Текст книги "Разведка была всегда..."

Автор книги: Виталий Шеремет

Соавторы: Владимир Плугин,Андрей Богданов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Князь Пётр Долгоруков в мемуарах внёс поправку: венчались-де не в Риме, а в Ливорно, роль священника исполнял один из морских офицеров. По версии журнала «Русская старина», венчались на адмиральском корабле, на рейде. Поп – уже известный отец де Рибас. Валишевский не менее прочувствованно рассказал, как после ареста «Елизаветы» в каюту, куда её посадили, вошёл солдат и молча швырнул ей под ноги кольцо, которое она надела во время церемонии на палец «жениха». Ах, как поэтично, как романтично, как драматично! Ну почему, почему реальная история всегда скучнее, чем её рисует пылкое беллетристическое воображение дилетантов? Мельников в книжке «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская» и тот же князь Долгоруков в своих мемуарах пошли и того дальше. Они поведали, что в каземате Петропавловской крепости у узницы родился сын. И это-де был сын Алексея Орлова...

Но довольно. Итак, хотя венчание в действительности и не состоялось, предложение Алехана несомненно окончательно развеяло подозрения княжны, если они у неё ещё оставались. Да и Кристенек, снова в майорском мундире, постоянно вертелся рядом, надоедая просьбами о протекции насчёт получения сразу полковничьего чина. Ну откуда тут ждать измены? Согласно показаниям «Елизаветы» на следствии, она попросила графа свозить её в Ливорно. Очевидно, ей хотелось посмотреть красивую гавань, а заодно и ожидавшую её эскадру, как-никак главную надежду всего предприятия. Орлов, естественно, выразил живейшее удовольствие. Лунинский говорит, что мысль принадлежала самому Орлову, что, конечно, выглядит куда логичнее, но не подтверждается источниками.

Утром 22 (11) февраля «великая княжна» с его сиятельством, с Доманским и Чарномским, с камер-медхен Франциской фон Мешеде, слугами Маркесино и Зольтфингером выехала в карете в свой последний свободный вояж. Свободный, разумеется, очень относительно, так как уже с первых минут пребывания в Пизе с неё нигде ни на мгновение не сводили зачарованных взоров её новый поклонник и покровитель и неожиданно пылкие добровольные подданные. Кристенек и прочие сопровождающие ехали следом. К английскому консулу Джону Дику полетел курьер. Высокое общество направлялось к нему в гости. На следующий день показался Ливорно, очень красивый и достаточно большой город, славившийся своими оливами и благоденствием жителей при милостивом правлении великого герцога Леопольда, как пишет об этом Лунинский. Граф представил свою обожаемую спутницу, не назвав, впрочем, её имени, леди Дик и леди Грейг, наконец самому хозяину. Сэру Джону, надо сказать, лицо её показалось знакомым. Он спросил, говорит ли она по-английски (то есть он, вероятно, хотел спросить, не мог ли он видеть её в Англии?). «Немножко», – отвечала «Елизавета». Проницательный англичанин намотал себе на ус, что прелестная молодая леди, несомненно, метресса графа. (Действительно, с её появлением в Пизе вдруг куда-то исчезла некая госпожа Демидова, с которой Орлов до этого, по словам Лунинского, почти не расставался).

Когда отобедали, Алексей Григорьевич предложил дамам прогуляться на пристань. Англичанки отказались, и его сиятельство уехал с «великой княжной», Доманским, Чарномским, Кристенеком и прочими «официальными лицами». В порту высокие гости сели в шлюпку (или в три шлюпки, по Кастера) и под звуки музыки, которым аккомпанировали залпы артиллерийского салюта и громовые крики «ура», под рукоплескания громадной толпы горожан, собравшейся на берегу, причалили к борту адмиральского корабля «Святой Исидор». С судна спустили великолепное кресло, и «Елизавета» вступила наконец на русскую территорию, каковой являлась палуба военного корабля. Она наблюдала учения гвардейцев и егерей с корабля «Мироносиц», потом начались морские манёвры с пушечной стрельбой. Шёл шестой час пополудни. Куда-то внезапно исчез Орлов, а на его месте вырос (впрочем, это не очень удачное для данного случая выражение) гвардии капитан Литвинов с вооружённой стражей. Капитан объявил, что именем её императорского величества и по приказу господина контр-адмирала и кавалера Грейга прибывшая на российский военный корабль дама и сопровождающие её лица арестованы, вслед за чем у Доманского и Чарномского были отобраны их «карабели», а у Кристенека – его офицерская сабля. На требование ошарашенной и близкой к обмороку «великой княжны» позвать графа Литвинов отвечал, что это невозможно. Арест Кристенека наводил на мысль, что тайна каким-то образом раскрыта и что Орлов пострадал первым. Да и мог ли изменить он, подаривший ей в знак беспредельной преданности свой портрет? Всё же сомнения заползали в душу. Она попросила передать графу записку, наполненную вопросами и укорами. Орлов отозвался в тот же вечер (по-немецки и забыв подписаться). Автор рискует предложить читателям полный перевод этого любопытного образчика детективной прозы.

«Ах! Вот где мы не чаяли беды! При всём том надо быть терпеливым. Всемогущий Бог не оставит нас. Я нахожусь при подобных же обстоятельствах, как и Вы, но надеюсь получить свободу через дружбу своих офицеров и хочу сделать маленькое повествование: адмирал Грейг из приязни ко мне хотел дать возможность бежать и сказал мне, что я должен как можно скорее вернуться на материк. Я спросил у него причину этого, тогда он сказал, что получил приказ арестовать меня и всех находящихся со мной. Когда я уже незаметным образом проехал мимо всех наших кораблей, в ту же минуту увидел два судна перед собою и два позади, которые гребли прямо на меня. Я увидел, что дело плохо, и приказал грести изо всех сил на людей, что мои люди и сделали. Я думал пройти мимо, но одна из шлюпок села на мель и моя должна была натолкнуться на неё, что случилось и с другой шлюпкой. Я был окружён. Я спросил, что бы это могло значить, и увидал всех людей пьяными, хотя отвечавшими мне с большою вежливостью, что имели приказ попросить меня на другой корабль, где находились немногие из моих офицеров и солдат. Когда я прибыл туда, то ко мне подошёл командир и со слезами на глазах объявил мне арест. Я должен был согласиться и надеюсь на Бога, что Всемогущий Творец не оставит нас. Что касается адмирала Грейга, то он окажет Вам всевозможные услуги, прошу только на первое время не испытывать его верности. На этот раз он будет очень осторожен. Наконец, мне остаётся только просить Вас Заботиться, насколько возможно, о своём здоровье. Как только я получу свободу, то буду разыскивать Вас по всему свету и служить Вам. Вы только должны заботиться о себе, о чём я Вас прошу всем сердцем. Ваши собственные строчки я получил и читал их со слезами на глазах, т. к. я видел в них, что Вы желаете обвинить меня. Берегите себя. Поручим свою судьбу всемогущему Богу и будем уповать на Него. Я не могу ещё быть уверен, что Вы получите это письмо. Надеюсь сильно, что адмирал будет настолько вежлив и благороден, что передаст Вам его. Целую от всего сердца Ваши ручки».

Ну что ж, искательница приключений могла почитать на досуге типичную «охотничью историю», столь же правдивую, как и её собственные сказки. Расчёт Алехана был прост. Он отнюдь не считал операцию законченной. Завершилась только первая, наиболее ответственная часть её. «Елизавету» ещё нужно было в целости и сохранности доставить на берега Невы, в нетерпеливые объятия матушки-государыни. А для этого нужно было прежде всего позаботиться о её хрупком здоровье, которое внезапное нервное потрясение могло сильно пошатнуть. Следовало как можно дольше сохранять в ней надежду на избавление, которая заставила бы её мириться с обстоятельствами и не предпринимать каких-либо опрометчивых попыток вырваться самой или покончить счёты с жизнью. Пришлось даже пустить бумажную слезу – слезу контрразведчика.

У Кастера весь эпизод ареста «княжны Таракановой» описан иначе, в тонах бульварно-криминального жанра и с той убеждённостью, которая обеспечивает доверие наивной публики. Невинную и прекрасную как ангел жертву гнусной интриги заковали в кандалы, как только она взошла на корабль. Напрасно молит она о пощаде жестокого Орлова, которого называет ещё своим супругом. Напрасно она бросается к его ногам и орошает их своими слезами. Варвар не удостаивает её даже ответом. Её опускают в глубину трюма...

В Ливорно Алехан одолжил у своего друга консула Дика несколько развлекательных книжек для оставшейся на корабле дамы. Он, впрочем, тоже был взволнован всем происшедшим и жаловался сэру Джону на бессонницу. Однако ум графа продолжал работать холодно и расчётливо. В Пизе по приказу Алехана произвели тщательнейший обыск в комнатах «последней из дома Романовых». Улов был богатый. Конечно, дело было не в деньгах и драгоценностях, которых у «великой княжны» опять накопилось немало, а в её переписке, различных бумагах, освещавших многотрудную и очень интенсивную деятельность этой энергичной молодой дамы. Заодно в Пизе арестовали и оставшихся там служителей «высочайшей особы». 25 (14) февраля эскадра Грейга в составе пяти линейных кораблей и одного фрегата взяла курс на Гибралтар.

Итальянская публика, увидев, чем завершились празднества и манёвры на русском флоте, была шокирована чуть ли не в такой же степени, как сами пленники. По словам одного из свидетелей, в городе всё кипело от возбуждения. Автор «Секретных и критических мемуаров о дворах, правительствах и нравах главных итальянских государств» Горани писал, что с «этого времени жители Ливорно и всей Тоскании почувствовали омерзение к Орлову и глубокое презрение ко всему русскому». Очевидно, изрядную долю этого пафоса праведного гнева следует отнести на счёт самих авторов сочинений. Но понять экспансивную южную публику можно. Ведь ей была видна только верхняя часть айсберга. Кастера утверждает, что великий герцог Леопольд даже сделал представление петербургскому и венскому дворам по поводу нарушения суверенитета Тосканы. Но в итоге права оказалась Екатерина, когда писала Орлову 22 мая (по ст. ст.): «Вероятие есть, что за таковую сумасбродную бродягу никто горячо не вступится не токмо, но всяк постыдится скрытно и явно показать, что имел малейшее сношение».

Тем не менее для самого Орлова ситуация создалась достаточно сложная. Он ведь ещё оставался в Ливорно и Пизе – здесь его держали многочисленные дела по завершению архипелагской экспедиции. Ещё не весь флот покинул Средиземное море. Надо было позаботиться и о многочисленных переселенцах в Россию, как знатных и влиятельных, вроде жены молдавского господаря Россандры Гики с семейством или константинопольского патриарха Софрония, так и простых арабах, черногорцах, албанцах, греках. В этой ситуации оказаться объектом сплошных пересудов, сплетен, домыслов, а то и улюлюканья, негодования, может быть, даже ненависти, как когда-то уже было в Петербурге и в Европе в связи с событиями в Ропше, ему, конечно, никак не хотелось. Но это была цена, которую ему пришлось заплатить за выполнение желания императрицы, не считаясь со средствами.

«Достать» авантурьеру тихо не удалось. Весь город олив и вся Пиза, а возможно, и Генуя, Турин, Милан, Рим заговорили вдруг об Орлове с такой страстью, словно он был миллионщик, царственная особа или главарь тайной секты. И итальянские негоцианты при встрече, вместо того чтобы спросить друг друга: «Удачно ли сбыли контрабанду?» или «Как воспользовались неурожаем в Неаполе?» – спрашивали: «А что слышно, не похитил ли этот разбойник Орлов в Тоскане ещё какую-нибудь принцессу?» Его личность была выставлена на общественный суд, и если его агенты в Италии были достаточно внимательны, то, вероятно, рассказали своему шефу много таких фактов его биографии, что Алехану оставалось только развести руками. Хотя у автора нет никаких положительных доказательств, но он почему-то уверен, что тон в формировании публичного мнения и в этом случае задавали дамы, ранее, несомненно, отдававшие должное ещё достаточно молодому красавцу гиганту, осыпанному орденами и драгоценностями, а теперь нашедшие, что он совсем не хорош и что шрам у него на лице, как у настоящего бандита из романов, а нос... самый неприятный нос. Рассказывали о его грубости и неприличных манерах. Вспоминали случай в доме маркизы Джентили Бокка Падули в Риме, когда Орлов во время ужина в присутствии многочисленного и самого изысканного общества начал демонстрировать свою невероятную силу и, легко раздавив в руке куски кристалла и железа, сжал двумя пальцами яблоко, которое разлетелось в стороны мелкими кусочками. Надо ж было такому случиться, что один из них попал в лицо герцогу Глочестеру, брату его величества короля Британии, и... ранил его (или ушиб). Все присутствующие были глубоко возмущены. Только Орлов казался невозмутимым и даже не подумал принести пострадавшему хоть какие-то извинения. Автор должен признать реальность этого достойного сожаления события, потому что ранить или зашибить яблоком можно было только особу королевских кровей (как и нанести травму горошиной – лишь принцессе)...

Впрочем, как бы ни неприятны были разговоры, Алехан подозревал, что дело может ими не ограничиться. «Прошу и того мне не причесть в вину, – писал он Екатерине, – буде я по обстоятельству дела принуждён буду, для спасения моей жизни, и команду оставя, уехать в Росию и упасть ко священным стопам Вашего императорского величества, препоручая мою команду одному из генералов по мне младшему, какой здесь на лицо будет. Да я должен буду и своих в оном случае обманывать и никому предстоящей мне опасности не показывать. Я всего больше опасаюсь езуитов, а с нею некоторые были и остались по разным местам, и она из Пизы уже писала во многие места о моей к ней преданности...» Лунинский считал, что Алехан просто набивал себе цену, чуть ли не блефовал. «Balafre ловко окружил свой лик ореолом, – писал он, – и при сиянии этого блеска спасал колеблющуюся династию Орловых... Он готовил императрицу к неуверенности... В этом вероломстве (? – Авт.), как и вообще в поступке со своей жертвой... виден «человек со шрамом», этот гвардеец, что объявлял народу о государственном заговоре перед Казанским собором, а затем в Ропше удушил Петра III, что ломал подковы у маркизы Падули, что, благодаря чуду, украсившись чужими перьями, приписал себе чесменскую победу. Теперь он хотел перехитрить царицу... возвратиться в столицу и произвести там реставрацию фамильной позиции...»

Спору нет, в поведении Орлова было не без наигрыша, не без преувеличения опасностей преодолённых и ожидаемых. И когда он отправлял донесение императрице «вчерне», оправдываясь боязнью, как бы «дела не проведали и не захватили где ни буть курьера моево со всеми бумагами», это, может быть, была попытка дать почувствовать императрице, каково ему тут приходится. Он деликатно обращал внимание Екатерины на неблагоприятную для него, как он с прискорбием чувствует, нравственную атмосферу, складывающуся при дворе её величества. «...Я принуждён был её («Елизавету». – Авт.) подарить своим портретом, который она при себе имеет, а естли захотят и в Роси[и] мне недоброходствовать, то могут по етому придратся ко мне, когда захотят». Он намекал, что не может отделаться от ощущения, будто кто-то на него куда-то доносит и клевещет. «Я несколько сумнения имею на одного из наших вояжиров, а легко может быть, что я и ошибаюсь; только видел многие французские письма без подписи имя, а рука кажется мне знакомая». И далее: «Я со всеподданическою моею рабскою должностью, чтоб повеленьи Вашего величества исполнить, употребив всевозможные мои силы и стараньи, и щестливым теперь зделался, что мог я оную злодейку захватить. Я почитаю за должность всё Вам доносить так, как перед Богом, и мыслей моих не таить... Желал бы я, всемилостивейшая государыня, чтоб усердию моему, которое я к освящённой Вашего императорского величества имею, соответствовали мои душевные и телесные силы: тогда б я считал себя щестливым и достойным тех милостей, каковые Ваше величество щедро на меня изливаете, а теперь оные принимаю яко недостойной, а из единого Вашего великодушия и особливой милости ко мне... Признаюсь, всемилостивейшая государыня, что я теперь, находясь вне отчества, в здешних местах, опасаться должен, чтоб не быть от сообщников сей злодейки застрелену или окармлену...» Нажим постоянно чувствуется и в содержании донесений, и, как уже говорилось, в самом тоне, в немилосердном переслащивании изъявлений «всеглубочайше рабской и непоколебимой преданности».

Однако о каком вероломстве может тут идти речь? Кого предал Алехан, кому изменил? Ведь с самого начала он выполнял задание, которое ему дала непосредственно императрица, выполнял свой долг подданного. Вопрос: «Ловить или не ловить?» – перед ним не стоял. Да и все основания для настороженности в связи с деятельностью неожиданно объявившейся «дочери» Елизаветы Петровны у русского двора были. Только-только закончилась кровопролитная война. Ещё догорали последние очаги грандиозного восстания. И вдруг в районе дислокации русского флота появляется авантюристка, которая пытается склонить к измене командующего и повлиять на европейское общественное мнение. Безусловно, деятельность «Елизаветы Второй» необходимо было пресечь. Речь можно вести лишь о том, все ли средства хороши для достижения цели. Конечно, с этической точки зрения – не все. Но при оценке поступков героев этой истории необходимо учитывать и психологию «галантного века» с его склонностью к мистификациям, «машкерадам» и рискованным комбинациям всякого рода пиратских и амурных приключений. Века, породившего целую когорту знаменитых авантюристов не где-нибудь, а в добропорядочной, высоконравственной, просвещённой Европе. Нужно помнить также, что Алехан действовал как контрразведчик, а в разведке критерии морально допустимого всегда были предельно широкими.

И потом, с каких это пор «Елизавета Вторая» превратилась в невинную овечку, какой её рисуют слезливые европейские романисты XIX столетия? Это было дитя эпохи, родная сестра Калиостро, Беньовского, Казановы, в какой-то степени и Пугачёва. Личность из тех, кто, однажды не согласившись с тем, что уготовила судьба, решил сам во что бы то ни стало повертеть колесо фортуны. Кто чувствовал или внушил себе, что создан для чего-то иного, более высокого. Кто хотел блистать, покорять, завоёвывать, ходить по грудам золота. Порой это были блестящие артисты. Порой происходила подмена личности. Часто наблюдались и «пограничные состояния». Кто была «великая княжна» на самом деле? Немка из Голштинии, землячка Петра III? Француженка? Польская еврейка? Дочь трактирщика из чешской Праги? (Когда «Елизавете» сообщили последнее предположение, сделанное англичанами, она вспыхнула и заявила, что выцарапает глаза тому, кто это сказал). Это осталось неизвестным. Может быть, с точки зрения происхождения она действительно была «сестрой» Пугачёва и потому упорно не выдавала тайны? Как бы то ни было, эта дама чувствовала себя созданной для иного поприща. И шла к своей цели, невзирая ни на какие препятствия. Остановиться было не в её силах. Поэтому её трагический конец был лишь вопросом времени...

Читателей, вероятно, интересуют некоторые фактические подробности, относящиеся к судьбе «последней из дома Романовых» после ареста. Самойла Карлович Грейг получил от Орлова строгий приказ, «чтоб он всевозможное попечение имел о её (пленницы, – Авт.) здоровье, и приставлен один лекарь; берёгся б, чтоб оная при стоян[ь]и в портах не ушла б; тож чтоб и ни каково б писмеца никому б не передала». Эскадре, им возглавляемой, было предписано «как возможно поспешать к своим водам». 18 апреля Грейг прислал Орлову рапорт. Оказывается, до самых берегов Британии «Елизавета» вела себя спокойно. Письмо Орлова сыграло свою роль. Она всё ещё ждала, что её новый покровитель и «жених» приедет за ней. Когда же в порту, в который зашли корабли, её никто не встретил и она не получила никакого письма, – правда во всей её ужасной полноте дошла наконец до воспалённого надеждой сознания прекрасной искательницы приключений. Она, писал Алехан Екатерине, пересказывая рапорт Грейга, «пришла в отчаяние, узнав свою гибель, и в великое бешенство, а потом упала в обморок и лежала в беспамятстве четверть чёса (так! – Авт.), так што и жизни её отчаялись; а как опамятовалась, то сперва хотела броситься на аглицкие шлюпки, а как и тово не удалось, то намерение положила зарезатся, или в воду бросится...». Всё это происходило почти на глазах многочисленной публики, съехавшейся из Лондона и других мест, чтобы видеть таинственную узницу, о которой каким-то образом успел пройти слух. Грейг поспешил покинуть как можно быстрее родные берега (впрочем, он был шотландец) и плыть на всех парусах к Кронштадту. Орлову он жаловался, «што он трудной етой комиси[и] на роду своём не имел».

22 мая эскадра с «Елизаветой» на борту «Исидора» бросил якорь на кронштадтском рейде. Грейг уведомил о прибытии генерал-губернатора Александра Михайловича Голицына. Тот приказал ночью доставить пленницу и её спутников в Петропавловскую крепость. Грейг отказался. У него был приказ Орлова передать «Елизавету» только по высочайшему указу. В результате всех этих проволочек гвардии капитан Алексей Толстой привёз несчастную «великую княжну» к месту её заключения только в 2 часа ночи 6 июля 1775 года. Ещё до прибытия Грейга в Кронштадт генеральс-адъютант Орлова Иван Кристенек явился в село Коломенское под Москвой, Где отдыхала Екатерина, и вручил ей донесение Орлова и бумаги самозванки. Голицын начал следствие, уведомляя о его ходе императрицу.

15 декабря того же года, вечером, молодая красивая женщина, настоящего имени которой никто так и не узнал, умерла от грудной болезни. Утром следующего дня её погребли в Алексеевском равелине. Правда, легенда вскоре оживила её, продлила ей жизнь на два года – заставила умереть в результате наводнения (сюжет известной картины Флавицкого). Другая легенда перенесла её в московский Ивановский монастырь под именем монахини Досифеи, умершей в 1810 году на 64-м году жизни. Монахиня была всеми почитаема. А Алексей Орлов, живший после отставки в Москве, будто бы избегал проезжать мимо этого монастыря. Польские конфедераты рассказывали страшную историю о том, что пленницу замуровали в стене дворца в Царском Селе. Ещё одна история повествовала о Варваре Мироновой (Назарьевой), в иночестве Аркадии, погребённой в посаде Пучежа Костромской губернии. На самом деле это была... Нашлись будто бы и свидетели тайного свидания Орлова и его жертвы, готовившейся стать матерью, и их жестокой ссоры...

Алехан возвратился в Петербург летом. Один из современников-иностранцев писал о его отношении к случившемуся. «Я слышал, что Алексей Орлов тяготился тем, что был виною её («Елизаветы». – Авт.) заключения и смерти...»