Текст книги "Щепкин"

Автор книги: Виталий Ивашнев

Неизвестно, как бы разворачивались события, не окажись рядом с Михаилом Семеновичем бескорыстных, прогрессивно настроенных молодых людей, готовых прийти на помощь по идейным убеждениям, по душевному порыву, так же как и Щепкин, ненавидевших крепостничество. Именно поэтому Бантыш-Каменский не задумываясь поручился за него, а генерал Сергей Григорьевич Волконский взял на себя заботы по подписке в пользу актера.

О духовной близости Щепкина передовой общественности, о его непримиримом отношении к крепостничеству свидетельствуют строки, опубликованные в герценовском «Колоколе». Речь шла о бывшем крепостном, тираноборце, авторе книги «Народ и государство», а также письма к Александру II – Петре Александровиче Мартьянове, осужденном после этих публикаций на пять лет каторги. Это о нем Герцен однажды сказал: «Мартьянов ненавидел крепостное право и крепостников, как Михаил Семенович Щепкин, как Шевченко».

Большой поклонник театра, писатель Александр Александрович Стахович был знаком со Щепкиным и не раз слышал, как он читал запрещенные стихи: «Иногда сидит, задумавшись, Щепкин и тихо начнет произносить стихотворение Пушкина:

 
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье…
 

И со слезами кончит:

 
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас!
 

Известно, что это стихотворение в 1856 году Михаил Семенович прочитал самому декабристу князю Волконскому, вернувшемуся из сибирской ссылки, выразив тем самым свою глубокую признательность за его бескорыстные хлопоты по поводу освобождения актера от крепостничества тридцать с лишним лет назад.

Сохранилась и запись известного писателя, историка, собирателя русских народных сказок и друга Щепкина – Александра Николаевича Афанасьева, сделанная им в дневнике об участии Михаила Семеновича в обеде, устроенном литературным кружком в честь декабристов, амнистированных Александром II по случаю своей коронации на российский престол. Заметим, что почти ни одно подобное собрание, на котором присутствовал Щепкин, не обходилось без чтения им вольнолюбивых стихов. Особенно часто он обращался к отрывку из французской комедии «Жакардов станок»:

 
За родину нашу с врагом в бой кровавый
В день битвы здесь каждый пойдет,
Вернется домой он, увенчанный славой,
Иль в битве со славой падет.
 

С особым трепетом и волнением он произносил вот эти строки:

 
Честь тому, кто глубь земли
Тяжким заступом копает;
Кто трудами для семьи
Хлеб насущный добывает;
Кто над плугом льет свой пот;
Кто слугой у господина
Ношу тяжкую несет
Для жены своей, для сына.
Честь и слава их трудам.
Слава каждой капле пота…
Честь мозолистым рукам…
Да спорится их работа!
 

«При этом патетическом чтении раздавались такие задушевные звуки голоса в глубоко прочувствованных словах, – вспоминала А. В. Щепкина, невестка актера, – слезы слышались в этих звуках, и часто в ложах в эту минуту также мелькали белые платки, поднесенные к глазам, и потом театр наполнялся взрывом аплодисментов, внезапно прервавших тишину. То были те замечательные звуки голоса и та интонация, за которыми исчезали и малый рост и полнота небольшого корпуса артиста, не совсем подходившие к драматическим ролям, и слышалось только страдание человека или благородное негодование против несправедливости».

Щепкин много выступал в комедии «Жакардов станок», внося в спектакль драматические ноты, усиливая социальное звучание стихов, и иногда впадал в такую чувствительность, что у некоторых вызывал ироническую усмешку.

Дмитрий Тимофеевич Ленский, автор водевилей и сатирических стихов, однажды разразился эпиграммой:

 
Наш Щепкин не раз про Жакардов станок
Рассказывал нам со слезами, —
И сам я от слез удержаться не мог,
И плакали Корши все с нами.
 

Каждую исполняемую роль Щепкин наделял яркой индивидуальностью и неизменно придавал ей свою социальную, политическую заостренность, подчеркивая вполне определенное отношение к создаваемому образу, он всегда сочувствовал, симпатизировал обиженному, униженному и угнетенному. Казалось бы, как далека от современности пьеса Мартиньяка (переделка с французского А. А. Шаховского) «Притчи, или Эзоп у Ксанфа», но и в ней находил созвучные своему времени мотивы. «Любовь к свободе, любовь к добродетели и человечеству, – по отзыву С. Т. Аксакова, – вырывающиеся в немногих словах и прямо от сердца у раба-сатирика, выражаются Щепкиным превосходно. Какою душевною теплотою согревает он весь характер Эзопа».

Щепкин никогда не упрятывал свои гражданские симпатии, добрую и смелую натуру. Он навещал ссыльных, находившихся под полицейским надзором, ездил к Тарасу Григорьевичу Шевченко в Нижний Новгород, к Ивану Сергеевичу Тургеневу в Орловскую губернию в село Спасское-Лутовиново, к Александру Ивановичу Герцену в Лондон. Не останавливали его ни дальность путешествий, ни преклонный возраст, ни опасность самому попасть в немилость. А о том, что такая возможность не исключалась, говорит тот факт, что имя Щепкина значилось в секретном списке «подозрительных лиц». В одном из донесений московского генерал-губернатора А. А. Закревского шефу жандармов и начальнику III отделения В. А. Долгорукову о Щепкине сказано – «желает переворотов и на все готовый». Позднее в список неблагонадежных будет занесен и его сын Николай с припиской: «Действует одинаково с отцом». Известно было жандармским чиновникам и то, что Михаил Семенович настоятельно советовал драматургам писать пьесы, «заимствуя сюжеты из сочинений Герцена». А сын его распространял нелегальную литературу и в том числе герценовский «Колокол», переезжая из города в город, он «развозил несколько тысяч экземпляров запрещенных сочинений на русском языке». Но, конечно, было бы натяжкой и преувеличением считать Щепкина революционером. Он был сыном своего времени и очень чутко отзывался на все его веяния, был непреклонным противником социальной несправедливости и крепостничества. Еще за пять лет до отмены крепостного права он знакомил друзей с проектами освобождения крестьян, «читал… выдержки из проекта» известного историка, профессора Московского и Петербургского университетов Константина Дмитриевича Кавелина.

Он не упускал ни одного случая, чтобы показать свое отношение к этой насущной теме. Его ученица Александра Ивановна Шуберт описывает одну сцену, произошедшую на юге между двумя генералами и артистом во время его отдыха: «Михаил Семенович попил воды, после прогулки сел отдохнуть. Генералы подходят к нему, он, конечно, встал, спрашивают:

– Скажите, Михаил Семенович, отчего французский актер, хотя бы второклассный, ловок и свободен на сцене, тогда как наши, и первоклассные-то, связаны, а вторые уже бог знает что.

– Это оттого, что я перед вами встал.

– Что это значит?

– Я старик, устал, а не смею с вами сидя разговаривать. А французский старик не постеснялся бы. Снимите крепостное иго, и мы станем развязны и свободны…»

Впрочем, как ни глубоко въелась эта привычка к повиновению, Щепкин не упускал возможности подчеркнуть свою независимость, иногда это принимало анекдотичные формы. Как-то прогуливаясь по городскому саду во время выступлений в Киеве, он заметил необыкновенное волнение среди публики, все стали стаскивать с голов шляпы, поглядывая в одну сторону. Ясно было, что объявилась какая-то высокая персона. Далее дадим слово самому Щепкину: «Я, разумеется, сейчас же понял, что это значит, но иду себе тихонько и нисколько не думаю раскрывать мою стариковскую голову. Вдруг, шасть ко мне под бочок полицмейстер и говорит мне так сладко и внушительно: «Михаил Семенович, сделайте милость, снимите шляпу… Вы видите, все… Генерал-губернатор приехал и теперь в саду»… – «Ах, батюшка, – отвечал я, – извините, ведь мне доктор запретил раскрывать по вечерам голову. Я уж лучше уйду»… и тут же я свернул на первую, попавшую мне на глаза, боковую дорожку и признаюсь вам, не без грустных мыслей пришел домой».

Можно только представить, какую неописуемую радость испытал он, когда уже на исходе его жизни была принята «крестьянская реформа» об отмене крепостного права. «Главное слово сказано…» – так оценил он этот поворот в жизни России.

А теперь вернемся к тому времени, когда всем этим событиям еще только предстояло случиться. После заверений князя Репнина о готовности содействовать Щепкину в выкупе вместе со всем его семейством Михаил Семенович переезжает в Полтаву и сразу же приступает к работе в театре.

Полтава

Обещание выкупа из крепостной зависимости, конечно, было важным, но не единственным мотивом перехода Щепкина из харьковского театра в полтавский. Здесь были более богатые возможности для творчества и профессионального роста. Значительно интереснее и содержательнее был репертуар полтавского театра. Естественно, здесь тоже было в достаточной степени развлекательных пьес-однодневок, но истинное лицо театра определяли не они, а пьесы прогрессивных русских, украинских и зарубежных драматургов – И. А. Крылова, Я. Б. Княжнина, Д. И. Фонвизина, В. А. Озерова, В. В. Капниста, И. П. Котляревского, А. Ф. Коцебу, П. О. Бомарше, Р. Б. Шеридана и других.

Полтавский театр опережал другие коллективы тем, что он смог собрать яркую и талантливую труппу, в которой были актеры по своей манере игры, близкой к Щепкину, прежде всего это Павлов, Угаров. Их талант Михаил Семенович ставил высоко, не гнушался учиться у них, отмечал большую достоверность изображаемых ими лиц, естественность поведения на сцене, выражения чувств и страстей. Они вслед за Мещерским произвели «решительное влияние на его понятия о сценическом искусстве». Аксаков писал: «Замечательный актер Павлов, выехавший из Казани и странствовавший тогда по разным театрам… с необыкновенною для того времени истиною и простотою играл многие роли, особенно роль Неизвестного в комедии Коцебу «Ненависть к людям и раскаяние». Актера Павлова мало понимали и мало ценили, но Щепкин понял, оценил его и воспользовался добрым примером, несмотря на противоположное значение своего амплуа».

С Угаровым Михаил Семенович был одного амплуа, но не было ни в ком из них чувства зависти, ревнивого соперничества. Каждый ценил талант другого, между ними всегда были уважительные отношения. «Естественность, веселость, живость, при удивительных средствах, поражали нас, – писал об игре Уварова Щепкин, – и, к сожалению, все это направлено было бог знает как, все игралось на авось! Но если случайно ему удавалось попадать верно на какой-нибудь характер, то выше этого, как мне кажется, человек ничего себе создать не может».

Михаил Семенович навсегда остался благодарен Павлову и Угарову за то, что они укрепили его в правильности избранного пути, помогли утвердить свою правду на сцене. Он верил в их талант и блестящее театральное будущее, но эти надежды не оправдались. Слишком сильны были старые заскорузлые традиции, привычные штампы на российской сцене. Спустя несколько лет Павлов, достигнув широкой известности на провинциальной сцене, сделал попытку вступить в труппу Московского Императорского театра. Но когда он «во время репетиции, по свидетельству брата Щепкина Авраама Семеновича, стал употреблять обыкновенный естественный разговор, которым он действительно вполне обладал в высшей степени, то г. директор заметил ему, что простой разговор на сцене неупотребителен: тут требуется непременно декламация. Г. Павлов тотчас оскорбился и, не умея скрыть волнения, тут же сказал: «Ваше превосходительство! Чтобы судить об искусстве, для этого недостаточно генеральского чина». Разумеется, дебют в театре не состоялся…

Не стал исключением и Угаров. Его гордый, независимый нрав возмущал начальствующих театральных чиновников. Претерпев немало лишений, он вынужден был и вовсе покинуть сцену. Так русский театр потерял, по мнению Щепкина, больших артистов, равных которым он еще не видел.

Полтавский театр возглавлял незаурядный, талантливый человек, автор пьес, вошедших в золотой фонд украинской драматургии, – Иван Петрович Котляревский. Заметим наперед, что исполнение Щепкиным ролей Выборного и Чупруна в популярных его пьесах «Наталка-Полтавка» и «Москаль-Чаривник» признано считать вершиной его сценического творчества на украинской сцене. Так что не только личные, но и художественные, творческие интересы привели Михаила Семеновича в полтавский вольный театр. Их совпадение самым благоприятным образом повлияло на развитие щепкинского таланта.

Полтава – город славных дел Петра Великого и Богдана Хмельницкого, Григория Сковороды и Николая Гоголя, Тараса Шевченко и Ивана Котляревского, декабристов Сергея Волконского и братьев Матвея и Сергея Муравьевых-Апостолов. Древний город, уходящий своими корнями в глубь веков (по последним раскопкам ему отводят возраст старше XII века, как это было принято до сих пор), складывался столетиями, что наложило свой отпечаток на весь его облик. Полтава сочетала старину и современность, хранила память об исторической победе русского оружия в войне со шведами. На месте, где, по преданию, Петр отдыхал после победоносного сражения, стоит памятник. Спасская церковь, у стен которой русские воины поклялись стоять насмерть, и высокий земляной холм с деревянным крестом наверху, под которым покоится прах погибших героев, напоминают потомкам о славной истории.

Город занимал выгодное стратегическое и географическое положение – здесь сходились дороги, ведущие из северных столиц в южные города России. Движение по ним было и тогда оживленным, поэтому внешнему облику Полтавы придавалось большое значение. Заметный след в его архитектуру внесли XVIII и особенно XIX века, когда центр перестраивался по образцу улиц и площадей Петербурга. Не всем по душе пришлась эта перестройка, изменявшая сложившийся облик города, но заметны были и благотворные перемены. «Там старые дома ломают, – замечает Котляревский, запечатлев эти события в «Наталке Полтавке», – да застраивают улицы новыми домами, да красят, да мостки для пешеходов делают, чтобы в грязь ходить можно было, – смотреть любо… город станет, словно мак зацветет! Если бы покойные шведы, что под Полтавой погибли, восстали, то не узнали бы Полтавы!»

Здание театра тоже было новое, каменное, построенное в 1818 году предшественником Репнина генерал-губернатором Я. И. Лобановым-Ростовским, разумеется, на средства, собранные с горожан. В прошлые времена пожертвования народа на благие дела – закладка храма, памятника, культурного учреждения было явлением обычным. Часто такого рода стройки носили всенародный характер, объединяя людей во имя добра и красоты родных мест.

В целом же Полтава, как и многие российские города, была городом контрастов, высокое соседствовало с низменным. К театру теснились кабаки, светская речь перебивалась истошными криками хозяек, поносивших подвыпивших мужей, свежевыбеленные стены домов выделялись нарядностью среди грязных луж и глухих купеческих заборов, все странным образом переплеталось, уживалось, составляя своеобразие города.

Материальное положение и условия быта актеров полтавского театра были получше, чем в других городах. Многие актеры жили в казенных, достаточно удобных для житья квартирах. Благодаря успешной подписке на абонемент лож и кресел среди имущих горожан, введенной Котляревским, выручилась необходимая сумма денег, актерам было назначено постоянное жалованье, удалось нанять неплохой оркестр.

Михаил Щепкин, как и другие ведущие актеры, получил жалованье тысяча пятьсот рублей в год. Скоро он смог выписать к себе жену и детей, а после того как вольную получили родители, братья и сестры, под полтавским кровом оказалось семейство из 16 домочадцев. Хотя к жалованью прибавилось еще пятьсот рублей, жить на эти средства было затруднительно, но все отступало перед страстным желанием работать, творить. Обретенная свобода только прибавляла силы, оптимизм, тяготы жизни отступали на задний план. В 1858 году в письме к Тарасу Григорьевичу Шевченко, вспоминая об этом времени, Щепкин признавался: «Я в Полтаве получал 2 тысячи ассигнациями, без бенефиса, а у меня было 16 человек семейства. Конечно, я ел только борщ да кашу; чай пил вприкуску, а, право, мне было хорошо».

Хорошо – от полноты семейного счастья, от сознания независимости положения своего и домашних, от удовольствия, которое давали работа в театре, успех у зрителей, уважение коллег, общение с новыми, интересными людьми. У Котляревского, где часто бывал Щепкин, собиралось яркое созвездие личностей и среди них будущие декабристы, просветители – Сергей Григорьевич Волконский, братья Матвей и Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Николаевич Новиков. Обновление труппы театра, появление в ней любимца харьковчан Щепкина вызвали живой интерес у публики, прибавили авторитет театру. Получив роли почти во всех спектаклях, Щепкин покорил полтавчан. Его естественность, искренность, помноженная на блестящую игру, завораживали публику. Он «каждую роль, – вспоминала Александра Семеновна Щепкина, – одушевлял и оживлял игрой своей» и притом всегда был верен жизненной правде. Щепкин, Угаров, Павлов задавали тон игры, под который уже подстраивались другие актеры.

Щепкин даже самой пустяшной роли придавал вес, укрупнял ее, дополняя типичными, характерными чертами, но индивидуальной своей окраски ни один персонаж не терял. «Кроме живости, естественности и верности представляемых лиц, – писал об игре Щепкина содиректор театра Алексей Осипович Имберг, – у него проявлялась какая-то особенная типичность, которая невольно давала нам чувствовать, что вы как будто видели в самом деле представляемое лицо».

Откуда же бралась у Щепкина эта «особенная типичность»? Из жизни, вестимо. Михаил Семенович любил повторять, что знает русскую действительность «от дворца до лакейской». Обладавший редкой наблюдательностью художника и цепкой памятью, он хранил в своей «кладовой» бесценные знания жизни, подмеченные детали, подробности и, когда приходило время, вытаскивал их на свет божий и оснащал ими каждую свою роль, поражая всех тонким пониманием российского быта, обычаев, убедительностью изображаемых портретов, их узнаваемостью. Его герои вызывали сочувствие, зрительный зал сопереживал им, поддаваясь магнетизму щепкинского таланта.

Играя в незатейливой комической опере К. А. Кавоса «Мнимый невидимка, или Суматоха в трактире» роль содержателя гостиницы Панкрата – невероятного ревнивца, – Щепкин так искренне показывал все его переживания и злоключения, что публика, умирая от хохота, столь же горячо сочувствовала герою. По сюжету оперы друзья убедили несчастного ревнивца, что есть магическое слово, благодаря которому он, становясь якобы невидимым, может проверить все свои подозрения. У зрителей особую жалость вызывал Панкрат – Щепкин в сцене, когда он забывает магическое слово, чтобы вновь стать «видимым». «Отчаяние его так живо представлено было, – вспоминала А. С. Щепкина, – что оно невольно казалось безнадежным». Зритель настолько заражался игрой актера, что все происходящее на сцене ему казалось реальностью.

Подобный эффект достигался актером и в легкой комедии «Подложный клад, или Опасно подслушивать у дверей» (переделка с французского Н. И. Ильиным текста комической оперы Ф.-Б. Гофмана), в которой Щепкин играл роль скряги Подслухина. Наивысшего сочетания комического и трагического актер достигал в сцене, когда герой наконец находил шкатулку, где по всем его расчетам спрятаны драгоценности, открывал ее и… находил всего лишь записку с ехидным советом обходиться, как и прежде, без клада. Герой буквально «остолбенел от изумления… прерывающимся голосом» прочитал злополучную записку и «чуть не упал в обморок». Все нюансы состояния героя были так тщательно отыграны, оттенены, что зритель верил всему всецело и искренне сопереживал герою.

Эта поразительная достоверность в игре привела однажды к курьезному случаю. Исполняя главную роль в спектакле «Жидовская корчма» П. Н. Семенова, любимец публики так точно скопировал полтавского городничего Абрама Моисеевича Зеленского, что все без труда узнали его. «Можно подумать, что сам Зеленский вошел на сцену, – с удивлением делился своими впечатлениями один из зрителей, – а бывшие в райке евреи формально кричали: «Ах, батюшки, это наш Зеленский!»

Городничий тоже узнал себя и был вне себя от гнева. Как поступить? Запретить спектакль нельзя, все решат, что он публично признает свое сходство с персонажем. И Зеленский избрал другой путь, предложив ежегодно выплачивать труппе по две тысячи рублей при условии, что пьеса будет снята с репертуара и сделка останется в тайне. Но, как известно, ничто не становится так скоро достоянием всех, как тайна. Секрет сей стал известен дотошным горожанам. Дошла эта история и до князя Репнина, недолюбливавшего Зеленского, и потому он распорядился комедию играть еще чаще. Нашумевший спектакль давал огромные сборы, которые во много раз перекрывали обещания городничего…

Попутно заметим, что имена Репнина и Зеленского всплывают рядом в другой истории. По словам одного из артистов полтавского театра, в случившийся на Украине неурожайный год жители Полтавы «очень обеднели, все припасы сильно вздорожали, и народ дошел до последней крайности». Репнин предложил купцам открыть несколько продовольственных лавок и торговать по более низкой цене, компенсируя убытки «увольнением этих людей от платежа гильдейских повинностей и всяких торговых свидетельств». Поскольку реализовывать эти добрые намерения предстояло при самом непосредственном участии городничего, то без согласования с ним этого вопроса было не обойтись. Зеленский же неожиданно для князя воспротивился, охладив его добрый порыв следующим резоном: «Нельзя так поступать, ваше сиятельство, потому что всем прочим купцам обидно будет, когда узнают, что эти продавцы избавлены от платежа всех повинностей и уволены от торговых свидетельств. А кроме того, вместо бедных станут покупать люди зажиточные». Эти прагматичные рассуждения вывели князя из равновесия, и он собственноручно выставил городскую голову из своего дома. Но «кулачная расправа» не обошлась князю без последствий, поступок его был доведен до «высочайшего сведения» и вызвал неодобрение его величества.

Дела в театре, в труппу которого вступил Щепкин, шли более или менее успешно. Зрители полюбили актера с первых его выступлений, среди коллег он тоже пользовался искренним благорасположением, его ценили за редкий художественный талант, за доброту и справедливость. Однажды после удачных выступлений на ярмарке и хороших сборов руководство театра решило «первенствующим актерам» сделать прибавку к жалованью. «Когда это было им объявлено, на другой день утром пришел ко мне Михаил Семенович, – вспоминал А. О. Имберг. – Я заметил, что он как-то пасмурен. Когда я поздравил его с прибавкою, он сказал мне: «Я имею, Алексей Осипович, к вам просьбу… Я хотя и сам небогатый человек, но как-нибудь могу еще существовать и без этой прибавки; но я прошу вас исходатайствовать у его сиятельства, чтобы мою прибавку 500 рублей назначили Угарову. Он с семейством крайне нуждается и имеет долги, а эти деньги очень скоро поправят его положение. Я как-нибудь извернусь до времени и эту милость Угарову приму для себя истинною наградою».

Прибавку у Щепкина не отобрали, а Угарову «сделано было значительное пособие».

Положение семейства Щепкиных еще более упрочилось, когда Семен Григорьевич, став вольным, получил место управляющего в богатом имении помещика Оболенского с ежегодным жалованьем в 1500 рублей и «достаточным количеством провизии».

Современников поражали в Щепкине его творческая работоспособность, самоотдача, тщательность в работе, его способность быть самому себе режиссером. К каждой роли он готовился самым старательным образом, твердо выучивал текст, расставлял необходимые акценты, выстраивал мизансцены, а когда роль была готова, в день спектакля, задолго до его начала настраивал себя на ее исполнение. По существу это был метод работы актера над ролью, который спустя столетие Константин Сергеевич Станиславский назовет «вживанием в образ». «Он, так сказать, перерождался в представляемое им лицо до того, – отмечал Имберг, – что перед поднятием занавеса за полчаса… ходил по сцене совершенно отдельно от всех окружавших его, так что если бы кто приставил к груди его пистолет – он бы этого не заметил».

Перевоплощался актер в создаваемый образ не только и не столько внешне, сколько внутренне схватывая самую суть образа, его типичные черты, свойства характера, не упуская притом его индивидуальность.

Артисту приходилось много играть во французских комедиях, переделанных на русский лад, в пьесах Мольера. И даже при несоответствии физических данных актера какому-то своему герою (маленький рост, излишняя полнота, а позднее и одышка) критики и зрители всякий раз поражались его необычайной способности перерождаться совсем в иную личность, человека другой профессии, национальности. Он становился то типичным французом, то украинцем, то был «настоящий, как бы самой природой созданный еврей».

Иван Петрович Котляревский, не раз с удовольствием слушавший рассказы Щепкина о Малороссии в лицах, специально для него написал роли украинцев – выборного Макагоненко в «Наталке-Полтавке» и Михайло Чупруна в «Москале-Чаривнике». Пьесы эти стали как бы ответом Котляревского на «анекдотическую» оперу-водевиль в одном действии «Казак-стихотворец» А. А. Шаховского, в которой образ малороссов, их быт, нравы представлены в искаженном, карикатурном виде. А. С. Пушкин критически отозвался об этой опере, решительно не разделяя высокомерия автора, унижающего достоинство народа, его культуру.

Щепкину удалось создать яркие, правдивые, истинно национальные образы украинских героев Котляревского. Видя Щепкина в ролях то хитрого, изворотливого выборного Макагоненко, то дели код ушного, простоватого с виду, но смекалистого, с чувством собственного достоинства поселянина Чупруна, зрители не могли отделить актера от его сценического воплощения: по самой манере говорить, по совершенно особой пластике, способу общения это были самые настоящие малороссы, настолько органичным, естественным был на сцене актер. Увидев Щепкина в роли Чупруна, один из критиков отмечал – он «был совершенно в своей сфере. Одной этой ролью он мог бы прославить себя. Тут-то весь неподдельный, естественный комизм его без малейших фарсов высказался в высшей степени. Неуловимыми оттенками смешались в нем и робость, и леность, и наивность, и неповоротливость, и уморительное молодечество, и во всем блеске врожденный юмор малороссиянина. Михайло Чупрун, без всякого сомнения, принадлежит к числу лучших ролей Щепкина». Эту оценку в равной степени можно отнести и к образу Макагоненко.

Впоследствии Михаил Семенович немало сделает для популяризации драматургии Котляревского в России, неизменно беря его пьесы для своих бенефисов, гастрольных выступлений, утверждая их в репертуаре многих театров, в числе которых оказались Москва и Петербург. Столичная публика с восторгом приняла «его» украинцев – и это при сложившемся устойчивом мнении, будто «малороссиянина непременно должно играть как обезьяну и коверкаться и гримасничать сколько возможно более».

Щепкин вывел на сцену галерею замечательных украинских образов, вызывая к ним любовь, горячие симпатии и уважение. «В малороссийских ролях он был неподражаем и часто знакомил нас с Малороссией лучше, чем сама история, и даже поэзия», – отмечал М. П. Погодин – историк, профессор Московского университета, писатель. А Виссарион Григорьевич Белинский под впечатлением увиденных ролей напишет: «Щепкин принес на русскую сцену настоящую малороссийскую народность со всем ее юмором и комизмом. До него мы видели в театре только грубые фарсы, карикатуры на певучую поэзию».

Самая строгая и требовательная петербургская публика тоже не стала исключением. Вот запись критика: «… Но когда, наконец, в последний раз поднялся занавес и начались сцены из «Наталки-Полтавки», восторг публики доходил до высочайшей степени… Каждый романс публика заставляла Щепкина повторить несколько раз. Когда же… Щепкин, тронутый и взволнованный, как бы поняв грустные чувства публики, задержал на мгновение минуту расставания и запел восхитительные по своей простоте и грации куплеты из пьесы «Москаль-Чаривник», которыми в течение своего пребывания в Петербурге постоянно приводил в восторг… Невозможно описать восторга благодарных зрителей. Едва только Щепкин окончил куплет, как громкие рукоплескания и восклицания «Браво! Фора! Бис!» загремели со всех сторон…»

Ну а высшей похвалой артисту было признание украинскими зрителями «за своего». «Особенную бурю восторгов вызывал Щепкин изображением малороссов, которые в его исполнении выходили такими живыми, типичными, что сами малороссы узнавали в нем себя, со всеми своими привычками, особенностями и оригинальностями», – так говорили в Киеве после гастролей русского артиста.

Роли Макагоненко и Чупруна в исполнении Михаила Семеновича – пример глубокого и тонкого понимания национальной культуры, уважительного отношения к ней.

Щепкин принял и самое деятельное участие в посмертном издании пьес Котляревского, взяв на себя немалые хлопоты по его организации, чтобы выразить таким образом признательность драматургу за свою творческую судьбу и вклад его в развитие отечественного театра.

Однако все это еще ждет Михаила Семеновича впереди, а пока он, с восторгом почитаемый публикой, выступает в полтавском театре и уже мечтает побывать в Москве и Петербурге, чтобы увидеть столичных артистов, их игру в императорских театрах. Такая возможность не заставила себя долго ждать. Князь Репнин собрался после ярмарки в Москву, и Щепкин уговорил взять его с собой…

Вряд ли можно достоверно сказать, какие спектакли довелось посмотреть Михаилу Семеновичу, однако доподлинно известно, что в Полтаву он вернулся с изрядной дозой разочарования. Ничего нового и полезного для себя он там не почерпнул и вспоминал о своей поездке неохотно и крайне редко.

Между тем положение полтавского театра пошатнулось, сборы стали падать, образовался «значительный перевес расхода над приходом». Репертуар театра, не пополняясь новыми, содержательными пьесами, выглядел скудно, художественный уровень постановок, готовившихся наспех, при минимальных материальных затратах, был невысок. На фоне общего неустройства жизни зритель стал терять интерес к театру. «Сборы от спектаклей так малы, – сообщал Котляревский Репнину, – что жалованья за сентябрь не всем актерам выдано. В один вечер в театр пришли только четыре зрителя, взносу сделали 14 рублей, и я принужденным нашелся отказать в спектакле. Теперь еще у нас и погода прекрасная, хотя с холодным ветром; что же будет с нашим театром, когда сделается ненастье?»