Текст книги "Колония"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Владимиров Виталий
Колония

Виталий Владимиров

К О Л О Н И Я

Как бесконечно долог этот путь

В лесу густом, непроходимом,

Но прежде, чем навек уснуть,

Мне весь его пройти необходимо.

Дж. Неру

"...пусть люди забудут обо мне на следующий

день после похорон, это меня не трогает; я

неотделим от них, пока они живы, неуловимый,

безымянный, сущий в каждом, как во мне самом

присутствуют миллиарды почивших, которых я не

знаю, но храню от уничтожения; но если

человечество исчезнет, оно в самом деле убьет

своих мертвых."

Жан-Поль Сартр

"Главное, товарищи – это творческая

направленность необходимых взаимоотношений."

Из выступлений на собрании

Глава Первая

...На белой веранде сквозь стеклянные пластинки, заросшие атласными морозными узорами, искоса, но сильно пробивалось солнце. Дверь не открывалась – за ночь намело сугроб у порога, я с трудом его отодвинул, боком протиснулся на крыльцо и, задирая валенки, пошел лесом на поляну. Льдистый снежок, сухо шурша, ссыпался в воронки моих следов, сверкающим вздохом оседал с мохнатых елей на горностаевые сугробы, нечасто утыканные свалившимися шишками да утонувшими в снегу обломками веток. Солнце кололось искрами белого покрова, переливалось перламутром сосулек, родниковая свежесть холодила лицо, тихо обдувала шею, проникала сквозь мохнатую клетку свитера, надетого на голое тело.

Я встал посреди поляны, зачерпнул обеими ладонями горсть снега и растер занемевшее на мгновение лицо. Кровь разогналась, пробежала волной по ставшей горячей коже, и я вдохнул всей грудью чистоту нашей русской зимы...

Дурным, истошным голосом заорал павлин в соседнем саду, потом высоко взвелся голос разносчика – каждое утро, проходя мимо наших окон он кричит что-то очень похожее на "Бо-о-о-ли-и-ит!" – и я проснулся.

Глухо рыча, работал кондиционер, гнал слабый ветерок, обдувавший мокрое от пота лицо. Желанная зима опять явилась сном– обманом и исчезла вместе с пробуждением.

Я откинул влажную простыню, сунул ноги в плоские шлепанцы с петлями для больших пальцев и пошаркал в ванную комнату. Облицованный серым мрамором куб пространства уже с утра был будто налит духотой. Я встал под душ, отвинтил кран до отказа. Из металлической розетки, прохрипев нутром труб, пролились несколько струек воды и иссякли.

Опять в баке нет воды.

Я завинтил кран, вылез из ванной и, ощутив на мгновение облегчающую свежесть спальной, прошел в душную столовую, поднял трубку внутреннего телефона и позвонил на ворота, сторожу. Он поднял трубку после третьего вызова:

– Да, сэр, – услужливо спросил он.

– Да, сэр, водяной насос, – ответил он и замолчал.

– Водяной насос, – повторил я.

– Водяной насос, сэр, – повторил он с готовностью.

– Водяной насос, – сказал я, свирепея.

– Нет воды, сэр.

Я бросил трубку на рычаг. Тут уж ничего не поделаешь.

Вспомнилась песенка: "О, Рио-де-Жанейро, чего же там только нет – и днем воды там нету, а ночью света нет." Врет песенка – в Рио как раз все было. А здесь, как говорили классики, явно не Рио.

Подошел к большим, во всю стену, дверям и раздернул шторы. Двери двойные – наружные с припудренными пылью стеклами, внутренние – с сетками против москитов и всякой другой летающей нечисти: мух, ос...Здесь летают даже тараканы и мыши.

Экзотический пейзаж за прямоугольником дверного проема на балкон как картинка фотообоев. Откинули спинки алюминиево-трубчатые плетеные кресла. Балкон, сложенный из квадратов мраморной крошки, повис над небольшим, покрытым коротко стриженной травой двориком с кустами тропических цветов вдоль забора и молодой пальмой в углу.

Далее, через узкую улочку такие же сады и дома с плоскими террасами крыш, выступами балконов, каменными козырьками от солнца над окнами, кубами кондиционеров, врезанных в окна. От бетонных столбов, сквозь густую листву деревьев, в которой можно различить то попугая, то удода, протянулись электрические провода в бахроме изоляции.

В небе парят орлы и коршуны и время от времени беззвучно проплывают горбоносые самолеты, заходящие на посадку.

Обычно эта картинка жарится на солнце, сонлива и недвижна. Сегодня ее оживляет длинный, во весь рост, черный балахон и зеленое платье, вывешенные сушиться на одной из крыш. Налетает ветерок, и балахон взмахивает темными рукавами, обнимая за плечи зеленое платье, они сплетаются-расплетаются, и кажется, танцуют, извиваясь, восточный танец.

"Бо-о-о-ли-и-ит!" – кричит вдалеке разносчик.

Единственное, что резко и сразу напоминает Россию – воробьи. Такие же серо-коричневые и чирикают знакомую песенку, словно чиркают клювом по камешкам.

Сегодня опять будет жарко. За сорок. За плюс сорок. До сорока – терпимо. Каждый градус плюс к сорока – словно добавилось сразу еще пять или десять градусов.

Это третья наша с Ленкой, с моей Аленой жара здесь, далеко от зимы. Да, ровно три года назад вызвал меня наш кадровик, скрестив кисти рук, долго, изучающе смотрел на меня, наконец, произнес:

– Начинай оформляться. Не тяни. Время поджимает.

Глава вторая

В руках кадровика белый лист с подколотой бумажкой. Он погрузился в его чтение.

Я ждал.

Я ждал этого момента несколько лет. Психологическая закалка, опыт неоднократных, пускай, коротких командировок за рубеж научили меня сдерживать эмоции, и я был фатально спокоен – все равно, пока не пройдешь паспортный контроль в Шереметьево, пока не щелкнет замок калитки и ты в самом прямом смысле не переступишь государственную границу, до этого момента считай, что ты никуда не уехал.

Кадровик протянул мне листок. Подколотая узкая бумажка – направление в ведомственную поликлинику мне и Алене для обследования, большой лист справка о моей временной нетрудоспособности за последний год. Слово-то какое! Способность, но нетрудовая. Тьфу-тьфу-тьфу, вроде ничего особенного – грипповал пару раз да подвернул ногу, катаясь на лыжах.

– Вот тебе телефон поликлиники, звони тут же, записывайся на прием. Как говорится, ни пуха...

– Извините, к черту!

– Извиняю охотно, только не подведи.

– Будьте уверены.

– Посмотрим.

Я вернулся в редакцию, сел на телефон.

Все время занято.

Надо набраться терпения. И надолго. Быть спокойным, ровным, тише воды, ниже травы. Несколько месяцев, может быть, полгода, терпеть чужое плохое настроение, глупость, чванство, ничем не выказывая своей тревоги, и быть готовым к самому неожиданному повороту событий. А пока сосредоточиться на главном – получить медицинскую справку о том, что мы с Аленой – практически здоровые люди.

Наконец, дозвонился.

– Минутку, – холодным голосом ответила трубка и, действительно, через минуту откликнулась опять.

– Слушаю вас.

– Запишите в загранкабинет, пожалуйста.

– Звоните в помощь на дому, – ответили на том конце провода.

– А как туда... – только успел сказать я, но там уже бросили трубку.

Терпение, еще раз терпение.

Дозвонился опять.

– Как вызвать врача на дом?

Сказали номер.

Соединился сразу.

– Можно только на следующий четверг. Устраивает?

– Да, пожалуйста.

– Фамилия?

– Истомин Валерий Сергеевич, Борисова Елена Сергеевна.

– Записываю на десять утра. Но приходите пораньше.

Теперь – дозвониться Аленке.

– Ну, что, жена, собирайся.

– Куда? – не сразу сообразила Лена.

Я назвал страну.

Алена не проявила никаких эмоций. Помолчав, сказала задумчиво:

– И все-таки, значит... Я так змей боюсь... А может быть...

Она договорила эту фразу вечером, дома, после ужина.

– А может быть, все-таки не поедем?

– Как так? – удивился я.

– Вот если бы Чехословакия, а то тропики, жарко.

– Другого не предложили, – почти обиделся я, – не заслужил видно.

Мы молчали. Я смотрел на Алену, задумчиво склонившую голову к правому плечу. Лицо у нее такое славное, родное, совсем еще молодое, а вот в рыжеватых вьющихся волосах проседь, особенно сильно проступившая на висках. Судьба уже дважды закладывала лихие повороты в моей жизни. Поначалу, учась в Технологическом институте, влюбился в кино и в Тамару. И захотел сразу стать Эйзенштейном-Феллини-Истоминым да надорвался, и свернула дорога моей жизни в приемный покой противотуберкулезного диспансера, задул северный ветер с юга. Лучше иметь здорового и богатого спутника жизни, чем больного и бедного, решила Тамара, да и у меня было предостаточно времени на больничной койке, чтобы осознать, с какой слепой безоглядностью мы вступили в брак.

В обветшавшей бывшей помещичьей усадьбе под Калугой, приспособленной под санаторий, на аллеях снежного парка, где высился над воротами начертанный на кровельном железе плакат "Туберкулез излечим!", я встретил Наташу. И жизнь стала ясной, как весеннее небо, – поступлю на Высшие режиссерские курсы, а Наташу назову женой. Не тут-то было...

После санатория я не мог уйти от беременной, на сносях, Тамары. Перед отъездом на лечение мы договорились, что она сделает аборт, о чем она мне и сообщила в единственном письме. На самом деле в клинике она потеряла сознание, операцию врачи делать не решились, и явился на свет Сережка.

Наташе и мне служила почта. Наконец, я собрался с духом и рассказал ей все. Ответа на последнее письмо я не получил и потерял Наташу. Казалось, навеки.

Гайка судьбы затянулась еще на один виток – провалился на Высшие режиссерские. С треском. И поделом. Поделом потому, что возомнил себя великим, с треском потому, что, действительно, чтото крепко надломилось во мне. Тамара нашла письма Наташи, грохнула об пол хрустальную вазу, и я переехал к родителям.

Серой и горькой, как дым, была жизнь. Но неизбежное случится. Обязательно произойдет. Как восход солнца. Разве наша новая встреча с Наташей была случайной? Беда заключалась в том, что Наташе должны были сделать операцию на легком. Проблема заключалась в том, что я стоял на очереди в своем издательстве, и нам с Наташкой надо было успеть жениться до операции, чтобы получить отдельную квартиру. Успели. Всеми правдами и полуправдами. Ради этого ордера я совершил то, что не должен был делать. После операции Наташа уехала долечиваться в Крым, а мне врач сказал, что ей смертельно страшна любая инфекция. В Крыму у нее случился приступ аппендицита, и ее погубили...

– Страшно, – вздохнула в ответ своим мыслям Алена.

– Змей боишься?

– Ой, и змей тоже... Да дело даже вовсе не в змеях... Другого боюсь. Родители остаются одни... И Юлька с Димкой... И твои.

Юля – Аленина дочка, Дима – ее муж, наш зять. Не наш, конечно, Аленин только. Естественная, жизнью запутанная ситуация. Действительно, кого из родных и близких мы покидаем, кого Лена, кого я? За Тамару, мою первую жену, беспокоиться нечего – она в очередной раз замужем, сын мой Сережка – в армии, придет через год только, после смерти Наташи недолго прожила и ее мама Елена Ивановна, Наташин брат Кирилл, бывший мастер спорта, вшил себе "торпеду" от запоя и, кажется, женился. Родители? О них задумываться и, правда, страшно, что о моих, что об Алениных, им за семьдесят. Неизбежное случится, но об этом – молчание и немая молитва: если можно, то попозже, Господи, ты уже взял к себе Наташу... Одиннадцать лет я искал и ждал своего счастья, и когда уже совсем потерял надежду, спаси Бог, нашел Алену. В судьбах наших удивительно много общего: она родилась в Ленинграде, я – в Пушкине, в один и тот же, тридцать восьмой, довоенный, репрессированный год, оба прошли через голод эвакуации и послевоенных лет, одновременно поступили она – в ГИТИС, я – в Технологический, дети наши Аленина Юлька и мой Сережка – одногодки, наши родители – почти ровесники, и отцы наши – тезки, Сергеи.

Когда мы с Аленой женились, Юлька была еще студенткой и переехала жить в мою однокомнатную квартиру. Потом вышла замуж за Диму и у них родился Алешка.

Во время собеседования при приеме в Союз Журналистов меня приметил главный редактор Агентства Печати Новости. Ему нужен был металлург. Время было такое – металлургов. Всему – свое время. А потом открылась возможность и я поехал. За рубеж. В короткие. На пять-десять дней. По объектам экономического сотрудничества. Иногда на подольше – в пресс-центры международных ярмарок и выставок. Теперь предстояло сменить Николая Марченко, Мыколу, как мы его звали в нашей редакции, в одной из азиатских стран.

Отъезд заграницу невольно менял многое в нашей жизни. Так якорь, поднятый со дна, тащит за собой годами слежавшийся ил. С нашим отъездом естественно вроде бы выходило, что дети с Алешкой переберутся в двухкомнатную, тем более, что Аленины родители жили неподалеку от нас – дети могли им помочь в случае чего да и родители были на подхвате. Все это верно, все это так, но в душе у меня все восставало против того, чтобы в нашем доме, в моем доме жили пускай и родные, но все-таки другие. Неужели мне так и суждено весь век прожить, не имея собственного угла с книжными полками, картинами на стенах и письменным столом? Опять исчезает мираж стабильности? Много ли человеку надобно для простого человеческого ежедневного счастья? Мир в мире, интересное дело, свой дом да совет и любовь в этом доме. Так оно было и есть у нас с Аленой. Но оказывается, есть еще одно условие для ежедневного счастья – поменьше перемен. Если сегодня я знаю, что завтра, как и всегда, я поеду к себе в редакцию, а Алена – в свою театральную студию, что субботу и воскресенье мы проведем на даче, а отпуск – по турпутевке, то это – мираж стабильности. Переезд, разлука – из этого не выйти без потерь. Недаром замечено, что нельзя трогать стариков с насиженных мест, умрут. Даже собаки и кошки возвращаются на пепелища, птицы прилетают из теплых стран – инстинкт этот извечен. Сколько в моей жизни было домов? Разбомбленный войной в Пушкине, деревянная изба бабки в эвакуации, послевоенные коммуналки на Потылихе и в Каретном Ряду и, наконец, своя квартира, свой дом, свой мир с Наташей, который опустел после ее смерти, а теперь – наш с Ленкой. Разбазарят наше гнездо безалаберные дети...

Я приводил еще какие-то доводы Алене, но она, судя по всему, не слышала меня. Что делать?.. В нелегкие минуты своей жизни военный атташе России во Франции генерал Игнатьев, пятьдесят лет отслуживший в строю без страха и упрека, брал чистый лист бумаги и расчерчивал его надвое. Также сделал и я:

– Смотри, Ленусь, справа все "за", слева все "против".

– Что я должна разделить? – изумленно спросила меня Алена. – Что? И кого? О чем ты говоришь? Как мне разделить родителей и Юленьку надвое, себя пополам? Соображаешь, что предлагаешь?

Граница...

Случится так, что мы ее пересечем и все разделится. Кто-то и что-то останется по ту сторону, мы и что-то станем по другую. Черно-белый полосатый столб разделит все, что было здесь и там, пройдет через души, взгляды, судьбы...

– Спать пора, – устало сказал я и погладил Ленку по голове. – В четверг – к врачам. Немолодые уже, нельзя нам волноваться...

– Утро вечера мудренее, – поняла она меня.

Глава третья

Для отъезжающего надолго заграница начинается с загранкабинета в ведомственной поликлинике, для отъезжающего в короткие – с кабинета врача, где состоишь на учете...

И где я только не состою на учете?

В отделе кадров хранится серая трудовая книжка, где всего три скучных записи. За первой – шальная юность, пролетевшие, как один день, студенческие годы, чистое небо двадцатого съезда, салют Московского фестиваля, бескрайние поля целины. За второй – восемь лет в отраслевом издательстве, редактирование, журналистика, за третьей – АПН, и ни слова о главном – над чем трудился больше всего в жизни – о стихах, о сценариях, об Образе и Слове.

В парткоме тоже есть моя учетная карточка. Член КПСС. А как иначе?

И, конечно, член профсоюза. Даже не припомню какого. Раньше числился в тред-юнионе работников культуры, сейчас, кажется, в "школе коммунизма" совслужащих. Впрочем, какая разница? Что профсоюз, что местком, что цехком, даже ВЦСПС – все на одно плакатно-профсоюзное лицо. Из года в год одно и то же – почему паршиво кормят в столовой и где получить хороший продуктовый заказ? Квартира у меня есть, из пионерского возраста Сережка уже вышел, соцстраховской путевки не достать.

По документам Госавтоинспекции имею права и право водить личный автотранспорт. Право имею, транспорта нет. Как скопить, где купить, как обслуживать? А ремонт? А запчасти? А бензин?

Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту, как и Красный крест регулярно получают с меня взносы. Я обязан добровольно их сдать, иначе я – непатриот. Отсюда и выводы.

Получают мои копеечные дотации и Общество охраны памятников культуры. Но пока куда больше средств тратится на их уничтожение, чем на реставрацию.

Что же, куда ни кинь – везде клин? Нет, есть общество, которому членские взносы я плачу исправно и с удовольствием платил бы больше "Спартак". Мой футбольный фаворит. Состою также в яхт-клубе "Водник", но яхта – особый разговор, алые паруса души.

С точки зрения жилищно-эксплуатационной конторы Истомин Валерий Сергеевич – ответственный квартиросъемщик однокомнатной квартиры полезной площадью девятнадцать и семь десятых квадратных метра, совмещенный санузел, большая кухня, одиннадцатый этаж, улицы Гиляровского, Щепкина, Дурова. Старая Москва, снесенная Олимпиадой.

Абонент Московской телефонной сети. Своей очереди на телефон ждали пять лет.

Больше двадцати лет – член творческого Союза Журналистов СССР. По секции очеркистов. Почему очеркистов? Ближе к литературе.

Счет мой в государственной трудовой сберегательной кассе отражает нечастые, но крутые взлеты и падения, – перевели гонорар и тут же раздали долги. Есть карточка с моей фамилией и в родной бухгалтерии, где два раза в месяц получаю зарплату: сто восемьдесят минус взносы, минус алименты, минус квартплата, газ, свет, телефон, остается сто минус единый проездной билет на все виды транспорта, кроме такси. С гонорарами и премиями плюс Аленины сто двадцать – где-то триста на круг. Минус расходы на детей. В целом концы с концами сводим, но не всегда, поэтому я еще и член кассы взаимопомощи. Но запасов "на черный день" нет и в помине. Заграница поможет, хорошо поможет.

В разных городах, в разных районах, в разных отделах записей актов гражданского состояния так записано пером, что не вырубишь топором, что родился, что три раза женился, один раз развелся и овдовел. И что от первого брака сын. Сережка.

С учета в противотуберкулезном диспансере меня сняли через три года, как получил квартиру.

Не упомню, да и не в этом суть, где я еще отмечен, зарегистрирован, внесен?.. Да, конечно же, в Министерстве иностранных дел СССР, в синем служебном паспорте вклеена моя фотография. Смотрю прямо и напряженно. Простое лицо рядового советского гражданина. Эту фотографию рассматривали и сличали ее с моим настоящим лицом в Европе, Азии и Африке, Латинской и Северной Америке. Иногда враждебно, иногда доброжелательно, чаще всего – с профессиональным вниманием. Каким же я им представлялся? Им или кому-то другому, но кто бы ни читал мои документы, паспорта, удостоверения, билеты, карточки, каждому я виделся по-своему, одной стороной, сколками, срезом, гранью – целого меня не знает никто.

Даже Алена. Но любовь преодолевает и это препятствие.

Вот и тогда , в очереди в загранкабинет, мы сидели рядом на стульях и читали предусмотрительно взятые из дома книги: Лена – "Унесенные ветром", а я – "Сад радостей земных", и казалось, ничто не могло оторвать ее от этого занятия, уж больно ей нравилась книга, но все равно, время от времени она поднимала на меня глаза и безмолвно спрашивала – как ты? А я успокаивающе ей улыбался – все в порядке, маленький, все будет хорошо.

Все будет хорошо, думал я, глядя в книгу и не видя текста, если мы получим справки о здоровье, а процедура эта весьма длительная и коварная. Сначала надо сдать анализы, попасть к терапевту, сделать электрокардиограмму, пройти флюорографию, принести справки, что не состоишь на учете в психдиспансере, тубдиспансере, у нарколога, затем окулист, ухо, горло, нос, дантист, хирург, невропатолог. К каждому эскулапу предварительная запись, талончики, очереди. Каждый напишет свое заключение, и со всем этим ворохом – опять в загранкабинет.

Окончательный диагноз поставит женщина. Баба Яга. С лицом старой ведьмы: нос крючком, запавшие злые глаза и глубокие морщины. Говорят, что мужчин она не трогает, а вот женщинам оказывает самое пристальное внимание. Особенно украшениям, которые на них надеты: кольца, серьги, кулоны, брошки, цепочки... А мало ли у слабого пола всяких болячек? Смотрит Баба Яга на заключения специалистов и задумчиво говорит, куда же вам, голубушка, с такими расстройствами менять климат, наш здоровый московский воздух на тропическую жару? Многие заранее специально надевают что-нибудь одно, чтобы оставить в загранкабинете.

Алена не последовала такому примеру – только обручальное кольцо на тонком пальце, но в сумочке, в маленьком бумажном пакетике у нее брошка. Серебряная. С большим желтым топазом. На всякий случай.

Наша очередь. Заходим вдвоем.

– Здравствуйте!

– Садитесь, – Баба Яга оторвалась от записей, сбросила очки, они повисли на цепочке на морщинистой шее.

Рассмотрела нас.

Взяла направление из отдела кадров.

Завела на нас карточки, написала на них красным карандашом в углу и подчеркнула с нажимом дважды "тропики!"

Выписала кучу направлений. Мне.

Алене – одно. Ей придется пройти по всем кругам ада дважды – у себя в районе, потом здесь, в ведомственной поликлинике.

Таков порядок. Только разве это порядок? Просто никто ни за кого не хочет отвечать. А зачем? Поедут Истомины в тропики – от этого Бабе Яге ни жарко, ни холодно, а случись что с Истомиными в тропиках, можно сослаться на районную поликлинику, а куда же они смотрели?

– Ваши карточки будут стоять в коридоре. Берите сами и обходите врачей. Ясно?

– Спасибо, – хором сказали мы с Аленкой и вышли из кабинета.

Я проводил Алену вниз, помог одеть пальто в гардеробной – она поехала в районную поликлинику, я направился к окошку регистратуры.

Брошка пока не понадобилась.

Глава четвертая

Чистота – залог здоровья.

Чистота посуды, в которой сдаешь анализы – залог получения справки о здоровье.

Той весной, когда я уже побывал в Монголии, на Кубе, в Алжире, мне сказали, чтобы я собирался в Бразилию и Аргентину – требовался репортаж о гидроэлектростанциях, на которых были установлены советские гидроагрегаты. Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айрес – неужели увижу воочию? Тьфу-тьфу-тьфу.

Солнце, словно надраенное, подмигивало мне из множества весенних лужиц – да, да, да, шумела в стоках талая вода – да, с грохотом разбивались вдребезги сосульки, летящие с крыш, – да! А как легко – бывает же такое! – без очередей, все так удачно, так быстро обошел врачей. Вопросов не было, а если и спрашивали, на что жалуюсь, отвечал, что на маленькую зарплату. Эскулапы добродушно смеялись – у них она тоже невелика – и ставили свою подпись в ряд с другими.

И на следующий день светило солнце, шумела вода, пьянил весенний воздух – я пришел за справкой к лечащему. Опять без очереди, сразу попал в кабинет. Она посмотрела все записи, электрокардиограмму, одной рукой взялась за заветный бланк, отпечатанный почему-то на зеленой бумаге цвет надежды, а другой вытащила из отдельного кармашка бумажки с результатами анализов. Такие длинные, как при сдаче белья в прачечную.

Зеленый бланк ей пришлось отложить. Она уставилась в справки, потом на меня.

– У вас больные почки.

Если бы в этот момент я лежал на столе в электрокардиографическом кабинете, то приборы установили бы, что сердце у пациента Истомина упало. Глухая пустота на его месте. Разве это жизнь с больными почками? Медленное умирание. И прощай поездки, застолья, прощай элементарная каждодневная свобода пить и есть, что захочется – остренькое, кисленькое, маринованное, та свобода, о которой ежедневно просто не помнишь, не замечаешь ее. К тому же, придется уйти из редакции – кому нужен невыездной сотрудник?

– Что делать, доктор?

– К урологу. Срочно. Он консультирует... Минутку, проверю... да, по средам и пятницам. Завтра, значит.

Солнце нестерпимо кололось лучами из множества весенних лужиц – нет, нет, нет, булькала в стоках талая вода – не да, с грохотом выстрела разбивались вдребезги сорвавшиеся с крыш сосульки – нет!

Уролог молча выслушал мои сбивчивые мрачные объяснения.

Усмехнулся.

– Давайте-ка повторим анализы. Следовательно так, молодой человек, слушайте и запоминайте...

И доходчиво, как старшина новобранцу, вразумил, как грамотно сдать требуемое. Де-лай раз! Де-лай два! Воль-но!

Добавил задумчиво:

– Большие карьеры рушились... Какие люди!.. И все из-за невежества...

Я в точности выполнил его инструкции.

Мой друг, которого я через два дня случайно встретил, выходя из поликлиники, так и не понял, почему я затащил его в ресторан, где угостил и студнем с горчичкой, и заливным с хреном, и борщом с салом, и шашлычком на ребрышках, и мороженым с сиропом. Мы залили все это парой бутылок сухого грузинского вина.

Друг ел, пил, причмокивал и только удивленно таращился, когда я беспричинно, по его мнению, весело смеялся. Еще бы! В кармане моего пиджака лежал заветный зеленый бланк – прав был уролог. Правее не бывает...

Троллейбусом от метро до Звездного бульвара, где на кончике обелиска торчит ракета, которая никуда никогда не улетит, а в основании – музей Космоса, который вечно закрыт. Психдиспансер – во дворе длинного ряда одинаковых домов, никогда не помню точно, в каком именно, но условный рефлекс ежегодного посещения всегда приводил меня к дверям подъезда за углом. То ли от соседства с космическим мемориалом, то ли от канцелярской обыденности заведения, где за сотнями карточек стоят глаза безумия со своей историей, но странное ощущение каждый раз морозно продирало у окошка регистратуры. Казалось, что очкастая пожилая женщина в белом халате расхохочется, обнажив клыки вампира, и спросит загробным голосом:

– Был в Алжире? И видел, что у алжирского бея под носом шишка?

Финал гоголевских "Записок сумасшедшего" вспомнился, когда получал справку из психдиспансера перед поездкой в Алжир.

Справка из психдиспансера – странная справка. Она удостоверяет не наличие, а отсутствие. Что я не состою. Что я не безумен.

Такая же справка свидетельствует, что я не болен туберкулезом. Правда, для этого надо сделать снимок грудной клетки. Руки на пояс, локти вперед, подбородок повыше, вздох, не вы-ды-хать, одевайтесь. Результат через три дня. Вспоминается прошлое – жизнь взаймы от снимка до снимка, тубдиспансер, туббольница, тубсанаторий. Я давно уже снят с учета, а все равно идешь к холодному экрану, как на эшафот. А вдруг опять задует северный ветер с юга?

Снимок подтвердил наличие отсутствия процесса в легких. И справка тоже.

Споткнулся, как всегда, на ровном месте. Вот уж не ожидал. И у кого?

У хирурга.

Плоское, как блин, лицо, раскосые глаза. Тувинец? Кореец? Как его занесло сюда, в центр столицы, в ведомственную поликлинику? Сидел, писал что-то, велел раздеться до пояса. Я повесил пиджак на стул, снял пуловер, рубашку, майку.

Он оторвался на мгновение от записей, не взглянув на меня, сунул в ямку пупка мизинец и долго мыл руки после этой пустяковой процедуры.

– Одевайтесь, – громко выкрикнул откуда-то из раковины.

Сел за стол. Взял мою карточку, стал что-то в ней писать. Долго. Подробно. Я даже засомневался – обо мне ли?

Оказалось, обо мне. Вытянул откуда-то белый прямоугольный листок, заполнил его, протянул мне.

– Что это? – не понял я.

– Направление, – он в первый раз посмотрел на меня черными непроницаемыми восточными глазами.

– Какое направление? Куда?

– На операцию. У вас пупочная грыжа. Резать надо.

– Резать?!

Иногда на меня находит. Бывает.

Я озверел. Во мне включилось что-то стихийное, неуправляемое. Как будто у меня не было справки из психдиспансера, что я не ку-ку.

– Вы хоть соображаете, что говорите? – подозрительно оглянувшись на всякий случай, удивленно-разгневанно зашептал я. – Газеты читаете? Куда вскоре поедет глава нашего государства? В какую страну? Поняли? А вы меня на операционный стол загоняете? Учтите, расскажу, где следует, как вы ставите диагноз одним пальцем, проверят вас как специалиста...

В его раскосых глазах мелькнул страх. Он покраснел, как краснеют смуглокожие – стал желто-розовым.

– Хорошо, – тоже шепотом сказал он. – Я напишу, рекомендовано проконсультироваться. А вы побольше упражняйтесь. Физически.

Написал.

Я начал отходить.

– Спустите штаны, – опять повернулся он ко мне. – И трусы тоже.

Нет не пальцы, четыре железных штыря, по два с каждой стороны, вонзились мне в пах.

– Так не больно? – спросил он.

– Нет, – на спертом дыхании ответил я.

– А так? – вонзил он штыри повторно.

– Не больно, – задохнулся я.

– Одевайтесь.

А ведь мне ехать к ним. В Азию.

Нам.

У Алены были свои "хирурги". Районные. По женской части. Пришла от гинеколога зареванная. Какие-то уплотнения в левой груди. Может, спать теперь только на правом боку? Справку дали, но в заключении написали, что необходимо регулярно проверяться. А это козырной туз в костлявых руках ведьмы из загранкабинета.

Три недели ежедневной нервотрепки, бесконечных ожиданий в очередях наконец-то прошли. Опять мы сидели вдвоем среди таких же супружеских пар с беспокойными глазами. В руках карточки с полным набором справок. Аленина карточка вдвое пухлее моей. Может, пока не поздно, замазать, зачеркнуть, вытравить запись гинеколога? И брошка наготове. Серебряная. С большим желтым топазом. Говорят, серебро сейчас в цене.

Вот и наша очередь.

Вошли в кабинет.

За столом вместо ведьмы – полная, немного растерянная женщина в белом халате.

– Что у вас?

Я протянул ей наши карточки.

Она их бегло просмотрела. Закрыла. И задумчиво уставилась на дважды подчеркнутом красным – "тропики".

– Вы не знаете, если тропики, – спросила она у меня, – то нужна ли еще одна виза на справке?

Я пожал плечами. Улыбнулся пошире.

– Когда оформлялся на Кубу, то не требовалась. Это точно.

– Никак не могу запомнить, столько инструкций, столько правил, – пожаловалась она Алене с досадой. – Ладно, спрошу у главного.

Она выписала нам по справке, поставила свою подпись и вышла из кабинета.

Вернулась быстро.

– И правда, ничего не надо, – протянула она мне справки. – Поставьте печати в регистратуре. Не забудьте.

– Спасибо, доктор.

– Не за что.

– Ну вот, а ты, глупая, боялась, – сказал я Аленке на улице.

– Это еще неизвестно, кто больше боялся, и значит, кто глупее, рассмеялась она.

Глава пятая

Анкеты – пустоглазые, согнутые вдвое листы бумаги размером с амбарную книгу и ординарным вкладным линованным листом для автобиографии. Ответ должен строго соответствовать поставленному вопросу: был? – не был; состоял? – не состоял; привлекался? – не привлекался. Жизнь расчерчена сеткой граф и колонок, разделена, препарирована, исчезло своеобразие человеческой индивидуальности – но глаз опытного кадровика мгновенно выхватит подноготный смысл безобидной с виду информации.