Текст книги "Разведка была всегда..."

Автор книги: Виталий Шеремет

Соавторы: Владимир Плугин,Андрей Богданов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

СВЯТОПОЛК В СТРАНЕ ПЕЧЕНЕГОВ.
ВЕРСИЯ

Долго ли, нет ли пробыл Святополк в Печенегии, каково он там мёд-пиво пил да дела обделывал и когда вернулся – ничего этого мы не знаем. А потому я позволю себе вновь призвать на помощь воображение.

Дела Святополка у печенегов поначалу шли туго. К нему отнеслись так, как принято было относиться к заложникам высокого происхождения – предупредительно, но настороженно. Никаких серьёзных разговоров не вели. К чему они с человеком, который исполняет свою миссию самим фактом своего присутствия? Его дело – ездить на охоту, пировать, наблюдая за плясками восточных красавиц, шутить со знатными сверстниками да внимать мудрости аксакалов. Как ни пытались князь и его многоопытный дядька подвести степных вельмож к откровенным беседам, ничего не получалось. Намёки Святополка на то, что он не просто посланец Владимира и не сын его, а самостоятельная величина на государственном небосклоне Киевской Руси и имеет собственные интересы, не совпадающие с интересами нынешнего властителя великой славянской державы, вызывали у них любопытство, но одновременно порождали недоумение и увеличивали подозрительность. Они, конечно, помнили трагическую историю Ярополка. Может быть, слышали что-то и о его сыне. Но как это проверишь? Говорят, у киевского князя много бездомных родственников. Как бы не попасть впросак...

Однажды на рассвете в шатёр едва забывшегося в тяжёлом и тревожном сне Святополка неслышной поступью вошёл его особо доверенный слуга, соперничавший за влияние на князя с Волчьим Хвостом, – Мишаточка Путятин, приземистый и тучный молодец с круглой, как шар, головой, румяными щеками, тонкими змеиными губами и ослепительной лысиной. Бывший наперсник Владимира, его ближний советник по сыскным делам, едва избежавший казни после того, как из-за его наушничества погибли княжеский ловчий Данила Денисьевич с женой, сбежал к Святополку и теперь служил ему верой и правдой, мстя прежнему хозяину и не забывая обкрадывать нового.

– Господине! – зашептал он, расталкивая князя. – К тебе человек из Руси.

Святополк мгновенно сел на ложе.

– Кто такой? Зачем? – торопливо спросил он.

– Не сказывает, господине. По виду боярин, одет богато, и калита на поясе, я чую, не пустая. – Тусклые глазки Мишаточки алчно блеснули. (Про его жадность до золота и предприимчивость рассказывали, будто он даже сумел выгодно продать свою мать, выдав её за юную красавицу).

– Из Киева от батюшки? – Святополк непроизвольно поморщился, произнеся это привычное, но давно уже ненавистное слово.

– Нет, господине. В Киеве я его не видывал. А я там всех наперечёт знаю. – Мишаточка усмехнулся.

– Ну, коли так, давай одеться – и зови.

Князь был встревожен и заинтригован. Мишаточка ввёл таинственного гостя. Это был седой, но крепкий и плечистый человек со спокойным открытым взглядом. Когда он, сняв украшенную жемчугом шапку и поклонившись, выпрямился, стал виден багровый рубец, пересекавший лоб, – след, оставленный лезвием меча или сабли. Из-под нарядного корзно, застёгнутого на плече золотой фибулой, выглядывала рукоять меча. В нём легко угадывался нарочитый и бывалый воин.

– Кто ты? – спросил Святополк, напряжённо вглядываясь в незнакомое лицо.

– Ты меня не знаешь, княже. Я – Варяжко.

– Варяжко! – Святополк подскочил на ременчатом стуле.

– Выходит, слышал всё-таки обо мне, Ярополчич? – простодушно удивился гость. И глаза его потеплели.

– Волчий Хвост много сказывал про деяния твои... Да ты садись.

Вынырнувший из-за полога Мишаточка проворно подставил знаменитому дружиннику стул и вновь исчез. Он тоже слышал о Варяжко и теперь не только по профессиональной привычке, но и из чистого любопытства пытался составить о нём представление.

– Волчий Хвост? – переспросил Варяжко, неоодобрительно глянув на суетившегося Мишаточку. – Помню его. Добрый вояка. В сече виделся с ним.

– Как – в сече?

– Он служил Володимиру, а я отцу твоему, блаженному князю Ярополку. Мудрено было разминуться.

– Что скажешь об отце? Каким помнишь его?

– Второй Святослав по храбрости был, княже. Да только уж прост больно. Я, правду молвить, сам не из мудрецов. – Мишаточка за пологом удовлетворённо хмыкнул. – Проглядел змею запазушную.

– Блуда вспомнил? Он нынче с Ярославом в Новгороде.

– Эх, переведаться бы с ним!..

– Иди ко мне служить; Бог даст – переведаешься.

– Загадками говоришь, княже.

– Разве один Блуд достоин мести? А покровитель его – Володимир?

– Тебе, княже, верно, сказывали, как мстил я Володимиру за отца твоего? До той поры мстил, пока не понял, что не по нему бью, а по Русской и словенской земле.

– Что ж с того? На то война.

– Война войне рознь. Ныне не враг я киевскому князю. Много потрудился он для Руси. А за грех свой пред Богом ответит.

– Послушать тебя, так и мне смириться надобно? А разве не должен сын отмстить кровь отчую?

– Время прошло, княже. Да и не Володимир тогда начал. За безвинно погибшего Олега вступился... А приговорили отца твоего всем дружинным советом. Выходит, и с них тогда спрашивать должно, коли жив ещё кто остался?

Обманутый в своих ожиданиях Святополк начинал злобиться и мрачнеть. За пологом исходил беззвучной затейливой бранью Мишаточка, проклиная своего господина за болтливость, а незваного гостя за упрямство. «Вот не умеет жить человек! – негодовал он. – Ему золотые горы сулят, а он отказывается. Хорошо хоть, такой не выдаст. Я этих олухов повидал...»

– Зачем же сюда пожаловал? – прервал Святополк затянувшееся молчание. – Уж не помирить ли меня с Володимиром хочешь?

– Нет, княже. В твои дела не вступаюсь. Поклониться приехал сыну господина моего. И если надобно – послужить ему.

– Вижу твою службу... – процедил Святополк. И, жестом остановив собиравшегося что-то сказать Варяжко, устало спросил: – Как нашёл-то меня?

– Я, княже, живу на южном порубежье. Вести из степи до меня быстро доходят. Прослышал: послы из Руси сюда отправились с князем Святополком. А мне ещё Ярополк сказывал, как назовёт будущего сына.

– Что ж раньше не приезжал ко мне в Туров?

– Следил за мной Володимир. Сначала Добрыня глаз не спускал, потом Сигурд, потом Алекса Попович...

– А в степи тебе путь кто указал? Неужто сами печенеги?

– Они. Я, княже, у них в чести. Не забывают старой приязни.

В голове Святополка словно что-то мелькнуло. То ли смутная мысль, то ли видение белой лебеди-удачи. Он встал, прошёлся по шатру и опёрся рукой о потолочину.

– В чести, говоришь? А на меня вон косятся. Поят да откармливают. А на уши и уста замки понавесили. Сможешь ли за меня слово молвить? Сказать, что я сын старинного их доброхота Ярополка и хочу от своего имени возобновить с ними прежнюю дружбу?

– Смогу, княже. Аксакалы их и старая ханша помнят меня.

– А не любопытствуешь, зачем мне та дружба?

– То твоё, княже. И грех, коли что сгадаешь худое, – на тебе.

– А буде меня обидят, придёшь на помощь?

– За твою обиду, княже, встану. Вот возьми жуковинье моё с изумрудом. Хана Илдеи подарок. Придёт кто с ним от тебя ко мне в Звениславль – коли жив буду, всяду на конь.

Довольный Святополк подошёл к старому отцову слуге, и они обнялись. Варяжко поклонился и – ненароком, конечно, – задев плечом потерявшего от ликования бдительность Мишаточку (тот потом долго приходил в себя под ближайшим кустом), растворился в утреннем тумане.

Слово своё он сдержал. С этих пор перед Святополком раскрылись не только двери, но и сердца хана, его семейства и вельмож. По крайней мере, так они говорили и во удостоверение истинности своих слов прижимали руки к названному вместилищу искренности.

Тайный договор печенегов со Святополком как наследником киевского престола был заключён. Условия его остались неизвестными.

АРЕСТ

О весьма важных событиях, произошедших позднее, поведал лишь один человек – епископ немецкого города Мерзебурга Титмар. Он написал хронику современных ему происшествий в Европе, которые интересовали политиков Священной Римской империи германской нации. И в орбиту его внимания попала Киевская Русь.

Как рассказывает Титмар, драматические перемены в жизни Святополка начались с его женитьбы на самой младшей из многочисленных дочерей правителя Польши Болеслава I. В этом династическом браке, по-видимому, были заинтересованы все три договорившиеся о нём стороны: сам жених, его дядя и будущий тесть. Хотя, разумеется, выгода каждого не совпадала и даже противоречила выгоде другого. Владимир и Болеслав пытались этим шагом укрепить между собой мир, прекрасно понимая его непрочность. А потому втайне продолжали, надо думать, копить силы и острить мечи. Обоих должна была волновать, например, судьба «червенских градов» – важных торговых центров, захваченных Владимиром.

В лице Святополка Польша потенциально приобретала союзника в войнах и при его посредстве – «законный» повод вмешиваться во внутренние дела огромной восточнославянской державы. Ну а Святополку при налаженных связях с печенегами дружба с Болеславом могла помочь сбросить с себя тяжкую опеку дяди и стать самостоятельным правителем в Турове. Хотя бы и покорившись временно тестю... А не станет дяди, можно будет с Божьей и ляшской помощью предъявить свои права и на Киев. Тесть поддержит. В этом сомнений нет...

Вот при каких приблизительно обстоятельствах и при каком раскладе политических амбиций и ожиданий свершилось, как я думаю, это событие. Насколько можно понять Титмара, ведущая роль в брачных переговорах принадлежала Владимиру.

Дальше дело происходило так. Болеславна со свитой и духовником – епископом Колобжегским Рейнберном – прибыла на Русь. Затем (но непонятно, спустя какое время) Владимир, как сообщает Титмар, «услышав, что его собственный сын, по тайному наущению Болеслава, готовится к восстанию против него, посадил его с женой и Рейнберном в одиночное заключение». Вот такой гром грянул с ясного как будто бы неба!

Понятно, что киевская контрразведка не дремала. А судя по тому, что арестовали не только самого Святополка, но и его жену и состоявшего при ней представителя Римской церкви, Владимир и его тайная служба явно заподозрили международный заговор. Без веских оснований киевский князь вряд ли решился бы на такой шаг, зная, к каким внешнеполитическим осложнениям это может привести (и действительно привело!).

Чего могли желать Болеслав и Святополк, мы для себя в общих чертах уяснили. Но нельзя не заметить того пристального внимания, которое проявил Титмар к фигуре епископа Рейнберна. Если о Святополке и Болеславне он лишь упомянул, то одному из архиереев польской Церкви посвятил пространный, хотя и весьма туманный панегирик. Рейнберн был, по-видимому, соплеменником Мерзебургского епископа. Было у них и духовно-политическое родство. (Хотя разделения Церквей тогда ещё не произошло, но противостояние Рима и Константинополя зашло уже достаточно далеко, чтобы ощущать два главных христианских центра как духовно враждебных друг другу).

Титмар пишет о Рейнберне, что в темнице «достопочтенный отец тайно трудился над тем, чего он не мог совершить открыто (как можно понять, предавался изнурительному посту и готовил себя к соединению с Богом. – Авт.). Когда благодаря непрерывным слёзным мольбам, исходившим от сокрушённого сердца, жертва примирила его с верховным священником, освобождённый от тесной темницы тела он с радостью перешёл к свободе вечной славы». Говоря совсем просто, Рейнберн в темнице умер. «Пребывая в небесном блаженстве, епископ с улыбкой встречает угрозы нечестивого мужа и, уверенный в своей правоте, бесстрастно взирает на мстительный гнев сластолюбца, ибо, по свидетельству учителя нашего Павла, Господь осуждает прелюбодеев».

«Нечестивый муж» и «сластолюбец» – это, конечно, Владимир. Он, вероятно, и сам допрашивал «достопочтенного отца», но ничего, по мнению или сведениям Титмара, от Рейнберна не добившись, ярился и грозил тому даже после его смерти.

Чем же объяснить такое отношение киевского князя именно к Рейнберну? Надо полагать, он считал его главной фигурой заговора. А Святополка – пешкой в руках сего злохитрого исполнителя предначертаний коварного соседа. Возможно, это следовало из показаний, которые дали Святополк и его жена. А упорство и фанатизм, проявленные Рейнберном, подогревали данную версию.

Титмар пишет, что епископ Колобжегский был человеком просвещённым и по заслугам удостоенным высокого сана, то есть был прежде всего ревностным миссионером. И рассказывает, что Рейнберн «разрушил идольские капища и, сбросив четыре камня, взрастил всемогущему Богу новый росток на бесплодном дереве, то есть насадил святое благовествование в народе слишком грубом». Где совершал Рейнберн этот миссионерский подвиг – в своей колобжегской епархии или в Турово-Пинской земле, – неясно. Если не придираться к слову «море», не исключён последний вариант. Тем более что Титмар, дополнив своё повествование фразой о том, как доблестный сын Западной церкви, «изнуряя тело своё непрестанным постом и бдением», «устремил сердце к созерцанию божественного зрелища» (то есть, вероятно, любовался плодами трудов своих), сразу затем перешёл к описанию уже известных читателям действий Владимира. И если Рейнберн действительно пытался перекрещивать уже крещёную страну, сколь бы крепко ни гнездилось в ней ещё язычество (а зачем бы присылать с княжной епископа?), то у Владимира было полное право применить к нему санкции. В том, что всё это похоже на правду, убеждает как поведение Рейнберна во время следствия, его экзальтированное самоощущение мученика, попавшего в лапы нечестивых, так и реальные полномочия, полученные Болеславом от императора Оттона III в 1000 году. По свидетельству Хроники Галла Анонима, глава Священной Римской империи «по своей и своих преемников власти облёк его полномочиями по церковным делам в королевстве Польском и в других странах варварских, покорённых или имеющих быть покорёнными; папа Сильвестр, по привилегии Римской церкви, подтвердил постановление этого договора».

«Покорённых или имеющих быть покорёнными...» Кто знает, какой смысл вкладывали в эти слова Болеслав и Рейнберн! И понятно, что мог думать по этому поводу Владимир, который, вероятно, тоже что-то знал о планах Рима и его союзников. Не зря же он (как не вспомнить) так долго и задушевно беседовал с не менее достопочтенным отцом Бруно. Надо полагать, после его отъезда и вторичного посещения им Киева в том же 1007 году у князя с высшей дружиной проходили серьёзные совещания, на которых обсуждалась полученная главой государства и его ближайшими помощниками информация.

Итак, у Владимира, очевидно, возникли подозрения, что пасынок его стал игрушкой в руках светских и духовных властителей Европы. На эту мысль наводит и один любопытный факт биографии Святополка: его христианское имя, известное по изображениям на сохранившихся монетах, – Пётр – позаимствовано у небесного патрона Римской церкви. Конечно, это имя он мог получить и при крещении. А если нет? Если Святополк пошёл на второе крещение?..

Так или иначе, но и Владимир, и его служба безопасности верно почувствовали основной нерв интриги. След вёл на Запад. И обвинение против трёх узников киевских порубов – если формулировать его в современных терминах – должно звучать примерно так: организация или соучастие в преступном сговоре враждебных Киевской Руси внешних и внутренних сил с целью нарушения её государственного суверенитета и территориальной целостности путём пропаганды чуждой идеологии и подготовки вооружённого выступления против законной власти.

Как выяснили исследователи, младшая дочь Болеслава едва достигла брачного возраста к 1012 году. Этим временем часто и датируют свадебные торжества. В 1013 году была русско-польская война. Болеславу удалось заключить непродолжительный мир с империей, и «затем, – сообщает Титмар, – при нашей в том поддержке, устремился он на Русь и опустошил значительную часть этой страны». Старые польские учёные полагали, что Болеслав либо пытался выручить попавших в заточение, либо мстил за них. И действительно, Титмар, рассказав о смерти Рейнберна и бессильном гневе Владимира, заключил: «Болеслав же, узнав обо всём этом, не переставал, сколько мог, мстить». При этом польский князь начал военные действия, лишь обезопасив себя на Западе и найдя союзников, в числе которых, между прочим, были печенеги. (В который раз приходится вспомнить, как настойчиво отговаривал Владимир миссионера Бруно из Кверфурта от поездки в эту неблагодарную и очень опасную степь. Нельзя исключать и того, что на будущего тестя успел хорошо поработать побывавший у печенегов Святополк).

Однако в русских источниках война 1013 года, подобно событиям, связанным с арестом Святополка, никакого следа не оставила. А Титмар никаких дат не сообщает. Из его замечания, что Болеслав, узнав о происшедшем, «не переставал, сколько мог, мстить», вовсе не вытекает, что речь идёт об «одноактном» ратном действе. Когда епископ Мерзебургский начнёт рассказ о походе Болеслава на столицу Древнерусского государства уже после смерти Владимира, в 1018 году, то предварительно скажет: «Сильно укреплённый город Киев пострадал от частых нападений печенегов, подстрекаемых Болеславом...» От частых нападений! Не это ли и значит – «мстил, сколько мог»? Тогда цепочка событий выстраивается иначе: вначале была война. Например, из-за червенских городов. Мирное соглашение скрепили династическим браком. Вероятно, уже в 1014 году. А почти сразу вслед за этим, каких-нибудь несколько месяцев спустя, произошли и те драматические события, о которых поведал Титмар Мерзебургский. Учитывая юный возраст Болеславны, такая последовательность кажется более правдоподобной.

ФОРТУНА БЛАГОВОЛИТ СВЯТОПОЛКУ

«Сказание о Борисе и Глебе» и близкая к нему статья 6523 (1015) года Киевской летописи сообщают, что к концу жизни Владимира (умер он 15 июля 1015 года) Святополк был в Киеве, но отнюдь не в заточении. А Титмар пишет, что Владимир «под бременем дней умер, оставив наследство своё целиком двум сыновьям; третий находился до того в темнице, из которой затем вырвался и, оставив там жену, бежал к тестю».

Итак, Святополк оказался на свободе. Но когда и при каких обстоятельствах? Ещё при Владимире или уже во время междоусобия, как можно понять из рассказа Титмара? И что за этим кроется? Какой-то компромисс, прощение или просто удачный побег, как пишет епископ Мерзебургский? Предпочтение, безусловно, следует отдать русским источникам. Потому что по Титмару получается, будто Святополк не принимал участия в политических событиях на Руси с момента ареста в 1013 или 1014 году и до возвращения с польскими, саксонскими и печенежскими полками в 1018-м. («Город же Киев принял Болеслава и сеньора своего Святополка, который долгое время находился в отлучке... – читаем в «Хронике». – Покинутый своим князем, он 4 августа принял Болеслава и долго находившегося в изгнании Святополка...») А это совершенно неверно. Видимо, Титмар был плохо информирован о происходившем на Русской земле и посчитал за побег из тюрьмы появление Святополка в Польше уже после проигранной им в конце 1015 года битвы у Любеча.

Значит, туровский князь был освобождён при жизни Владимира и, следовательно, самим Владимиром? Почему? Некоторые авторы думают, что освобождение Святополка было одним из последствий русско-польской войны 1013 года, политической сделкой между Болеславом и Владимиром. Что после этого положение Святополка при Киевском дворе будто бы резко изменилось и он стал не то первым помощником, не то опекуном одряхлевшего повелителя Руси.

Не вижу ни малейших оснований для подобных выводов. Никакими данными о возвышении Святополка мы не располагаем. Оставление его в Киеве или ближнем Вышгороде – факт, допускающий различные истолкования. Например – нежелание выпускать скомпрометировавшего себя родственника из поля зрения. Вспомним, что свою дружину старый князь вручил сыну Борису. И его отправил против печенегов. Хотя если Святополк находился когда-то у них в заложниках, то лучше знал их повадки, а при случае имел шансы уладить дело миром. Но, видно, Владимир не доверял пасынку. А может, ещё и держал его в порубе, выпустив лишь во время своей болезни, чтобы облегчить милостью душу. Такой мотив освобождения узника кажется мне очень вероятным.

А теперь попробуем представить, как же всё это происходило (могло произойти).

РАЗГОВОР ПРИ СВЕТЕ ФАКЕЛОВ.
ВЕРСИЯ

Дознание, которое вёл Александр Попович, на первых порах зашло в тупик. Святополк упорно отрицал обвинения в измене, ссылаясь на то, что послы и гонцы, сновавшие между Туровом и Гнезно, были заняты лишь подготовкой брака и последующим обустройством польской княжны на новом месте. Дань же он отказался платить по причине оскудения земли. Надо было дать людям хоть год передохнуть, чтобы с ним не поступили так же, как с пращуром Игорем. А Болеславна вообще ничего, наверное, толком не знала. Если же знала – то с полудетского перепугу забыла. И при попытках расспросить её лишь ревела белугой. А епископ Рейнберн, несомненно располагавший немалыми сведениями, интересовавшими киевскую службу безопасности, вскоре оказался бесполезен для следствия. Конечно, куда легче было бы разговорить «своих». Но их захватить не удалось. Волчий Хвост находился в это время у Болеслава, и о нём не было ни слуху ни духу, а устрашённая челядь разбежалась.

Попович почёсывал в затылке. Стоять с повинной головой «на ковре» перед гневавшимся князем ему порядком надоело. Допрашивать же Святополка «с пристрастием» Владимир строжайше запретил. Он не желал брать на душу новый грех. Попович был недоволен:

– Ну что на старости лет путается не в своё дело! И знать всё хочет, и ущипнуть никого нельзя. Даже за епископа выволочку устроил! Хотя он и вообще не наш, и дунули на него неосторожно всего-то раз. Не из-за того же он рассыпался... Или терпеть, когда тебя водят за нос?

Попович с удовольствием припомнил слышанную им притчу – не столь давно обманула Владимира красавица-поляница, приезжавшая в Киев выручать посаженного в погреб мужа и переодевшаяся удалым добрым молодцем, послом из восточной земли. Уж на какие только хитрости не пускался князь, чтобы дознаться до истины! И бороться со своими богатырями её принуждал, и в баню с ней (старый греховодник) во образе Адамове не стыдясь наладился, и постель её после сна осматривал. Примечал, где будет вмятина, на месте ли могутных плеч, или там, где естеству женскому положено. Да так и не угадал, опростоволосился. А теперь некстати душу свою спасать принялся. Взыграло в нём, вишь ты, ретиво сердцо... А взыскивать за молчание строптивого чада с кого опять норовит? С него, службы тайных дел начальника.

Неожиданно контрразведчиков выручил... Мишаточка! Не по годам хитрый плут, ударившийся было вместе со всеми в бега, по зрелом размышлении пришёл к выводу, что в дебрях Беловежья золотой казны не сыщешь и славы молодецкой не добудешь. А отсюда вытекало, что господина своего нужно сдавать. И не мешкая. Пока секреты, которыми он владеет, не перестали быть секретами. Он понимал, разумеется, что рискует, но всё-таки рассчитывал даже на нечто сверх помилования. Надежды Путятина сына оправдались наполовину. Его простили, но калиту (кошель) не отягчили. И уж совсем паче всякого ожидания оставили при Святополке соглядатаем (на тот случай, если наказание Туровского князя не будет очень суровым). Мишаточка переменился в лице и, крякнув, тут же торопливо склонился в поклоне...

Получив наконец нужные сведения, подтверждавшие его догадки и опасения, Владимир решил вновь пойти к пасынку, которого не видел с первого неудачного допроса. Пора было распорядиться его судьбой. Будет снова молчать и отнекиваться – придётся лишить его княжения и засадить в поруб где-нибудь в Пскове. На всю жизнь. Накинув на зябнущие плечи кунью шубу, князь шаркающими шагами пересёк обширный двор и, сопровождаемый Поповичем и телохранителями, вошёл в тесную клеть тюрьмы.

– Здоров ли, сыну? – тихо спросил он, при свете факелов всматриваясь выцветшими глазами в исхудалое, заросшее лицо узника.

– Благодарствую, батюшка, – ещё тише, едва шевеля пересохшими губами, выдавил Святополк. Мозг его лихорадочно работал. Он мгновенно понял причину этого неожиданного посещения. Несколько дней тому назад через зарешеченное оконце своей темницы он углядел среди постоянно толпящегося на княжеском дворе народа блестящую лысину и тучные телеса Мишаточки. Предав Святополка, тот вовсе и не думал скрываться. Напротив, его природная наглость находила удовлетворение в том, чтобы покрасоваться перед поверженным в прах властелином, у ног которого ему ещё недавно приходилось пресмыкаться. И поэтому он беззаботно «подставлялся», разговаривая у ворот с начальником стражи. Связать концы с концами Святополку было нетрудно. Мишаточка его выдал, и запираться дальше бессмысленно. Знать бы только, в чём именно оговорил его этот льстивый заугольник[15]15
  Заугольник – внебрачный, незаконнорождённый ребёнок.


[Закрыть], которого, если обойдётся, он прикажет убить во пса место... Владимир словно читал его мысли.

– Ну что, сыну, по сю пору уста на замке держишь? – услышал Святополк знакомый насмешливый голос, в котором под старость появились какие-то скрипучие нотки. – Ино мы ключик-то уже подобрали...

На лице Святополка выступили красные пятна. Он всё ещё колебался. Зная уже, что для спасения надо покаяться, но боясь наговорить лишнего. О чём поведал Поповичу лысый сребролюбец? Только ли о Болеславе? Или зацепил и печенегов? Лишаться сразу обоих союзников Святополку никак не хотелось, какую бы участь ни уготовил ему подозрительно спокойный «батюшка». Оставшись один, он уж точно пропадёт. С нетерпением и страхом туровский князь ждал хоть какой-нибудь подсказки и дождался.

– Думаешь, для тебя старается Болеслав? – без гнева, скорее с укоризной спросил Владимир и пояснил, словно малому, неразумному дитяте: – Да он тобой и твоей землёй себе путь на Русь теребит[16]16
  Теребить путь – прокладывать, расчищать дорогу.


[Закрыть]. Хочешь быть приступкой, на которую он поставит свой Святогоров сапог? Выдержишь ли?

Иронизируя над непомерной толщиной и грузностью Болеслава, давно ставшего мишенью для придворных европейских острословов, князь одновременно пытался побольше задеть самолюбие Святополка. И попал в точку. Святополк не любил своего тестя. Как, впрочем, и свою дородную супругу, чьи стати, на его взгляд, очень напоминали Мишаточкины. Болеслав очень раздражал его своим высокомерием и грубостью, своим нескрываемым стремлением помыкать зятем как будущим слугой. Святополк злился, но терпел и старался быть ласковым с Болеславной, надеясь со временем показать ляхам, что они в нём ошиблись. Поэтому слова Владимира «занутрили» его, задели за живое. С другой стороны, и деваться ему было некуда. Момент для раскаяния созрел, и медлить уже было опасно... Святополк рухнул на колени и, обняв руками мягкие сафьяновые сапоги «батюшки», облил их почти искренними слезами. Потом несколько дней подряд он рассказывал всё более доверчиво слушавшему Владимиру о своих переговорах с Болеславом, уверяя, что помышлял лишь о самостоятельном княжении в Турове.

Наконец его красноречие иссякло. Он замолчал и с тревогой и надеждой стал ждать, что же скажет в ответ на покаянные речи блудного сына его «отец», воспитатель и верховный судья. Но князь лишь кивнул, тяжело поднялся и вышел в распахнутые отроками двери. Стража с факелами последовала за ним, и Святополк вновь оказался один в сгустившемся мраке ночи. Он был потрясён. Ему показалось, что всё пропало и он лишь без пользы оговорил себя.

Опасения его подтверждались. Дни проходили за днями, а Владимир больше не появлялся. Попытки расспросить Поповича, время от времени навещавшего знатного пленника, ни к чему не привели. Тот загадочно улыбался и осторожно разводил руками, стараясь не поломать слишком хрупкую для его мощной фигуры лавицу. Сказать ему в самом деле было нечего. Владимир не знал, на что решиться. И то собирался, не медля и часа, выпустить уже настрадавшегося племянника, то начинал сомневаться в искренности его раскаяния и опасаться за судьбу собственных детей. Святополк потерял счёт дням и почти не замечал смены времён года. Он словно провалился в недвижимую вечность. Но однажды в дверях появился чем-то встревоженный Попович и объявил, что князь его прощает и отсылает в ближний Вышгород. До Святополка не сразу дошёл смысл этих слов. Потом лицо его порозовело, у него перехватило дыхание. Дрогнувшим голосом он спросил, может ли повидать батюшку. Попович отрицательно покачал головой.

– Не здравит князь, – коротко ответил он. И тихо добавил: – Красное наше солнышко... – Ссутулясь, ближний Владимиров слуга вышел.

Эти слова, сулившие ещё более радужные перспективы, Святополк припомнил и осознал уже в дороге. А тогда он был переполнен самодовлеющим счастьем свободы. Правда, когда князь вышел из дворца, чтобы сесть на коня, у стремени его ждал весь как-то съёжившийся и даже несколько позеленевший Мишаточка. Но это не испортило Святополку настроения. Он только усмехнулся. Главное, что удача снова повернулась к нему лицом. А с этим пройдохой он теперь как-нибудь управится. Святополк не знал, с кем имел дело.