Текст книги "Колония"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Кстати, налей-ка мне, – повернулась к Виталию Любаша. – И отнеси Дениску наверх, сморило парня.

Виталий бережно поднял Дениса на руки и вскоре вернулся с гитарой в руках.

– Ой, здорово как! – обрадовалась Любаша. – Сколько времени не брал, запылилась даже.

Виталий вырубил телевизор, подстроил струны и тихо запел:

Под широкой лапой старой ели

Палкой на искрящемся снегу

Кто-то нацарапал еле-еле:

"Приходи, я больше не могу!"

И у строчки полу занесенной

Я остановился на бегу,

Прочитал чужой призыв влюбленный:

"Приходи, я больше не могу!"

А лыжня тянула дальше в поле,

В светлую прозрачную пургу

Сзади крик отчаянья и боли:

"Приходи, я больше не могу!"

Виталий повысил голос, усилил бой гитары, и в большом холле эхом раздалось "не-мо-гу-у" и снова тише:

Я не мастер в отыскании кладов,

Но надежду в сердце берегу

Только нет тебя со мною рядом:

Приходи, я больше не могу...

– Ой, чья это песня? – зачарованно спросила Алена.

– Музыка моя, а стихи Алика Гусовского. Это одна из первых...

Время нашей молодости, доморощенные барды, ни одного вечера не обходилось без гитары. И пелось и пилось от всей души.

Проникновенно.

Спев несколько лирических песен, которые особенно хорошо звучат у костра, Виталий перешел на шуточные и остро пародийные.

– Вот, кстати, есть песенка и про тебя. Мой знакомый – Боря Шур слова написал:

Малюет лист, в работе быстр

редактор – блядь последняя,

не говночист и не министр,

а между ними среднее.

Но если он в недобрый срок

пропустит слово смелое,

Главлит пришлет ему венок

и покрывало белое.

Но-но смотри, не дремлет враг,

держи язык короче!

И пой, и пей не очень так,

и так, чтобы не очень...

За рубежом за каждый чих

фунты фунтов нащелкают

и потому, наверно, их

прозвали прессой желтою,

а мы не любим желтый цвет

поэзию и прозу мы

давно уж правим – много лет

лишь голубым да розовым.

Но-но, смотри...

Десяток считанных голов

еще в народе бродит

и к отрицанию основ

своим умом доходит,

а мы не ходим далеко

иных других попроще мы

все мысли новые легко

берем со Старой площади.

Но-но...

Пером води, резинкой три,

держи паяльник по ветру,

на шефа преданно смотри,

не то походишь по миру,

не то тебе в недобрый срок

такое, братцы, сделают

не нужно будет ни венок,

ни покрывало белое

Но-но, смотри, не дремлет враг,

держи язык короче!

И пой, и пей не очень так,

и так, чтобы не очень,

и пой, и пей не очень так, и так, чтобы не очень!

– Класс! – покрутил головой я.

– А я боюсь, – вздохнула Любаша. – Это же антисоветчина чистой воды.

– А ты гордился хоть раз в жизни своей страной? – спросил я у Виталия.

– Да, – немного подумав, ответил он. – Когда Гагарин в космос слетал... Когда спутник первый запустили... Верили мы тогда... А наши отечественные, мягко выражаясь, контрасты особенно за бугром хорошо видны. Помнишь, я тебе про Аргентину рассказывал, про "пропаханду". Так вот, в день открытия выставки в Буэнос-Айресе был действительно торжественным. Огромный павильон, нарядная экспозиция, ленты, цветы... Как положено, исполнили гимны. Первым – аргентинский. Акустика в павильоне прекрасная, и запели стоящие рядом с нами испанцы, и слезы у них на глазах, честное слово, от гордости за свою страну, как ты говоришь. Потом грянул наш "Союз нерушимый...", но без слов, словно похоронный марш в тишине, все советские стоят, как в рот воды набрали, а аргентинцы на нас удивленно и с каким-то сожалением смотрят...

– Супер-держава без гимна. Цирк!

– Хватит вам о политике, давайте лучше выпьем еще.

– Глупо отказываться, коли сама супруга предлагает, – потянулся к бутылке Виталий. – Рашен делегашен олвейс реди фор дискашн, что означает по-пионерски: всегда готовы! Кстати, уже три часа. Имеем полное основание.

Мы встали, сдвинули бокалы и опять вспомнили Москву.

– Есть хоть у них там выпивка-то? – спросил у меня Виталий.

– Очереди огромные, но как-то обходятся. Все эти антиалкогольные законы и кампании, по-моему, такая чушь. Антигуманная. Мы прилетели как-то в Алжир, нас представитель встретил, через таможню провел, все в порядке. А с нами летела женщина на конгресс какой-то и, судя по всему, вся делегация то ли уже прилетела, то ли она первой была, но ей загрузили все представительские и сувениры, то есть бутылки, значки, матрешки. Таможенник как значки увидел, остолбенел – у них это контрабанда, оказывается, в Алжире не делают своих значков, а людям нравится, что поделаешь. И против алкоголя они. Он весь багаж ее перетряс и выставил на стойку батарею коньяка, водки, шампанского. А она без знания языка, знаками что-то объясняет, тот башкой мотает, глазами вращает, на Аллаха ссылается, видит, что весь аэропорт на него уставился. Потом все-таки отдал ей по одной бутылке коньяка, водки и шампанского. Она в руки эти три бутылки взяла, лицо белое, губы трясутся, бутылка шампанского выскользнула у нее из-под локтя, да как ахнет об каменный пол!

– Бедная, бедная советская баба, вечно на нее все взвалят. Вот все вы такие, – ополчилась на нас Любаша.

– Ну вот, началось, – вздохнул Виталий. – Все виноватых ищем.

– Кстати, о мужиках. В том же Алжире я был не один, а с однофамильцем моим Истоминым, он фотокорреспондент. В гостинице селимся, дают нам два отдельных номера. Мой коллега говорит, а нельзя ли нам вместе. И по-русски мне: консервы у нас, водочка, кипятильник один на двоих... Портье говорит так задумчиво и сомнительно: месье,... неудобно... Два мужчины в одном номе ре... Потом взял наши паспорта и обрадовался: Так у вас же все официально! Потом я тезке вечером говорил – сегодня ты будешь мадам Истомина, готовь, гулящая, ужин.

– Дорогие гости, а не надоели вам хозяева? – спросила Алена у Любаши.

– Да вы что, ребята, сидите. Или вот что! Лучше пусть Виталька сейчас вас отвезет, выспимся и куда-нибудь мотанем завтра. Идет?

– А на посошок? – озабоченно спросил Виталий.

– Хватит тебе, за руль ведь сядешь.

– Валер, не пей, я боюсь, – просительно сказала мне Алена.

– Ладно, старик, завтра допьем. И милости просим в гости. Только с Денисом и гитарой.

Глава двадцать третья

Проснулись ярким и совсем не жарким утром первого дня нового года. Время добежало ближе к обеду пока мы, не торопясь, позавтракали, где-то после полудня позвонили Веховы и еще через часок по сравнительно пустым улочкам и попрежнему забитой кольцевой мы добрались до выставочного комплекса, похожего на нашу Выставку достижений народного хозяйства или, как мы ее называли в бытность свою, "нарядного хозяйства".

В нескольких павильонах на длинных столах-прилавках, на стеллажах, на стойках и просто россыпью на полу – книги. Дешевые покет-бук – чтиво на каждый день, на непритязательный вкус, переиздания Чейза, Харольда Робинса, Агаты Кристи, Сьюзан Жаклин, Шелдона, Арчера, Уоллеса. Копаясь в этих книжных терриконах, неожиданно нашли "Дневники Берия". Авторы утверждали, что документы подлинные и, наконец-то, раскрыты тайны Кремля. Член Политбюро ЦК КПСС и депутат Верховного Совета СССР оказался грязным сластолюбцем, садистом и тираном. Он откровенно описывал оргии партийных бонз, которые напоминали пиры Каллигулы – не по размаху и изощренности, конечно, а по одинаковой структуре: гулял император и приближенные его. Было ясно, что пером "Лаврентия" водила рука профессионального западного литератора, в то же время общая картина была достаточно достоверной с точки зрения иностранца, жившего или часто бывавшего в Москве.

– Будешь брать? – спросил я у Виталия.

– Какой смысл? Здесь прочту и выброшу. Если же везти в Союз, то рискую не только своей карьерой, а значит, благополучием не только своим, но и Любаши, и Вани, и Дениски. А если даже и провезу, что я с ней буду делать? Показывать и давать читать только друзьям, не зная, кто из них первый стукнет.

Я поискал глазами Лену.

Она стояла неподалеку и смеялась, листая какую-то книжицу. Оглянувшись на мой взгляд, она подошла к нам.

– Смотри, какая прелесть, Валера. Давай купим.

Оказалось, что это сборник юмористических рисунков.

– "Панч"? – взглянул на обложку Виталий. – Между прочим, у "Панча" есть и политическая карикатура.

– Ну и что?

– А то, что это издание считается антисоветским по понятиям таможни. То есть оно у них в списках неблагонадежных. Отберут и не будут смотреть, что твой "Панч" посвящен юмору на спортивную тему. И на работу сообщат – вез запрещенную литературу, неважно какую, но запрещенную.

– Получается, что ввоз смеха в СССР тоже запрещен?

– Над чем изволите смеяться, сэр? Соображайте, соображайте...

Алена с сожалением вернула книжку на место.

Тех же Робинсона и Шелдона можно было купить и подороже, в лучшем оформлении с твердой обложкой. Так же издается литература, которую, в отличие от массовой, можно с полным правом назвать художественной. Я с завистью касался обложек с именами тех, с кем хотел бы общаться, иметь в личной библиотеке – Зигмунд Фрейд, Жан-Поль Сартр, Альбер Камю, Марсель Пруст, Самуэль Беккет, Курт Воннегут. Кто-то частично издавался и у нас, но так, чтобы запросто зайти в лавку и купить или заказать?.. А сколько мне неизвестных имен!

Следующая книга, которая привлекла наше внимание, было полное собрание сочинений Шекспира в одном томе. Похоже на телефонный справочник, зато весь Шекспир.От исторической хроники до сонета. Жаль, что на английском.

Красочный мир творческой фантазии открылся нам на стендах с альбомами. Пикассо, Дали, Шагал, Босх, Брейгель, Магрит, Модильяни... Здесь мы застряли надолго – кого-то из художников мы знали понаслышке, у других многого просто не видели. И все на роскошной бумаге с прекрасной цветопередачей. В этом павильоне мы с Аленой разорились – купили "Энциклопедию мировой живописи" Лярусса, где о каждом художнике помещена статья с отличной репродукцией.

– А могли бы в кожаном пальто щеголять вместо этого кирпича, – с веселой иронией заметила Любаша.

– А я счастлива, – радовалась Алена.

Настроение ее слегка потускнело, когда мы добрались до богато иллюстрированных изданий по садоводству, интерьеру дома, до журналов мод, а у меня загорелись глаза на альбомы и книги по кино, самолетам и яхтам.

Лучше всего и легче всего было Денису – он сразу же отобрал комиксы, которых ему недоставало в его коллекции, и уткнулся в их рассматривание.

Восхищение и сожаление – вот два противоречивых чувства, которые владели мной еще долгое время после посещения книжной ярмарки. И не только мной. "Ну почему мы не богатые?" – спрашивала Алена. – "Накупили бы книг и альбомов." А я думал о том, что мы бедные не только материально, но и обкрадены духовно: мимо, сколько же ушло мимо нашего сознания – то, что подарило бы радость духовного общения, очистило бы от духовной скверны, породило бы новые творческие замыслы... Мимо... Ушло время и утекла с ним река, из которой нам уже никогда не напиться живой воды.

Я рассказал о своих ощущениях Виталию, когда мы приехали к нам. Алена с Любашей хлопотали на кухне, Денис смотрел телевизор, а мы уже налили по стакану виски с содовой и льдом.

Это справедливо не только для литературы, живописи, скульптуры, архитектуры, кино, но и, в конце концов, для философии, без которой невозможно миропонимание, соответствующее современному уровню. Мы отстаем от цивилизованного мира и в этом. Вот кого ты можешь назвать из советских титанов нового мировоззрения?

– Александров?

– Под редакцией которого издана "История философии"? Это же пересказ, компиляция и критика, причем с партийных позиций.

– А ты можешь кого-нибудь назвать?

– Не могу, потому что их нет. У них есть Сартр, Хайдеггер, а у нас... Впрочем, есть человек, разъявший нашу непостижимую и удивительную Систему. Александр Зиновьев.

– Где он сейчас?

– Уехал. И Запад разругал тоже. Пишет он нестандартно, в виде диалогов различных персонажей, каждый из которых – советский социальный тип.

– А как бы почитать?

– Как, как... Есть тут две лавки, в которых торгуют антисоветчиной, но в колонии говорят, что их владельцы стучат в посольство на тех, кто покупает.

– Покажешь?

– Тебе – да.

Тут появились Алена с Любашей, мы расставили тарелки, приборы, фужеры, закуски, фрукты, овощи, и воцарилась атмосфера дружеского застолья.

– Ну что? За тех, кто в море, заграницей и в венерической больнице!

Выпили, поели и опять выпили и опять поели, и наступила, наконец, благостная истома насыщения и теплого сытого похмелья после бессонной ночи.

Алена с Любашей несколько неожиданно для нас решили прогуляться до расположенного неподалеку рынка с магазинами, забрали с собой Дениса, а мы с Виталием перебрались в плетеные кресла на балконе – перекурить, заодно прихватили с собой и стаканы.

Разговор плелся медленно, не спеша, с паузами и незаметно перешел на родителей.

– Твои старики тоже из системы минвнешторга? – спросил я у Виталия.

– Не совсем так. Мы же с тобой земляки – я тоже ленинградец. Мой отец – специалист по броневым сталям, и когда началась война, потребовался приемщик в США. Судьба избрала отца. Вызвали его в Москву, он приехал с матерью и мной и оформлялся на выезд по линии внешторга. Пока только он один. Было это в октябре сорок первого года, и надо же случиться так, что как раз в этот день, по-моему, восемнадцатого, по Москве прошел слух, что столицу сдают немцам и переносят ее в Свердловск. Началась паника в многомиллионном городе. Люди бросали все, уезжали, уходили – кто как мог. Мать из гостиницы с трудом добралась до внешторга, как-то разыскала там отца. Неразбериха полная. Он только успел сказать ей, что уезжает – их в вагонах пригородных поездов довезли до Архангельска, а потом пароходом через Англию они добрались до США. Матери же он сказал, чтобы ехала на вокзал и разыскивала там поезд с внешторговцами. Без документов, мама полдня ходила по вокзалу, спрашивала, вы не из внешторга? А никто не отвечает, смотрят с подозрением, шпионов боятся. Но как-то ей повезло, наткнулась она но того, кто отвечал за отправку. Кое-как добрались они до Куйбышева. И туда через год пришел вызов – ехать нам к отцу. Опять до Москвы, а потом через всю Россию и Сибирь во Владивосток. Положение было очень сложное. С японцами – нейтралитет, но уже тогда они следили, чтобы наша страна не получала помощи от союзников. Поэтому, насколько я знаю, решили два транспорта из Владивостока отправить якобы на Камчатку, а на самом деле в Штаты. Заодно с ними и семьи... Всех записали как членов экипажей. Пароходов, как я уже говорил, было два "Кола" и "Трансбалт". На "Коле" подобрались все ленинградцы, среди них и я с мамой... И вот опять судьба... Как мать рассказывала, капитанами на этих пароходах служили братья или крепко дружили они друг с другом, не знаю, но за несколько дней до отхода они встретились и капитан "Трансбалта" говорит своему другу-брату:" Знаю, что у тебя тяжело с размещением пассажиров, а у меня маленькая каюта свободная, одного могу принять на борт." Посмотрели они списки пассажиров "Колы". Мать последняя в списке была. Вехова с ребенком. "Вот и давай мне ее," – говорит капитан "Трансбалта", – "а для ребенка мы коечку соорудим." Мать, как узнала, что ее пересаживают, – в рев, не пойду ни в какую, но с ней особо не церемонились. Ушла "Кола", через трое суток ночью должен был отплывать и "Трансбалт". Полдвенадцатого ночи радиограмма: "СОС... СОС... Тонем... "Кола"." Их остановил японский эсминец, якобы для проверки документов. Почему через японские воды идете? Какой груз? Почему дети на борту? Идем через эти воды, потому что февраль, зима, севернее проливы замерзли, груза нет, идем на Камчатку, дети на борту, потому что война, дети членов экипажа. До одиннадцати вечера всех на палубе держали, потом отпустили, следуйте своим курсом. Команда и пассажиры в трюмы спустились, устали за день. И тут – две торпеды в беззащитный мирный пароход. Стреляли, как на учениях. "Кола" тонул три с половиной минуты. Шторм, ледяная вода, на поверхности остались только те, кто вахту нес, два спасательных плота и вельбот. Подлодка всплыла, прожектором осветила гибнущих людей и ушла на погружение. Из спасшихся после шестнадцати дней в океане в живых остались только четверо матросов, в том числе и радист. Их подобрал японский противолодочный заградитель, и только после долгого разбирательства они были возвращены на родину. Мать рассказывала, что капитан "Трансбалта" несколько дней из каюты не выходил после отплытия. А нам тоже досталось. В кильватер за нами все время шел перископ подлодки, может быть той самой, что потопила "Колу", это я сам видел, японские военные самолеты несколько раз облетали "Трансбалт", имитируя атаку. Нас, малышей, в спасательных жилетах выставляли на палубу, чтобы показать, что на борту дети. Как сейчас, вижу летчика в шлеме и очках под стеклянным колпаком кабины и планирующий с воем самолет с круглыми пятнами японского солнца на крыльях, казавшихся кроваво-красными. Позже самолеты не появлялись, исчез и перископ. А Тихий океан оказался вовсе не тихим. Мама не переносила качку и сильно страдала от морской болезни. Двадцать третьего февраля устроили праздничный обед в честь Дня Красной Армии и Флота и дали детям несколько долек шоколада. Я зажал их в горсти и так и не притронулся – маме принес. Шоколад растаял, мама, конечно, отказалась, и вот тогда я руку дочиста вылизал, обсосал – так есть хотелось. В Сан-Франциско советский консул пришел на борт. "А кто знает кого-нибудь с "Колы"? – спрашивает. Мать всех пассажиров перечислила – и только потом, когда с отцом встретилась, узнала, что никого из них скорее всего нет в живых и что такая же участь была уготована и нам, если бы не Всевышний. К ней потом еще долго ходили отцы, чьи семьи погибли, она им, что могла припомнить, рассказывала... Про жен... Про сыновей и дочек...

– Вот так живешь в Ленинграде и не ведаешь, что смерть тебя ждет в пучине морской. Правда, тебе грех на судьбу жаловаться, как и отцу твоему.

– Не скажи, Валерий. После США отца направили в Австрию. Было такое главное управление имущества заграницей. По репатриации Советскому Союзу завод достался, правда, разрушенный взрывом, но отца назначили его директором. И вот только в сорок седьмом мы приехали в голодную послевоенную Москву в отпуск. Отец в кадры пришел, о чем-то договаривался, тут вбегает некто и давай орать матом на кадровиков. Отец ему замечание сделал, уважайте людей, мол. Тот только фамилию у отца спросил и вышел. Оказалось, что крикун этот – высокий чин в МГБ. Отпуск давно прошел, а нас обратно в Австрию не пускают. Проверяли по всем линиям. И если бы отец не был русским и не пролетарско-крестьянского происхождения, посадили бы за милую душу. Так что не знаешь, где поскользнешься, и одно твое нечаянное слово развернет жизнь твою на сто восемьдесят... Так что давай-ка по сто пятьдесят, пока есть возможность... За тех, кто в море...

Глава двадцать четвертая

Январь выдался тихий, но работы хватало. В основном, за письменным столом – торгпредство, как и посольство, и аппарат торгового советника готовили отчеты, Справки и цифры стекались ручейками в отчеты отделов, потом впадали реками в отчеты организаций, главков, министерств и в конце концов – в океан годового отчета страны. Упали цены на нефть, и оказалось, что не хватает валюты на закупку зерна, антиалкогольная кампания заткнула источник "пьяных" денег и опять опустела казна. Новый год принес крупные реорганизации и большие перестановки в верхних эшелонах власти, но пока, как в тайге, ветер перемен гулял по верхушкам, а внизу было тихо. А как сдали отчеты, жизнь пошла совсем неторопливо.

Мы с Еленой потихоньку осваивались, наладилось и ровнее стало течение нашего бытия. Основным стержнем его содержания стала для меня выписка. Только на разглядывание каталогов товаров уходили часы – было такое ощущение, будто попал на склад супер-маркета и, проходя вдоль бесконечных полок, волен выбирать, что нужно и что нравится. Для себя я решил не оглядываться на цены, а выписывал на отдельный листок все, что мне приглянулось.

Погружение в мир красивых. полезных и удобных вещей привело само собой к тому, что я придумал себе баловство – игру, в которую постепенно сильно втянулся. Поначалу в воображении явился дом розового кирпича в тихом центре Москвы – в районе Патриарших прудов или Кутузовского проспекта, а в зеленом дворе дома – гараж, где стоит моя цвета мокрого асфальта "Тойота". У дверей сидит приветливый сторож, который ни в коем случае не пустит незнакомого человека в чистый и просторный подъезд.

На третьем или пятом этаже – наша с Аленой трехкомнатная квартира с высокими потолками: гостиная с эркером, спальня и кабинет. Застекленная лоджия, просторная кухня и холл.

Квартира пуста и пахнет свежей краской. Солнце, пробиваясь сквозь раздернутые шторы, перемигивается бликами от крытого лаком пола. В ванной – темно-розовый, цвета свежезагорелого тела, кафель, сияние никелированных кранов, зеркало в полстены.

С этих исходных позиций, перелетая из комнаты в комнату, я выбирал для них интерьер.

Для гостиной – светло-серые обои с белым замысловатым рисунком. На их нейтральном фоне хорошо смотрятся картины и мебель. В пятиоконном треугольном эркере – стол и стулья с высокими спинками. Вдоль стены – стенка с баром, стойкой для пластинок, аудиокассет с музыкой и толстых альбомов, чтобы полистать на досуге – та же "Энциклопедия мировой живописи" Лярусса. Рядом сервант с посудой, хрустальными фужерами и расписными чайными сервизами.

В углу – икона Николы-чудотворца в белых, шитых черными крестами одеждах с раскрытым Евангелием в руках: " Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля твоя." Православный покровитель всех путешествующих, пишущих и торгующих.

В другом углу современные идолы – телевизор, видеомагнитофон, стереосистема.

Остальное пространство занял ковер, диваны и кресла, между которыми катается столик на колесиках со всяческими напитками и соками. Кроме бра – торшер и хрустальная люстра под высоким потолком.

На стенах – картины.

Белотелая высота Коломенской колокольни ранней весной сквозь желто-зеленый пух первых побегов.

Натюрморт, напоминающий о бренности человеческого бытия – опавший желтый лист на раскрытой книге с красочной иллюстрацией, спираль раковины, как спираль развития, сухой бессмертник в вазе, словно расписанной туманами, бабочка-однодневка и бюстик Шиллера – поэта несбывшихся благородных иллюзий.

Акварельная Москва с темной церквушкой, бульваром и прохожими, идущими в разные стороны. На эту картину наложился, наплыл, навис над ней жилой многоэтажный дом начала века, еще с трубами, зияющий провалами окон, и уже, как марево, как грядущее – кремлеподобные пики высотных зданий. Москва ушедшая, уходящая и та, что тоже когда-то уйдет.

Равнинный простор Средней России, перелесок и стожок -неяркая пронзительная красота.

Морской пейзаж с дорожкой света, пробившегося сквозь облака на горизонте и отраженного в бегущих серо-зеленых волнах и светлых парусах корабля.

Залитые водой стволы берез, осин и могучего дуба после осеннего паводка, прозрачная ясность вод, отражающих жухлый пожар осыпающихся листьев и нестерпимую просинь неба с белыми облаками.

В будуаре поселился широкий квадрат кровати, на которой можно раскинуться и не достать края, высокий платяной зеркальный шкаф и туалетный столик с трехстворчатыми зеркалами. Апельсиновые шторы, светло-желтые обои и опять картины.

Пронизанные солнечным светом, взъерошенные от свежего ветра три березы с маленьким подлеском.

В полстены – панно в узоре цветов, листьев и растений, меж которых порхают смешные эльфы.

Лежащая обнаженная Модильяни с высокой грудью и синими проталинами вместо глаз.

Здесь же найдется место нашей танцовщице с лукавым изгибом бедра.

Кабинет. Стены закрыты до потолка полками с книгами, есть только часть стены, на которой развешены в металлических рамках репродукции великих парусных кораблей. Широкий письменный стол, на котором хватает места и перу, и бумаге, и бронзовой статуэтке, и компьютеру.

Кухня, отделанная светло-желтым деревом, расписные, под лубок, доски, прялки, жостовские подносы, керамика, двухкамерная металлическая мойка, холодильник, морозильная камера, микроволновая печь, кухонный комбайн...

Сложив общую картину, я уже мог с помощью каталогов конкретно выбрать ту или иную составляющую мозаики.

Для дома, для семьи, для себя.

Электронные часы с секундомером, таймером, будильником и памятью на пятьдесят номеров телефонов. Фотоаппарат, японский автомат – сам наводит на резкость, сам устанавливает диафрагму, со вспышкой, сам проматывает пленку. Телевизор с не очень большим экраном, но мультисистемный. Как и видеомагнитофон. Простенькая видеокамера. Миниатюрный радиоприемник с магнитофоном, магнитола и солидная стереосистема с киловаттными колонками, эквалайзером и световыми индикаторами. Аудио и видеокассеты, подзарядные устройства для аккумуляторных батареек разных размеров, термос-электрочайник, холодильник, морозильная камера, микроволновая печь, кухонный комбайн.

Список получился внушительный и раз в пять превышал наши возможности. Случилось это еще и потому, что беден советский человек, неухожен, неэкипирован, не имеет самого необходимого и обыденного для цивилизованного обывателя. Скрепя сердце, я сократил список до минимума и готов был сделать заказ. Это можно было сделать через специализированные фирмы. Переговоры с ними тоже отняли немало времени – у кого-то было подешевле, но сама фирма не внушала доверия, те же, что посолиднее, драли с клиентов высокий процент за услуги. Кроме того, постоянно подходили с просьбой что-то выписать. Жена Петра Гладкова мечтала о вязальной машине, Гриша Галкин хотел получить газовый баллон и редуктор для своих "Жигулей".

Время быстро уходило, и в конце концов я сделал заказ, но неудачно фирмач, заверив меня, что все в порядке, исчез, как в омут канул. И тогда пришлось в пожарном порядке делать заказ через самую дорогостоящую фирму. Надо отдать должное их оперативности, но груз все-таки опоздал на один день против положенного срока на четырехмесячный льготный период. Получив накладную и оформив все документы на очистку груза, я сдал их в консульский отдел. Они должны были получить подтверждение местного МИДа, что груз дипломатический и таможенному обложению не подлежит.

Ежедневно к четырем часам представитель нашего консульства Всеволод ездил в МИД, ежедневно я к восьми тридцати утра заезжал к нему за ответом и ежедневно он разводил руками – нет разрешения. Через две недели Всеволод попытался узнать причину задержки, ну, мало ли, у них там горы таких документов и кому-то просто лень поставить штампик. Всеволода уверили, что дело обстоит именно так.

Через месяц Всеволод направил официальный запрос по моему грузу. Ответ пришел через неделю – нет разрешения из-за просрочки на день. А груз валялся где-то на складе, его могли украсть, раздавить, сожрать термиты, залить дождь... Кроме того, за каждый день хранения набегал штраф.

Что делать? Я уже отчаялся, что появится хоть что-то материальное в моей воображаемой квартире. Рассказал об этом Джорджу. Тот отыскал какую-то родственницу, знающую того человека со штампиком в МИДе. Она позвонила ему и тот заверил, что все будет в порядке. Теперь я стал со Всеволодом ездить в приемную МИДа. Каждый день к четырем. Пусто. Нажаловался Джорджу.

Его родственница надела красивое сари, я привез ее в МИД, она исчезла в его недрах и через час вернулась с документами в руках. Все оказалось просто – человек со штампиком ждал взятки, но взять ее он мог только от знакомого.

Документы я получил где-то около часа дня, а к трем с Петей Гладковым и его знакомым фирмачом мы явились на грузовой склад таможни. Несмотря на то, что был неприемный день, а склад открыт только до обеда, сработала такая схема: я заходил в кабинет, протягивал свою визитку, объяснял, что мне завтра возвращаться в СССР, а тут вот мой груз, чиновник просил оставить документы, на моем месте появлялся фирмач, давал взятку, опять заходил я и с необходимой подписью шел в следующий кабинет.

В конце концов мы попали в святая святых – огромный ангар, специально открытый для нас. Отыскались и ящики. На коробке со стереосистемой зияла огромная вмятина, на остальных потеки, следы мазута.

Домой мы приехали часам к шести, Петя забрал свою вязальную машину, а я сидел, усталый, за обеденным столом и ничего, кроме полного опустошения, не ощущал.

Не сотвори себе кумира – истина древняя и верная и относится она не только к живым идолам, но и к предметам. Не сотвори себе кумира – предупреждение тому, кто возалкал: чем желаннее цель, тем она недоступнее.

Моя же игра в воображаемый дом потускнела и потеряла смысл – денег хватило лишь на стереосистему, фотоаппарат и часы, а все квартиры на Патриарших прудах или Кутузовском проспекте заняты партийной верхушкой. У них есть все то, на что мне не хватило. Вот кем занят мой дом. И не воображаемый.

Зато у них нет моих картин...

Глава двадцать пятая

Нам повезло.

Крупно.

Правда, для этого нужно было уникальное стечение обстоятельств, удачное расположение звезд на небосклоне нашей жизни и незлобливое настроение у торгпреда.

В Индии должны были состояться демонстрационные полеты Як-42. И нашлась фирма, сильно заинтересованная этим небольшим, но достаточно комфортабельным самолетом, идеально приспособленным для местных аэродромов. Президент фирмы пришел к торгпреду, сказал, что забронировал десяток мест на всю программу полетов и попросил включить в свою "команду" мистера Ушакофф, как специалиста по запродажам авиатехники, а Дима Ушаков подсказал, что целесообразно прихватить журналиста-экономиста, то есть мистера Истомина, который соберет и обработает все материалы о полетах. Президент фирмы решил вместо гонорара и чтобы мы выполнили свои обязанности образцово пригласить в полет и миссис Ушакофф энд миссис Истомин.

А торгпред взял и разрешил. Раньше ни за какие ковриги, а сейчас перестройка. Кроме того, президент фирмы был вхож в коридоры местной высшей власти и мог по-дружески информировать торгпреда об изменениях в политике и намерениях своего правительства.

Так мы с Еленой попали на карнавал жизни.

Как многорукий Шива, Индия оказалась, по крайней мере, четырехликой.

Самая первая, самая древняя, истинная Индия – благодатная земля, на которой жил человек в мире и согласии с природой и верил в свое бессмертие и вечную жизнь всего сущего. Питаясь только растительной пищей, нося туфли с загнутыми вверх носками и пятками, чтобы, не дай Бог, не раздавить какую-нибудь букашку, даже закрывая рот тканью, чтобы не осквернить воздух своим дыханием, человек свято берег окружающий его мир. Как же далеко ушла с тех пор в своем развитии наша цивилизация! Но вперед ли?