Текст книги "Разведка была всегда..."

Автор книги: Виталий Шеремет

Соавторы: Владимир Плугин,Андрей Богданов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Владимир Плугин
ПОХИЩЕНИЕ «ДОЧЕРИ ЕЛИЗАВЕТЫ»

В августе или сентябре 1774 года граф Алексей Григорьевич Орлов получил любопытное письмо. Начиналось оно так: «Поступок, который принцесса Елизавета всея России совершает, только предуведомляет Вас, граф, что ныне дело идёт о том, какой партии Вы решитесь держаться в текущих делах. Завещание, составленное покойной императрицей Елизаветой в пользу своей дочери, прекрасно сохранилось и [находится] в хороших руках; и князь Разумовский, командующий частью нашего населения под именем Пугачёва, пользуясь славой благодаря преданности, которую питает вся русская нация к законным наследникам славной памяти покойной императрицы, делает то, что мы воодушевлены храбростью в поисках средств разбить свои оковы». Сообщив далее, что она в своё время побывала в Сибири, что «все остальные злокозни, которые её преследовали, известны всему народу», но что теперь она «поддерживаема и опирается на многих государей», дочь Елизаветы Петровны воззвала к чести и славе Орлова, которые должны «предписать» ему помочь наследнице российского престола выполнить свой долг. «Прямой характер и справедливый ум» Орлова подсказывают принцессе, что она не должна в нём ошибиться. Обратиться к нему её «уполномочили главные друзья» императрицы Елизаветы. Да и сам закон и «несчастие нации, которая нам принадлежит» (ибо мы «можем громко объявить перед лицом всего мира, что у нас отняли и присвоили себе нашу империю»), не позволяют отказаться «подать быструю помощь в бедствиях, губящих нашу империю». Она весьма уверена в честности Орлова, знаки которой он оказывал «при представлявшихся несколько раз удобных случаях», по которым она и судит о «превосходстве» его «сердца». Если он считает, что её присутствие в Ливорно необходимо для переговоров с ним, то пусть ответит через того, кто передаст ему это письмо. «Справедливое суждение» графа поможет ему принять верное решение. Он может не сомневаться как в её покровительстве и защите, так и в её благодарности, которая «так сладостна для чувствительных душ»...

Алехан читал внимательно. Серьёзное отношение к делу, которого порой не хватало брату Григорию, было свойством его характера, развитым долгой и тяжёлой военной страдой. Впрочем, то, что он читал сейчас, заставило бы округлить глаза самого нелюбопытного лентяя. Главное было понять, что скрывается за всем этим. Капкан, конечно, расставлен слишком неискусно. Завещание – очевидный подлог. Манифест наивен и звучит не по-русски. Письмо написано сумбурно. Мнимая дочь Елизаветы так плохо продумала свою династическую легенду (или так боится конкурентов?), что не включила в завещание даже собственного брата, буде таковой у неё есть. А уж то, что один из Разумовских будто бы и есть Пугачёв... В Европе-то, конечно, каких только слухов ни ходит. Но «российская принцесса» должна ведь знать меру, если уж не знает дела. Сказать гетману Кирилле Григорьевичу – то-то посмеялся бы... И кому всё это преподносят – ему, Орлову, словно он вчера родился или с луны свалился. Ясно, что за этим стоит какая-то престранная авантурьера. Уж не та ли самая, о которой получено из Архипелага известие, что будто бы ожидает его на Паросе, а прибыла из Константинополя и живёт на аглицком судне. Эта пишет, что находится в Турции, но письмо-то послано ещё во время войны. Ну, а если дама та самая, тем лучше. Он уже послал на Парос майора Войновича с наказом: «...с оною женщиною переговорить, и буде найдёт што ни будь сумнительное, в таком случае обещал бы на словах мою услугу, а из-за того звал бы для точного разговора сюда в Ливорну». «И моё мнение, – доносил он царице, – буде найдётся таковая сумасшедшая, тогда, заманя её на корабли, отослать прямо в Кронштадт».

«А если это другая?» – размышлял он. Всё равно. «Буде есть и хочет не принадлежащего себе, то б я навязал камень ей на шею да в воду». И вот ведь что ещё примечания достойно. Слог письма самозванки сходствует, пожалуй, с обнародованиями Пугачёва. Случайно ли мнимая Елизавета сбрехнула о Емельке?.. «Я всё ещё в подозревании, не замешались ли и тут французы, о чём я в бытность мою докладывал, а теперь меня ещё более подтверждает полученное мною письмо от неизвестного лица». Впрочем, есть ли самое лицо? Пока он этого не знает. Хотя авантурьера прозрачно намекает, будто неоднократно имела возможность наблюдать за ним вблизи. В Италии это, конечно, нетрудно было сделать. Но, может быть, нет никакой самозванки и кто-то просто ещё раз пытается прощупать, до чего простирается его верность особе её императорского величества? Узнали про брата и про фавор Потёмкина? Но кто?

Ясно, что интрига идёт не из России, и это уже хорошо. На подозрении, конечно, турки и французы, а то и польские конфедераты. Но с этими кознями он справится... В самом деле, откуда бы взяться настоящей самозванке? Баб-авантурьерок в русской истории словно отродясь не было. Мужики – другое дело. Хоть пруд пруди. Особливо «Петры Третьи»... Впрочем, не все «набивались в мужья» императрице Екатерине Алексеевне. Помнится, была такая наивная душа, Клим Васильев, священник с Гусского погоста. Явился в ближайшую провинциальную канцелярию и заявил, что он государынин сын. Только вот сомневается, то ли Анны Иоанновны, толи Елизаветы Петровны. Увезли-то его в дальние края из Петербурга несмышлёнышем, чтобы спрятать от лихих людей. Но осталось в памяти, что когда государыня-матушка провожала его в путь-дорогу, то дала денег на пряники и сказала, что как он в возраст войдёт, так сразу и станет государем. Вот он на сей предмет и явился, просит любить и жаловать. И кажется, ведь в своём разуме был... Так что и ещё один братец уже сам по себе объявился у новой авантурьеры, ежели она всё-таки существует.

Конечно, никакого ответа он писать пока не будет, «чтоб чрез то не утвердить более, что есть такой человек на свете, и не подать о себе подозрения». А матушке-государыне всё надобно донести подробно, чтобы сама распорядилась, как надлежит ему поступать. Он же будет только исполнять. Дело слишком щекотливое, чтобы, не зная броду, лезть в воду. Может, матушка сочтёт, что всё это пустое.

В окончательном варианте «всеподданнейшего донесения» Алехан пожаловался сначала на худое состояние здоровья, а также на хлопоты, связанные с возвращением флота. Далее уведомил о рапортах, полученных им из Архипелага, о последних военных действиях «по день получения известия о мире», которые при сем прилагает. Потом поздравил Екатерину «яко мать всея России» с самым «благополучным миром», отреагировав заодно на броские и едкие характеристики, данные матушкой иностранным послам. «Я ни мало не сумневаюсь, как Вы сами изволите писать, – почтительно соглашался он с царицей, – што аглицкой и датской чрезвычайно были ради, а протчие разные виды на себе имели. По моему мнению, аглицкой народ прямо нас любит, да и собственные их интересы до оного ведут: чем более мы разоряемся и чем беднее становимся, тем самым они много по положению своему теряют своих выгод; и оне надеются, что во время нужды и мы им помощь большую сделать можем противу их неприятелей, а при том и не завидно, што без помощи и посредства других сделался мир. Датчина же по бессилию и невыгодному своему состоянию] кроме Бога и Вашего величества ни на ково своей нужды не полагает. Французам же очень прискорбно, что яд их, испускаемый противу нас, по всей их возможности, не взял такового действа, как им желалось. Позвольте сказать, что стыд и срам обратился на главу их; оне ж теперь конечно станут стараться, чтоб и оне в Чёрном море получили позволение торговать. Досадно чрезвычайно цесарцам, што они не могли предвидеть так скорого мира, а то б конечно стараться стали показать, что эта услуга ими зделана для нас, а в самом деле ни мало оне нам добра не желают, што лехко приметить можно во всём их государстве. Прусскому уже не удастца теперь прибирать более к себе земель по его желанию, и так ему помеха велика в мутной воде рыбу ловить. И как оба последние народа несказанно желали видеть нас в расслаблении и всеми мерами под прикрытиями разными старались до онова довесть, то и не без прискорбности им о их неудаче. Испанец следует во всём французу, хотя часто от него и обманут бывал. Швед же подущаем и поджигаем был со многих сторон (напасть на Россию, пока основные силы её армии и флота были отвлечены на юг, – Авт.), но не имел смелости, а теперь горюет, что время упустил». Затем Алехан очень ловко обратил внимание государыни на Пугачёва – не агент ли чей-нибудь, не марионетка ли. А от Пугачёва перешёл уже к российской княжне, изложив все подробности и свои мнения и действия. Сознательно не придавая большого значения появлению авантурьеры или даже авантурьерок или же желая лишь сделать на всякий случай такой вид, он тут же присовокупил известие, что вот-де и «во всей Карамани[и] великие замешательства и между собою частые побоищи у турков». «Осмелился» «письмо приложить от владетеля народов друзских принца Ниозефа, который помощью вручённых от Вашего императорского величества мне войск получил старинный свой город Барут» (Бейрут). Да, вот ещё, всемилостивейшая государыня, некоторые «разорённые сербские фамилии прислали депутатов просить милости Вашего величества... На таковой случай не угодно ль будет повелеть оставить несколько фрегатов здеся, и в силу трактата, забрав оные фамилии, послать их сквозь Дарданели через Чёрное море, для поселения в доставшихся в Крыму крепостях, а со временем возможно будет ими и гарнизон заменить».

Ну, вот, кажется, и всё. Алехан вздохнул и вывел заключительную фразу, густо присыпав её сахарной пудрой: «Всё оное отдаю на всемилостивейшее благоволение и монаршую волю, и буду ожидать высочайшего Вашего повеления. И повергая себя ко священным стопам Вашим, пребуду навсегда с искреннею моею рабскою преданностию

Вашего императорского величества всеподданнейший раб

Граф Алексей Орлов. Пиза, 1774 года, сентября 27 дня».

«Да кто ж бы это всё-таки мог быть? Сия мнимая Елизавета?» – застрял в голове вопрос.

– Чего изволите, ваше сиятельство? – непонимающе осведомился камер-юнкер Домашнее, принимая пакет. Орлов озадаченно взглянул на него и только махнул рукой.

Не одному Алехану не удалось разгадать загадку «последней из дома Романовых». Она не далась и ведшему над «принцессой» следствие в Петропавловской крепости князю Александру Михайловичу Голицыну, и целому сонму беллетристов и историков, круживших вокруг романтической тайны. В памяти последующих поколений эта женщина осталась под именем княжны Таракановой, хотя сама она такой фамилией не пользовалась и, скорее всего, даже о ней не слыхала. Фамилия эта принадлежала мужу одной из сестёр братьев Разумовских – Веры Григорьевны. Точнее, он именовался Ефимом Фёдоровичем Дараганом. Но при дворе фамилию переделали в Дараганов, а придворные немцы «оглушили» её, и дети Веры Григорьевны стали называться Таракановыми (подумать только, какими сложными путями возникают порой, казалось бы, чисто русские прозвания). Таракановыми, видимо, с течением времени начали величать и детей сестёр Веры Григорьевны.

Любопытство русского столичного общества дети сестёр Разумовских вызывали уже потому, что появились в северной столице внезапно и неведомо откуда. А когда мальчиков отправили для обучения и воспитания за границу, это могло только подогреть уже роившиеся догадки. Путешествовавший с ними в качестве наставника майор Московского драгунского полка Дитцль мог распустить слух о необычном происхождении его воспитанников в Европе. Да Бог весть, впрочем, какими путями распространяются сплетни по белу свету! Словом, «там» тоже узнали, тем более что в 1765 году за границу приехал и гетман Кирилл Григорьевич с детьми, вновь возбудив интерес к семейству Разумовских. И вот уже почтенный и весьма уважающий себя французский историк Кастера записал на своих бессмертных скрижалях, что-де у императрицы Елизаветы Петровны, как известно (как ему известно), было трое детей от Алексея Кирилловича Разумовского. Причём младшей была девочка, воспитанная под именем княжны Таракановой. Саксонец Хельбиг внёс в легенду некоторое разнообразие, подыскав девочке другого отца – Ивана Ивановича Шувалова...

Поскольку к тому времени, когда «княжна» выступила на историческое поприще, Кастера ещё не опубликовал своего вдохновенного труда, то возможно, что это обстоятельство и помешало претендентке на российский престол принять правильное имя. Впрочем, и «принцессой Елизаветой Второй» она стала далеко не сразу, а сменив такую гирлянду имён, какая была бы впору разве что знаменитому разведчику или крупному аферисту из уголовного мира, да и то, пожалуй, лишь в детективных романах. Сначала она представлялась немкой и называла себя госпожой Франк или госпожой Шёлль. Потом сделалась француженкой де Тремуйль. Гораздо красивее, но не хватало экзотики. И вот она уже персидская владетельница Али Эметте, черкесская княжна Волдомира или Волдомию (титул, полученный будто бы от русской царицы). Потом переменились некоторые обстоятельства, и она стала Бетти из Оберштейна, графиней Пиннеберг (Пинберг), госпожой Зелинской (Силинской), будто бы даже... Пугачёвой. Но постепенно из всей этой карточной колоды визиток была выбрана главная: принцесса Елизавета, дочь императрицы Елизаветы Петровны и единственная законная наследница российского престола.

Первые документированные сведения о сей примечательной особе относятся к 1772 году, когда она поселилась в Варшавском отеле, которые содержал мсье Пелетье, на улице Сены в Париже. Однако Львовский профессор Лунинский, автор обстоятельной, хотя несколько перенасыщенной эффектными пассажами монографии о «княжне Таракановой» (вышедшей на русском языке в скверном переводе В. Петручика), предполагает, что она впервые заявила о себе, почувствовав смутное волнение монаршей крови, двумя годами раньше. «В 1770 году, – пишет он, – выпустили из брюссельской цитадели и отправили за границу австрийских владений в Бельгии восемнадцатилетнюю самозванку, которая выдавала за настоящего отца своего императора Франциска I и долгое время жила в Бордо с ослепительным блеском... Во время отбывания заключения она совсем завладела австрийским наместником, стариком графом Кобенцлем, и благодаря его заступничеству получила свободу. Разве это не княжна Волдомира? Те же ведь обстоятельства поступка, те же приёмы... Во всяком случае, после появления госпожи Азова (ещё одно временно употреблявшееся имя. – Авт.) в Германии, после её хозяйничанья в Оберштейне исчезают следы авантюристки, выпущенной из брюссельской крепости...»

Возможно, возможно. А если послушать Кастера, поклявшегося говорить только правду, то ещё в малолетство российской княжны литовский князь Кароль Радзивилл, так сказать, положил на неё глаз. Посвящённый в её тайну и раздражённый тем, что Екатерина попирала ногами права поляков, он подумал, что дочь Елизаветы предоставила бы ему блестящее средство отомстить. Вполне допустимо, что его честолюбие внушало ему и ещё более тщеславные надежды: может быть, он обольщался возможностью однажды разделить трон, на который он хотел побудить подняться юную Тараканову. Как бы то ни было, он привлёк людей, чьей обязанностью было воспитание этой принцессы, похитил её и привёз в Рим. Это было, по словам Кастера, в 1767 году, когда княжне едва исполнилось двенадцать лет.

Кстати, о возрасте. Если по данным Кастера «Елизавета» родилась в 1755 году, то сама она на следствии в 1775 году говорила, что ей двадцать три года. Следовательно, время её рождения – 1752 год. А те, кто общался с ней в 1773—1774 годах, давали ей от двадцати до тридцати. Так что и здесь ничего определённого. Видимо, внешность «Елизаветы» давала повод для разных умозаключений. И причиной этого была чахотка или начальная стадия грудной болезни.

Появившись в 1772 г. из мрака неизвестности прямо в Париже, центре европейской культуры, галантности, блеска, лоска, мод и т. п., госпожа Франк-Шелль-де Тремуйль «и прочая, и прочая, и прочая» быстро, можно сказать почти мгновенно, расположила к себе, очаровала, покорила, заставила потерять голову едва ли не всё окружавшее её мужское общество. Кавалеры, удостоенные чести быть у неё принятыми, разделялись на три группы. Одни уже отлюбили или были отвергнуты и молча вздыхали, другие были влюблены сейчас и надеялись, иногда не беспочвенно, третьи вот-вот должны были влюбиться. В этой компании были и римский доктор Салицетти, и влиятельный «старый чудак» де Марин, и финансовый посредник «княжны» Шенк, и придворный маршал князя Лимбург-Штирумского граф Рошфор-Валькурт, и великий гетман литовский Михаил Огинский. Да, впрочем, нет смысла перечислять. Как говорил будущий самый верный поклонник (а, скажем наудачу!) Али Эметте, пинский чиновник («консилярий») Михаил Доманский (Доманьский), «все без исключения обоготворяли даму его сердца».

И было за что. Прежде всего, «дама» была красива. Фельдмаршал князь Голицын так описывал её в донесении Екатерине 31 мая 1775 года: «Впрочем, росту она среднего, сухощава, статна, волосы имеет чёрные, глаза карие и несколько коса, нос продолговатый с горбом, почему и походит она лицом на италиянку». Алехан, видевший «Елизавету Вторую» годом раньше, сообщал тому же адресату 14 февраля: «Оная ж женщина росту небольшого (как видно, с чьей колокольни судить; а особенно если с колокольни, – Лет.), тела очень Сухова (опять у Алехана – крайняя степень; сказывается русский народный вкус, – Авт.), лицом ни бела, ни черна, а глаза имеет большие и открытые, цветом тёмно-карие и косы, брови тёмно-русые, а на лице есть и веснушки». Конечно, под такими «инквизиторскими» взглядами красота вянет и оборачивается чуть ли не уродством. Чтобы оживить её, нужно пересесть с прокурорского кресла на канапе в гостиной или скамейку в дворцовом парке. Как это сделал, например, ксёндз Глембоцкий, писавший: «Она очень хорошо сотворена Богом, и если бы не косые глаза, она могла бы соперничать с настоящими красавицами». Другим, однако, раскосые глаза не мешали. И тот же доктор Салицетти восхвалял природную красоту графини Пиннеберг «словами, полными восторга и восхищения». В чём с ним был совершенно солидарен и польский министр-резидент в Ватикане ксёндз д’Античи. Острый глаз Лунинского отметил, что у княжны Волдомира лицо было «белое, молочного цвета, окрашенное часто румянцем» (это противоречит описанию Орлова); что, как и у всякого тронутого болезнью человека, на этом лице «отпечатывались душевные движения и желания, необычайно выразительно обозначаясь оживлением или мертвенностью, строгостью или бледностью»; что у неё были энергичные, резкие движения, а от всей «фигуры шли чары, шла поэзия угасавшей души». Наверное, профессор воспользовался какими-то архивными тайниками, в которые не пожелал допустить читателей. Иначе придётся признать за ним дар прозорливости...

С красотой мадемуазель де Тремуйль соединяла высокую образованность, интеллигентность, разнообразные таланты и безупречные манеры, быстрый и наблюдательный ум, самообладание, наконец, ту оригинальность поведения и поступков, без которой любой красавице не будет доставать изюминки. «Свойства она чувствительного, вспыльчивого, – докладывал Голицын Екатерине, – разума и понятия острого, имеет многие знания, по-французски и по-немецки говорит она совершенно, с чистым обоих произношением и объявляет, что она вояжируя по разным нациям, испытала великую в себе способность к скорому изучению языков, спознав в короткое время английский и италиянский, а живучи в Персии, учила арабский и персидский языки». Алехан: «Говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-италиянски, разумеет по-аглицки; думать надобно, что и польский язык знает, только никак не отзывается; уверяет о себе, что она арабским и персидским языком очень хорошо говорит».

Ну, положим, насчёт восточных языков госпожа Азова явно себя перехвалила Когда князь Голицын предложил ей перевести на персидский и арабский продиктованную им фразу, она начертала пять строчек такими значками, в которых приглашённые эксперты вообще отказались признать какой-либо из известных в мире алфавитов. В этом отношении «последняя из дома Романовых» действительно имела право называться сестрой Пугачёва. Когда казаки попросили «надёжу» потешить их немецким письмом его собственной, государевой руки, восьмой или девятый «Пётр Фёдорович III» отнюдь не смутился и продемонстрировал... На упрёк огорчённого фельдмаршала в надувательстве «Елизавета» тоже отвечала не опусканием глаз, а прозрачным намёком на квалификацию экспертов. Но, конечно, знания языков у неё от этого не прибавилось. Не подтвердилось и предположение Орлова относительно польского, что, естественно, никак не умаляло её действительно высокой и разносторонней общей культуры, которой могли позавидовать очень многие современницы.

Она была артистична, недурно играла на арфе, чертила, рисовала, увлекалась архитектурой и знала в ней толк. А если все эти достоинства обволакиваются непобедимым обаянием женственности, тонким кокетством, очаровательной непредсказуемостью поступков, то каким же образом, в самом деле, можно было устоять против такого противника. И достойнейшие кавалеры падали, сражённые, один за другим. Для княжны Волдомира достичь этого тем более не составляло труда, что в её характере были, как бы это сказать, – отдельные недостатки. В сущности, она никогда не была, что называется, недоступной красавицей. По крайней мере, всегда умела подчинить личное отношение к человеку интересам дела, то есть карьеры и денег.

«Она, – писал Голицын Екатерине, – вращалась в обществе бесстыдных людей, вследствие чего ни наказания, ни честь, ни стыд не останавливают её от волнения того, что связано с её личной выгодой. Природная быстрота ума её, практичность в некоторых делах, поступки, резко отделяющие её от других, свелись к тому, что она легко может возбудить к себе доверие и извлечь выгоду из добродушия своих знакомых». Это, конечно, слишком резкая аттестация. Голицын был очень раздражён непробиваемым упорством узницы, отказывавшейся открыть о себе истину. Но нельзя отказать князю и в проницательности...

И ещё одно качество отметил в подследственной екатерининский вельможа, назвав его «увёртливостью души». Но это как смотреть. Можно определить его и как стойкость характера. Да, женщина лгала, изворачивалась, нагромождала одну фантазию на другую. Но ни сырость каземата, губившая её здоровье, ни ограничения в пище и одежде, ни другие тюремные строгости, ни нравственные страдания, связанные с постоянным присутствием в камере караульных солдат, не заставили её выдать тайну, которой от неё добивались и которая стала для неё всего дороже. Она гнулась под тяжкими ударами., казалось, готова была сдаться при малейшем новом усилии следствия. Но когда секретарь уже обмакивал перо в чернильницу, готовясь занести на бумагу вожделенные плоды раскаяния, она вдруг выпрямлялась, и взбешённый фельдмаршал уходил ни с чем... Вот на каком квасе был заквашен характер претендентки на российский престол.

Раньше и прямее Голицына оценил эту черту в личности «Елизаветы» Орлов в февральском донесении из «Ливорны»: «Свойство ж оная имеет довольно отважное и своею смелостию много хвалится». Вот последнего «сестре Пугачёва», конечно, не следовало делать. «Етим-то самым, – замечает Алехан, – мне и удалось её завести куда я желал». Но до того, как княжна Волдомира схватилась с противником, оказавшимся ей не по силам, смелость постоянно дула попутным ветром в паруса её корабля, нёсшегося к почестям, богатству, славе. Люди роились вокруг неё, невзирая на предостережение министра-резидента д’Античи, что её приятность и умение вести разговор вероломно и опасно легко могут вскружить голову, если кто-либо не имеет этого в виду. Кто имел, кто не имел. Что с того? Попадались и одни, и другие, и ещё те, те, те и те, те, те.

В Париже главным воздыхателем возле будущей принцессы долгое время был Михаил Огинский, весьма приятный брюнет с бакенбардами, немножко композитор и музыкант, немножко поэт, немножко художник, немножко полководец (он имел честь быть разбитым под Столовичами самим Суворовым, тогда, впрочем, ещё только оттачивавшим свой талант). Завязавшийся роман протекал в пасторальных тонах, в обмене записочками галантно-томного содержания и тому подобным. Прочно привязать к себе пылкую и деятельную княжну Волдомира литовский гетман не смог. Постоянная нужда в деньгах и природные склонности развили в нём меланхолию. И расчувствовавшаяся обладательница несметных персидских сокровищ даже пообещала вскоре частично вознаградить ими возлюбленного. Но почему-то медлила привести этот превосходный план в исполнение. Между тем Огинский, как человек неглупый, стал замечать в поведении дамы своего сердца чёрточки, не вписывавшиеся в романтический ореол, которым он её вместе с прочими окружил. Короче, при вялости его характера и постоянном сетовании на «стечение обстоятельств» роман тихо закончился. К тому же возлюбленной гетмана вскоре пришлось покинуть Париж. Произошли кое-какие недоразумения с кредиторами, которых перестали удовлетворять радужные видения недоступного персидского золота, обманул надежды кое-кто из друзей. Словом, всё подсказывало, что пора менять климат. И весной 1773 года кортеж будущей русской принцессы выехал в Германию, во Франкфурт-на-Майне. Огинский вздохнул по поводу этого «печального момента» и неожиданного «стечения обстоятельств» и, вероятно, стал рисовать птичек, которые у него получались всё лучше. А может быть, тронул матово поблескивающие пластинки клавесина...

Во Франкфурте госпожу Азова встречал придворный маршал графа Лимбург-Штирумского Филиппа-Фердинанда граф Рошфор-Валькурт, который, прослышав о баснословных богатствах Али Эметте, приготовлялся сделать ей предложение. Но его надежды развеялись, как только путешественникам пришлось снова пересечь границу. А пересекли они её всё по тем же причинам, безжалостно выброшенные на улицу хозяином отеля как лица подозрительные (! – для невежи немца.). В эту тяжёлую минуту, говорит Лунинский, «в минуту последнего отчаяния нашёлся, однако, лоцман, который вывел обломки корабля из бурного водоворота». Этим лоцманом оказался сам Филипп-Фердинанд, граф Лимбург-Штирумский, совладелец графства Оберштейн, «герцог» не принадлежавших ему Шлезвиг-Гольштейна и Гольштейн-Шадмбурга, князь Северной Фризии и Вагрии, наследник Гельдерна, графств Зутфен и Пиннеберг, господин Виш, Борколоэ, Тёмен и пр. Он пригласил прелестную незнакомку в свои скромные хижины. Точнее, мысль воспользоваться гостеприимством Филиппа-Фердинанда пришла в голову графу Рошфору, который надеялся временно укрыть здесь от глаз алчных заимодавцев хрупкую и беззащитную фею, пока он приготовит всё для свадебной церемонии. Но владелец Лимбург Штирума выразил вполне законное желание увидеть лицо, которому имеет удовольствие оказать столь малозначащую, впрочем, услугу.

Встреча двух родственных, если судить по длине принятых имён, душ не могла, разумеется, пройти бесследно. 42-летний холостяк влюбился в юную красавицу по уши. Он как-то по-новому вгляделся в Рошфора, понял, что это не иначе как государственный преступник, и заключил его под арест. Кредиторов феи, назвавшейся теперь Элеонорой, Филипп-Фердинанд ублаготворил деньгами и орденами, а саму её вывез в замок Нойсес. Теперь он посвящал своё время нежному воркованию у ног богини. Оно не было ей неприятно. Напротив, ухаживания графа-господина-совладельца-почти-что-князя или герцога были встречены весьма благосклонно. Она, правда, выяснила, что денег в кошельке Филиппа-Фердинанда не так уж много. Но ей очень хотелось стать совершенно законной графиней. Поэтому она не только не рассчитывала на деньги нового возлюбленного, но и обещала в будущем уладить его финансовые проблемы... ну, понятно, из того же персидского рога изобилия. После венчания, естественно.

Но дело почему-то всё время стопорилось или, во всяком случае, развивалось медленнее, чем хотелось Элеоноре, отзывавшейся, впрочем, и на имя Бетти (слишком долгое ношение одного имени, очевидно, утомляло её и казалось столь же неестественным, как и ношение одного платья). Причина заключалась как будто в ней самой, в явной недостаточности ответного чувства, которым Бетти вознаграждала господина «Северной Фризии и Вагрии» (и т. п.), и в некоторой несогласованности её слов с поступками. Евгений Карнович, характеризуя древний немецкий род, потомком которого являлся Филипп-Фердинанд, заметил, что этому роду испокон веков – от Дитриха до Фридриха, от Фридриха до Иоганна, от Иоганна снова до Дитриха и т. д. – не везло на умных мужчин. А возлюбленный Элеоноры считался, по его словам, хорошим парнем и самым большим ротозеем во всей Германии. Автор, со своей стороны, полагает, что Филипп-Фердинанд был вовсе не глуп. Но ум его не отличался практичностью и, кроме того, был совершенно отуманен чарами «божественной Бетти», этого «любимого ребёнка», чьим верным рабом он поклялся быть.

Тем не менее он не оставался глух к долетавшим до него слухам. Потом Филиппу-Фердинанду стало известно о возобновившейся переписке Элеоноры с Огинским (Бетти писала, в частности, что, хотя живёт в прекрасном дворце обожающего её графа, мысли её всецело...). Филипп-Фердинанд всё шире раскрывал глаза, мучился, но... Но любовь не уступала. Напротив, Филипп-Фердинанд уступал ей быстрее, чем успевал прозревать. Ибо Бетти со своей стороны вовсе не думала обороняться. Нет, она наступала. Она знала, что Филипп-Фердинанд слишком увяз в сетях, чтобы суметь выпорхнуть. Госпожа Азова то была ласкова и кротка с влюблённым графом, то вдруг обдавала несчастного холодом. Филипп-Фердинанд спрашивает, почему до сих пор не пришли бумаги, подтверждающие, что она действительно по происхождению владетельная княжна Волдомира? Может быть, граф сомневается? – возмущается Бетти. В таком случае она освобождает его от всех его обязательств. Пусть кончится война. Тогда из Петербурга тотчас вышлют все нужные документы.

Госпожа Азова послала в Оберштейн, где находился Филипп-Фердинанд, копию письма, которое собиралась отправить в Россию к вице-канцлеру князю Александру Михайловичу Голицыну, тому самому, с которым ей пришлось встретиться через два года при весьма драматических для неё обстоятельствах. Правда, по содержанию этого послания можно было подумать, что оно адресовано скорее самому графу Лимбург-Штирумскому. Так много в нём говорилось о глубоких и нежных чувствах княжны к своему нынешнему покровителю и о желании пройти рука об руку с ним свой жизненный путь. С такой горечью рассказывалось о нелепых и недостойных сплетнях и слухах по поводу её происхождения в связи с отсутствием у неё удостоверительных бумаг.