Текст книги "Обреченный убивать"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Не-ет, парниша, шалишь! На-кося, выкуси! Видимо, ты, братец, не очень-то и уверен, что я тут залег. А вот проверить свои подозрения – кишка тонка. Для этого нужно спуститься вниз и прочесать каменный лабиринт. Где затаился не молокосос-первогодок, а один из лучших диверсантов-разведчиков армии.

В боевой обстановке эта тарахтелка, что порхает над головой, уже догорала бы на песке, а стрючки, забившие ее брюхо (думаю, их – спецназовцев группы захвата – там не более четырех человек), говорили последнее прости. Конечно, с моего позволения.

Не меняя позы, я скосил глаза на часы и в душе торжествующе захохотал – все, концерт закончен, у вертолета горючки осталось лишь на обратную дорожку. Адью, болтунчик!

Все-е-е… Ну и стрессик, моб твою ять… Когда вертолет превратился в точку, стремившуюся в бесконечность, я медленно-медленно распрямил ноги, разогнул спину, встал на одно колено и…

И – застыл.

Звук. Знакомый, не раз слышанный, но так и не ставший обыденным и привычным. Словно кто-то пролил воду на раскаленную плиту. Чувствуя, как меня прошиб холодный пот, я краем глаза посмотрел направо.

Мог бы и не смотреть. Конечно же, ОНА. Огромная, серовато-песчаного цвета, с оранжевыми пятнами вдоль спины и мелкими темными пятнышками по бокам гюрза. Или, как ее звали в Афгане некоторые штабные умники, левантская гадюка.

Как на меня, так один хрен. Тупая безмозглая тварь, ползучая смерть. Немало наших ребят испытало на своей шкуре укусы таких гадин, и очень немногие после этого остались живы.

Да, дела у меня сейчас, прямо скажем, неважные. Гюрза спала после ночной охоты, а я имел неосторожность потревожить процесс ее пищеварения.

И кроме того, что самое неприятное, нечаянно загнал эту тварь в угол – позади змеи высился скальный обломок с отвесными боками, похожий на хоккейную клюшку.

Я застыл, почти не дыша. И наверное, был бледен, как поганка. Не хотелось бы мне сейчас увидеть себя со стороны.

Я знал, что гюрза, которой преградили путь к спасению, бросается на врага без промедления. И прыгает на расстояние равное или даже чуть больше длины ее тела. А у этой гадины, толщиной с руку, от головы и до кончика хвоста уж точно не менее полутора метров.

И тем не менее змея вела себя на удивление смирно. Свернувшись в клубок, она подняла вверх тупую морду и внимательно разглядывала меня своими безжизненными и страшными глазами хладнокровного убийцы, впитавшего в себя всю жестокость породившего ее прадавнего мира.

Впрочем, разгадка относительного спокойствия гюрзы лежала, что называется, на поверхности – судя по раздувшимся бокам чешуйчатой твари, ночная охота удалась на славу. К тому же я торчал перед ней неподвижный, как гвоздь в доске.

Но я знал, был уверен, что стоит мне только шевельнуться – и пиши пропало. А сейчас сытая стерва, наверное, радовалась – как же, такая гора мяса припрыгала на зубок – и размышляла: не протухну ли я до вечера на такой жаре, если прямо сейчас сделать свой навеки усыпляющий укол?

Ну ладно, шутки шутками, а изображать перед толстой зубастой веревкой оловянного солдатика я не намерен. Да и время поджимает – не ровен час, вернется вертолет (а в этом я был уверен на все сто), и тогда уж точно хана.

Конечно, в моем РД среди прочих медикаментов есть и противоядная сыворотка, но валяться в госпитале и ждать, пока сестричка унесет судно, – увольте.

Медленно, по миллиметру, я начал опускать руку, которой держался за карниз. А хотел я добраться до берета, чудом удержавшегося на голове, когда мне пришлось дать деру от чересчур любопытного всезнайки, вышивающего по пустыне на летающем драндулете.

Если кто-либо услышит от меня, что в этот момент я был спокоен, как Будда, пусть плюнет мне в лицо и разотрет ногой.

Я так часто видел смерть в разных ее обличьях, что считал своей подругой и относился к ней с некоторой иронией ну и, понятное дело, опаской: воздушный поцелуй – куда ни шло, а вот в объятия – извините, мадам, мы люди вежливые и интеллигентные, так что свою очередь уступаем.

Но какой меня мандраж бил, пока я в сверхзамедленном темпе совершал па из китайского балета, ни в сказке сказать, ни пером описать. Интересно, почему человек испытывает такой страх перед всеми ползучими тварями? Страх первобытный, совершенно неподвластный рассудку и здравому смыслу.

По-моему, Адам и Ева сбежали из райского сада на землю только потому, что там чересчур много змей расплодилось…

Гюрза выжидала. Это была старая, опытная стерва (или стервец? – поди пощупай…). По тому, как она подняла голову еще выше и слегка отвела ее назад, я понял – эту гадину на мякине не проведешь. Похоже, ей нравился этот безмолвный поединок и она готова принять мой вызов.

Как хочется мигнуть… Нельзя. Тут и дышать-то нужно в минуту по капельке. Вот зараза!

Гюрза ждала…

Киллер

Ненависть. Ненависть и омерзение. Они плещутся во мне, будто я стал выгребной ямой. Я лежу на койке лицом к стене, и никакие разумные доводы не могут заставить меня посмотреть в его сторону.

Но я дышу с ним одним воздухом, а потому мне хочется вырвать свои легкие, чтобы ни одна молекула его воистину смрадного дыхания не могла больше проникнуть в меня и отравить вконец последние дни или часы перед казнью.

Мой сокамерник… За неделю, которую мы провели вместе, я перекинулся с ним всего несколькими словами. Не было нужды. Ни он, ни я не отличались словоохотливостью, да и о чем было говорить двум конченым людям на пороге преисподней?

У нас остались только воспоминания, и мы наслаждался ими отрешенно и в полной тишине. И только во сне он стонал, ворочался, а однажды, где-то после полуночи, вскочил, забился в угол и долго выл дурным голосом, правда, не очень громко, время от времени размахивая руками – будто отгонял страшные призраки.

Такое, достаточно мирное, сосуществование длилось до вчерашнего дня, когда "тюремное радио" наконец донесло мне сведения об этом человеке: кто он и за что приговорен к "вышке". Лучше бы я этого не знал…

Его искали почти десять лет. Помог, как всегда, случай, а не высокопрофессиональная работа нашей славной милиции, успевшей за эти годы отправить в мир иной вместо этого подонка двух невиновных человек. Так сказать, для отчета, чтобы успокоить общественность.

А он тем временем насиловал и убивал детей, и в свободные от своей кровавой охоты дни преподавал марксистско-ленинскую философию в одном из институтов – нес в массы великие идеи сплошного человеколюбия, братства и светлого будущего.

В мою камеру его подселили вовсе не случайно. Он был отверженным даже среди самых закоренелых преступников – воров-рецидивистов и убийц.

Еще на стадии предварительного следствия этого подонка насиловали практически везде, куда бы его ни пристраивало тюремное начальство. Насиловали зверски и изощренно. Даже тогда, когда водворяли в одиночку: у надзирателей ведь тоже есть жены и дети, и по ночам вся тюрьма наслаждалась воплями этого садиста, которому устраивали "день открытых дверей".

И только когда он попытался повеситься, уже после суда, ему наконец нашли пристанище – к сожалению, моя репутация тихони сослужила мне плохую службу. Почему его не определили в одиночку?

Все по той же причине – камеры смертников были заполнены под завязку, и запихнуть его туда означало, что он мог просто не дожить до окончания обычных для "вышкарей" процедур – ответа на прошение о помиловании и выстрела в затылок.

Наше правосудие всегда отличалось гуманностью…

Я слышу, как он вздыхает и ворочается. Представляю его бритую голову с выпуклым лбом мыслителя, бледное до синевы лицо и полные красные губы, словно два толстых дождевых червя угнездившиеся под острым птичьим носом.

Наверное, он был смазлив и пользовался успехом у женщин. В его облике было что-то демоническое, особенно глаза, а слабая половина человечества падка на необычность, нестандартность. Да уж, чего-чего, а этого у него не отнимешь…

Опять вздыхает. Вот, сволочь! Нужно попросить, чтобы его убрали из моей камеры. Хотя… сомневаюсь, что мне пойдут навстречу и доставят такое удовольствие. Для тюремщиков я мусор, и конечно они не видят особых различий между мною и этим садистом.

Наверное, они правы. Впрочем, смерть уравнивает наши заслуги и прегрешения, а могила одинаково равнодушно принимает и правых и виноватых, и больших грешников и святых.

А может, его придушить? Тогда, гляди, и меня побыстрее поставят к стенке…

Перед моим мысленным взором вдруг возникло посиневшее лицо сокамерника с выпученными глазами и вывалившимся языком. Нет, к черту! Только не это. Буду терпеть, сколько хватит сил. Накрою голову подушкой и…

Задумавшись, я не услышал, как отворилась дверь и кто-то легонько потряс меня за плечо. – А? Что?

Я в недоумении уставился на пожилого мужчину, дежурного помощника начальника тюрьмы (по другому – ДП), который – или показалось? – смотрел на меня с сочувствием.

– На выход, – негромко сказал он и отошел к двери.

Процедуру одевания наручников выполнил конвоир из "веселых ребят", молодой парнишка с испуганными глазами; похоже, смертника он видел впервые. Второй, постарше, стоял в коридоре с пистолетом на изготовку.

Неужели?.. Сердце вдруг забилось с такой силой, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

Странно: я ждал этого момента, был готов к нему и до сих пор не ощущал каких-либо особых эмоций… разве что усталость – временами мне представлялось, что я по меньшей мере столетний дед, – но сейчас вялые мышцы налились какой-то неистовой мощью, а голова просто пошла кругом, будто я накурился анаши.

– Не дури… – негромко бросил ДП, заметив мое состояние. – Будь мужчиной…

Почувствовав, как после его слов горячая волна отхлынула из черепной коробки и медленно покатила к сердцу, я с благодарностью кивнул ему: не хватало еще, чтобы я бился в истерике, словно сявка.

К тому же мне было известно, что смертникам, потерявшим от страха перед неизбежным голову, без особых церемоний, подчас с жестокостью, забивают кляп в рот и надевают на голову мешок.

Нет, никогда!

Меня привели в тюремный лазарет. Там нас уже ждала "тройка": прокурор, начальник тюрьмы и врач.

Я словно очутился в другом, давно забытом мире – белоснежном, накрахмаленном, сверкающем никелем и чисто вымытыми стеклами, отражающими мириады солнечных зайчиков, которые потоком вливались через окно. На какое-то время я просто застыл как истукан, не в состоянии сдвинуться с места.

Словно больного, под руку, меня повели к столу, где сидел тюремный врач, невзрачный мужичишко со слезящимися глазами и большим носом картошкой.

– Нуте-с, что у нас тут? – буднично спросил врач у ДП.

Тот молча подал ему какую-то бумагу.

– Тэ-эк… – Врач быстро пробежал глазами текст и поднялся. – Осмотрим…

Пока он вертел меня во все стороны, слушая, как стучит сердце, и задавал обычные при медосмотре вопросы, один из конвоиров занял пост у окна, несмотря на то, что оно было зарешечено. Второй, который постарше, стоял рядом, наблюдая за мной, как кот за мышью.

И только дежурный помощник начальника тюрьмы уселся на кушетку и, судя по выражению лица, задумался о чем-то своем, похоже, весьма грустном; начальник тюрьмы и прокурор остались стоять у входа, будто их и не касалось происходящее.

– Все в полном порядке, – подытожил врач, делая запись размашистым почерком. – Организм – дай Бог каждому. Жаль, очень жаль…

Закончив писать и поставив печать, врач как-то робко спросил, обращаясь к начальнику тюрьмы:

– Он… как?

– Ему уже все известно, – бросив на меня исподлобья испытующий взгляд, сухо ответил тот. – И давно. Остальное… скажите ему сами.

– Ага… Значит, можно… Вам положено… э-э… – обратился ко мне врач, мучительно пытаясь подыскать нужные слова. – В общем, так сказать, последнее желание… Ну, обед хороший с водочкой… или что еще…

– Спасибо. Ничего не нужно. Вот только… душ принять и сменить белье…

– Это пожалуйста, – почему-то обрадовался врач и кивнул. – Проводите…

И только стоя под горячей упругой струей, я неожиданно вздрогнул от мысли, иглой вонзившейся в мозг: это ведь мои последние минуты!

На какое-то мгновение меня будто парализовало. Я даже пошатнулся – в ноги вступила непривычная слабость, по жилам прокатился колючий ком – и чуть не сполз по стенке на кафельный пол, но вовремя придержался за трубу.

Старший конвоир, наблюдавший за мной через открытую дверь душевой, подошел поближе и что-то озабоченно спросил, но его слова не смогли пробить плотную и упругую, как резина, пелену, окутавшую мое тело; она медленно и уверенно наматывалась, словно бинт, на ноги, торс и постепенно подбиралась к горлу, перехватывая дыхание.

Закусив до крови губу, я неимоверным усилием воли заставил себя стать ровно, взял туалетное мыло, и, сделав успокаивающий жест встревоженному попке, начал намыливаться…

Солдатское белье оказалось уже не новым, но и незаношенным. Облачась в свой, так сказать, саван, я мысленно поблагодарил прачку – белье было постирано с душой, хорошо отглажено и источало не влажный и затхлый запах казармы, а свежесть чистой воды и весеннего ветра.

Все, что было дальше, сплелось для меня в хаотическое нагромождение обрывочных видений.

Длинный коридор… решетки… замки… Ступени, ведущие куда-то вниз…

Двери, снова двери…

Кто-то говорит… я киваю в ответ, но ничего не слышу… и снова иду…

Яркий свет…

Опять дверь и чьи-то голоса…

И наконец узкий, как траншея, короткий коридор, в конце которого тускло брезжит одинокая лампочка под стеклянным колпаком.

Я – один.

Совсем один.

Позади прогромыхал засов, и тяжелая железная дверь навсегда отделила меня от остального мира.

Это – финишная прямая.

Я часто представлял ее и на свободе, и в камере, но этот угрюмый полуосвещенный коридор превзошел все мои предположения и ожидания.

Мне страшно.

Я должен сделать несколько шагов, но ноги будто приклеились к бетонному полу.

Как в детском сне – за тобой гонится страшное чудище, оно уже рядом, рукой подать, твое сердце трепещет от ужаса, ты пытаешься бежать, и даже бежишь – изо всех сил, с отчаянным криком, – но ноги тебе не повинуются, они тяжелы и неподъемны.

А чудище уже протянуло свои мерзкие лапищи, уже почти схватило тебя… Ты снова кричишь – и просыпаешься…

Но это не сон.

И я обязан сделать шаг вперед.

Для себя.

Тем, кто у меня за спиной, кто смотрит мне в затылок через узкую щель в стене бункера, все равно – патрон уже в стволе, я в перекрестье прицела, и мне не помогут никакие ухищрения.

Тем более – я должен идти.

И я шагнул…

Волкодав

Ну она меня и помотала!

Когда я швырнул берет и безмозглая тварь без малейшего промедления воткнула ядовитые клыки в его плотную ткань, а моя правая рука клещами сжала мускулистое тело гадины, мне показалось, что дело в шляпе. Как же я ошибался!

Гюрза просто сошла с ума (если он, конечно, у нее был). Я знал, что она сильна, но чтобы настолько…

Змея молотила меня хвостом, как плетью, стараясь обвиться вокруг руки или ноги. И при этом – чтоб она сдохла еще в зародыше! – выворачивала голову, пытаясь цапнуть за кисть.

А что это у нее может получиться, я знал точно – иногда гюрзе удается вонзить зубы в руку даже опытного змеелова, проткнув ими свою нижнюю челюсть.

Тут уж я прямо-таки озверел. Заорав, как полоумный, я зажал змею между коленями и попытался достать нож.

Ага, как бы не так! Эта шипящая тварь будто ждала моей промашки: изогнувшись дугой, она резким движением вырвала хвост и оплела левую руку.

Да-а, это был танец… Со связанными руками и диким мандражем в коленках. Вытащить нож я уже не мог ни под каким соусом. Что же тогда, зубами ей голову отгрызть?

Представляю эту картину…

Но выход искать нужно было, и срочно – я чувствовал, как слабею с каждой минутой нашей дикой пляски. Змея тоже была не та, что в начале схватки, однако ждать, кто быстрее выдохнется, я просто не имел права.

Поджимало время, да и самолюбие взыграло – это же надо, какая-то ползучая гнусная тварь, сарделька бракованная, мать ее, намеревается сделать мне (Волкодаву!) маленькую глупость, от которой бывает большая порча крови.

Вне себя от злости, я исхитрился достать пистолет и, едва не засунув глушитель в пасть змеи, нажал на спусковой крючок. Конечно, на это ушло гораздо больше времени, нежели на достаточно краткий пересказ такого, столь немаловажного, события.

Но, как бы там ни было, немного отдышавшись и успокоив расшалившиеся нервы, я сунул обезглавленную гюрзу в РД и со скоростью, на которую только был способен, рванул в сторону гор, подальше от злосчастной каменной россыпи.

Когда через час с хвостиком опять появился вертолет и снова завис над моим бывшим убежищем, я уже лежал в удобной норке среди колючих кустарников, рассеянных островками до самого предгорья.

Мне было глубоко наплевать, чем там занимается спецназ "противника" и когда он удалится с глаз долой: насадив на прутик кусочки выпотрошенной гюрзы, я готовил на костерке из сухого горючего умопомрачительной вкусности шашлык…

Покемарил я отменно. Просыпался только два раза: по нужде и чтобы доесть остатки змеиного мяса.

Теперь я гюрзу почти любил – мой луженый желудок блаженствовал, а в измученных мышцах появилась несколько подрастраченная в песках сила. Как, оказывается, мало человеку нужно для полного счастья…

Вышел в путь я, когда уже стемнело. По предварительной прикидке рассвет должен застать меня в горах, где легко укрыться от наблюдателей "противника". Но для этого нужно было хорошо попотеть.

Если честно, то я немного перестраховался. Можно было выйти на маршрут и раньше, как только начало сереть.

Однако недооценка "противника", эдакое шапкозакидательство, свойственна только новичкам в нашей профессии. Уж я-то знал, что разведывательно-диверсионная подготовка у соседей поставлена добротно.

Особенно смущало меня какое-то удивительное спокойствие, тишь и благодать, царившие в пустыне. Если и впрямь я остался один из всех вышедших на задание, то по идее группы захвата "противника" уже должны заглядывать под любой подозрительный кустик, обнюхивать каждый камень, а вертолеты – роиться над барханами словно зеленые мухи над кучей навоза.

Заметили мои следы и вычислили точное направление? Сомневаюсь.

Во-первых, после выступления воздушного болтунчика я изменил маршрут, взял далеко вправо, чтобы выйти не на покрытый жиденьким подлеском каменистый лоб, а в ущелье, по дну которого бежал неглубокий, но быстрый ручей.

А во-вторых, ямки от ступней я маскировал импровизированной волокушей, сооруженной из плащпалатки, сухих веток и тонкой, но прочной веревки с крюком на конце. К тому же все усиливающийся ветер и вовсе загладил даже вблизи слабо различимые бороздки от волокуши.

Короче говоря, я шел, а на душе скребли кошки. Какое-то скверное чувство не давало мне ни минуты покоя, даже когда временами срывался на бег, особенно на каменных языках, все чаще встречающихся на пути…

…Ах, мать честная! Ну ведь чуял (да не просто чуял – был уверен!), что заданьице-то наше с душком, с подвохом, да еще каким. И если я выживу, то клянусь своей башкой – ничего более ценного у меня отродясь не бывало, – тому, кто выкинул со мной такой фортель, не поздоровится.

Ну, ладно, мысли мыслями – дурак думой богатеет, – а пока я лежал, скукожившись, в неглубокой промоине на достаточно пологом склоне, поросшем чертте чем, с дыркой в левом предплечье и совершенно призрачными шансами на жизнь.

В боевой обстановке подобный поворот событий был бы делом само собой разумеющимся, о котором и трепаться особо нечего. Но при выполнении такого, практически обыденного, задания, когда вокруг, по идее, все свои, получить пулю за здорово живешь – ни хрена себе номер.

Все случилось как в замедленной киносъемке. Я уже был на подходе к контрольному пункту – оставалось метров сто, не более – и, наверное, просто потерял бдительность.

Еще бы – там меня ждал целый бак воды, еда от пуза и конечно же бутылочка некой бодрящей жидкости, отменного профилактического средства от всей заразы, которую я только мог подцепить в пустыне. Придерживаясь за невысокие узловатые стволы каргача, я вскарабкался на лысый бугор, перепрыгнул промоину и…

И оступился, неудачно приземлившись на невидимый в траве камень. Но сердце мое замерло уже в прыжке: чуть левее контрольного пункта, над зарослями, висела комариная туча, и оттуда же раздался щелчок затвора – чуть слышный, как на дилетанта, а для меня будто удар молота по наковальне.

Я был перед ними, словно на ладони: ошеломленный от неожиданности, потерявший равновесие и свободу маневра. Короче – тепленький и на блюде. Оставалось только съесть меня без соли, что они и сделали – в предплечье вонзилась жгучая боль, притащившая на хвосте звук выстрела.

Мгновенно изобразив умирающего лебедя (этот трюк, не раз спасавший мне жизнь, я репетировал долго и целеустремленно), я грохнулся на землю и с коротким, так сказать, "предсмертным", криком аккуратненько скатился в похожую на окоп промоину.

То, что при этом я успел достать пистолет, снять его с предохранителя и вытащить из-за голенища ботинка десантный нож, можно было и не говорить: эти азы диверсантам преподают, что называется, с пеленок – уже на первых занятиях в спецучебке.

Я лежал, размышлял и слушал очень нехорошую тишину.

Итак, первое: в меня били, чтобы завалить наверняка, – как мамонта. Сомнений никаких. И спас мою драгоценную и единственную жизнь какой-то невзрачный камешек, века, а может, и тысячелетия поджидавший меня на этом исхлестанном ветрами и дождевым ненастьем перевале. Благодаря камню я оступился, и пуля ушла левее.

Человек я в общем-то не очень суеверный, но если выйду из передряги живым-здоровым, то буду таскать его за собой в качестве талисмана везде и всюду, куда ни забросит меня нелегкая.

Второе – и тоже несомненное: работали не профи. В противном случае я успел бы получить как минимум еще одну пулю, пока разыгрывал роль убиенного.

И, кроме того, штуковина, выплюнувшая в меня свинцовую пилюлю, была снабжена не выдерживающим никакой критики глушителем, похоже – самодельным.

И последнее, самое главное – с какой стати?! Может, я стал кому-нибудь поперек дороги? Бред, чушь собачья!

В моей жизни, как на кладбище, – ни друзей закадычных, ни врагов… И вообще – на кой ляд кому-то нужен типичный служака, на одном месте видавший политику и не сующий нос дальше граненого стакана? Ну и загадка…

Шаги этих ублюдков я услышал уже тогда, когда они подошли ко мне почти вплотную. Нужно отдать им должное – походка у них была дай Бог каждому диверсанту: не зашелестела трава, не треснула сухая ветка, не сдвинулся с места ни один камешек.

Поэтому я решил, что они или горцы – охотники, звероловы, – или маскирующиеся под местных жителей контрабандисты с той стороны. Ни те, ни другие к нам особых чувств не питали и при удобном случае пытались залить шурави – русским солдатам – сала за шкуру. – Мертв…

Говорили на таджикском (который я хорошо знал), но с акцентом. – Добей. Эти собаки живучи.

Голос второго, резкий и скрипучий, как колесо старой арбы, всколыхнул в моей душе уже осевшую муть афганской войны, разбудив свирепость и неумолимую жестокость к врагам. – Отрежь ему голову, брат. Так будет надежней.

В голосе третьего звучала восточная нега; он был бархатным и несколько томным, как у "голубого".

– Хвала аллаху, все закончилось наилучшим образом, – сказал первый, доставая похожий на стилет таджикский клыч.

Через узкую щель между веками я следил за перемещениями всех троих.

Мне они были видны только по пояс, но по той особой настороженности, которая сразу выдает людей тертых, побывавших в разных передрягах, я определил, что передо мной отнюдь не новички в деле уничтожения себе подобных. Однако и не что-то там особенное; просто "мясники"[4]4
  Мясник – убийца (жарг.)


[Закрыть], а вернее, хорошо обученные живодеры.

Первый – жилистый, загоревший до черноты, с огромным, от скулы до скулы, ртом, – придерживаясь за оголенные корневища, неторопливо спустился в мой "окоп" и, держа меня на прицеле пистолета (какое-то иностранное старье, даже не знаю, как называется), коротко, без замаха, пнул носком сапога.

Конечно, в душе я застонал, но виду, что жив и мне больно, не подал.

– Подох, – безразлично констатировал бархатноголосый. – Поторопись, Усман, пора вертолет звать. Да сними сначала с него костюм, не то в кровь еще больше запачкаешь.

– Умгу… – согласился Усман и наклонился надо мной, чтобы дотянуться до застежек камуфлированного десантного комбинезона.

Я открыл глаза и, криво осклабившись, подмигнул ему.

Реакция на мое "воскрешение" была потрясающей. За считанные секунды обалденный загар Усмана превратился в дерьмовую серятину, а во взоре взвихрился такой нечеловеческий ужас, что, по-моему, он умер до того, как клинок десантного ножа раскромсал ему сердце.

Тело ублюдка с акульей пастью еще не коснулось земли, а я уже нажимал на спусковой крючок своего спецпистолета. Стрелял, почти не целясь, навскидку – двое торчали передо мной, будто мишени в детском тире, на расстоянии не более четырех метров.

И не успели отзвучать тихие хлопки выстрелов, как я кубарем скатился в кустарник и мгновенно спрятался за обломком скалы, вырванным камнепадом.

Никого. И ничего. Тишь да гладь…

Неужто их всего трое? Хрен его знает… Нужно проверить. Легко сказать. Если еще кто-то есть, то теперь он (или они – что гораздо неприятней) караулит меня, словно обессилевшего оленя-подранка.

Устроился я в общем неплохо, но ведь вокруг заросли, совершенно незнакомая мне местность – поди догадайся, откуда ждать неприятностей.

Ладно, пока время терпит… Не думаю, что оставшийся (или оставшиеся) в живых настолько умен и решителен, чтобы без особых раздумий, немедленно, выполнить маневр, доступный лишь профессионалу, – под шумок моих кувырканий сменить дислокацию и зайти мне в тыл.

А потому я поторопился наложить повязку на кровоточащее предплечье. Больно, но вполне терпимо.

Солнце тем временем настойчиво карабкалось в центр огромного голубого шатра, накрывшего пустыню и горы. Стало припекать.

Жажда, о которой я на какое-то время забыл в предвкушении пира на контрольном пункте, снова напомнила о себе. Мне хотелось пить ну просто до умопомрачения – похоже, сказалось ко всему прочему и ранение.

Все, баста! Лучше сдохнуть от пули, чем терпеть эти танталовы муки.

Приняв такое решение, я медлить не стал: разрисовав полосами лицо специальным маскировочным карандашом и оставив РД в расселине, начал пахать носом жесткую, как щетка из капроновой лески, траву.

Ползал я где-то с полчаса. Занятие, прямо скажу, архигнусное. К тому же ненавидимое мною еще с Афгана всеми жабрами и фибрами души.

Ладно еще в песке, когда можно юзить, словно по перине. Но в горных зарослях, где каждая сухая веточка или не там положенный Господом камень могут немедленно оказаться цветами и надгробием, проклянешь все на свете, пока на носках и на кончиках пальцев рук не одолеешь несколько десятков метров.

Ползал, искал врага – а наткнулся на своих. Вернее, на то, что от них осталось.

Не буду больше распространяться на эту тему, потому что в наше время сплошных жестокостей и практически всеобщего дебилизма окровавленные трупы трех парней в общевойсковой форме могут вызвать у большинства лишь нездоровое любопытство.

Несколько поодаль я нашел и двух бандитов, сраженных наповал пулями наших ребят из воинского охранения контрольного пункта. Видимо, Усману и иже с ним не удалось подобраться к часовому незамеченными…

Возвращался я к месту, где недавно грохнул своих обидчиков, разъяренный, как тигр. Возвращался, лелея в сердце надежду, что кто-нибудь из них остался в живых.

Да, сегодня и впрямь у меня везучий день!

Эти слова я мысленно воскликнул, завидев бархатноголосого "голубка", стремящегося укрыться в зарослях. Когда я подошел к нему вплотную, он обхватил голову руками и завыл, будто плакальщица на похоронах.

– Больно? – участливо спросил я его и с силой ткнул кулаком в темное кровяное пятно на чапане.

– А-а-оу-в!.. – забился в крике бандит. – П-по… По-щади-и!

– Не переживай. Я гуманист. Не радуйся, дурак необразованный, – это совсем не то, что педераст. В общем, я добрый человек, и если ты мне расскажешь все без утайки – зачем вы устроили здесь кровавую баню? – то, может, я тебя и помилую. Ась? Сделка клевая, не сомневайся. Говори.

– Ничего не знай… приходи поздно… совсем случайно попал сюда… нехороший люди меня вел… сказал, стреляй буду… я испугался… кто любит секир башка!.. Я ничего не делай! – Артист…

Волна дикого бешенства постепенно заволакивала глаза кровавой пеленой.

– Ишь, как в роль вошел, почище народного. Вот только правильный русский язык почему-то очень быстро забыл. Совсем недавно ты базлал на нем, как по писаному.

С этими словами я выстрелил из пистолета ему в ногу.

Он завизжал, словно свинья на бойне.

– Рассказывай, сука! Иначе я сейчас устрою тебе детскую считалку: раз – ножка, два – вторая и так далее.

– Не стреляй! Клянусь аллахом, все скажу, всю правду!

– Вот так бы сразу. Выкладывай.

– Мы должны были забрать большую партию марихуаны…

– Где она? – быстро перебил я его и насторожился: если наркоты и впрямь много, то и сопровождающих должно быть больше, чем пять человек.

– Спрятана в пещере. Совсем рядом, метрах в пятидесяти отсюда.

– Охрана есть?

– Зачем? Граница далеко, места безлюдные – кого бояться?

– Проверю. Звони дальше.

– Пришли сюда, наткнулись на солдат. Завязалась перестрелка… Но я не стрелял, клянусь мамой!

– А может, ты байстрюк,[5]5
  Байстрюк – здесь: подкидыш (укр.)


[Закрыть] – вовремя вспомнил я подходящее к случаю украинское слово. – Или сын ишака. Не отвлекайся, говори по существу.

– Все. А потом ты…

– Так сколько там марихуаны?

– С полтонны.

– И ты хочешь меня уверить, что вы впятером по горам на собственных загривках должны были утащить пятьсот кэгэ груза? Ладно, повторение – мать учения… – Я сделал вид, что целюсь.

– Вай, остановись! Шайтан попутал, забыл маленько. Дальше полетели бы. Вертолетом.

– Погоди… как – вертолетом? Здесь что, неподалеку аэродром?

– Зачем аэродром? Ваши сюда должны прилететь, вот мы и…

– Откуда тебе это известно?

– Так ведь мы не сами по себе. Мы – люди подневольные, что начальник скажет, то и делаем. Нам было приказано военных связать, переодеться в их форму и вызвать вертолет.

– Каким образом? – Там, у Усмана…

Он неопределенно махнул рукой и покривился от боли.

Радиомаяк, найденный мною в карманах Усмана, был похож на мой как две капли воды. В том, что его сигнал абсолютно тождественен позывным нашей, вышедшей на задание, группы, я и вовсе не сомневался.

Теперь мне почти все стало ясным и понятным. К сожалению, слишком поздно…

Я возвратился к раненому. Он смотрел на меня, как кролик на удава. Я медленно достал пистолет и поднял флажок предохранителя.