Текст книги "Щепкин"

Автор книги: Виталий Ивашнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Харьков

В те годы Харьков был уже крупным городом, известным культурным центром. Здесь более десяти лет как открылся один из пяти российских университетов, на базе которого формировался слой образованных людей. Щепкину предстояло прожить в городе немногим более года, но об этом он еще не ведал и был исполнен самых радужных надежд и ожиданий. Его воображение рисовало красивое монументальное здание его обители – театра, расположенного на центральной площади города и потому названной Театральной. Но первая встреча с театром разочаровала. Храм искусства, которым он представлялся в его воображении, оказался довольно ветхим, малоприметным деревянным строением. Его принадлежность к театру выдавалась лишь яркими афишами, призывно обращенными к зрителям: «Бенефис г-на Н. Первый раз – «Неслыханное диво, или Честный секретарь». Водевиль в одном действии; «Марфа и Угар, или Лакейская война», «Железная маска» и т. д.

Единственно, в чем не ошибся Щепкин, так это в местоположении здания театра. Оно действительно располагалось на главной площади города. Впрочем, харьковчане искренне гордились своим театром, особенно тем, что открытие его было связано с именем императрицы Екатерины Великой, удостоившей его своим посещением во время проезда через Харьков около четверти века назад.

Еще более убогое впечатление производил театр своим внутренним видом, его закулисной частью: узкие проходы, затертые стены, покосившиеся лестницы и полное отсутствие элементарных технических устройств на сцене. Об этом можно судить лишь по одному эпизоду, описанному Щепкиным в его «Записках».

В день приезда Барсова и Щепкина в Харьков давали «Дон Жуана» Мольера. В Курске этот спектакль не шел из-за того, что сцена не была оснащена для финального сценического трюка, когда Дон Жуана за все его прегрешения отправляют в ад. В харьковском театре Щепкин, как ни старался, никакого технического оборудования для этой сцены не обнаружил и поинтересовался у сведущих людей, как же будет решен финал пьесы. «Да все очень просто, – объяснил ему Осип Иванович Калиновский, исполнитель роли Дон Жуана, – сверху на веревке спустят фурию, и она унесет великого соблазнителя в ад». Как позднее оказалось, фурию изображал не кто иной, как помощник механика некий Миньев, в задачу которого входило незаметно для зрителей зацепить крючком, крепившимся у него на поясе, кольцо на ремне Дон Жуана и таким способом увлечь его за собой.

И вот долгожданная сцена финала… «Посреди театра из падуги показывается пара сапог, потом белая юбка с блестками, и, наконец, является и вся фигура фурии. Костюма фурии подробно передать я не в состоянии, – пишет Щепкин, – какой-то шарф перекинут через плечо, на голове какой-то венец с рогами. Но это все ничего, а вот что изумительно: как только фурия отделилась совсем от балки и повисла на веревке, то новая веревка от тяжести стала вытягиваться и раскручиваться, и так как фурию спускали медленно, то она, прежде чем стать на ноги, перевернулась раз двенадцать, отчего голова у ней, разумеется, закружилась (выпила она для храбрости тоже порядочно). Ставши на пол, фурия ничего не видит; одною рукой держит крючок, а другою, размахивая, ищет Дон Жуана, но ищет совсем в другой стороне. Калиновский в бешенстве забывает, что это на сцене, и кричит громко: «Гунство! (Добавим к рассказу Щепкина, что Калиновский был поляк по национальности и мысли свои в крайнем волнении или ярости выражал не всегда понятно. – В. И.) Сюда, сюда!» Наконец фурия ощупывает кое-как Дон Жуана, обхватывает его одной рукой, а другою старается поддеть кольцо на крючок… но никак не подденет. Калиновский в совершенном отчаянии, желая помочь горю, протягивает назад руку, берет свое кольцо, а между тем бранные слова сыплются на фурию; но ничто не помогает, и фурия никак не может сцепиться с Дон Жуаном. Всему этому аккомпанирует шум в публике: тут было и шиканье, и смех, и громогласное «браво». Все это было для меня что-то неслыханное и невиданное и потрясло меня до основания. Я выбежал из кресел, бросился на сцену, вырвал у механика веревку и опустил занавес. И надо было видеть, с каким остервенением Дон Жуан начал терзать фурию за волосы… Тем и кончилось представление Дон Жуана».

Побывав на репетициях и спектаклях, Щепкин увидел, что никакого особого отличия в игре здесь нет – та же традиционно-условно-театральная манера исполнения: напевная декламация, неестественные позы, усиленная жестикуляция. Репертуар вряд ли мог отвечать взыскательному вкусу. Шли те же веселенькие водевили, что и в Курске. Однообразие репертуара в определенной степени объяснялось тем, что Павел I в 1797 году запретил постановку новых пьес в провинциальных театрах, прежде чем они будут сыграны на столичной казенной сцене.

Обращался театр и к серьезным, главным образом классическим пьесам, но при общем состоянии театрального дела говорить о глубине их сценического прочтения не приходится. Да и зрители потакали лишь развлекательным, увеселительным зрелищам, видя в театре потеху.

Но выбора у Щепкина не было, он рад был снова окунуться в родную стихию. Его талант быстро оценили коллеги и зритель. Щепкин сразу вошел в репертуар театра, который включал тогда полный набор его форм – драму, комедию, трагедию, водевиль, оперу, балет, феерию. Роли играл разноплановые: от «благородных героев» в трагедиях до женских ролей в комедиях, являясь Еремеевной в «Недоросле» Фонвизина или Бабой-ягой с помелом в комической опере Стабингера «Баба-яга». Доводилось выступать и в… балете. На одном из балетных спектаклей произошел с ним курьезный случай.

Михайло Щепкин (так его называли на Украине) участвовал в одной батальной сцене – неприятель наступал, стремясь захватить крепость, а ее защитники отражали его атаки. Михайло должен был надежно стоять на стене, отбиваясь от врага. На репетиции постановщик балета и исполнитель главной роли Штейн объяснял ему: «Вы не очень беспокойтесь, только стойте на стене и отбивайте удары осаждающих; я сам буду стоять на лестнице против вас, а вы отражайте мои удары вот так (и он показал ему фехтовальные приемы). А когда нужно будет взойти на стену, я тогда легко вышибу у вас оружие; вы, однако, старайтесь держать его крепко и не поддаваться: оно само выпадет». Этим и закончилась репетиция. Штейн был учителем фехтования и, разумеется, не сомневался в том, что все произойдет именно так, надеясь на совершенное владение оружием.

На спектакле Щепкин, помня наказ постановщика, так лихо отбивал все натиски врага, что, когда подоспело время крепости пасть, Штейн никак не мог выбить у него оружия и взобраться на стену. Не помогали ни разящие удары атакующего, ни словесные вразумления, ни угрозы. Щепкин стоял насмерть. Исход боя решен был лишь тогда, когда нападающие пришли на подмогу предводителю и напали на разгоряченного защитника крепости с тыла. Публика была в восторге.

Потом представился еще один случай отличиться Щепкину в балетном спектакле, публика его вызывала на «бис», а Штейн такой благосклонности не удостоился, поэтому, дабы не искушать свою судьбу, он отстранил Михаила Семеновича от участия в балетных спектаклях.

Напрасно Щепкин опасался поначалу, что не сумеет на равных играть с харьковскими артистами. Не только смог, но скоро и сам имел все основания преподать урок многим, о чем свидетельствует отзыв о его игре известного украинского драматурга и общественного деятеля Григория Федоровича Квитка-Основьяненко. «В труппе Штейна, – писал он, – явился у нас в первый раз прибывший из Курска М. С. Щепкин… его никто не наставлял и не учил: таланта, подобного Щепкину, нельзя произвести, он сам родится, и часто бывает неизвестен своему хозяину до времени. Мы все, не видевшие далее провинциальных театров, в Щепкине начали понимать, что есть и каков должен быть актер… так нам ли было учить его?»

Артисту сопутствовал успех, в каком бы амплуа он ни выступал, но больше всего он любил комедийные роли, здесь он чувствовал себя в самой родной, излюбленной стихии. Местные зрители отметили игру молодого актера и стали ходить «на Щепкина». «Публика, бывшая прежде равнодушною к подобным зрелищам, – вспоминала его сестра Александра Семеновна, – до того вдруг оживилась игрою Щепкина, и вообще представления сделались до того интересными, что почти везде начали толковать о театре и преимущественно об игре новоприбывшего артиста, и сборы театра значительно увеличились». А при том, что свое жалованье актеры получали в прямой зависимости от сборов за спектакли, уважение к таланту Щепкина росло и в труппе.

Однако положение театра, его статус в обществе оставался незавидным. Публика по-прежнему воспринимала его как потешное средство, зрелище для увеселения. Добиться перелома в зрительском сознании было крайне сложно – не хватало содержательного драматургического материала, да и сам творческий потенциал театральной труппы был еще достаточно скуден. И театр шел на поводу у публики как в формировании репертуара, так и в манере игры.

Да и положение актеров театра было недостойное, большинство их влачило жалкое существование. Грошевые заработки, бесправие, полная зависимость и от начальства, и от сильных мира сего. Щепкин не раз был свидетелем того, как любой из состоятельных людей мог незаслуженно обидеть их, унизить, оскорбить, посягнуть на их честь и достоинство, даже на их скудное имущество. Не раз в кругу своих друзей он рассказывал историю, которая впоследствии легла в основу повести В. А. Соллогуба «Собачка», автор только изменил слегка имена ее персонажей, но они были легко узнаваемы. Так, Штейн предстал в повести под фамилией Шрейна, Калиновский – Поченовского. Среди действующих лиц был выведен и Щепкин как молодой актер.

История была такова. Как-то во время Успенской ярмарки в Харькове жена городничего Экка увидела очаровательную болонку, принадлежавшую премьерше театра А. И. Калиновской, и пожелала взять ее себе. Любящий супруг незамедлительно вызвал к себе мужа актрисы и потребовал у него собачку. Зависимое положение актеров от барских капризов приучило их к покорности. Но до какого-то предела. Супруги Калиновские играли первые роли в театре и такого унижения перенести не желали, к тому же премьер был поляком с горячей кровью. «Какая дерзость!» – возмутился он и отказался удовлетворить прихоть городничихи. Тогда Экк, сговорившись с архитектором города, распорядился опечатать «за ветхостью» здание театра. Труппа попала в тяжелое положение. Никакие просьбы и жалобы не помогли, театр нес убытки и оказался на пороге разорения. Пришлось идти на поклон к городничему. Тот встал в позу обиженного и потребовал к тому же пятьсот рублей себе, триста архитектору, а жене своей в качестве компенсации за нанесение обиды и долгое ожидание вожделенной собачки – шаль стоимостью не менее трехсот рублей. Условия невероятные и грабительские, но выхода не было, пришлось соглашаться. Такой ценой театр получил право выступать на ярмарке. «Все было в действительности так, как описано, – отозвался о повести В. А. Соллогуба Щепкин, – и автором даже еще много смягчено».

Обычно в период Крещенской (3—25 января) и Успенской (2—25 августа, по старому стилю) ярмарок труппа играла спектакли в Харькове, а остальное время вынуждена была гастролировать по южным и юго-западным городам России, чтобы обеспечить сносные сборы. Особенно часто и подолгу задерживались в Полтаве и Курске. Во время очередных гастролей театра в Полтаве его спектакли удостоил своим вниманием военный генерал-губернатор Малороссии князь Николай Григорьевич Репнин-Волконский, прославившийся в битве с французами под Аустерлицем, брат будущего декабриста Сергея Григорьевича Волконского. Посетил театр он не случайно. Поселившись в Полтаве, он решил сделать ее административным, политическим и культурным центром Украины, «украинскими Афинами». На театр Репнин смотрел как на одно из средств достижения своей цели и поэтому решил собрать в Полтаве свою постоянную труппу.

Михаил Щепкин в числе первых получил приглашение властей города с обещаниями покровительства «г.г. артистам во всех нуждах». Предусматривалось также, что «все ярмарки будут находиться в полном распоряжении г.г. артистов, относительно зрелищ как в полтавском, так и харьковском театрах».

Все актеры, кому князь предложил место в полтавском театре, охотно и с благодарностью дали свое согласие. Щепкин, не отказываясь, вынужден был признаться, что «от себя не зависит, потому что принадлежит, по несчастному стечению обстоятельств, к помещичьей власти». А когда князь выразил желание откупить его на волю, актер заявил, что он человек семейный и один не будет рад такой свободе. Ответ этот несколько озадачил Репнина, но он понимал, что рассчитывать на большой успех театра без его ведущего артиста – дело безнадежное, и, поразмыслив, сообщил, что «кажется, нетрудно будет собрать через пожертвования необходимую для выкупа сумму».

История выкупа Щепкина из крепостной зависимости составляет особую главу в его биографии.

История раскрепощения

Так уж повелось на Руси, что талантов она рождала в редком изобилии. Может, потому и не ценились они, мол, добра этого нам хватает, да еще и чинились всяческие препятствия для их благоприятного развития. Немногим удавалось пробиться через всевозможные ограничения, препоны, воздвигнутые и крепостной зависимостью, недоступностью образования, культурных ценностей. И все же частокол этот народные самородки умудрялись преодолевать, заявляя всему миру о своем ярком, выходящем за черту обыкновенности даровании и становясь великими художниками, музыкантами, поэтами, писателями, учеными, актерами… Сколько их, властелинов сцены, как Михаил Семенович Щепкин, вышло из самих «низов» общества! Крепостными были и выдающаяся русская актриса Прасковья Ивановна Жемчугова, дочь кузнеца, вступившая со славой на подмостки крепостного театра графа Шереметева, и Екатерина Семеновна Семенова, актриса петербургской драматической труппы, и Любовь Павловна Никулина-Косицкая, актриса Малого театра. О своем детстве она вспоминала: «Мы были дворовые крепостные люди одного господина, которого народ звал собакою. Мы, бывши детьми, боялись даже его имени, а сам он был воплощенный страх. Я родилась в доме этого барина, на земле, облитой кровью и слезами бедных крестьян. Помню страшные казни, помню стоны наказанных – они до сих пор еще звучат в моих ушах». К сожалению, подобные случаи обращения с крепостными не единичны. Щепкин не раз вспоминал трагическую судьбу крепостной актрисы, ставшей героиней повести А. И. Герцена «Сорока-воровка». Да и отец великого трагика Павла Степановича Мочалова, как известно, пребывал в крепостных. Мало кто знает, что предки Константина Сергеевича Станиславского также были зависимыми людьми. А сколько талантов осталось в забвении, сколько дарований загублено жестокими обстоятельствами, сколько рожденных для славы оказались «подстреленными» на лету, не достигнув зенита успеха… Ту же участь вполне мог разделить и Щепкин, не окажись судьба к нему более милостивой.

Известно, что потерять свободу легко, несоизмеримо труднее обрести ее. Для того чтобы записать за собой попова сына, деда Щепкина Григория, графу Волькенштейну достаточно было подать прошение в уездный суд, а чтобы выйти из крепостной зависимости, роду Щепкиных пришлось потрудиться около ста лет. Дед Михаила Семеновича Щепкина, хотя и не был обделен здоровьем, но в долгожителях не ходил, а потому, стало быть, умер крепостным. Судя по всему, не хватило бы всей жизни для того, чтобы откупиться и его сыну Семену Григорьевичу, если бы не удачливость его младшего сына, ставшего актером. А пытался он это сделать не раз, за что поплатился господским расположением и испытал немало притеснений со стороны графа.

Не желая дальше мириться со своим положением подданного и с тревогой думая о будущем своих детей, Михаил Семенович решился написать письмо в Москву, где жили его вольные родственники, с просьбой прислать свидетельство о том, что никто из рода Щепкиных до закрепощения Григория Ивановича никогда в крепостных не состоял.

Томительными были дни ожидания. Наконец, получив такое свидетельство, подписанное его родственниками и подтверждающее духовное происхождение рода Щепкиных, своими корнями уходящего в глубь столетий, к временам царствования Алексея Михайловича, Семен Григорьевич, не скрывая более своих намерений, составил прошение об освобождении его и семьи от крепостной зависимости. С этими бумагами отправился он в 1806 году в Мещовский уездный суд, чтобы восстановить справедливость.

Узнав об этом, граф поначалу пришел в ярость, но, поостыв, решил гнев свой попридержать и выведать, не появился ли у Щепкиных какой-то влиятельный покровитель, и еще заручиться поддержкой суда. Семену Григорьевичу он с нарочитой обидой выговорил, что зря он необдуманно затеял это дело, сразу не обратившись к своему благодетелю, который и сам подумывал об отпускной, да недосуг все. Не подозревая о неискренности графа и устыдившись своего поступка, Семен Григорьевич приостановил начатое судебное дело и стал ждать господской милости. Но как только граф выяснил «позиции» и заручился безусловной поддержкой судебных чиновников, быстро изменил тон. Не скрывая своего раздражения и не стесняясь в выражениях, он дал понять своему подданному, чтобы тот на благоприятный исход дела не рассчитывал. Вскоре отец лишился места управляющего. «За желание освободиться из крепостного состояния, – писал младший брат Михаила Щепкина, – отец испытал такие страшные гонения и преследования, что даже трудно поверить, как он мог перенести все эти невзгоды».

Впрочем, Семен Григорьевич не смирился с поражением, снова написал в Москву двоюродному брату Степану Петровичу, служившему в Синодальной конторе, надеясь на его помощь, но тот, видимо, опасаясь за свое место в конторе, решил просто отмолчаться. Безуспешность хлопот сильно удручила Семена Григорьевича, подорвала здоровье. Потеряв надежду вырваться на волю, он совсем ушел в себя, замкнулся, сразу как-то постарел, стал прихварывать.

Михаил Щепкин тяжело переживал неудачу отца, но, оставаясь по-прежнему подданным графа, вынужден был до поры до времени скрывать свои чувства, понимая, что графская немилость может в любой случай перейти и на него. А господам льстило, что их подданный выдвинулся в число первых актеров сначала курского, потом харьковского, а теперь и полтавского театров. Михаил «уже не сидел в барской передней, – писал один из исследователей творчества Щепкина Николай Эфрос, – не прикладывался каждый раз к ручке, не прислуживал лакеем на больших званых обедах у Волькенштейнов или их соседей, как случалось раньше». Но кто мог поручиться, что этого первого актера, любимца публики, не отправят вновь на кухню, в лакейскую или в деревню на землемерные работы (такая попытка будет предпринята в действительности)?

Несвобода тягостна и унизительна для любого человека, а для того, кто вкусил радость свободного творчества, зрительский успех, она горька вдвойне. Щепкин-сын не мог более мириться с унаследованной неволей и при переходе в полтавский театр решил попытать счастья, сделать то, что не удалось отцу, благо что сам Репнин обещал поддержку. К тому же граф к этому времени отошел в мир иной. Семен Григорьевич, прознав о намерениях сына, сильно обеспокоился, стал отговаривать его от рискованной затеи, помня постоянно о своей незаживающей душевной ране, но, столкнувшись с непреклонностью сына, благословил его на святое дело.

Слух о желании Михаила Щепкина освободиться со своим семейством от крепостной зависимости дошел до графского дома и вызвал неудовольствие… Первое, что сделала графиня, тотчас отозвала строптивца в свое имение. Михаил вынужден был подчиниться, но заручился письмом от князя Репнина, который, обращаясь к графине, писал: «Я, пользуясь сим случаем, считаю своим долгом свидетельствовать Вам о хороших свойствах его (Щепкина. – В. И.) и что он, отличаясь всегда чрезвычайным талантом в представлении назначаемых ему ролей, доставляет тем приятнейшее удовольствие всей полтавской публике…» В конце письма Репнин просил графиню отпустить Михаила обратно в Полтаву, чтобы за десять дней до Пасхи он мог приступить в театре к исполнению своих актерских обязанностей.

Письмо князя серьезно осложнило задачу графини отлучить Щепкина от театра и пресечь все попытки к освобождению, но конфликтовать с князем был не резон, пришлось уступить. Однако графиня не удержалась от того, чтобы утвердить свои права на Щепкина, и в ответном послании Репнину предупреждала его: «Хотя сей человек, по своим познаниям в землемерной науке мне крайне нужен, но, желая вашему сиятельству, как мною почитаемой особе, услужить, увольняю его к вашему сиятельству с покорнейшею моей просьбою, что когда он, Щепкин, мне необходим будет, то тогда отпустить его ко мне».

Понимая, что дальше медлить нельзя, Репнин по прибытии Щепкина пишет письмо брату графини – Петру Абрамовичу Анненкову в надежде на его сговорчивость и просит назначить сумму, за которую можно «освободить г-на Щепкина с семейством на волю». Ответ, однако, пришел на имя самого артиста. Граф стыдил его: «Миша Щепкин! Так как ты, видно, не расположен быть благодарным за все то, что твой отец приобрел, бывши у графа, за воспитание, данное тебе, то графиня желает всем вам дать вольную, т. е. вашей фамилии – отцу твоему со всем семейством за 8 тыс., ибо семейство ваше весьма значительно. Ежели ты хочешь оную получить, – приезжай поскорее, так ты получишь, не теряя времени». Письмецо с секретом – то ли граф решил поиздеваться над актером, заломив такую неслыханную сумму, чтобы разом отбить охоту у его покровителей настаивать на выкупе, то ли хотел пригрозить ему, унизительно называя при этом уже известного, на тридцатом году жизни артиста – «Миша Щепкин».

Михаил не спешит предстать, «не теряя времени», перед господами лично. Делу был дан ход, и ему лишь оставалось наблюдать за дальнейшим развитием событий.

Репнин между тем пишет новое письмо графине Волькенштейн, пытаясь убедить ее в том, что талант Щепкина «заслуживает одобрения: предоставления ему всех способов образовать и усовершенствовать оный, к чему совершенно преграждается возможность, если он не будет свободным». И далее пробует поторговаться о цене за актера – «… поскольку семейство его состоит из четырех мужского пола душ, в числе коих один старый отец, а другой – малолетний сын его, то я полагал бы достаточным четыре или пять тысяч рублей».

Приведенные князем доводы вызвали в графине только гневную досаду, она уже из принципа упрямо стояла на своем, тяжба принимала бесперспективный, тупиковый характер. Надо было изыскивать искомую сумму. Сам Репнин раскошеливаться не собирался и согласился с предложением Котляревского дать спектакль в пользу Михаила и организовать подписку в «награду таланта актера Щепкина (так гласил подписной лист) для основания его участи».

Общественность города с сочувствием отнеслась к судьбе своего любимца и с готовностью отозвалась на благородный призыв. Так, герой 1812 года Сергей Григорьевич Волконский внес в общую копилку пятьсот рублей, после чего взял подписной лист и при полном параде – в мундире, со звездой на груди и лентой бригадного генерала – сам обошел многие богатые дома. Конечно, никто не хотел выглядеть хуже соседа, и в подписном листе обозначились обнадеживающие цифры. Однако на деле все оказалось скромнее. Живых денег набралось лишь на сумму в четыре тысячи, половина требуемого. Сам князь Репнин пожертвовал двести рублей.

Пока шел сбор средств для выкупа, графиня Волькенштейн скончалась и имение вместе с крепостными до совершеннолетия ее детей перешло в руки опекунов. Рассчитывая на их сговорчивость, Репнин послал в Курск на имя своего доверенного – генерала Ушакова – четыре тысячи рублей с просьбой помочь выкупить крепостного Щепкина с семейством. Но опекуны были не прочь увеличить сумму, благо появился нежданный покупатель, предложивший уже десять тысяч. То был орловский помещик С. М. Каменский, в театре которого Щепкин отказался играть в знак протеста против его бесчинств и жестокостей обращения с крепостными. В знак серьезности своих намерений помещик прислал десять тысяч наличными.

Теперь над самим Щепкиным нависла угроза попасть в руки властолюбивого садиста.

Анненков письменно, в приказной форме отзывает Щепкина в имение, предупреждая: «Так как покойная сестра моя осталась должна, то, удовлетворяя долги ее и покойного графа, мой долг же о малолетних стараться и для выгод их почтенных…» Понимая, что опасность серьезна, Репнин дает строгое указание директору театра: «На случай бы Анненков вздумает прислать в Полтаву за Щепкиным, не отпускать его ни под каким предлогом, ибо непростительно будет нам, начав благое дело, не докончить его».

Поняв, что Щепкин не торопится предстать перед его очами, Анненков пишет Репнину, чтобы тот отпустил «Михайлу Щепкина, к которому и приказ послан, но он не внемлет ему». Репнин с ответом не замедлил: «Дирекция театра, желая в продолжение нынешней осени и зимнего времени собрать нужную на годовое содержание театра, предложила делать частные представления пьес, и важнейшие роли назначила Щепкину, отличающемуся всегда своим талантом; следовательно, нет никакой возможности отпустить его теперь к вам, ибо через то публика лишена будет удовольствия и сделается расстройка и убыток дирекции, которая, видя добрые свойства Щепкина, также способность и старание быть хорошим актером, решилась доставить ему свободу посредством выкупа, дабы тем дать способ образовать свой талант и усовершенствовать его».

Одновременно Репнин просит Ушакова как можно скорее заплатить недостающие четыре тысячи рублей и «употребить все средства склонить Петра Абрамовича (Анненкова. – Ред.) на скорейшее свершение акта».

Ушаков с этой задачей справился успешно. Уплатив недостающие четыре тысячи, он вынудил Анненкова тотчас послать запрос в сенат на продажу крепостного Щепкина князю Репнину, «дабы после отпускная могла быть дана от лица Вашего сиятельства», – сообщал он Репнину. Заканчивал свое письмо Ушаков торжествующе, с чувством исполненного долга, вовремя упредив злонамеренные действия графа Каменского – тот прислал в тот же день уже двенадцать тысяч рублей за Щепкина, но «дело уже было кончено». Да, страшно подумать, как сложилась бы судьба великого артиста, опоздай Ушаков хоть на день…

Однако точку в этой драматической эпопее еще было ставить рано. Пришлось ждать почти два года (с октября 1818 года по август 1820 года), пока сенат даст разрешение на куплю-продажу, но до свободы желанной еще было далеко – Щепкин лишь поменял хозяина, теперь он был за Репниным. Михаилу-то казалось, что он уже вольный человек, а узнав от Котляревского, что «крепость прислана князю», был совершенно подавлен и растерян. «Эта весть так меня озадачила, – вспоминал артист, – что я не сразу собрался с духом спросить, какая крепость – ведь меня князь выкупал, а не покупал?.. И вот я вместо свободы опять крепостной, с тою только разницей, что прежде отец получал от управляющего делами, по назначению бывших господ, хлеб, крупу, дрова, сено и жил в своем доме, а теперь все это будет на моих руках: отец, мать, брат, четыре сестры, племянница, потом я с женой и тремя детьми, что составит несчастное число – тринадцать. Какой из этого будет выход – один бог разгадает… Хотя в Полтаве жизнь и не дорогая, но все этих денег (две тысячи рублей жалованья. – В. И.) недостанет на содержание семейства: одна квартира с дровами около 500 руб., потом работница, потом на тринадцать человек чайку, сахарцу, потом пища, обувь, одежда. Ну, думаю, у меня жена мастерица шить, сестры будут помогать, – бог даст, как-нибудь проживем, а в будущем, что бог даст… И пошла наша жизнь тянуться самым недостаточным образом».

Жизнь семейства Щепкиных вместе с родственниками, которые тоже переходили теперь в собственность князя Репнина, потянулась действительно «самым недостаточным образом». Денег, вырученных отцом за продажу хозяйства, едва хватило на переезд в Полтаву да на первое время устройства на новом месте. А поскольку каких-либо сбережений за все годы бескорыстной службы у графа Семен Григорьевич не имел, то скоро семья стала испытывать настоящую нужду. Только за квартиру с отоплением приходилось выкладывать четверть жалованья в театре. Но ведь нужно было еще прокормить тринадцать домочадцев, через два года семейство увеличилось: в 1820 году родился сын Николай, а годом позже – Петр. В это трудное время особенно пригодилось умение жены Щепкина Елены Дмитриевны вести экономно хозяйство, шить, создавать уют в доме. Она обшивала не только семейство, но и умудрялась брать заказы.

Искусство всегда помогало Михаилу Семеновичу переносить жизненные невзгоды, обиды, унижения. Вот и теперь, оказавшись в стесненных обстоятельствах, да еще на положении полукрепостного-полусвободного, он весь уходит в работу, «еще добросовестнее, – как сам утверждал, – начал заниматься моим делом и больше подумывать о том, что играешь». Он стал более обостренно воспринимать действительность.

Лишь на исходе третьего года томительных ожиданий Репнин подписал отпускную Михаилу Щепкину, его жене и дочерям Фекле и Александре, а через полгода – отцу, матери и двум сестрам, остальных членов семьи оставил за собой под залог до тех пор, пока Щепкин не выплатит четырех тысяч рублей, внесенных им Анненкову. Денег таких у артиста не было, поэтому он предложил своему кредитору четыре векселя по тысяче рублей с обязательством оплатить их в течение четырех лет. Князь, считая, и не без оснований, Щепкина несостоятельным должником, рисковать не хотел и потребовал от него имущего поручителя. Против ожиданий князя такой поручитель скоро нашелся в лице известного украинского историка, автора «Словаря достопамятных людей Русской земли» Дмитрия Николаевича Бантыш-Каменского. Зная не хуже Репнина о некредитоспособности в то время Щепкина, он не убоялся поручиться за него, ибо речь шла о святом деле – полном освобождении рода Щепкиных из крепостного состояния. Дмитрий Николаевич был самого высокого мнения о даровании актера: «Каждую свою роль он доводит до совершенства, – писал молодой ученый, – от представления к представлению она становится лучше. Побольше бы нам таких артистов! Отечественный театр стал бы выше всех в мире».

Каменский был деятельным патриотом, потому в критический момент он с готовностью поддержал Щепкина. В отличие от Репнина, который все же оставался крепостником и в первую очередь жил в кругу своих интересов и лишь потом являлся покровителем искусства. Характерна короткая запись, оставленная Феликсом Григорьевичем Толем, будущим петрашевцем: «Репнин однажды взял его (Щепкина. – В. И.) с собой на обед, даваемый Трощинским, и представил хозяину как даровитого провинциального актера; несмотря на то, его посадили за особый стол одного». Потом, правда, как признавался сам Щепкин, Репнин заметил хозяину дома о его «неделикатности» по отношению к приглашенному актеру, но тому так и пришлось сидеть за «особым» столом.