

За были?

За что?

Поползло:

Идея – зло.

Идея – весло.

А вода – это масса.

Грести ремесло.

Вести ремесло.

ГРАБАСТАТЬ.

Поэт

посол языкастых. Но – касса. На – каста.

Идея – пакость.

Идея – заступ

могильный.

Идея покорна.

Верить в чудеса.

Это вздорно.

Как в дверь в небеса.

Глава тридцать шестая

– Что есть жена? Сеть прельщения человека. Высокими очами мигающа, ногами длинными играюща, лютый огонь тем в членах возгорающа. Что есть жена? Покоище змеиное, бесова сковорода, цвет дьявола... – говаривал Семеныч в противотуберкулезном диспансере.

Многоопытен был Семеныч, а верно, и он не смог бы предсказать поведение жены, женщины в заморских странах, да не просто женщины, а бабы с вековыми инстинктами, но прожившей, родившейся и нарожавшей при советской власти. Мужняя жена попадала за рубежом в непривычное положение благоверный уходил к половине девятого на службу, являлся к часу в обед, опять исчезал к трем, и бывало, что возвращался далеко за полночь и нетрезвый с переговоров в ресторане.

Извечен вопрос – что делать? На рынок сбегает Ганеш, он же уберется в доме и перемоет посуду, обед изготовить из полуфабрикатов ничего не стоит. В отличие от Союза, где и за пропитанием и за плитой настоишься и настираешься до упаду, что только мечтаешь о сказочной жизни... И вот она эта жизнь.

Выхожу на балкон

загорать и лениться.

И мне грустно немного,

потому что одна.

Я от нечего делать

занимаюсь английским

и про Будду читаю,

будто в этом нужда.

А вокруг город млеет,

лето в самом разгаре,

а на самом-то деле

должна быть зима.

Как я здесь очутилась?

Пребываю в безделье.

Даже стих сочинила.

Как? Не знаю сама.

Как пробившийся родничок, появились эти строчки у Ленки через некоторое время после нашего приезда. Хорошо, когда голова у жены тянется к английскому, а душа – к Будде.

А если нет? Тогда смыслом существования, любимым занятием становится, мягко выражаясь, обмен информацией. Жены замторгпредов образуют свой кланчик, а "конторские" жены – свой, как и жены специалистов от промышленности. Кланы зорко следили за чужими и вдвойне за своими. Все знали друг о друге все и даже то, чего нет. Поначалу возникало как предположение – вы не замечали, Гришин с Дьяконовой шуры-муры разводят... – а потом и активная убежденность – это же всем известно, что Гришин с Дьяконовой... Недаром сказано, что лицемерие – это почтение, которое порок отдает добродетели.

Может быть, и не было бы конфликта Гуляева и Сусликова, если бы Раиса Сусликова не была на стороне Бригадира. Заграницей муж у жены, как на ладони. Если в Союзе она может не знать, чем муж конкретно занимается и как ведет себя на работе, то здесь жена не только подрабатывает рядом как машинистка, кассир, дежурная, библиотекарь, она присутствует и на переговорах, которые могут состояться и на званом ужине, и во время футбольного матча, и при случайной встрече.

Повезло, что мы жили не в компаунде, не в колонии, где и личная жизнь происходила на виду у всех. Считалось, что дверь не должна запираться у советских людей, хотя и так слышимость отличная, и любой мог войти, сесть и сидеть, пока не надоест.

Объяснялось это даже не бестактностью, а иным – обычно заходили те из своего клана, кто незамужем, как Ирочка Карасева, наша секретарша, или жена, чей муж в отъезде, или муж, чья семья в Союзе. Ссорились шепотом, ругались жестами, пили, не чокаясь.

Страшнее и скучнее текло существование в том же Афганистане, где вся жизнь происходила на единственной дорожке во дворе, прозванной "аллеей попугаев", по которой с утра до вечера ходили, как заключенные по кругу, обитатели колонии, приветствуя друг друга: доброе утро, добрый день, добрый вечер, доброе утро...

Как правило, самые иезуитские, самые извращенные формы принимали взаимоотношения в маленьких коллективах, например в Сингапуре, где нет города, есть одна улица-универмаг, улица-витрина и где единственное занятие и развлечение – покупать глазами. А если в торгпредстве всего три машины на шесть семейств? Как делить? Самому и заму, а остальным?

Боги мести действуют молча – так думал Шиллер, не зная советской колонии, где раз словечко, два словечко складывались в песенку доноса, называемого "телегой". "Какой самый быстрый вид транспорта? Телега." Донос может быть совсем необязательно в виде официальной бумаги, достаточно высказаться озабоченно в присутствии торгпреда: "Что-то Галкина опять не видно на работе. Пьет что ли?.."

На Кубе или в Африке, где купить нечего, платили прилично, а обменивали на чеки не больше семидесяти процентов зарплаты, остальные тридцать были вынуждены тратить на харчи и питье и не было проблем – зашел в гости и сразу бутылка рома на стол и гора фруктов. Иное дело в той же Швеции, где сигаретами не угощают, а если и протянут пачку, то со словами: "Травиться будешь? Там каждый эре на счету, а сейл – единственный способ ухватить чего-нибудь. А на полях нищеты и жадности пышно расцветает зависть.

Как-то рассказали мне правдивую историю, что сложилась в сказку о советской зарубежной семье. Почему сказка? Не всегда они веселые, бывают и грустные.

Прожили Муж с Женой двадцать пять лет. И попросила Жена Мужа в Стокгольме к серебряной свадьбе подарок.

– Что твоей душеньке угодно, – согласился Муж.

Пошла Жена в магазин и нашла Жена шубу. Норковую. Не в эксклюзивном шопе для миллионеров, а у купца заморского господина Али, что недавно открыл свое дело.

Не один раз ходили Муж и Жена к Али, уторговывая понемногу, и каждый раз у Жены обмирала душа, что на "ее" шубу вдруг да кто-нибудь другой польстится, и как сияли ее глаза, когда Жена вставала во весь рост в меховом роскошно-нежном одеянии перед зеркалами... Дорого, но мило, дешево, да гнило, – решили Муж и Жена, и на шубу ушла полугодовая зарплата Мужа.

А какая женщина не похвалится другой своей обновой? Слух мгновенно разнесся по торговой слободе – Жена норковую шубу купила. И началось паломничество, ой, покажи, Жена выходила из спальной и плыла сквозь восхищенные взгляды и завистливые вздохи и была Жена горда, и была Жена счастлива.

Как-то Муж сказал Жене, что другие мужи, кто шутя, а кто зло, спрашивают:

– Ты что, взаправду купил Жене шубу норковую? Ну и гад же ты, от моей теперь житья нет, пилит и пилит. Вот другие мужья норковые шубы дарят, а тебе для меня вшивых колготок жалко... И сколько же ты за нее твердой валюты выбросил?

И как бы ни была скромна по сравнению с фешенебельными магазинами цена приобретенной у господина Али шубы, она производила оглушающее впечатление на привыкших считать копейки, печь собственный хлеб и питаться собачьими консервами. Даже осведомлялись участливо у Мужа, как он себя чувствует и все ли у него в порядке с головой?

И опять пошла к Жене вереница дружелюбных подруг. И опять просили шубу показать. А вели совсем другие речи.

– Тебе не кажется, что рукав неровно вшит?

– Ты знаешь, а шкурки-то подобраны не очень удачно...

– Ну, что ты хочешь от какого-то Али?.. Араб и меха – что он в них понимает?

– Ой, девочки, раздвиньте мех, здесь, вот здесь, видите? Места живого нет, все битое молью... Считайте, что шуба пропала... И за такие деньги...

– Как хочешь, подруга, но глупость ты сморозила, лучше бы деткам что-нибудь прикупила, я тут на сейле такие джинсики отхватила, класс, не то, что твоя рвань...

– И куда ты ее в Москве напялишь? В Большой? У тебя что, ложа там заказная? В гости попрешься? В Чертаново, Бабиноягунино, Сиськино-Жопино? Да зарежут тебя за такую красоту в первом же подъезде. Вот у нас случай был...

Жена плакала и стала ненавидеть пушистое и ласковое наощупь чудо, подарок Мужа, самый дорогой за двадцать пять лет супружества. И попросила Жена Мужа и пошел Муж к Али, унижался, что-то придумывал, но сдал, наконец, заплатив налоги, шубу.

А Жена потускнела и постарела, словно простилась навсегда с синей птицей своей Мечты.

С корреспондентами Гостелерадио я побывал на металлургическом заводе, построенном при техническом содействии СССР и встретил там нежданно-негаданно Илью Черняка, переводчика, которого знал лет двадцать по совместному сотрудничеству в одном из рекламных изданий.

Переводчики – особая каста. Их профессия – общение разноязыких миров на самых разных уровнях и в различных ситуациях, третье "я", как инструмент и как соучастник, в общении двух и более других "я".

– Старик, рад тебя видеть, – живой, как ртуть, Черняк непрерывно курил одну за другой. – Помнишь, как мы сидели в высотном здании на Котельниках как раз за спиной огромной скульптуры и заоконную панораму называли "Вид на Москву через жопу Гиганта?" Сколько же мы выпили вместе портвейна, мама дорогая? А выглядишь ты, как настоящий сэр, пробкового шлема не хватает, здесь продают, могу устроить, сравнительно дешево. Вам сколько долларей в месяц платят? Сто? У нас поменьше, у нас все поменьше, похуже, провинция одним словом. И контингент провинциальный. Помнишь в кино: "Вниманию контингента!" Мужики с местными очень лихо объясняются – ю стой здесь, ай пошел в архив. И тем все понятно. Из слабого пола – только русские бабы да хохлушки, привыкли дома работать, а тут делать нечего, вот они целыми днями вяжут да языками чешут. В зарубежной иерархии, чего тебе объяснять, специалисты из промышленности быдло, на самой низкой ступени. В тропической жаре у мартена местные не выдерживают, а наш сталь варит, как у себя в Кемерово или Днепродзержинске. Купить здесь нечего, магазинов нет, вот скопится у мужиков тысяч по пятьдесят крошей, им в столицу поездку организуют на день, не больше, а то производство горячее остынет. А там Святослав, наш главный чекист, объявляет, что террористы опять зашевелились, и город закрывают...

Я дернулся при имени Святослава.

– А ты его откуда знаешь?

– Везде свои люди, старик, скромные переводчики. Скромные, но весьма полезные.

– А зачем же город закрывать?

– Чтобы толпа советских сталеваров рынок не испортила. Они же хватают кожу пачками, цены тут же вздрючиваются. Вернулся сталевар из-заграницы, вроде бы белым человеком стал, а на самом деле притащил километр парчи, загнал ее в комиссионке, получил пачку советских деревянных, пошел к Центральному телеграфу, распил бутылку на двоих под тарелку пельменей и компот – дома!

– Ты здесь с женой?

– Нет уж, уволь. Танька дома сидит, дочь воспитывает. Такая, я тебе скажу, герла сексапильная вымахала, а я бабки заколачиваю. Да я и сам сюда-то еле-еле прорвался. Илья Ефимович Черняк, тебе это ни о чем не говорит? Посмотри на мой орлиный профиль. Я еврей по папе, русский по маме, таких жидаврами зовут, и хотя коммунист, но заграницу только по большому блату. И потом, что здесь Таньке делать? С бабами тутошними якшаться? Да их всех местный бармен перетрахал, потому что их мужики за виски ему должны. Они и дома-то, в Союзе, пили, а здесь сам бог велел. Но деньги-то у жен, вот мужики и клянчат в долг, а расплачиваться их благоверным приходится.

– Как же ты обходишься?

– Да тут бордель имеется, чин по чину. Поначалу спецов без семей присылали, так бордель тут же возник рядом с поселком советских металлургов, потом женсовет появился и запротестовал, там перестроились – не бордель, а кафе с официантками. Заказываешь кайф вместе с официанткой на второй этаж в отдельный кабинет и...

– За здоровье свое не опасаешься?

– Кто в бордель ходит, может быть спокоен. А вот на стороне можно и подхватить... насморк и что похуже. Один у нас отличился, а не станешь же здесь лечиться-светиться, еле домой командировку выцыганил и как раз подгадал, чтобы жена сюда приехала, а он вроде бы наоборот по срочной служебной надобности отбыл. И надо же было им в аэропорту столкнуться: он на прилете, она – на вылете... Да, если бы и признался – все это семечки, хуже гораздо, когда политику шьют. Тут недавно учудили такое... Только в обществе коммунистов, комсомольцев, пионеров и октябрят возможно. Детей понавозили, а их учить надо. Школу открыли, а ставку дали только директора, учителей он сам понабирал из жен.

– В столице также.

– Во-во. Фактически никакая ни школа, а элементарная прибавка к зарплате. Конечно же, директор оформлял договоры с теми, кто ему нужен, – с женами начальников и партийных секретарей, а тут приехала чья-то жена профессиональная преподавательница и стала претендовать на должность завуча. Делать нечего, приняли. А у нее сын во втором классе. Сначала стал он замечания получать по поведению, а потом дошло до персонального дела, да-да, старик, персональное дело второклассника. Пети Жмуркина. Педсовет заседал и протокол составил, что пионер П. Жмуркин – террорист, так и написали, и высказывания у него политически очень опасные, что чрезвычайно пагубно для невинной благонадежности остальных членов пионерской дружины. Копия протокола "телегой" – к нашему генсеку, нелегкая у него должность, кстати, увидишь, привет передавай.

– А его ты откуда знаешь?

– Я того бармена, что всех баб перетрахал, бутылкой по башке съездил.

– За что?

– Чтобы знал свое место и уважал белого человека. Но тот тоже нашу Систему-то изучил, партайгеноссе нажаловался, тот сразу в столицу собрался, повод есть, ЧП – наш советский полуеврейский переводчик иностранца избил. Я нашим переводчикам в посольстве дозвонился, они генсека настроили, тот нашего отчитал – зачем партийные деньги тратишь, по командировкам шатаешься? На месте надо работать, то есть в баре, с людьми, то есть пить со мной. Мотай сейчас же обратно. Наш даже отовариться не успел, пулей сюда. Но меня все-таки на полгода в кислородный цех сослали, а это пять километров по заводу, да по городу двенадцать в один конец. Зато спирт десятками литров в месяц на промывку оборудования. И как я не спился?.. Нет, все-таки надо. надо жену, выпишу-ка Таньку, благо на год продлили...

Дом в два этажа, на верхнем с плоской крышей и зимним садом живет начальник с женой, ну, тот же Гришин, а на первом рядом с кухней и офисом в более скромных аппартаментах – его подчиненный Дьяконов. Жена Гришина – злая, вечно недовольная, то ли обиженная жизнью, то ли обделенная разумом. В компании всегда жди от нее какой-нибудь презрительной язвы типа, ну и вкус у тебя, Истомин. Целыми днями сидела Гришина в полутемной комнате и бесконечно заставляла забитую девочку-служанку наводить чистоту. И орала на нее матом.

Дьяконова была тихой, милой неумехой и тайной алкоголичкой. Как Элизабет Тейлор не могла отказать себе в пирожном, так и Дьяконова пила ежедневно, не до положения риз, но регулярно, курила и читала романы. С ней было удобно – она всегда внимательно и сочувственно слушала, утешала сентенцией типа, что поделаешь, один раз живем, и была безотказным собутыльником.

Дьяконов ненавидел Гришина, потому что был мал ростом и был подчиненным, и Гришин старался спровадить его по делам, а сам заходил к его супруге. Отсюда и ходили слухи по торгпредству о связи Гришина с Дьяконовой. Зная горячмй нрав Дьяконова, можно было предположить самый печальный исход, выхлестнись этот конфликт наружу.

А вот в Черной Африке начальник мог не только послать подчиненного в командировку, чтобы провести время с его женой. Бригада из трех человек по сервису тракторов находилась просто в рабской зависимости от их моржемордого усатого босса и его благоверной пудов на десять. В доме Босса они были и за кухарку, и за полотера, и за посудомойку. Босс держал впроголодь здоровенного хриплого пса на длинной гремящей цепи, специально тренированного кидаться на чернокожих. Пса тайком подкармливали бананами ясноглазые белорусские и владимирские мужики, приехавшие в знойную Африку за березовыми чеками.

Вряд ли их жены могли себе позволить роскошь независимости, как Лена Святослава. Он рассказывал, что Лена – дочь репрессированных родителей и никогда гн скрывала своего отношения к Сталину, даже в присутствии высоких чинов КГБ. Чины чинами, но они тоже понимали, что в "конторе" служит не Лена, а высокий профессионал Святослав.

Все зависит от твоей экологической ниши в Системе, от ступеньки, которую ты занимаешь в ее иерархии. Чего никак не могла понять девочка в детсаде: "А скажите, пожалуйста, почему детям родителей, кто живет богато, Дед Мороз дорогие подарки носит, а другим наоборот? Вы говорите, что Дед Мороз носит подарки только хорошим детям, а вот Ляля – очень хорошая девочка, а Дед Мороз ей второй год забывает подарок принести."

Я вернулся из командировки с тропического металлургического завода и так крепко обнял Ленку, что она рассмеялась, сжала меня изо всех своих силенок в ответ и спросила: