Текст книги "Колония"

Автор книги: Виталий Владимиров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

– Как же так получилось, – как можно мягче спросил я, – что ваш муж уехал и оставил вас одну? Кстати, как его зовут?..

– Яша... Кульков Яков Сергеевич... Хотите выпить?

– Она слегка развела себе джин тоником, махнула разом полстакана и через пять минут стала пьяненькая:

– Яков Сергеевич, он... Ой, не знаю, говорить ли?.. Вы меня не выдадите?.. Да-а-а, все равно, все надоело...

– Не выдам, обещаю.

– Яша женатый был и дочка у него растет, а я разведенная и в годах, свой век коротала одна, вот и сошлись мы с Яшей как-то на субботнике... Выпили и ко мне поехали... Служебный роман получился... Как в кино. Не часто, но встречались, да как ни таились мы, но кто-то пронюхал, вот и выгнала жена Яшу из дома. Он ко мне пришел, куда деваться?.. А уже тогда ему командировка заграничная светила, вот он и уговорил жену написать ему на работу заявление, что она желает образовать новую семью и претензий к нему никаких не имеет. Развелись они, а со мной он брак оформил неженатых-то заграницу не пускают. Меня же он предупредил, что женится только на три года, но что валюту будет честно делить на три части – жене, мне и ему... В отпуск тебе, говорит, не резон ехать – за билет половину стоимости платить надо, я и осталась, а чего мне дома-то делать?.. Только денег он мне не дает, лишь обещает... А я старая... Думала на остаток жизни подзаработать, разве на пенсию сейчас проживешь?

Глава тридцатая

Наша страна, то есть страна нашего пребывания, готовилась к празднику, который в Юго-Восточной Азии считается Новым Годом. Великий Рама, победивший с помощью царя обезьян злых демонов, вернулся с острова Цейлон в родной Индостан, и ежегодно в ту ночь, когда, по преданию, его нога ступила на родную землю, миллионы, десятки миллионов ракет, петард, шутих взорвались, взлетели в небо гигантским салютом. Разминка началась дня за три – время от времени неподалеку от нашего дома бухал взрыв, подобный разряду небольшой фугасной бомбы. Самопальщик с упорным постоянством возвращался к своему однообразному, но мощному оружию и долбал по перепонкам соседей свои, судя по всему, у него отсутствовали начисто.

В день "Дивали" за нами приехал Ричард, как всегда вежливый, и пригласил нас провести праздник с ним. Сначала мы навестили его родителей в их отдельном коттедже и вручили им красиво упакованные сладости, которые Ричард предусмотрительно дал нам еще в машине, и в ответ получили такие же.

Попозже нас пригласили в спальню, перед входом в которую мы сняли обувь, как перед входом в храм. Это и был храм, созданный тут же, – на небольшом возвышении, крытом красивыми тканями, стоял портрет-иконка Рамы в золотом уборе и золотых украшениях, в обрамлении гирлянд из оранжевых цветов, горели свечи и стояли металлические блюда с горстками риса, сладостей и каких-то белых зерен на каждом. Мы сели, скрестив ноги, на полу за дедушкой Ричарда, который прочитал какие-то изречения из священной книги, все поддержали его радостными и торжественными восклицаниями, и мы начали обмениваться металлическими блюдами, желая друг другу и здоровья, и счастья, и благополучия. Задачка состояла в том, чтобы никого не забыть, и это превратилось даже в невинную игру – Валерий, кричал мне Ричи, ты забыл вручить блюдо своей жене! И я пожелал Лене всего-всего , и она сделала то же, но только после того, как получила блюдо от кого-то еще.

Обряд был закончен, и я с белой завистью подумал о простоте его и мудром смысле – старший в семье собирает родных и, как папа римский, как патриарх всея Руси, как мулла или раввин, вершит священнодействие, не имея сана, а только веруя и тем самым обретая право, если и не отпускать грехи, то очищать душу свою и близких. когда дедушка забывал текст, то ему хором помогали внуки, и царила атмосфера веселой доброты и взаимности.

Мы опять сели в машину, и Ричи отвез нас к своим друзьям, в жилах которых, как оказалось, течет не красная, а голубая княжеская кровь. Потомки шахов и раджей – нечопорные, веселые ребята – отдав дань уважения старшим, гуляли на свой лад, налили нам тут же по стакану и потащили на плоскую крышу, где гремела музыка и располагался целый склад боеприпасов.

На ограждающих перилах горели глиняные плошки, в центре стоял многоярусный глиняный канделябр со множеством свечей. У Ричи азартно загорелись глаза – вставив в бутылочку из-под пепси деревянную палочку с ракеткой на конце, он поджег фитилек, и она, шипя, улетела вверх, где с треском рассыпалась в яркий шар среди таких же разноцветных огней, запускаемых с других крыш. Выложив на полу ленточку-гусеницу, состоящую из мелких зарядов, он устроил пулеметную пальбу, а из пузатой, как груша, колбочки зажег фонтан огня высотой метра в три.

Не было дома в округе, где были бы темные окна, все балконы и крыши сияли гирляндами огней, небо светилось от фейерверков, и казалось, что нет на всем белом свете иного, кроме праздника. И не может быть.

Ричи познакомил нас со своей девушкой. Звали ее Сита.

Если Ричи был из брахманов, то Сита принадлежала к купеческой касте, и родители Ричи никак не решались дать разрешения на их брак. Любовь Ричи к Сите была еще одной причиной, почему он не хотел работать где-то в Штатах или Японии. Такие конфликты – не редкость в местных семьях, и почти каждый день в газетах появляются объявления с портретами убежавшего из семьи молодого человека и просьбой: "Дорогой сын! Вернись, мы все простим..."

Когда Ричи отвозил нас домой поздней ночью, на улицах было светло, как днем, – город , окутанный сизым дымом, продолжал палить и сиять, правда, не столь уже интенсивно. По пути Ричи о чем-то умоляюще просил Ситу. Она пожимала плечами, потом со вздохом согласилась, и Ричи погнал машину в центр города, где вовсю торговали какие-то лавки, исчез в одной из них и вернулся затаенно счастливый с большим бумажным мешком. Далее мы добрались до дома Ситы и на огромном пустыре за домами выложили ленту-гусеницу длиною метров в пятьдесят. Пулеметная очередь получилась оглушительно нескончаемой. Даже спящие темные дома квартала осветились. Ликованию Ричи не было предела, он даже поцеловал мгновенно смутившуюся Ситу.

Воздав Раме такой салют, мы распрощались с Ситой и вернулись домой, где тоже зажгли свечки на балконе и выпили по маленькой за здоровье, счастье и благополучие наших.

Глава тридцать первая

Все реже тучи грозовыми валами ходили по небу, вовсю сияло солнце, но не раскаленное, а успокоенное, осеннее. Прошел сезон дождей, наступили благостные дни. Именно в этот период ежегодно проводилась местная международная ярмарка. В ней, как в еще сорока подобных, принимал участие своей экспозицией и Советский Союз. Международный рынок, естественно для своей сущности, требовал межстрановых, межконтинентальных контактов, обмена информацией, наглядной демонстрации новинок. Наша супер-держава со своей плановой экономикой, где якобы все должно быть подсчитано и распределено от космического корабля до пуговицы на кальсонах, никак не вписывалось в живой, саморегулирующийся механизм экономической свободы, но престиж есть престиж, а поездка за рубеж – существенная добавка в бюджет выезжающих директора, начальника раздела, стендиста и переводчика.

Для организации и проведения столь ответственных мероприятий было создано подразделение, которое каждый раз начинало свою работу с запроса – а что бы такое-эдакое в состоянии продемонстрировать наша индустрия, чтоб и в грязь лицом не ударить и не явиться на посмешище всему миру с тем, что давным-давно освоено на "диком" Западе или цельностянуто с его же продукции.

Показывать себя должно была в основном промышленность, потому как сельскому хозяйству, кроме загубленных, потравленных зе мель, разваленных скотных дворов и разбитых дорог, хвастаться было нечем. Промышленность чесала в потылице и говорила в конце концов – есть вот автомат для производства пончиков, а можно и установку непрерывной разливки стали или какую-другую технологию... Затем социндустрия создавала образец. В прямом и образцовом смысле. Он был уникален, то есть в единственном экземпляре, он носил гордую приставку "экспортный", то есть в чем-то мог тягаться с зарубежными аналогами, он был крашен и вылизан – не то, что его отечественные родственники. К образцу приставлялась команда, но не из тех, кто его изобретал, и не из тех, кто его делал, а чаще всего директор или главный инженер, его боевой завхоз и особа женского пола, чаще всего с хорошими тактико-техническими данными.

Отдельные группки сбивались в большую стаю – коллектив совграждан соучастников советской экспозиции. Теперь они попадали в ведение и под опеку дирекции выставки и, как во всяком совколлективе, имели своего начальника, своего парторга и своего работника Комитета Государственной Безопасности, КГБ, "кей-джи-би", Комитета Глубинного Бурения, как его расшифровывали еще гуляющие на свободе остряки. Обычно сотрудник комитета занимал скромную должность заместителя директора по общим вопросам.

От этой, далеко не святой, троицы – от директора, от парторга и от заместителя по общим вопросам и зависела судьба приехавших с экспортным образцом, потому что по окончании выставки или ярмарки писалась характеристика, да не одна, а две – для отдела кадров вышестоящей организации и в архив КГБ. Могли указать, что "замечаний по поведению заграницей не имеет", а могли и приписать, что "злоупотребляет алкогольными напитками", читай, не просыхает, и это будет скорее легкая укоризна, чем наказание. Хуже – аморальный проступок, половая связь, от которой шаг до измены не только супруге, но и Родине. И уж совсем плохо – какие-то непонятные контакты с иностранцами. Приехал за рубеж – сиди в совпавильоне, на своем стенде, раздавай буклеты, вернувшись в гостиницу на автобусе со всем коллективом, съешь суп из кубика, растворенного в разогретом кипятильником стакане воды, и сиди в номере, жди, когда тебя по-дружески навестят парторг или зам по общим вопросам.

В той же Аргентине зам по общим вопросам ежедневно, вернее, ежевечерне собирал совколлектив и произносил одну и ту же фразу, ставшую крылатой:

– Самое главное, товарищи, что на сегодняшний день еще ничего плохого не случилось...

Плохого, действительно, не было, если не считать одного происшествия. Как всегда, на ровном месте и там, где никто ничего предосудительного не видел. Военная хунта, пришедшая к власти после Перона, лимитировала наши передвижения границами федеральной столицы. Где эти границы, понятия никто не имел, но расписку о невыезде дал каждый персонально. А тут в павильон пришла какая-то кожевенная фирма и пригласила на осмотр своей фабрики да с обедом. Суп из кубика, конечно же, хорош, но обед да еще со стаканом, да еще на халяву – о, это сладкое слово "Халява"! – несравненно лучше. И собралась команда человек десять, в том числе и из торгпредства, те-то уж знали, где пролегает эта граница, и главное, среди них зам по общим вопросам.

Посмотрели фабрику, все как полагается, и стакан был, и не один. Торгпредский и еще кто-то уехали, а оставшихся семерых пригласили на осмотр еще одной фабрики с той же, а может быть, еще более заманчивой программой. Осмотрели производство и сели за богато сервированный стол. Но перед сладким вошли высокорослые смуглые ребята в беретах с автоматами наперевес, и наши семеро, заложив руки за голову, отправились на десерт в тюрьму.

Начальник этого милого заведения сидел в своем кабинете, а на стене висели семь портретов в траурных рамках – ровно столько поубивали его предшественников за последние год-полтора. Начальник явно предпочитал сидеть живым в кресле, чем быть восьмым в картинной галерее, и потому искренне ненавидел всех, кто нарушал распорядок и режим. Да еще на международном уровне.

Начав свою речь в назидательных тонах, он сказал, что закон – есть закон, а закон военных – это как устав, а за нарушение устава должно последовать самое суровое наказание, и, постепенно раскаляясь, дошел до крика, что мы, мол, никому не позволим, что мы, мол, не потерпим, что мы, мол, требуем уважения, пусть попробуют с нами не считаться, и привел самый сокрушительный с его точки зрения довод:

– Нас двадцать пять миллионов!

На что Володя Нечипоренко, бугай килограмм на сто двадцать, которого все нежно звали Вова, удивился с детской улыбкой:

– А шо он тужится? Их двадцать пять, а нас двести пятьдесят.

После чего начальник осекся, задумался и примолк.

В конце концов приехал консул, наших отпустили, но на следующий день газеты пестрели заголовками: "Семеро советских высланы из страны!", "Посольство СССР говорит НЕТ!", "Попытка нарушить наши границы сорвана!"

Суть заметки "Посольство СССР говорит НЕТ!" сводилось к следующему: узнав о злостном нарушении, наш корреспондент отправился в советское посольство и на вопрос, будет ли какой-нибудь комментарий к происшедшему, кто-то, открывший дверь на звонок корреспондента, ответил: "Нет".

Наших не выслали и вообще все обошлось, возможно и потому, что в группе был зам по общим вопросам. Кстати, на очередном ежевечернем собрании он с непроницаемым видом произнес сакраментальную фразу:

– Самое главное, товарищи, что пока ничего страшного не случилось.

А ведь он был прав. Все хорошо, что хорошо кончается, но все кончается хорошо. Есть в Африке страна, где правили два черных коммуниста. Оба закончили Высшую партийную школу в Москве, были друзьями, а вернувшись домой, не поделили власть и один остался во главе официального кабинета, а другой ушел в оппозицию, то есть в джунгли. Страна разделилась надвое – в столице и главных портах царил один, в джунглях – другой.

Чтобы насолить столичному другу, джунглевый диктатор взял в плен двадцать четыре советских специалиста, которые оказывали техническое содействие в поисках полезных ископаемых где-то в провинции. Мог бы взять и двадцать пять, но, как рассказывал двадцать пятый, он спрятался в ванной и стоял там, дрожа за дверью, в которую вошел черный в пятнисто-зеленой форме, посмотрел на него, махнул небрежно рукой и вышел – хватит и двадцати четырех. Джунгли, к сожалению, не кондиционированы, в них летают мухи це-це, разносящие сонную болезнь, и малярийные комары, в воде плавают амебы, от которых гибнут белые люди, а по земле ползают змеи и бегают ядовитые сороконожки.

Двадцать четыре их было, двадцать четыре – дети своих родителей, братья и мужья, отцы и, главное, сыновья Отчизны. Они исчезли в зеленом аде и никто о них не заявил, не выразил протеста, потому что эта далекая африканская страна должна была строить социализм, а столичный черный выпускник ВПШ не удосужился не только выразить свои искренние соболезнования, но даже не нашел времени посетить советский павильон хотя бы из чисто политесных соображений. А мы сидели в африканской духоте, потные от влажного океана, в пиджаках, белых рубашках и галстуках, демонстрируя свои экспортные экспонаты и приветливо осведомляясь о здоровье заместителя директора по общим вопросам, который накануне принял на грудь больше, чем мог осилить.

Но то было когда-то, а пока я был откомандирован от торгпредства в помощь пресс-центру местной международной ярмарки и в первый же день услышал гулкий женский голос, разнесший по павильону:

– Истомин Валерий Сергеевич! Срочно зайдите в дирекцию.

Прошагал по красным коврам мимо стендов с экспортными образцами и зашел в выгородку рядом с панорамой Красной площади.

За столом восседал крепко сложенный крупноголовый человек, которого я не видел почти десять лет, – Антон Бойко, с которым мы сошлись на одной из выставок.

– Валерьяно! – распростер он объятия, не вылезая из кресла.

Так кричат клоуны в цирке: Здравствуй, Бим! Здравствуй, Бом!

И что за дурацкая привычка давать клички да еще на иностранный манер?

Антон театральным жестом протянул руки к секретарше:

– Марго! Это мой самый близкий друг Валерьяно, мы с ним когда-то... у-у-у... помнишь, старина?

– Сам ты Антониони, – не остался в долгу я.

Двойственное у меня к нему было отношение. Каста директоров международных выставок и ярмарок – особая. На какое-то время заграницей директор вместе с парторгом и замом по общим вопросам был властен над теми, кто попал в число командированных. С другой стороны, он также зависел от той характеристики, которую ему даст его же зам, он зависел от настроения и впечатления, которое производит совэкспозиция на членов правительственной делегации, которая обычно приурочивала свой визит в страну в период выставки, особенно национальной, и должен был ладить с руководством экспозиции какой-нибудь республики, входящей своим национальным колоритом в пестрый спектр совпавильона. А там в числе стендистов были и представители республиканских совминов и свои сотрудники КГБ.

Необходимость быть для своих подопечных и отцом родным, и строгим хозяином, и советчиком, и ответственным за быт, и следящим за нравственностью путем естественного отбора отсеивала из директоров людей контактных, психологов советской души, пьющих при необходимости до положения риз, но никогда не теряющих контроля над собой и никому не верящих. Даже самому себе.

Мгновенная реакция, учет расстановки сил и сфер влияния, расчет следующего хода за собеседника и собутыльника – и так годами. Плюс калейдоскоп стран, валютные переговоры, во время которых нередко фирма может вручить дорогой презент, и надо иметь достаточную дальнозоркость, чтобы не прикарманить его, а сдать завхозу под расписку с визой зама по общим вопросам.

По горло хватало директорам и своих собственных интриг – одно дело тащить на своем горбу советскую экспозицию Лейпцигской ярмарки, где платят соцвалютой, но куда приезжает целый состав командированных и правительственная делегация обязательно на высшем уровне, другое дело – поучаствовать во всемирной "ЭКСПО" в Японии с экспозицией, воспевающей, в основном, наши достижения в космосе.

И все-таки наши отношения с Антоном были достаточно теплыми. Радушный, хлебосольный, организовавший тут же чай-кофе, бутерброды с красной икрой, насчет выпить, к сожалению, ни-ни, указ, сам понимаешь, Антон выказывал мне всяческое уважение, заливисто хохотал и только время от времени сквозь бурный поток его белозубой энергии проглядывали маленькие глазки, в которых таился ледок настороженности.

– Рассказывай, как ты тут устроился? – он резко понизил голос и склонился ко мне через стол. – Торгпред как к тебе относится?

– Да вроде бы хорошо.

– Он на меня тоже неплохое впечатление произвел. Незлой мужик. Так, так... Значит, Валерьяно, уехал от перестройки на постоянку зарубеж. Следовательно, женат. Ты же вдовец был, помнишь, мы тебе дочку замминистра сватали, она у нас переводчицей работала?

Меня всегда потрясала память директоров на лица, даты, судьбы.

– Ты прав, Антон, женат. Одиннадцать лет искал невесту и нашел-таки.

Заговорили об общих знакомых.

– А помнишь Крючкова, парторга нашей выставки? Должен помнить. В очках, шустрый такой. Как зальет глаза, все за советскую власть горой стоял, вплоть до мордобоя, наша партия, наша партия, коммунисты вперед... Так вот он, не поверишь, сбежал, да-да, весь ушел, с концами. Его финансовым директором на акционерное общество в Европу отправили, он и утек, да еще здоровый кусок от капиталов этого общества прихватил, во жук, гнида партийная, скольких он загубил, когда мы характеристики писали. А ведь зам по общим вопросам уже тогда чуял неладное. Я говорю заму, я бы Крючкова в разведку с собой не взял, а зам усмехнулся и говорит, если Крючкова в разведку пошлют, то он не вернется.

Вспомнили мы и директора экспозиции, прозванного "Вождь краснорожих". Один из самых опытных и незлой мужик, он не мог обойтись без горячительного, может быть чтобы снимать психологическую усталость. На том и сломался, на этом и погорел. Велел своему завхозу на все представительские закупить только спиртного из напитков, да еще в африканской нестерильной стране, что означало, что означало, по крайней мере для штата дирекции, мрачную перспективу созерцать помидорную личность своего начальника да сглатывать слюну. Завхоз наотрез отказался. И пошла стенка на стенку. Призвали парторга, призвали зама по общим вопросам. Те – в кусты. Директор с завхозом стали меряться связями и знакомствами, угрожая друг другу. Конфликт разгорелся до матерного крика на весь советский павильон, за тоненькими перегородками которого бродил коллектив экспозиции. Кончилось разбором у посла. Директор есть директор и он победил на этом этапе, выслав завхоза из страны досрочно. А это уже ЧП. Завхоз же в Москве приготовил директору встречу, накачав нужной ему информацией партбюро и начальство. Как всегда бывает в таких ситуациях, выгнали обоих со строгачами.

Психологическая усталость ломала людей, как палку об колено, но живучесть директоров, конечно, была очень высокой. Антон же рассказал мне, как погорел еще один из их когорты – на своей патологической жадности. У него хватало ума сдерживать себя заграницей, но дома он уже не знал удержу, и дело кончилось тем, что он отказал в обещанных ранее деньгах собственному сыну, да на его свадьбе и в тот момент, когда надо было расплачиваться за ресторан. Кончилось дракой отца и сына, скандалом и письмом на работу. И присел бывший директор на должность простого методиста. Однако комнату директоров посещал по старой памяти.

Когда началась перестройка и вышел антипитейный указ, один из директоров, помешивая чай разогнутой скрепкой, задумчиво поглядел на бывшего и посоветовал ему:

– А ты сходи в партбюро и скажи, что свадьбу ты хотел справить по-новому, без спиртного, вот и нарвался на несознательных родственников невестки.

На следующий день заявление с новой версией свадебного скандала лежало на столе секретаря парторганизации.

Я спросил у Антона, что новенького в Москве. Он задумался на мгновенье, чтобы точнее оценить ситуацию:

– Да все по-старому. По Старой площади. Мода только другая. Гласность, значит ругай в открытую кого попало. Затеяли выборы начальников, а на самом деле счеты сводят друг с другом под эту марку. Пока не перестройка получается, а очередная кампания. Сначала, говорят, будет перестройка, потом перестрелка, потом перекличка. Помню, я в одну латиноамериканскую страну летел и как директор – в первом классе. А было это как раз... как раз... сейчас поймешь когда. И летели со мной в том же самолете посол и его первый советник. Советник, когда Брежнев почил в бозе, на посла донос сочинил, что посол обожал полководца Малой Земли, литературного лауреата и пятикратного Героя, а вот Андропова не жаловал в своих высказываниях. А Андропов взял и помер, и воздвигся на пьедестал закадычный товарищ бровастого орденолюбца Черненко. И посол оказался снова в фаворе. Вот и летели они в одном самолете работать в одном посольстве бок о бок. Ситуация...

Яркая, красочная, фестивальная ярмарка в многоцветии причудливых павильонов и ярко освещенных стендов угасла, как фейерверки "Дивали", разъехались стендисты, начальники разделов и монтажники, а Антон остался завершать расчеты с фирмами и отправлять выставочные грузы. Он часто заезжал ко мне, мы мирно, по-семейному ужинали, гоняли видео. Опять предавались воспоминаниям и говорили о жизни. Он был уже совсем иной, чем в кабинете директора советской экспозиции, не называл меня Валерьяно и не паясничал, а был свободен, как разжавшаяся пружина, жаловался на язву и остеохандроз и мечтал уехать в какую-нибудь тихую страну под крыло знакомого торгпреда, где и досидеть до пенсии, пока не кончится перестройка. Да и подзаработать на старость не мешало.

– Разве тебе не хватает? – удивился я. – Ты же месяца два-три в году по заграницам мотаешься.

– Конечно, что-то в загашнике осело, – согласился Антон.

– Но хотелось бы и подстраховаться. Вот уйдешь на покой или уйдут тебя – и все. Где тогда возьмешь чеки-доллары? А ведь привык уже. С другой стороны, в могилу с собой не утащишь ни цента, ни копеечки. Я живу на Красной Пресне, как раз напротив Ваганьковского кладбища. И местечко там уже давно оплачено, забронировано. Время от времени я выхожу на балкон и смотрю, куда положат Антона Ивановича Бойко, и никто не помянет его добрым словом. Может, ты?..

Глава тридцать вторая

Уехал Антон и увез наши новогодние поздравления всем род ным и знакомым, всем друзьям и сослуживцам. Здесь в любой писчебумажной лавке рядами стоят поздравительные открытки на любой вкус и манер, по любому случаю. Хочешь тещу поздравить с днем ангела – пожалуйста! Объясниться в любви? Нет проблем: "Розы на память посылаю тебе, они также теплы и нежны, как мои чувства к тебе, счастье – быть с тобой, счастливы мои розы, счастлив и я, если рядом ты." Сентиментально, но по сути верно, и великолепны полиграфически исполненные розы на хорошей бумаге. Что касается роз, то намного лучше :"Даже единственная роза может быть моим садом."

Есть и афоризмы сродни философским: "Подобно дереву каждый из нас должен найти место, где пустить корни и дать вырасти ветвям."

Астрологи прочили Новому году звездные войны, загрязнение окружающей среды, инфляцию, газовые отравления. Не надо быть провидцем, чтобы накаркать такое, но кто мог знать о Чернобыле, о столкновениях кораблей, крушении поездов и взрывах газопроводов? Словно град несчастий одно хуже другого обрушились на наше государство, вступившее в год семидесятилетия своего существования, и это было похоже на грозное предупреждения о необходимости скорых перемен.

На сей раз нас пригласили на новогодний прием в посольство – оказалось, что это нарядное, но довольно нудное мероприятие: по иллюминированному саду и ухоженным газонам бродили толпы советских колонистов со стаканами сладкой пепси в руках.

Новый год отпраздновали опять с Веховыми, гуляли, не торопясь, и незаметно пролетела ночь в разговорах, в чтении стихов, в песнях.

А через две недели меня вызвал секретарь торгпредского профбюро Константин Гриценко и сказал, что я включен в комиссию по разбору сигнала от члена профсоюза, читай, коммуниста Сусликова Михаила Владимировича.

Когда-то местные власти в рамках развития торговли и добрососедских отношений с Советским Союзом попросили оказать им такую услугу – прислать большую ЭВМ и использовать ее для обучения в университете. Идея была по-настоящему перспективной: для обученных нашим алгоритмам программистов естественно потребуются и советские компьютеры – открывался новый рынок.

ЭВМ прислали и не одну, оснастив ими все крупные учебные и научные центры, но поставить вычислительный комплекс – это одно, надо еще, чтобы он работал в условиях жары, влажности, всеядных насекомых и при безграмотном и безалаберном местном персонале. Значит, нужна бригада спецов. Прислали бригаду с Сибирского завода. Через два года приехала смена, и превратилась эта точка на карте мира для заводчан в заманчивую перспективу поездки за рубеж. Направляли уже не столько специалистов, сколько людей, добившихся желанного всеми правдами и неправдами.

Жила бригада в приморском, вернее, приокеанском Лонгбее, куда я ездил на семинар. Семьи бригадников с утра отвозили в английский клуб, где кучковались местные белые колонисты, где был бассейн с морской водой, напитки в баре и столики, если пожелаешь перекусить. Жизнь была дороговата, но большим подспорьем стали командировки по стране. Их распределял и определял их необходимость Бригадир. И по советскому обычаю каждый старался привезти из командировки Бригадиру или его супруге презент, дабы не быть обойденным в следующий раз в очереди на поездку.

По каким-то соображениям бригаду перевели в столицу, и кончилось членство в английском клубе с бассейном, и попал Бригадир в подчинение Евгению Гуляеву, работнику торгпредства. Гуляев, будучи человеком коммерческим, торговым, разобрался в отчетах по командировкам бригадников и составил график поездок в соответствии с производственной необходимостью. Бригадир затаился и ждал случая устроить бунт.

Бунт по-советски подобен бунту держащих пирамиду – нарушивших строй раздавливают стоящие сверху. И по какую сторону баррикад не находись, на них развивается один флаг. Красный.

Первым делом Бригадир перетянул на свою сторону Сусликова Михаила Владимировича, молодого человека лет двадцати восьми, тщедушного и невзрачного, но с большим апломбом. Сусликов был представителем министерства и занимал в треугольнике Бригадир (завод) – Гуляев (торгпредство) – Сусликов (министерство) промежуточное положение. Деньги на содержание Сусликова находились в смете, которой распоряжался Гуляев, и тут конфликт был неизбежен, потому что и здесь Гуляев вел себя как расчетливый коммерсант. Бригадир агитировал Сусликова за отделение от торгпредства, мотивируя это тем, что Гуляев пусть себе торгует, а Сусликов и Бригадир пусть обслуживают, но со своей сметой.

В один из январских солнечных дней состоялся традиционный международный матч по футболу. Встречались две великие команды – торгпредства и фирмы, поставляющей большие партии чая в Советский Союз. "Чайники" оплатили и аренду многотысячного стадиона, и спортивную форму, и прием после матча. Победили, разумеется, наши, иначе и быть не могло, какой же теленок станет кусать титьку с молоком.

А вот прием по случаю Указа был безалкогольным – разрешили только пивка. Оно лишь раззадорило мужские организмы, потерявшие сразу столько жидкости во время матча. Утолить жажду чем-то более существенным поехали к Гуляеву, у которого собралась половина футбольной команды.

Тут явился Бригадир и понял, что настал его звездный час.

Картинку, которую он застал, с полным правом можно было назвать "Пейзаж после битвы". Председатель месткома Гусаров могуче всхрапывал, развалившись в кресле, дружина его тоже поникла головами на стол, уставленный батареей бутылок, как в старые времена до Указа. Бригадир тут же съездил к Сусликову и послал его, как борзую по следу, в логово Гуляева.

Сусликов приехал якобы по служебным делам с женой Раисой, которая тоже была на стороне Бригадира. Гуляев не стал превращать "Пейзаж после битвы" в картину Репина "Не ждали", а пригласил Сусликова за стол, налил ему стакан и попытался в нем растворить назревавший конфликт.

– Давай выпьем, Сусликов, – предложил Гуляев. – За то, чтоб они сдохли.

Кого подразумевал Гуляев, было неясно, но тост носил общечеловеческий характер, тем не менее Сусликов отказался:

– Не пью и вам не советую. У вас нос красный, как у алкоголика.

– Не стесняйтесь, пьяницы, носа своего, он ведь с нашим знаменем цвета одного, – продекламировал Гуляев и насупился. – Зазнаешься, брат, брезгуешь... Я, конечно, знаю, что ты, Сусликов, внучатый племянник товарища Суслова, но и мы в шнурки не сморкаемся.