Текст книги "Колония"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Садилось солнце и тянуло за собой серый тюль сумерек. Казалось, что над кладбищем сгустилась тишина и, словно придавленная к земле, затаилась в ожидании темного часа. Холодок пополз по спине Горина, когда он услышал какие-то шорохи позади себя. С Горы, упруго перепрыгивая через могилы, спускались трое парней. В руках у них были длинные прутья, они со свистом хлестали ими по крестам и оградкам, сбивали верхушки сухих былинок, а затем разом, словно по команде, стали нападать друг на друга, по-каратистки выбрасывая вперед ноги. Это была игра, но велась она сосредоточенно, с примеркой на условия, приближенные к боевым, и в любой момент могли перестать игрой. Не мертвых бойся, подумал Горин о своем испуге, когда трое скрылись за поворотом, страшись живых.

Вечером сообщили о пожаре на атомной подводной лодке "Комсомолец" катастрофа в чем-то схожая с гибелью "Титаника" – супер-корабля, оснащенного негодными спасательными средствами. Еще одна беда в ряду столкновений пароходов и железнодорожных поездов, аварий и взрывов на предприятиях, угона самолетов, облысевших, нервно-парализованных детей – метастазы Системы. После мартовского пленума ЦК КПСС по селу язык не поворачивался назвать хозяйством беспощадную эксплуатацию обезвоженной, отравленной ядохимикатами земли с разбитыми вконец дорогами, с мастодонтами-тракторами, с гигантскими потерями неубранного, рассыпанного, сгноенного. Отменили Госагропром – мертворожденный дебил перестройки, повивальной бабкой которого была Система – по сути же экономической реформы ничего не изменилось.

Горин ходил мрачный от своих размышлений, даже начал стрелять у Донецкого папиросы, к тому времени оправившегося от радикулита и постоянно одетого, несмотря на теплую погоду, в пиджак, украшенный новенькими пластмассовыми орденскими планками.

Горин чувствовал себя лишним человеком в этой жизни, звеном в веренице лишних русских людей. Талантливых, одаренных, готовых служить верой и правдой, но не нужных своему Отечеству, России. Лишний Онегин, друг повешенных и сосланных, лишний Печорин в безысходных душевных муках, лишний Обломов, безнадежно отстающий от нового века, лишние призраки вырубленного вишневого сада. Советское время сделало лишними и даже превратила во врагов государственных миллионы соотечественников. Так и для Горина связь с лишними людьми прошлого оказалась кровной, окрашенной личной горечью. При этом советский человек Евгений Горин в отличие от светского Евгения Онегина не мог скрыться в своем имении, уехать заграницу – его ждала либо гибель в бесплодной борьбе с Системой, либо опустошающий душу компромисс. Горин был частью Горы, ее камнем, и Система, как Юпитер, пожирающий своих детей, поглотила Горина, его жизнь, его время, а перестройка сделала бессмысленным пережитое.

Горину вспомнилось, как в Москве открылась парикмахерская "Чародейка" и Горин раз в месяц или полтора приходил в ее светлые зеркальные залы к своему парикмахеру Яше, который встречал его с радушной улыбкой, усаживал в кресло, мыл голову душистым шампунем, тщательно стриг, укладывал феном волосок к волоску, и Горин выходил каждый раз из парикмахерской с ощущением обновления, свежести и уверенности в себе. Так продолжалось до тех пор, пока Яша, щелкая ножницами, не рассказал Горину невеселую историю своей жизни. До крутого поворота Яша двигался по наезженной колее школьник, студент, инженер, жена, двое детей и все те же сто восемьдесят – двести, на которые все труднее сводить концы с концами. Яша постепенно старился в одном из конструкторских бюро Метростроя, но тут производственная необходимость сформулировала следующие условия задачи: есть бетон, есть отходы металлообработки, требуется создать машину, изготовляющую бетон, армированный металлической стружкой. И увлекся Яша идеей, ночами не спал, но задачу решил, авторское свидетельство получил и двадцать два рубля награды за четыре года работы. Тут Яша задумался и ушел в парикмахеры, спасибо люди помогли, в светлые зеркальные залы ввели, чтобы мыть и стричь чужие грязные волосы и где радио целый день болтает о новых достижениях победившего, развернутого и развитого социализма, спасибо люди помогли, спасибо люди надоумили, тяжело было инженерное дело бросать, тяжело было заново жизнь начинать – люди помогли. Так Яша тоже стал лишним и хотя твердил, что счастлив и доволен, а на самом деле он умер. Люди, не занятые тем, чему предназначены, неживые, прошлые.

А настоящее уходило в глубь пучины времени стремительно, как горящая атомная подводная лодка, и каждый день приносил неожиданные новости и известия, заслонявшие своей значимостью вчерашнее. Ночью на главную площадь Тбилиси плотным строем вышли танки и смерть настигла не ведающих, что они пришли на свидание с нею...

Дорога длинными асфальтовыми уступами привела к храму.

Казалось ничем не примечательна кладбищенская церковь Лазаря Четверодного, но войдя в нее, Горин попал в пространство, окруженное святыми ликами, где невозможно совершить что-то безнравственное, как в Тбилиси. Среди пришедших и творящих молитву Горин неожиданно для себя почувствовал необходимость поделиться сокровенным. Горин не был лишним здесь, человек в храме среди других таких же, и свободно мог, сознательно приняв веру даже без атрибутов посвящения, обратиться к тому, кого именуют Создателем: помоги не пасть духом, огради от болезни меня и любезных сердцу моему, благослови явление трудов моих взору человеческому, раз горит во мне искра Твоя. Еще Горин захотел мира и блага на всей земле, но сразу ощутил неисполнимость такого желания. Тут даже Бог бессилен.

Двадцать четыре раза взошло и зашло солнце, каждый раз возвращаясь на круги своя, и наступил последний день пребывания Горина в санатории. Последний день, весенний день. Деревья покрылись зеленым пухом первой листвы и уже заслоняли ранее просматриваемое здание павильончика с водами источника номер семь.

Горин выпил маленькими глотками стакан тепловатой горьковато-солоноватой воды, глубоко дыша свежим утренним воздухом, упруго преодолел подъем и лестницу с ординарными перилами, с аппетитом позавтракал, попрощался с застольниками и получил у медсестры Галины Александровны выписку.

– Уезжаете, – добродушно улыбнулась Галина Александровна.

– Домой. А дома, конечно, жена ждет, скучает, детки спрашивают, где это наш папка пропал, а папка, отдохнувший, здоровый, вернулся, вот и радость в доме, не то что мне, вдове, здесь до смерти куковать одной.

– Ну, вот, начали за здравие, а кончили за упокой. Вы же круглый год на курорте живете, Галина Александровна. А мои детки уже три года как сделали меня дедкой. Вот везу внуку кожаные тапочки, мехом отделанные, пусть бегает. Ваши-то как?

– Дочку недавно замуж выдала, слава богу, за русского, а то за ней внук соседа, местные они, все бегал, а внука-то на дороге поймали с автоматом, грабили они иногородних, кто на своих машинах приезжают из Москвы или других городов.

– Посадили внучека?

– Куда там! У них деньги мешками стоят, дед взял один мешок, в милицию снес, отпустили внука на все четыре. А вот с сыном моим беда.

– Что такое?

– Он у меня под Саратовым служит, звонит каждый вечер. А тут молчок три дня подряд. Их часть и раньше посылали на усмирение. Слышали, что в Грузии творится, наверное, опять ему приказ вышел.

Глаза Галины Александровны наполнились слезами. Словно пробился источник из Горы. И наверное , эти слезы такие же теплые и горько-солоноватые, подумал Горин.

– Какие ваши годы, Галина Александровна, еще глядишь, изберете себе кавалера покрепче из приезжающих с каким-нибудь легким остеохандрозом, тем более что история болезни кандидата, а значит картина его здоровья у вас всегда под рукой. И выборы можно провести, как сейчас говорят, на широкой альтернативной основе.

– У них, у кандидатов этих, вместе со старостью не остеохандроз, а остеостервоз развивается, – опять заулыбалась Галина Александровна. – А что верно, живы будем – не помрем, счастливо вам, не болейте.

В лечебном корпусе небольшая очередь неспешно продвигалась к окошку раздачи. Из блестящей металлической трубочки вязко вытекала белая пена, заполняла глубокое блюдце, и медсестра выдавала его с маленькой ложкой в обмен на запись в санаторной книжке. И Горин получил свою порцию кислородного коктейля, дозу растворенного жизнерода. Было что-то ритуальное в этой молчаливой очереди за кислородом, и Горину подумалось, что при существующих темпах экологической эрозии скоро будут очереди за глотком чистого воздуха.

Зато в грязелечебнице на удивление было совсем не людно, и уже через полчаса-сорок минут Горин сидел на скамейке и жмурился под лучами теплого солнышка в ожидании автобуса. Казалось бы, осталось провести последние часы в окружении весенних гор, наслаждаясь обновленным ощущением жизни, но, с другой стороны, сил теперь вполне доставало, чтобы прямо взглянуть в лицо и прошлому, и настоящему, и будущему. Санаторий позволил Горину вырваться из колеса ежедневной текучки, ветер перемен помог содрать разноликую маску лжи, с которой Горин прожил свои полвека. При Системе Горин родился, учился в ее классах, носил пионерский галстук, комсомольцем проходил ее университеты, работал на нее, в том числе по субботникам и воскресникам. И наравне с миллионами других на общих собраниях, пионерских сборах, заседаниях комсомольских и партийных комитетов, под общий хор лозунгов и призывов, газет, журналов, книг, радио и телевидения, театра и кино постоянно испытывался на идейную чистоту. Жизнь не укладывалась в прокрустово ложе социальной утопии, но Горин когда-то веровал, что учение истинно, ибо научно в отличие от иных, однако с годами сам пришел к выводу, что Системой полностью извращен основной закон любого процветающего общества – соответствия роста производительных сил и производственных отношений, понял, что реальной экономике смертельно противопоказан однопартийный аппарат, намертво сросшийся с машиной подавления – государством. Но вряд ли кто, в том числе и Горин, мог представить себе истинные масштабы ряженого в суррогат вечных идеалов идола, на жертвенный алтарь которого ненасытными потоками льется кровь репрессированных, слезы обездоленных, соки земли, имя которой Отечество.

Какой же выбор стоял после четырех лет перестройки перед простым советским человеком Евгением Сергеевичем Гориным?

НИИ, в котором работал Горин, поначалу грозились закрыть, потом перевели на одну из моделей хозрасчета, повысили ставки, пошли премии за аккордные работы на договорных началах, Горин впервые почувствовал, что кошелек не пуст за три дня до получки, но в черной дыре дефицита исчезало то одно, то другое, к тому же началась окопная война между директором и его заместителем, которые не поделили мандат народного депутата, и опять поползли слухи об очередном сокращении штатов. Одновременно пышным лихорадочным цветом распустились кооперативы на пустых прилавках дефицита и золотых россыпях бесхозяйственности, вызывая ненависть функционеров Системы и рядовых ее рабов. Кооперативы казались Горину явлением временным, непостоянным, с веревочкой на шее, кончик которой в руках властей. Система, как те жулики с тремя наперстками на фанерной дощечке у Кольца-горы, продолжала свои манипуляции, и неизвестно было, под каким наперстком таится ее проигрыш.

Вот и получалось, что для Горина тропинка в будущее терялась в тумане неопределенности, за которым, похоже, таился обрыв. Кем мог стать Горин в свои пятьдесят? Остаться госслужащим? Податься в кооператоры или арендаторы? Работать на договорной основе? Как начинать жизнь сначала? Положение жены, сына и невестки ничем существенным от Горинского не отличалось. В сущности и Дюк, и Юлька тоже лишние люди, новая генерация среднего слоя Системы, они с молоком матери и на примере отцов усвоили суть Системы и пока не собирались жить по-иному. Цепочка лишних людей продолжилась на одно звено.

Но Горин понимал и другое – изменилась не только окружающая среда, изменился, причем где-то в самой основе, и сам Горин. Если четыре года назад его мировоззрение ежедневно деформировалось, словно стенами казармы, сумасшедшего дома или камеры, то теперь Горин не представлял себе иного образа жизни – без свободы своего слова, своего личного мнения.

Мысленно Горин положил на одну чашу весов гласность, свободу духа и совести, уход из Афганистана и разрезанные ракеты, а на другую – всю тяжесть семидесятилетней Системы, пирамиду Горы, и добавил туда вагон-ресторан с выдохшимися бутылками, мальчика-сифилитика и убитую девочку, звон разбитых рогаткой витражей "Лермонтовской галереи" и каратистов на кладбище, гибель атомной подводной лодки и танки в Тбилиси. Бесплотная субстанция, греза веры, мечта человечества – СВОБОДА – не дала перетянуть себя, но и не имела реальных оснований для победы.

Многое, если не главное, должен был решить первый съезд народных депутатов. Он должен был стать съездом создателей правового общества, в котором действует свободный разум и добрая инициатива на благо и процветание человека.

Горин, как и миллионы других, ждал съезда и надеялся на крах Системы, а Гора готовила свои козыри: карточки на продукты, резню в Фергане и взрыв газопровода под Уфой, скрутивший огненным жгутом два пассажирских поезда.

Донецкий рассказал Горину легенду о горце, который спрятался за спиной Мартынова и убил Лермонтова. Ничем не подтвержденный фактически, миф передавался из уст в уста вот уже полтора века и живуч был по той же причине – правду скрыть и вину свалить на злого врага. Правда, а другое имя ей – истина, проста и жестока, без вуали иллюзий и лжи, и настоящее мужество нужно, чтобы смотреть ей прямо в лицо, но без ее знания, без правды нет праведного поступка.

И Горин открыл глаза.

По диагонали, через перекресток стояло высвеченное солнцем трехэтажное здание. Советское учреждение с крупными буквами на фасаде СКГВХ и лозунгом на крыше из стеклянных неоновых трубочек, которые ярко сияют в ночи: "Мелиорация – дело всенародное!" Приспело время обеденного перерыва, из здания группками повалили люди. Вот он поворачивающий реки минводхоз, вот они винтики Системы, никто из них не отвечает за, как слезами, солями пропитанную, заболоченную, утопленную землю, подумал Горин и поймал себя на неожиданной мысли, а ведь вот она, правда, неоном в ночи горящая: МЕЛИОРАЦИЯ – ДЕЛО ВСЕНАРОДНОЕ! То есть и его, Горина, дело.

Вот какой получился итог.

Вернусь в Москву, решил Горин, обязательно отыщу неформальную группу по борьбе с мели-ораторами, пусть нас будет больше, хотя бы на одного, издам книгу за свой счет, сейчас это возможно, куда войдет и такое стихотворение:

Каждый идет сам к своему итогу...

По соломинке

всю жизнь

работал-таскал,

как муравей в кучу,

и вот

что за стог этот итог?

И для какой скотины?

Для себя – не противно.

Будь ты сложен иль прост

все равно снесут на погост.

Раз появился на свете божьем,

важно что?

Как прожил?

Какой он итог?

Сноп желаний и моей мечты:

цветы,

на некошеном лугу роса,

ох, краса,

и в реке ключевой

острые спины рыб,

и в лесу грибном

песни трельные птиц,

и бегут по лугу,

как по планете,

ко мне мои дети.

Вот это – итог!

А какой он на самом деле?

Чем мы итогу нашему порадели?

Головой с края болезни свисал

кто мой бог?

Только он – мой итог.

И как ни рядись в стихов тогу

все равно я сам

приду к своему итогу.

Я смотрю на итог,

как строитель на мост,

через Стикс, по которому я смогу

вернуться к живым обратно

такая прогулка

кому неприятна?

Я хочу сделать то,

что не властно святым или Богу:

языком зазвенеть

в колокол вечности

где найти мне дорогу,

чтобы спасти человечество?

Думаете, это моя личная истина

быть человеко-спасителем?

Каждый,

перед тем как шагать,

должен знать,

куда он поставит ногу,

каждый сам себя

к своему приводит итогу.

А человечество не живет дважды,

потому что оно состоит из каждых.

Глава сорок третья

Из апрельской весенней Москвы мы вернулись в жару. Четвертая и последняя наша жара в этой стране. Последние полгода. Обычно, когда я просматривал местные газеты, то обязательно читал свой гороскоп. В то воскресенье звезды предсказали, что на будущей неделе мне предстоят долгие и пустые переговоры, в течение которых я должен вести себя очень осторожно. В любой книжной лавке есть полка разнообразных астрологических изданий с предсказаниями на год, на месяц, на неделю по европейскому, китайскому или какому-нибудь другому гороскопу. Далеко не все сбывается, но психологически они готовят к поворотам судьбы, от которых и так никуда не денешься.

Как Ирочка Карасева.

В каждой советской зарубежной организации есть своя Ирочка, и судьбы их схожи, как близнецы. Какой мужчина без кинжала, какой начальник без секретарши? Без машинистки? Жила-была девочка, исправно заплетала косички, ходила в школу и прыгала через веревочку и играла в классики, а после школы в институт не попала, окончила курсы стенографии – и готов человечек, чтобы заполнить ячейку в бюрократической иерархии. Статус секретарши – особый: невелика должность и зарплата, зато все время рядом с начальством, на виду. А тут, как говорят физики, была бы пара – момент найдется. Энергичные да симпатичные на стуле машинистки не задерживаются, зато надолго, а чаще и на всю жизнь остаются те, у кого нет притягательной силы женского обаяния, или нежеланная плоть досталась от родителей, или характер с претензиями. А годки летят.

Как у Ирочки Карасевой.

Заграницу таких, как Ирочка, обычно направляют на два года, не больше, учитывая физиологию – сколько же может взрослая человеческая особь быть без партнера, как в экспедиции? Положение Ирочки в течение двух лет было двусмысленное, одиночество ее опасное – может мужа у законной жены увести, в то же время жаль девочку – все вечера коротает одна перед зеркалом или телевизором.

Ирочка свою цель пребывания за рубежом выполнила – накопила пачку сертификатов, а перед отъездом решила сделать себе подарок. Королевский. Пришла на ярмарку и купила телефонный аппарат, трубка и корпус которого были высечены из... оникса. Недорого по сравнению с мировым рынком оникса. Телефон из полудрагоценного камня хорошо смотрится в апартаментах раджи, которому престиж свой показной роскошью надо поддерживать, в однокомнатной же квартире советской машинистки такой предмет должен был по замыслу хозяйки производить неотразимое впечатление на кандидата в мужья.

Став счастливой обладательницей ониксовой глыбы Ирочка не нашла ничего лучшего как явиться в советский павильон и попросить умельцев из Союза проверить, сможет ли аппарат выполнять свои прямые обязанности? Те, подивившись нелепости внедрения современных средств связи в каменный век, установили, что телефон как телефон не функционирует, но при этом поделились с коллективом советской экспозиции мыслью, что местные торгпредские с жиру бесятся и не знают, куда валюту девать, коли покупают такие глупости стоимостью в хорошую волчью шубу.

Ирочке аппарат заменили, она вернулась в Союз и, действительно, через некоторое время ее сменщица со вздохом зависти сообщила, что Ирочка вышла замуж. Но Ирочкино счастье длилось недолго – муж ее, тоже работник системы минвнешторга, вернулся к прежней жене, а Ирочка осталась со своим телефоном из оникса.

Как-то я рассказал Ирочке, желая поддержать ее вечно минорное настроение, что видел оптимиста на Воробьевых горах в Москве. Он катался на одной-единственной лыже, на которой красовался лозунг – кредо хозяина: "Кайф плюс скорость!" Ирочка подняла на меня свои подведенные глазки и лукаво улыбнулась:

– Уж лучше "кайф плюс кайф!"

Так она и спивалась потихоньку, оставшись одна.

Предсказание моего гороскопа сбылось – меня включили в комиссию по разбору неприятного дела. Того самого Кулькова Якова Сергеевича, который фиктивно женился, чтобы уехать заграницу. Жена его Лидия не выдержала "сладкой" жизни и уехала в Союз. Уж не знаю, как Кульков расплатился с ней, но оставшись один, ударился во все тяжкие.

Как-то Кулькова пригласили на вечер дружбы наших народов. По традиции состоялся концерт. Одна из исполнительниц местных танцев настолько очаровала Кулькова, что он познакомился с ней, общаясь через шофера. Танцовщица сказала, что она из другого города и завтра уезжает. Советский сааб широким жестом пригласил ее к себе домой, где она показывала свое искусство всю ночь. Утром он повез ее на вокзал, но, находясь под алкогольными парами, столкнулся с другой машиной и был доставлен в отделение полиции.

Танцовщица, не желая посещать полицию, вышла из машины и бродила по городу до вечера. Наконец, нашла посольство, над которым гордо реял красный флаг, и стала требовать адрес господина Кулькова – пусть он ей вернет багаж. После первого штурма советский бастион не сдался ей, через час она повторила свой приступ, вызвали знатока местного языка и тот разобрался в чем дело. Ее отвезли к Кулькову, который продолжал жить по формуле "кайф плюс кайф", на вопросы отвечал невразумительно, чемодан ей отдал и объявил, что она – сестра шофера.

На партийном собрании Кульков юлил, но не тушевался и, хотя всем все было ясно, но инкриминировать Кулькову аморальную связь с иностранкой начальство не захотело, не желая выносить сор из избы. Кулькова выслали из страны за учиненную аварию в пьяном виде.

Старый анекдот. Муж и жена прожили счастливо долгие годы и, отмечая золотую свадьбу, муж спросил свою благоверную:

– Дорогая, а помнишь, еще когда я за тобой ухаживал, то как-то зашел к тебе, а ты была чем-то сильно смущена?

– О, господи, совсем забыла, – всполошилась жена, открыла шкаф и оттуда вывалился скелет.

У каждого свой скелет в шкафу. Страшнее – советский скелет в иностранном шкафу. Советский специалист Пинаев как-то поделился радостью дочка вышла замуж. А через полгода дочка приехала к родителям по приглашению. Полненькая такая. Устроили ей туристский вояж по стране за счет фирмы. Вернувшись, она занемогла и попала в больницу. Местные врачи установили, что мадам беременна, на шестом месяце, что она нуждалась в сохранении беременности, но, польстившись на заграничную поездку, скрыла с родителями свое положение и неделю таскала по отелям мертвого в своем чреве. Сделали операцию, дочка осталась бесплодной, а когда уезжала, родители еще дали ей в ручной багаж тяжеленную вязальную машину, чтобы не платить за перевес. Кроме того, Пинаев пришел к руководителю группы и потребовал оплаты всех больничных расходов – пусть будет так, будто в больнице лежала его жена, а не дочка.

Есть любители маленьких девочек и молоденьких мальчиков, толстых тетенек и старых бабушек. По Фрейду, да и по жизни, у каждого свой сексуальный комплекс. На Диком Западе это поняли давным-давно и вместо того чтобы давить и усугублять темные стороны души гнетом запретов, дали возможность освободиться от них, если пожелаешь. Ощутив свободу, вырвавшись из объятий Системы "совок" дает волю и своим тайным страстям и порокам. Как-то я стоял в видеотеке и выбирал фильмы. Сзади подошли двое, и я услышал русскую речь. Оба в сафари-униформе советской колонии. Один светловолос и багров, то ли от жары, то ли от выпитого. Самоуверенно-лениво спросил своего спутника:

– Чего смотреть, подскажи?

– Да тут сотни кассет.

– "Чужой" видел?

– Нет.

– Возьми... Что-то хочется что-нибудь из фильмов ужасов, чтобы позабористей. Нервы пощекотать. Бабу выгоню, достану бутылку из холодильника и врублю... А как раскочегарюсь, то тут моя кикимора пусть лучше под руку не попадается...

Работал у нас в торгпредстве по транспортным делам Борис Черняховский. Более недоброжелательного, более злого человека я не встречал. Конечно, внешне он, как и все торгпредские, был душа нараспашку, но время от времени в нем проступала, как ржавчина сквозь побелку, ненависть. К людям, к еде и воде, к воздуху и солнцу. Его тоже не жаловали, чурались. Как-то попал он в мелкую аварию и попросил меня отрядить Ганеша ему в помощь. И нежданно приехал с бутылкой в знак благодарности. За стаканчиком виски мы разговорились:

– Думаешь, я не знаю, как ко мне относятся? – спросил он меня напрямую. – Знаю. И ничего с собой поделать не могу. Чтобы было понятно, расскажу с самого начала. После окончания института попал я по распределению в Мурманск. Порт, ежедневный конвейер работы, общага и спирт – это болото засасывает, как зыбучие пески: перестанешь двигаться – погрязнешь с головой. Пробился благодаря комсомольской работе в академию внешней торговли. Проверяли по всем параметрам. Черняховский? Еврей? Борис или Борух? Кто родители? Поступил, учился, как каторжный, получил красный диплом. Таких сразу отправляют за рубеж на постоянку. Не тут-то было. Кто такой? Откуда? Из Мурманска? Вот пускай туда и возвращается. В порт. В общагу. Со знанием двух языков. Белая кость, голубая кровь. Да еще не разведенная спиртом. Когда заканчивал академию, открытым текстом посоветовали – женись. И предложили вариант. Дочка одного начальника перезрела. Я отказался. Знали бы вы, чего мне все это стоило...

Он вырвался из болота советской провинции, из зыбучих песков Системы. Ценою ненависти, пропитавшей все поры его души. И даже супервезучего человека достанет Судьба и Система. Алексей подрабатывал у нас в одной из редакций переводчиком. Языком он владел настолько хорошо, словно родился не в деревенской глуши, а в семье профессора Сорбоны. Ему предложили поехать работать в аппарате торгового советника в одну из африканских стран. В цивилизованную Африку с хорошим климатом и твердой валютой. Фортуна благоволила нашему Алексею, как любимому баловню. Ему удавалось все. Поехал на ипподром, поставил на неизвестную лошадь и выиграл кучу денег. Получил выигрыш и по случаю в мебельном магазине купил гарнитур, о котором мечтала его жена. На остаток еще и крепко погуляли. Да так, что на следующее утро пошел сдавать анализы, а они оказались плохими. Кефиром и воздержанием исправил показатели, но все-таки не успел вовремя получить справку и пришлось сдать билет на самолет, который взлетел без него и разбился. Следующим рейсом улетел-таки, и началась чудесная жизнь заграницей. Начальник протокола, рядом плещется море разливанное, пей не хочу. Кайф плюс кайф продолжался год.

И в один момент все рухнуло. Сын попал под машину. Французские врачи спасли его, но он остался инвалидом на всю оставшуюся жизнь. Алексей запил еще пуще, по черному в черной Африке, где в жару под спиртными парами теряется ощущение реальности, а нервы натягиваются, как струнки. А тут очередной прием, на котором какой-то большой дурак из Центра требовал еще и еще, хотя и так был пьян в лоскуты. И измываться стал над начальником протокола. Алексей не выдержал и влепил дураку оплеуху на глазах у всех. Уехал он, как и все совершившие аварию со смертельным исходом заграницей, в двадцать четыре часа. Только трупом был он сам. Я видел его как-то в Москве. Набрякшие, опущенные, как у бульдога, щеки, налитые кровью глаза, трясущиеся руки, которые никак не могут совладать с щепочкой спички и непослушным коробком.

Лето... Жара... Искупаться бы в прохладной речке, излучиной струящейся мимо высокого берега с сосновым бором... Прошлым летом сын в одном из редких писем писал, что поехал на юг, где увлекся нырянием и аквалангами. Настолько, что решил серьезно тренироваться, чтобы побить мировой рекорд по погружению на глубину. Опуститься ниже всех, чтобы достичь высшей позиции.

Конечно, его суперидея была обречена на суперпоражение. Из заграничного далека тем более виднее. У него были бы шансы, будь ныряние в глубину олимпийским видим, где золотая медаль должна сиять только на майке с надписью СССР. У него были бы шансы здесь – надо найти мешок с деньгами, который и сам увлекается нырянием или готов стать спонсором ради рекламы. И попасть в книгу рекордов Гиннеса.

Самая читаемая и многотиражная книга в мире – "Рекорды Гиннеса". Она стоит на видных местах в любой книжной лавке. Прохожий может взять ее, полистать и узнать, что самая крупная страна в мире – СССР, занимающая пятнадцать процентов суши. И самая большая армия у Советов. И самые жестокие репрессии против своего народа за всю историю человечества были проведены на шестой части земного шара, где правила партия, декларирующая "все для человека, все для блага человека". Самые первые спутники Земли были созданы бывшими узниками Гулага. Самая крупная авария на атомном реакторе – Чернобыль. Самая крупная утечка радиоактивных веществ – Кыштым.

Моей Родины нет среди рекордсменов по числу самых богатых людей, она не упоминается ни одной строчкой в разделе "Деловой мир", не из чего у нас испечь самый длинный пирог в мире или приготовить самое большое мороженое.

Последняя жара, последняя жара...

И как бы ни жарило солнце, мы уже знали, что терпеть осталось недолго, что жара эта – последняя для нас в этой стране, под этим небом. Вечерами, после заката, в раскаленность недвижного воздуха проникала свежесть и также незаметно, но ощутимо появлялось ощущение облегчения от расставания. Не грусть разлуки, а понимание, что четыре года, прожитые в тропиках, – это нелегко.

Как-то мы возвращались с выставки из одной из африканских стран. Еще в аэропорту я обратил внимание на светловолосого розовощекого парня в синем костюме, которому заботливо и деловито помогали заполнить декларацию и пройти таможню двое сопровождающих. Они терпеливо ждали, пока он не скрылся за перегородкой, их было видно сквозь стекла на балкончике для провожающих. Лететь было долго – с четырьмя или пятью посадками. Самолет был битком набит экипажами рыболовецких траулеров, которые возвращались домой. Рассказывали, что рыбачки на радостях и под газом любили побегать толпой из конца в конец самолета, раскачивая его, как палубу крутая морская волна. В Симферополе они сошли и в почти пустом самолете мы снова увидели этого парня, сидящего у окна и отрешенно смотрящего в одну точку.

– Чего загрустил? – дружелюбно окликнул парня Жора, наш завхоз. Присоединяйся. Скоро в Москве будем.

И Жора плеснул в пластмассовый стаканчик вискаря.

Внезапно у парня исказилось лицо, и он разрыдался. Как ребенок. Здоровый плечистый парень неловко вытирал рукавом слезы, горько всхлипывал и судорожно сглатывал слюну:

– Тю-ю... Ты чего? – удивился Жора.

– Я... Я... Я – не... че...ло...век... Я – нечеловек...

– Здрасте вам! А кто же ты? И откуда?

Парень мгновенно перестал реветь и с подозрением глянул на Георгия.

– С точки... – неохотно ответил он.

Понятие "точка" в математике определяется как бесконечно малое, не имеющее материальности нечто. Именно такой и является в нашем сознании точка на карте мира, означающая пункт, подчас даже не имеющий имени собственного. Быть на точке – сиречь служить, работать в богом забытом углу пустыни или джунглей.