Текст книги "Щепкин"

Автор книги: Виталий Ивашнев

Ведущие актеры – Угаров и Павлов, не найдя понимания у руководства, покинули театр. Щепкин тяжело переживал эту утрату. Позже он засвидетельствует об Угарове: «Добросовестно могу сказать, что выше его талантом я и теперь никого не вижу».

Развязка театральной драмы произошла внезапно. Тяжелое материальное положение вынудило актеров обратиться к руководству театра с прошением о прибавке к жалованью. Котляревский, понимая нужду актеров и сочувствуя им, предложил поставить перед Репниным ультимативные требования, но расчет его не оправдался, князь не пожелал улучшить участь актеров. Тогда труппа отказалась выступать, было объявлено о последнем спектакле. Но и эта крайняя мера никого не озаботила, ни местные власти, ни меценаты, ни общественность каких-либо мер по спасению театра не приняли. Лишь зрители, проявив запоздалый интерес к театру, заполнили зал и по окончании спектакля устроили актерам бурные овации. В публике дружно скандировали: «Бенефис господина Щепкина, бенефис господина Щепкина!..» Так последней афишей театра стала та, что сообщала о спектакле «в награду таланта актера Щепкина для основания его участи», который состоялся 26 июля 1821 года. Сборы от этих последних спектаклей оказались полными, как в лучшие времена, они пошли на выплату жалованья актерам и обслуживающему персоналу. Но судьба театра уже была решена и актерам оставалось только разделить между собой немудреный реквизит и, подобно Счастливцеву и Несчастливцеву из «Леса» Островского, отправиться в путь «без денег… без табаку, без исправного костюма, искать счастье на новом месте». Правда, группе актеров вместе с Щепкиным удалось выступить в Киеве, где по заранее подписанному контракту сыграли свои последние спектакли. После этой ярмарки полтавская труппа распалась окончательно.

Михаил Семенович уже в который раз убеждался, что мир театра многосложен, здесь все зыбко и противоречиво, великая радость и счастье творчества могут в одночасье обернуться горькой драмой и даже трагедией.

Непредвиденные обстоятельства вынудили Щепкина вновь обратиться за помощью к Ивану Федоровичу Штейну, который перебрался к тому времени в Тулу, возглавил там местную труппу, и театр стал процветать. Штейн предложил зачислить Михаила Семеновича в труппу на лучших, чем в Полтаве, условиях, назначив ему пять тысяч рублей жалованья и бенефис.

Театр крепостных

В марте 1822 года Щепкин выехал в Тулу, но по пути на несколько дней задержался в Орле. Владелец местного крепостного театра Каменский (это имя упоминалось в истории раскрепощения актера), прознав, что в городе проездом находится Щепкин, слава о котором докатилась и до Орловщины, предложил ему за хорошее вознаграждение выступить в нескольких спектаклях его театра, дать уроки сценического искусства, а если актер того пожелает, то поступить в саму труппу.

Театр Каменского был одним из лучших крепостных театров с оперой и балетом. Денег на его содержание граф не жалел. Известно, например, что он отдал целую деревню в двести пятьдесят душ за то, чтобы заполучить в свой театр понравившихся ему актера с актрисой и их шестилетнюю дочь, «прелестно танцевавшую тампет».

Щепкин решил выступить в нескольких спектаклях, но после двух выступлений внезапно заявил Каменскому, что играть дальше не желает, и заказал лошадей, чтобы направиться в Тулу. Причина тому – унизительное и бесправное положение крепостных актеров в театре, превращенном Каменским в место пыток и разврата.

Закулисная жизнь актрис ничем не отличалась здесь от жизни рабынь, а тем, кто сопротивлялся установленным порядкам, граф мстил жестоко, как, например, Кузьминой – талантливой актрисе, мужественно отстаивавшей свою честь и достоинство. «Провинившихся» сажали в так называемую «сибирку», где они содержались в холоде и голоде. Там же актерам приходилось разучивать тексты своих ролей, а после спектаклей и шумных аплодисментов их вновь отправляли в место заточения, а иногда и на конюшню, где их ожидали розги.

Мог ли Щепкин оставаться в доме Каменского, когда он узнал об этих садистских издевательствах?.. Его особенно потрясла история актрисы Кузьминой, о которой он часто рассказывал друзьям. Мы ранее говорили о том, что ее биография легла в основу повести Герцена «Сорока-воровка», посвященной Щепкину.

В этой повести удивительным образом ощущается живая интонация Щепкина-рассказчика. Многие современники отмечали, что актер был превосходным рассказчиком, но повторить или сносно записать его речь было невозможно. Плещеев писал Достоевскому: «Он (Щепкин. – В. И.) рассказывал мне много интересных вещей, между прочим, говоря о русских актрисах, коснулся анекдота о сороке-воровке и рассказал мне его так, что, уверяю Вас, Искандерова повесть не производит и половины того впечатления, какое изустный рассказ Щепкина…» Да и Герцен сам во вступлении к повести отводит себе лишь скромную роль человека, пытающегося добросовестно записать за Щепкиным, добавляя, что «трудно во всей живости передать речь».

Истинный ценитель устного творчества А. Н. Афанасьев также признавался: «В период моего знакомства с Михаилом Семеновичем я имел привычку записывать для себя некоторые из его рассказов, хотя (к сожалению) делал это кратко, нередко спустя несколько дней после того, как слышал из уст интересного старика, и должен признаться, что его мастерские рассказы много потеряли в моем изложении. Да и вообще следует заметить, что подобный труд был нелегок. Живое слово Щепкина сопровождалось выразительной мимикой, изменением звуков, голоса… что придавало необыкновенную живость его воспоминаниям, но чего передать на бумаге нет возможности».

И все же Герцену удалось многое, в его повести как бы оживает великий актер, его переживания и волнения. Вот он наблюдает игру молодой актрисы: «…Вдруг меня поразил слабый женский голос; в нем выражалось такое страшное, глубокое страдание. Я устремился глазами на сцену… Я почти не слушал ее слов, а слушал голос. «Боже мой! – думал я. – Откуда взялись такие звуки в этой юной груди; они не выдумываются, не приобретаются из сольфеджей, а бывают выстраданы, приходят наградой за страшные опыты»… Я был изумлен, поражен; этого я не ожидал… Я рыдал, как ребенок… Не увидеть Анеты я не мог; идти к ней, сжать ей руку, молча, взглядом передать ей все, что может передать художник другому, поблагодарить ее за святые мгновения, за глубокое потрясение, очищающее душу от разного хлама, – мне это необходимо было, как воздух. Я бросился за кулисы… но услышал: «Без княжого позволения нельзя».

А встретившись, наконец, с девушкой и услышав от нее самой о ее несчастной, загубленной судьбе, Щепкин-рассказчик произнес, обливаясь слезами: «Погибла великая русская актриса!»

Щепкин-актер, Щепкин-гражданин невольно подводит слушателя к выводу – сколько же еще великих творцов осталось в безвестности, сколько их погибло, не достигнув вершины своего таланта, из-за произвола и жестокости тех, кто вершил их судьбы.

Не миновать этой горькой участи и московской знаменитости Любови Павловне Никулиной-Косицкой, не доведись ей вырваться из крепостной зависимости и заручиться поддержкой истинных ценителей талантов.

Сегодня многие интеллигенты-демократы, в том числе и люди актерского цеха, опьяненные перестроечной волей, огульно зачисляют всех российских дворян в цвет русской нации, но захотят ли они испытать судьбу тех талантливых актеров, художников, которые всецело зависели от власти дворян-крепостников?..

Николай Семенович Лесков, положив в свой рассказ «Тупейный художник» воспоминания Щепкина, не побоялся указать точное место действия и подлинное имя орловского помещика, владельца крепостного театра. В полной откровенности описал он и ужасы, чинимые им. «А мучительства у нас были такие, – свидетельствует героиня, – что лучше сто раз тому, кому смерть суждена. И дыба, и струна, и голову крячком скрячивали и заворачивали: все это было. Казенное наказание после этого уже за ничто ставили. Под всем домом были подведены потайные погреба, где люди живые на цепях, как медведи, сидели. Бывало, если случится когда идти мимо, то порою слышно, как там цепи гремят и люди в оковах стонут. Верно, хотели, чтобы об них весть дошла или начальство услышало, но начальство и думать не смело вступаться. И долго тут ломали людей, а иных на всю жизнь».

Неповторимость и невоспроизводимость устных рассказов Щепкина крылись в особом таланте актера, его глубоко личностном отношении, сопереживании всему тому, что он видел в жизни, в сострадании к несчастным. Слушая его, люди видели не только рассказчика, но и самих героев во всей их правдивости и индивидуальности, он умел «живо и пластично передавать виденное, с сохранением всех характеристических оттенков», – подчеркивал А. Н. Афанасьев. Другой его современник Алексей Дмитриевич Галахов видел особую привлекательность рассказов Щепкина в том, что «каждый рассказ Щепкина был собственно не рассказом, не повествованием, а живым представлением, воскресением былого. Он как бы играл пьесу – один за всех действующих в ней лиц. Что трудно, даже невозможно, передать на бумаге словами, он легко и живо давал о том знать интонацией голоса, мимикой, жестами, слезами – если сцена выходила трогательной, смехом – если сцена становилась забавной. И у нас, слушавших, вслед за ним то выступали слезы, то раздавался смех».

Да, такое словами не опишешь…

«Актер – чудо-юдо…»

Не в самом радостном настроении после всего увиденного, услышанного и пережитого в орловском крепостном театре приехал наконец Щепкин в Тулу и подписал с театром контракт на один год. Вызвал из Полтавы Елену Дмитриевну с двумя младшими сыновьями. Перевезти всю семью средств недоставало, да и не все еще его домашние были к тому времени освобождены от крепостной зависимости, чтобы самим распоряжаться своей судьбой. Щепкин относился к этим затруднениям как явлениям временного характера. Главное, что он снова в театре, при самом любимом деле.

Освоить репертуар тульского театра для Щепкина затруднений не представляло: почти все спектакли, в которых предстояло играть, были ему хорошо известны. Среди них была одноактная пьеса «Опыт искусства» Н. Р. Судовщикова, в которой он просто блистал, исполняя сразу несколько ролей – Учителя, Немки, Подьячего, Свахи, Солдата, Охотника и Актера. В финале пьесы Актер спрашивает у содержателя театра:

 
Теперь вы можете по опыту судить,
Гожусь ли я, иль нет, актером вашим быть?
И тот с уверенностью отвечал:
О, я теперь горжусь, иду со всеми в спор,
Что славный у меня по опыту актер.
 

Эти слова на редкость оказались точными по отношению к Щепкину-актеру. Все, кому довелось видеть его в этом спектакле, давали самые восторженные оценки игре актера. Так случилось, что именно «Опыт искусства» сыграл великую роль в творческой судьбе Щепкина.

…Однажды во время гастролей в Ромнах на Ильинской ярмарке (июль-а в густ 1822 года) показывали и этот спектакль. По удивительному стечению обстоятельств в этот момент в городе оказался чиновник конторы московских театров и мало кому известный драматург Василий Иванович Головин, имевший поручение от заведующего репертуарной частью императорских театров в Москве Федора Федоровича Кокошкина «в губернских городах, на ярмарках… приобретать новые таланты для театра». Правда, место это было не самое подходящее для такой цели – на ярмарки везли спектакли главным образом для увеселения непритязательной публики, весьма пестрой по составу. К площадке под открытым небом устремлялись люди купеческого сословия и крестьяне близлежащих сел, приезжие горожане и любопытствующие подростки, норовившие прошмыгнуть бесплатно на представление. «Публика жадничает веселиться, – рассказывает один из завсегдатаев ярмарок, – бросается даром и за деньги всюду, где можно ожидать забавы… Чувствительные места не имеют цены: острые шутки теряются на языке актера. Они невнятны; правда, что и выражать их некому: актеры мелют как-нибудь, лишь бы заиграть свои деньги, а зрители глядят по верхам, толкуют о товарах, модах, рысаках… Словом, спектакль ярмарочный! Но можно ли ручаться, что его так стремились увидеть, если бы он был лучше? Не знаю».

Вот в такой обстановке’ Головину пришлось забросить свой невод… Позже он признавался, что пошел в театр антрепренера Штейна скорее от скуки, чтоб время убить. Как вдруг!.. «…Не верю глазам своим! Да как это? – восклицал он, рассказывая о своем впечатлении от игры Щепкина. – Уродливый сарай, занавес в лохмотьях, кое-как намалеванные кулисы, грязный, неровный пол, оркестр, не всегда вникающий в мелочные подробности бекаров и бемолей, господа и госпожи «какие-то уроды с того света», говоря стихами Грибоедова, – и Михаил Семенович Щепкин! Альфа и омега вместе! Михаил Семенович играл в пьесе «Опыт искусства» в трудной роли: то мужчиною, то женщиною. В тысяче видах этот Протей заблистал передо мною, как драгоценный алмаз своими гранями. Возвратись в квартиру, в беленькую мою хатку, я не мог уснуть во всю ночь и с первым рассветом послал просить к себе Щепкина. Михаил Семенович приходит, мы знакомимся: я завожу речь о замечательном его таланте, именем Кокошкина предлагаю ему вступить в московскую труппу».

Много довелось слышать восторженных отзывов Щепкину о своей игре, но слова Головина привели его в замешательство и смущение прежде всего этим неожиданным приглашением. Московский театр! Да возможно ли это?! Да серьезно ли это?! И чем больше он размышлял на эту тему, тем сильнее его одолевали сомнения. Он ведь совсем недавно подписал контракт с тульским театром на год и должен выполнить свое обязательство. А что до комплиментов столичного чиновника, так мало ли он их говорил актерам на своем веку, пройдет время, все забудется.

Успокоив себя таким образом, Щепкин вместе с театром возвратился в Тулу и продолжал играть в театре. Однако Головин, не остывший от сильных впечатлений, в таких восторженных выражениях описал дирекции конторы московских театров яркие и незаурядные способности актера, что следом за ним в Тулу направился уже известный писатель и театральный деятель Михаил Николаевич Загоскин, исторический роман которого «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» Пушкин назовет «одним из лучших романов нынешней эпохи», а Тургенев много лет спустя признает этот роман «первым сильным литературным впечатлением моей жизни», оценив его как «народную книгу».

Загоскин решил составить собственные впечатления об актерской игре Щепкина, и они превзошли все его ожидания. Едва отгремели аплодисменты и закрылся занавес, как он телеграфировал в Москву: «Актер – чудо-юдо, но просит много денег, ссылаясь на свое большое семейство». На что Ф. Ф. Кокошкин также срочно ответил: «Ничего не жалей, все, что требует, давай, не упусти сокола и вези скорее ко мне».

Не без помощи Загоскина Щепкин отпросился у Штейна на восемь дней для поездки в Москву для выступлений в пробных спектаклях. По счастью, пьесы были знакомы и выучивать текст не пришлось. Первая репетиция прошла успешно, Михаил Семенович, по воспоминаниям актеров, буквально «очаровал всех». И уже на другой день в Москве появилась афиша следующего содержания: «Сего дня, 20-го сентября, императорскими российскими актерами на Моховой (на углу Моховой и Малой Никитской, в старом здании Московского университета. – В. И.), для первого дебюта приехавшего из Тулы актера, бывшего прежде на Полтавском театре, г. Щепкина представлено будет: «Г. Богатонов, или Провинциал в столице», комедия в 5 действиях, соч. М. Н. Загоскина, в коей роль г. Богатонова будет играть г. Щепкин; за оною последует «Марфа и Угар, или Лакейская война», комедия в 1 действии, в коей роль Угара будет играть г. Щепкин».

Примечательно, что в той же афише зрители наставлялись: «…Особы, имеющие билеты на кресла, благоволят не занимать других номеров, кроме выставленного на их билетах. Не позволяется в театре топать ногами и стучать палками. Также ливрейные не могут входить ни в ложи, ни в коридоры лож, а должны находиться там, где им будет показано».

Помещик Богатонов, которого играл Щепкин, мечтая попасть в высшее общество и утвердиться в нем, проматывает все свое состояние и лишь в финале понимает, что был всеми обманут и унижен, а мечты его так и остались призрачными и нереальными. Герой Щепкина, смешной и жалкий, вместе с тем вызывает сочувствие. Актер сумел мастерски и органично соединить комедийное и драматическое начала, пленив и восхитив этим всех зрителей. После спектакля стало ясно, что на московскую сцену пришел большой актер яркого и самобытного таланта, обладающий широким диапазоном творческих возможностей и своей, только ему присущей манерой игры.

Михаил Семенович принимал поздравления актеров, дирекции. А вот нелюбопытная московская «печать проморгала замечательный дебют» будущей славы Белокаменной. Но единодушие публики было столь высоким, что сомнений на этот счет ни у кого не было – успех полный и безоговорочный.

На другой день управляющий конторой Императорского театра направил московскому генерал-губернатору князю Дмитрию Владимировичу Голицыну следующее представление: «Отпущенный вечно на волю, дворовый человек Михайло Щепкин после дебюта, сделанного по воле вашего сиятельства на сцене Императорского Московского театра вчерашнего числа, в комедии «Г. Богатонов, или Провинциал в столице», ролью Богатонова и в комедии «Марфа и Угар» ролью Угара, поданным в контору сию прошением изъявил желанье на поступление в службу по Императорскому Московскому театру в числе актеров на общем основании, с жалованьем по 2500 рублей, на квартиру по 50 рублей в год и один ежегодно бенефис в зимнее время, с тем, чтобы выдать ему единовременно в первый только год без возврата 600 рублей на проезд его с семейством в Москву; затем он в продолжение трех лет останется в службе театра на вышеизъясненном положении и не будет требовать никакой прибавки ни к жалованью, ни к прочему содержанию».

Князь Голицын лично видел Щепкина в спектакле «Господин Богатонов…» и отозвался о его игре самым положительным образом, «находя приобретение сего отличного артиста весьма полезным для здешнего театра».

В творческой судьбе Михаила Семеновича Щепкина произошел крутой поворот – он вступил в труппу Императорского театра. Условия контракта, прямо скажем, были суровые и материального благополучия не сулили, но главная мечта актера осуществилась!

Согласно контракту, подписанному в Туле, Щепкину предстояло еще около полугода отработать у Штейна. Одновременно с зачислением в московскую труппу ему был предоставлен отпуск до марта 1823 года. Выступая в Туле, он несколько раз выезжал в столицу и играл в спектаклях, закрепляя свой успех и постепенно входя в труппу театра.

Помня о том, что ему в свое время помогал Петр Егорович Барсов, Щепкин вызвался походатайствовать о нем перед дирекцией Императорского театра. Артисту предоставили возможность выступить в двух спектаклях, но, к большому огорчению Щепкина, его ходатайство было отклонено, дирекция не разделила его высокой оценки игры Барсова. Да и сам претендент помог «зарубить» себя: держался «не по чину» независимо да еще и запросил непомерно высокое жалованье в четыре тысячи рублей…

Провинциальная страница в биографии Щепкина завершалась. Почти семнадцать лет работы на сценах Курска, Харькова, Полтавы, Тулы и других городов стали неплохой стартовой площадкой для нового творческого взлета. За это время он переиграл едва ли не все роли современного ему репертуара, совершенствуя свое мастерство от спектакля к спектаклю, обретая новый опыт, знания, свой стиль исполнения. «Щепкин не выбирал ролей, играл все, – писал Сергей Тимофеевич Аксаков о том периоде жизни артиста. – В «Железной маске» играл начиная с часового, дошел до маркиза Лювуа, в «Рекрутском наборе» переиграл все роли, кроме молодой девушки Варвары…» Это было время ученичества, первого признания таланта Щепкина и начала восхождения его к вершине известности и славы, которую он принесет отечественному театру.

«ЗАВИДУЕМ МОСКВЕ»

Сравнить его ни с кем не могу: он как-то сам по себе.

А. И. Шуберт

Немного истории

Год 1823-й ознаменовался двумя внешне мало приметными, но далеко не рядовыми событиями в жизни отечественного театра – вступлением на столичную сцену Щепкина и рождением великого русского драматурга Александра Николаевича Островского. Удивительно, но по редкому стечению обстоятельств Михаил Семенович, приехав в Москву, поселился в Замоскворечье, почти по соседству с двухэтажным домом дьякона Никифора Максимова, отданным внаем коллежскому секретарю Николаю Федоровичу Островскому. Кто бы мог тогда подумать, что объявившийся в столице тридцатипятилетний драматический актер через два с лишним десятилетия станет разучивать роли в пьесах драматурга, появления которого на свет еще только ожидали взволнованные и счастливые родители. Но все именно так и произойдет…

Весенняя Москва встретила своих новых обитателей – Щепкина с женой и малолетними сыновьями Дмитрием и Николаем – колокольным звоном, сиянием на мартовском солнце золоченых куполов и первой оттепелью. Морозы еще ночью давали о себе знать, но весна уверенно стучала в окно.

До начала работы в театре оставалось несколько дней и они целиком ушли на устройство в доме купца М. С. Аралова, что за Москвой-рекой рядом с церковью Николая Чудотворца, в «Якимской части по Кисельному переулку» (ныне этот дом находится на углу Первого и Второго Голутвинских переулков). Не центр, конечно, зато оплата божеская за довольно вместительное жилье. Привыкший к провинциальному укладу, здесь он в первые годы столичной жизни чувствовал себя уютнее и спокойнее. «В доме и в жизни семьи Михаила Семеновича, – писала позднее его невестка Александра Владимировна, по рождению Станкевич, – сохранился тот быт, к которому он привык исстари в провинции».

Дом выбрал себе Михаил Семенович большой, в несколько просторных комнат. Вскоре здесь поселятся остальные члены многочисленного семейства, а пока же пустые комнаты обживали дети, радуясь раздолью для игр и веселых забав. В теплые солнечные дни невольно тянуло во двор – широкий, уютный, отгороженный от проезжей части высоким глухим забором с массивными деревянными воротами, за которыми открывалась величественная и живописная картина Московского Кремля. Приехали старшие дочери – Фекла и Александра, они быстро подружились со старшей дочерью хозяина дома и почти все дни проводили вместе, что сыграет важную роль впоследствии: хозяйство Аралова в скором времени придет в полный упадок и семье не на что будет существовать. Дом пойдет на уплату долгов. При переезде на новое место жительства Михаил Семенович возьмет с собой на воспитание Татьяну Аралову с благословения родителей, и девочка навсегда вошла в семью Щепкиных: училась вместе с его дочерями, помогала по хозяйству. Все в доме «любили ее, как родную», вспоминала Александра Владимировна, и она платила благодарностью за внимание к ней, «с замечательным терпением и добротой ухаживала за больными… Многие из членов семьи Михаила Семеновича жили и умерли на руках ее».

Но все это только будет. А пока… Щепкины ждали прибавления, Елена Дмитриевна была на сносях. Родилась девочка, но едва ее успели крестить, как пришлось оплакивать так рано оборвавшуюся жизнь.

Свои переживания Михаил Семенович перебивал работой. Ему надо было наилучшим образом приготовиться к скорым выступлениям. Тревожился, как-то он войдет в новую труппу. Догадывался, что не все ему будут рады. Театр есть театр. Некоторые из актеров, особенно одного с ним амплуа, почувствовали в нем соперника. А когда их роли одна за другой стали переходить к Щепкину, не мог не заметить их враждебного к себе отношения. Но он уже не был новичком, всякое перевидел и пережил. Не резон было теряться и в новых обстоятельствах.

Спектакли должны были начаться сразу после Великого поста и Пасхи – 30 апреля, пока еще в том же помещении на Моховой. Но уже в доме купца Варгина, на Петровской площади, полным ходом шли работы по переоборудованию его под театр, который откроет занавес на своей сцене 14 октября 1824 года по старому стилю и получит название МАЛЫЙ и станет знаменитым на весь мир.

Это историческое событие предваряло пространное объявление, помещенное в «Московских ведомостях»: «Дирекция ИМПЕРАТОРСКОГО Московского Театра через сие уведомляет, что в наступающем октябре месяце действия оного Театра перенесены будут на вновь устроенный малый Театр, в доме Варгина, на Петровской площади». В непродолжительном времени предстояло открыть и большой ИМПЕРАТОРСКИЙ Петровский театр.

«Дирекция, беспрерывно заботясь о доставлении более удовольствия Публике, не могла и не может впредь сего исполнить без чрезвычайных усилий в расходах; почему нашлась в необходимости сделать некоторую прибавку, сообразно ценам С.-Петербургского Императорского Театра, на лучшие места в обоих Московских Театрах; – но с тем вместе по возможности старалась обеспечить платеж за верхние места большого Императорского Театра, дабы сим способом открыть средство к удовольствию людей недостаточных; – а равно и цены абонементов для любителей отечественных спектаклей уменьшены столько, сколько могла допустить соразмеренность, как сие можно видеть из нижеследующего регистра…» Далее следовал перечень цен на билеты в зрительном зале.

Большой театр в это же время возводился заново по проекту архитектора Осипа Ивановича Бове, но уже не в дереве, а в камне. Правда, Большим ему еще предстояло стать лишь в следующем, 1825 году, то есть почти через двенадцать лет после того, как старое здание Петровского театра безвозвратно пострадало во время пожарищ 1812 года, когда Наполеон вторгся в Москву.

Зрителей, впервые переступивших порог нового здания театра, поражали и восхищали внутреннее его убранство, просторные фойе, широкие красивые лестницы, многоярусные золоченые ложи, богатый занавес и, конечно, огромная и удобная сцена.

К открытию театра композиторы А. Н. Верстовский, А. А. Алябьев в содружестве с поэтом М. А. Дмитриевым специально по этому случаю сочинили пролог-программу, которая была исполнена на новой сцене с особой торжественностью и значением:

 
Россияне! Грядут те времена счастливые
И чужестранец горделивый,
Смотрящий с завистью на наши знамена,
Вам позавидует в плодах обильных мира —
И наша Северная лира,
Отбросив чуждый звук, народному верна!
 

Так на глазах Щепкина и его современников отстраивалась и принимала вполне современный вид Театральная площадь, ставшая гордостью москвичей, культурным центром столицы, простирающим свое влияние далеко за ее пределами. «Много знаменитых городов европейских хвалятся площадями своими, но мы, русские, – можно прочитать в Московском путеводителе тридцатых годов XIX века о новой Театральной площади, – теперь можем сею перед всеми гордиться… За три или четыре года были здесь овраги, болотистое место, куда сваливали нечистоты, и непроходимая грязь».

Сегодня трудно себе представить одну из центральных площадей столицы такой, какой она описана в Московском путеводителе до того, как была «приведена в порядок». А картина почти фантастическая – с водяными мельницами на быстроводной речке Неглинке, с огромными разливами во время весенних паводков и сильных летних дождей, с заливными лугами и буйной зеленью. «В семнадцатом веке на месте Театральной площади, – писал в начале XX века историк театра, – протекала речка Неглинка, с разбросанными по топким берегам избушками, небольшими каменными церквами и огородами… Улица Петровка упиралась в питейный Петровский двор, так называемое «Петровское кружило»… Против, за речкой Неглинной, на месте здания Малого театра был топкий берег, и лишь в конце XVIII века возникают здесь частные постройки с кривым проездом, огибающим старое здание Петровского театра, выстроенного в 1805 году. Противоположный высокий берег речки Неглинки сползал крутояром от стены Китай-Города и представлял собой место всяких свалок. Речка была запружена…»

Зимой, особенно на Масленой неделе, на ней устраивали гулянья, катания на лошадях, простой же люд чаще довольствовался катаниями с гор, кулачными боями, медвежьей борьбой и другими потехами.

При Щепкине здесь многое стало иным: речку укротили, загнав в подземные трубы, площадь сравняли, выложили камнем, и она приняла современные очертания. На московском Марсовом поле, как тогда называли Театральную площадь, днем проводились военные парады и смотры, а по вечерам почтенная публика, сменив дневные наряды на вечерние, устремлялась в театр. Увлечение им год от года становилось уже неотъемлемой частью культурной жизни горожан. Даже в то время, когда на пепелищах прежних театральных зданий после наполеоновского нашествия только еще велись восстановительные работы, театры работали, представления шли во временных помещениях. В Первопрестольной, как и в провинции, успешно множились всевозможные частные, любительские, крепостные и вольные театральные труппы. Словом, театр стал занимать свое незаменимое место в духовной жизни общества.

Когда же зажглись огни фонарей Большого театра и Малого для зрителей и артистов был настоящий праздник. Кончилась тяжелая полоса скитаний после пожарищ 1805 и 1812 годов. Первый, как известно, уничтожил театральное здание на Петровской площади, а второй слизнул здание на Арбате, простоявшее всего четыре года.

Теперь залы этих театров заполнялись с особой торжественностью и радостью. Публика тогда была достаточно демократической, а потому пестрой по составу. Белинский не без иронии писал: «Тут вы увидите и купцов без бород, и купцов с бородами, и студентов, и людей, которые живут в Москве потому только, что им весело в ней жить… тут увидите и модные фраки с желтыми перчатками, и удалые венгерки, и пальто, и старомодные шинели с воротничками, и бекеши, и медвежьи шубы, и шляпы, и картузы, и… Словом, в московской театральной публике почти столько же вкусов и судей, сколько лиц, из которых она составляется».

Пройдет несколько десятилетий, и у Гиляровского можно будет прочитать уже другую характеристику московской театральной публики: «Каждый московский театр имел свою публику. Самая требовательная и строгая публика была в Малом театре. На первых представлениях бывали одни и те же строгие, истинные любители искусства…» И заслуга Щепкина в образовании московского зрителя несомненна.

После петербургских декабрьских событий, повеющих холодом на общественную российскую жизнь, центр культурной жизни начал перемещаться в Москву. Немалая доля в этом принадлежала Московскому университету с его молодой, талантливой профессурой и Малому театру, притягивавшему к себе наипервейших писателей, драматургов – Пушкина, Гоголя, Грибоедова и талантливых актеров. Неслучайно Малый театр называли вторым университетом, его просвещенческая направленность влекла к себе зрителей, жаждущих знаний.