Текст книги "Константиновский равелин"

Автор книги: Виталий Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

С лица полковника сбежала ухмылка. Он как-то совсем по-новому посмотрел на Евсеева, на секунду даже забыв о переправе. Перед ним стоял молодой командир, подтянутый, строгий, собранный, и по тому, как он просто, без театральных жестов сказал о смерти, полковник сразу поверил r него. Он поближе подвинулся к Евсееву н тихо, совсем другим, деловым тоном сказал:

– Есть и слабые стороны! Во что бы то ни стало старается осуществить свой план, если даже он явно провалился, затем – не любит наших штыков! Если уже дело дошло до мордобоя, тут немцу хана!

Евсеев внимательно слушал. Он уже представлял себе рукопашную у стен равелина, и глаза его загорелись злым, холодным огнем.

– Так вот что я тебе посоветую, – продолжал полковник.—Надо их ошарашить! Понимаешь? Подпусти поближе и ахни всей плотностью огня! Когда их ошарашишь, они становятся н глупее, и трусливее. Конечно, они не будут ждать сопротивления и пойдут на твой равелин почти открыто. Вот тут-то и дай нм жару! Но только так, чтобы как смерч! Стволы чтоб раскалились докрасна! Они после этого день очухиваться будут, ну а потом... Потом они все равно тебя сметут!

– Да... Нас слишком мало... – с грустью согласился Евсеев.

– И еще совет, – нс дослушал Потапии. – Побольше обмана! Делай так, чтобы один день не был похож на другой, одна минута – на другую. Терпеть они не могут, когда их обманывают; начинают нервничать, делать промахи, ну, а это тебе на руку. Изобретай! Изобретай и держи их в постоянной неизвестности!

– Есть! – отозвался Евсеев, с горечью думая, как мало применима эта широкая тактика к его совершенно особым условиям.

– Ну, а теперь – иди! Ты мне мешаешь! – отрезал полковник и протянул руку. – Желаю большой удачи!

– Спасибо! – Евсеев потряс обеими руками жесткую неподатливую руку Потапнна, чувствуя, несмотря на его нарочито грубый тон, глубокое уважение к этому человеку. Повернувшись, капитан 3 ранга бистро и решительно зашагал прочь, а за спиной все еще раздавался резкий повелительный голос.

«Таким и нужно быть! – подумал Евсеев, ускоряя шаги. – Твердым и решительным до конца!»

С крыши равелина была видна вся бухта. С самого утра команда равелина в тревожной тишине молча наблюдала, как оставляют землю Северной стороны последние части. Рассеявшееся было вечером удрученное состояние с новой силой овладело людьми. Даже у бочки с водой не было слышно обычных разговоров. Приходили, молча скручивали цигарку, молча выкуривали ее до конца и так же молча, не глядя друг на друга, уходили.

8 В. Шевченко

113

Больше говорить было не о чем; все уже было сказано раньше и все решено.

Зимский, как и все, был с утра на крыше и с чувством горечи, обиды и бессильной злобы наблюдал за эвакуацией частей. И хотя он давно уже подготовил себя к этому моменту, действительность оказалась тяжелее, чем он мог думать, и принесла и уму, и сердцу много горьких минут. Все еше не хотелось верить, что скоро последняя рота покинет эту землю, и тогда ее займут чужие войска. И с той поры, как они ступят на эти камни, все уже будет не наше, – захваченное, уворованное, вырванное из могучих, но обессилевших рук.

Снедаемый этими мыслями, Зимский в жестокой ярости сжимал кулаки. Все его существо противилось необходимости уступить врагу, и он был готов хоть сейчас выйти ему навстречу и стать на его пути с оружием в руках, так, чтобы никакая сила в мире не смогла оторвать от этих несуразных и милых известковых камней. Но на его глазах отходила армия, армия, в течение многих месяцев делавшая чудо, и по щекам юноши, не замечаемые им самим, медленно катились скупые мужские слезы.

Были на крыше и Демьянов с Гусевым. Первый смотрел на все происходящее широко раскрытыми глазами, будто все еще не веря, что все это происходит наяву. В глазах второго стоял неподвижный холодный страх – по-вндимому, Гусев только сейчас почувствовал всем существом, до кончиков нервов, трагическую обреченность.

Долго оба сидели молча, боясь проронить слово, и только когда нескончаемый поток людей, уходящих на ту сторону, примелькался, стал привычным и уже не порождал острого, щемящего чувства, как при первом впечатлении, с пересохших губ Демьянова сорвались полные отчаяния слова:

– Спасают шкуры! А нам тут расхлебывай!

И Гусев почувствовал, как кольнула в сердце тонкая игла озлобления против уходящих, покидающих их на произвол судьбы людей, из-за которых, может быть, придется сгнить в этих камнях.

Находясь в последнее время в смятении, переболев нервозностью ожидания и страхом, отчаявшись сохранить жизнь, Гусев был сейчас на грани нервного расстройства, резко вздрагивал при каждом неожиданном звуке и даже втайне завидовал Знмскому, который в эти дни был внешне уравновешен и спокоен как никогда.

И вот, когда уже и душа и тело, казалось, начинали привыкать и примиряться с происходящим, какое-нибудь событие или неосторожно брошенная фраза заставляли Гусева вновь остро чувствовать и жажду жизни, и великую несправедливость того, что по чьей-то воле он, Гусев, должен будет тут умереть.

– Теперь уж точно – амба! – сказал он потерянным голосом, и это было ответом на реплику Демьянова и окончательным приговором еще слабо бьющейся где-то в груди надежде.

Демьянов ие успел ответить – внезапный, резкий и призывный сигнал большого сбора раздался во дворе равелина.

– Потребовались зачем-то... – вяло пробурчал он, нехотя поднимаясь, но Гусева уже ие было рядом – все та же, чуть царапающая коготком надежда гнала вперед, заставляла трепетно вздрагивать все существо при каждом сообщении или сигнале: «А вдруг!», «А если!», «А может быть!..»

Быстро стряхнув пыль с брюк, Демьянов поспешил вслед – оставаясь один, он вновь чувствовал себя робким, потерянным н забытым...

Евсеев вернулся от Потапииа в приподнятом, нервном возбуждении. Всю дорогу назад он примерялся к местности, высматривал каждую лощинку, каждый бугорок и зло, беззвучно рассмеялся, убедившись, что по таким ухабам немецким танкам близко к равелину не подойти. И еще раз он убедился в том. что равелин почти не виден со стороны суши, спрятанный где-то внизу за складками местности.

Все это укрепило его дух, и, очевидно, поэтому Евсеев сразу заметил то угнетенное настроение, в котором находились бойцы. Он прошелся по двору и по кубрикам, и всюду его встречали жадные вопросительные взгляды.

Нетрудно было догадаться, что оставленные наедине со своими мыслями, находящиеся в вынужденном бездействии люди, наблюдая отход ваших частей, стали нервничать. Необходимо было срочно занять их делом, которое отвлекло бы от тяжелых мыслей и в то же время было бы полезным и нужным именно в такой момент.

Еще тогда, у Потапина, Евсеев подумал, что его бойцы если и проходили когда-то в учебном отряде приемы рукопашного боя, то теперь, конечно, все это основательно забыли. Сам же он еще с училища прекрасно владел всеми ружейными приемами и был немного знаком с борьбой самбо. Вот когда все это должно было пригодиться! Евсеев приказал играть большой сбор.

Через минуту все стояли з строю. Обстановка была настолько тревожной, что от каждого сигнала ожидали чего-то зловещего, и все старались держаться друг друга, так как вместе было и надежней и спокойнее. Евсеев прошелся перед строем. Строй молчал, затаив дыхание, ожидая. когда командир начнет говорить. Тишина была настолько тяжелой и даже, как показалось Евсееву, зловещей, что он решил немного ободрить людей. Он отыскал глазами в строю Булаева и махнул ему рукой:

– Идите сюда!

– Я? – не понял застеснявшийся Булаев, неловко ткнув кулаком себя в грудь.

– Да, да! – подтвердил Евсеев. – Подойдите ко мне!

Булаев вышел из строя н подошел к капитану 3 ранга.

Не доходя пяти шагов до него, он остановился и застыл, такой большой и сильный, что Евсеев показался рядом с ним подростком.

– Никто не сомневается в его силе? – обратился Евсеев к строю, кивая на Булаева.

Матросы сдержанно одобрительно рассмеялись.

– А теперь смотрите! – сказал Евсеев, поднимая щепку и протягивая ее Булаеву. – Вот вам нож! Нападайте на меня, я буду защищаться!

– А как я нечаянно зашибу вас? – мялся с ноги на ногу в нерешительности Булаев; строи уже откровенно посмеивался.

– Ничего, ничего! – приободрил Евсеев. – Нападайте! Нападайте так, как нападали бы на врага!

Булаев слегка пожал плечами (придет же начальству блажь в голову), затем сделал страшное лицо и, широко взмахнув рукой, бросился на Евсеева. Ему показалось, что он сделал слишком большой прыжок, а на самом деле он уже падал па землю, подсеченный ловким приемом. И когда он тяжело шмякнулся, недоуменно моргая глазами, строи изумленно ахнул, увидев капитана 3 ранга целым и невредимым, а Булаева, первого силача и тяжеловеса Булаева – лежащим на земле.

А когда прошли первые секунды изумления, все быстро и оживленно заговорили, покоренные ловкостью своего командира.

Евсеев помог Булаеву подняться, стряхнул с него пыль и сказал, ласково похлопав по плечу:

– Становитесь пока в строй!

Он несколько раз прошелся взад-вперед, дав людям успокоиться, и продолжал:

– Вес это я вам показал совсем не для забавы! Сегодня или завтра нам придется столкнуться с врагом, и тогда каждым из вас должен будет уметь проделать то же самое! У нас есть еше несколько часов, и я обучу вас всему, что знаю сам. Занятия начнем сейчас же по парам. Один нападает – другой защищается, и наоборот!

Евсеев выстроил пары по кругу, а сам вышел с одним из матросов в центр и показал несколько приемов. Тут была и «мельница», после которой, нелепо взмахнув руками. нападающий кувырком летел за спину защищающегося, и «захват руки», после которого нападающий, корчась от боли, мгновенно приседал на корточки, и молниеносная «подсечка», когда нападающий плашмя грохался на спину и ему оставалось только ждать очередного удара.

ГЗсе это сразу захватило матросов, и они с увлечением принялись за разучивание приемов. Евсеев ходил между парами, подправлял, подсказывал, показывал, как правильно выбрать прием для отражения нападения...

Как это всегда бывает, сразу нашлось несколько человек. которые быстрее и правильнее других усвоили приемы борьбы, и теперь, сами горячась и волнуясь, они старались передать товарищам все, что было понято ими. Так стихийно выделилась целая группа инструкторов, м Евсеев увидел, что он больше здесь не нужен.

Приказав Остроглазову заниматься шлифовкой приемов, он ушел к себе в кабинет.

Здесь наконец он смог проанализировать все, что произошло с утра. Конечно, отход наших частей был страшным, невероятно тяжелым ударом, но именно к этому готовил он и себя, и своих людей. И это ничего, что некоторые приуныли – главное, что нет пока пи трусов, ни паникеров! И все же–каков будет первый бой? Как поведут себя люди под смертельным огнем? Сколько времени удастся продержаться против давящего безмерным превосходством врага?

Нет ответа на эти вопросы! А как бы хотелось заглянуть наперед, чтобы все выверить, продумать, взвесить... Первый бой!

Евсеев сел за стол, тяжело подперев голову руками, и смежил веки. Так он просидел несколько минут, не меняя позы, пока не почувствовал, что в кабинете находится еще кто-то кроме него.

Будто очнувшись от сна, он быстро открыл глаза и увидел в дверях запыленного, стеснительно улыбающегося военного с чемоданом и перекинутым через руку плащом. Очевидно, он стоял уже давно, не решаясь потревожить хозяина. Теперь, поняв, что Евсеев не спит, он шагнул вперед и сказал с той же застенчивой улыбкой:

– Батальонный комиссар Калинин! Назначен в ваше распоряжение.

Несколько секунд Евсеев пристально, не отрываясь, рассматривал Калинина, словно старался угадать, кого ему прислали в такой ответственный момент, а затем легко встал и быстрыми шагами подошел к батальонному комиссару. Они немного постояли, смотря друг другу в глаза и проникаясь симпатией друг к другу. И сразу, будто они были давно знакомы, обращаясь на «ты», Евсеев стал расспрашивать:

– Ну, скажи, откуда к нам? Давно ли?

– Сегодня прилетел! Прямо из Москвы! Только что окончил академию имени Ленина.

– Из Москвы! – повторил Евсеев. – Ну, как она там, наша матушка? Как там народ?

– А сна – стоит! – улыбнулся Калипнч. – И народ на высоте! За вами тут затая дыхание следят. Верят, что выдержите!

– Да, да! – горько закивал Евсеев. – А мы отходим. Пока отходим! Не настало, наверное, еще наше время! Кстати, – всем корпусом повернулся он к Калинину, – ты знаешь наш боевой приказ?

– Знаю! В штабе сказали! – становясь серьезным, ответил Калинин.

– Ну, и... – испытующе посмотрел Евсеев па комиссара.

– Я сам попросился сюда, – тихо сказал Калянин.

– Хм! – только и смог произнести Езсеев от чувства восхищения и удовлетворения. – Да ты, оказывается, золотой человек! Ну ладно, ладно, не буду! – добавил он в ответ на протестующие жесты Калинина. – Сам не люблю дифирамбов! Знаешь что, – переменил Евсеев тему, – расскажи-ка лучше о Москве. Как там сейчас живут? Мне уже не верится, что на свете есть другая жизнь, кроме фронтовой.

– Живут трудно, – отвечал Калинин.– Сам знаешь – сейчас все идет для фронта. А вот я, – Калинин вновь улыбнулся, – вчера сельтерскую воду пил!

– Да ну? – удивился Евсеев, облизывая губы. – С сиропом?

– Представь себе, с сиропом! – подтвердил Калинин. – И продавщица такая, вся в белом, как в мирное время, и очередь у киоска. А? Здорово? Вот ведь полгода назад такого не было?

– Да-а, – согласился Евсеев. – Налаживается жизнь.

– Вода – что! – заговорщически наклонился Калинин. – Я тебе вот что скажу. Видел в Москве целый состав наших новых штурмовых самолетов. Летчики не нарадуются! Классные машины! Скоро, скоро немчура взвоет!

– Вот об этом ты и расскажешь людям! – обрадовался Евсеев. – Пусть знают, что за силы накапливает страна! А то ведь некоторые того... Приуныли... А сейчас иди мойся, чистись, словом, приводи себя в порядок. Располагайся как хочешь в этой комнате, а я схожу распоряжусь, пока не поздно, насчет эвакуации раненых.

Калинин с готовностью кивнул головой, уже деловито, с нескрываемым удовольствием стягивая пропотевший китель. Затем подошел к столу и залпом выпил два стакана воды.

– Прости, не сельтерская! – шутливо усмехнулся Евсеев, задержавшись на мгновение в дверях. Калинин ответил широкой белозубой улыбкой, с добродушным нетерпением махнув рукой – «ладно, иди».

Взглянув на чемодан, он полез за полотенцем и мылом, наткнулся на распухший от бумаг, но аккуратный конверт и не удержался – достал небольшую фотографию и долго-долго, не отрываясь, держал перед собой. Курчавый худенький мальчуган, нежно обхватив шею ма-терн, смотрел в аппарат большими и добрыми, как у отца, глазами. Мать прижалась щекою к щеке сына, как неоценимое сокровище притянув его к себе. И у матери, и у сына глаза говорили о разлуке и печали, и Калинин, глубоко вздохнув, спрятал конверт на самое дио чемодана. Но от воспоминании уйти не удалось. И с чего бы они ни начинались, мысли всегда приходили к тому, что определило его дальнейшую судьбу.

Месяц назад, после окончания академии, его вызвал к себе в кабинет генерал. Начальник академии был слишком радушен, что делало его непохожим на себя и заставило Калинина насторожиться. Усадив Калинина в кресло и задав ряд пустяковых, не относящихся к делу вопросов, давая ему привыкнуть к обстановке, генерал произнес без дальнейших обиняков:

– А мы, Иван Петрович, решили оставить вас у себя!

Калинин медленно встал. Поднялся и генерал. Оба

немного помолчали. Затем Калинин решился переспросить:

– Как у себя, товарищ генерал?

– У себя, у себя! – нс допуская дальнейших возражении, быстро проговорил генерал. – Будете работать в академии на кафедре философии. Вы ведь окончили первым и к тому же – прекрасный педагог! Аы будем очень рады видеть вас в своей семье!

– Но ведь я... – начал Калинин.

– Ваш рапорт? – перебил генерал. – Ничего, ничего! Здесь тоже фронт! Надо же кому-то готовить кадры! Да к тому же преподавать не каждому дано. Одним словом, завтра и приступите к делу. Начальник кафедры вас уже ждет!

Пожимая на прощанье протянутую руку, Калинин упрямо посмотрел в лицо генерала, и тог, чутьем уловив, что батальонный комиссар не сдался, потянулся, с его уходом, к телефонной трубке:

– Пал Сергенч? – назвал он начальника отдела кадров. – Это я. Узнал? Ну. здравствуй, старина! Я насчет Калинина. Так ты помнишь наш уговор?.. Да, да. Л рапорт его спрячь подальше... Подальше, говорю!.. Ничего! Поживет – привыкнет; там и без него обойдутся, а мне он очень нужен... Ну, будь здоров! Всех благ!

Генерал повесил трубку и задумался, барабаня паль-нами по столу. Затем одобрительно усмехнулся и произнес вслух:

– Нет, а все-таки молодец! Нс будь ты здесь так нужен, я бы первый отправил тебя, куда бы ты только ин пожелал!..

Дома Калинин рассказал, что его оставляют при академии. Вид при этом он имел расстроенный и недовольный. Жена же была очень обрадована и весь вечер счастливо заглядывала ему в глаза:

– Ведь это хорошо, Ваня! Правда? Так будет поспокойнее. Не всем же воевать!

Да, он и сам знал, что так будет и «поспокойнее» и безопаснее. Но когда забывал о личном, когда начинал думать о великом пожаре, охватившем страну, когда представлял себе, как тысячи и тысячу честных, настоящих патриотов идут, не щадя себя, сквозь этот испепеляющий огонь, когда начинала назойливо сверлить мысль, что спрятался он в эту тяжелую минуту за спинами своих соотечественников, он становился противным самому себе и говорил жене полные горечи слова:

– Нет, Галина! Я так не смогу! Ты сама не захочешь жить с человеком, чужими жизнями спасающим свою шкуру!

– Вайя! Зачем ты так! – укоризненно качала она головой.– Ты ведь не сам – тебя оставили. Значит, ты нужней здесь!

Калинин горько улыбался:

– Это могло бы послужить самооправданием, если бы я хоть на минуту забыл о Родине! Галочка, друг мой! Ты знаешь, если я останусь, я буду всю жизнь считать себя подлецом!

В тот же вечер он написал письмо в Центральный Комитет. По военной линии путь был отрезан.

Прошло около месяца. Калинин каждый день ходил в академию и уже не верил в успех своей просьбы. Однажды его срочно вызвали в кабинет к генералу. Войдя, он застал начальника академии в мрачном расположении духа. Генерал машинально мял в руках какой-то листок бумаги, потом свернул его в трубочку, но спохпа-тнлея и, аккуратно разгладив пальцами, заговорил:

– Та-ак! Значит, обошел меня? Признаться, не ожидал такого поворота дел!

Калинич подошел поближе, пытаясь заглянуть в листок. Уловив это движение, генерал зачастил:

– Смотри, смотри! О тебе тут сказано! Как и просил, пойдешь па передовую! – и вдруг, неожиданно встав, он быстрыми шагами подошел к Калинину и, сжав в объятиях, поцеловал с каким-то ожесточением, кольнув коротко остриженными усами:

– Ну, с богом! Раз добился – иди! И желаю тебе большой удачи! Нет, ты все-таки, черт возьми, молодец!

Уже потом, в самолете, вспоминая всю эту сцену, Калинин с мягким теплом думал о генерале, и ему порой становилось неприятно, что так обидел старика. М только сознание, что делал это ради большого, важного дела, вносило в душу целительное успокоение. II еще чувствовал удовлетворение, потому что летел в осажденный Севастополь, летел туда по своей собственной воле, сам напросившись па этот трудный участок фронта, и было это платой за то вынужденное отенживание, которое не давало ни сна ни покоя вплоть до этого дня...

В четыре часа дня к равелину подошел катер, вызванный Евсеевым для раненых. Деревянная пристальна уже давно была сметена бомбами, и катеру пришлось остановиться, нс доходя до берега (боялись сесть на камни), со стороны равелина, обращенной в море.

Раненых выносили на носилках, которые ставили на парапет, незлая, как поступать дальше – единственная шлюпка погибла вместе с пристанью при бомбежках. Свежий ветерок с моря, пахнущий сыростью и тиной, приятно освежал головы, и раненые, которые были в сознании, тихо переговаривались между собою, ожидая решения своей судьбы. Им уже стало известно, что армия оставляет Северную сторону, и редкие смогли сдержать невольные слезы, катящиеся по серо-землистым щекам.

Измученная, похудевшая Лариса переходила от одних носилок к другим, поправляла повязки, вытирала просочившуюся кровь, прикладывала ласково руку к разгоряченным лбам. Неутомимый, подтянутый Усов стоял, широко расставив ноги, с записной книжечкой в руках и заносил в нее фамилии всех вынесенных на парапет, готовя список для госпиталя. Когда двое матросов принесли последние носилки, он насчитал тридцать человек. Военфельдшер знал, что половина из них едва ли сможет дотянуть до вечера и торопил с отправкой. Пришлось обхо* литься без шлюпки – матросы, раздевшись и подняв носилки над головою, медленно, боясь оступиться, брели к катеру по шею в воде. Разделся и Булаев. Он молча подошел к носилкам и легко, словно и носилки и человек в них ничего не весили, взметнул все это над головой. К несчастью, поднятым оказался Гуцалюк, который не замедлил выразить свой протест:

– Товарищ доктор! Сестрица! Что же это?! Как вы дозволяете? Он же уронит! Утопит в море! Что ж это, братцы? Погубить хотят!

– Цыц ты, лапша! Г.... не тонет! – грозно рявкнул Булаев и понес носилки к катеру, оставляя за собой клубящиеся бурунчики воды. Уже отдав Гуцалюка на борт, он повернулся и с едкой иронией произнес:

– Уцелели, ваше благородие? Утрите сопелькн, а то севастопольцы побьют вас за гнусный вид!

Обрадовавшись, что наконец оказался на катере, Гуцалюк не счел даже нужным ему отвечать. Единственное, что теперь не давало полностью ему успокоиться, это кружащиеся в небе «юнкерсы», и он с нескрываемой тревогой следил за их хищным полетом, и каждый раз обрывалось сердце в его груди, когда рядом на воду падала крестообразная тень. Но занятым переправой самолетам было не до катера, и вскоре, приняв остальных раненых, он медленно направился к южному берегу бухты. Кучка матросов на парапете долго махала ему вслед руками, с тайной грустью сознавая, что это последние люди, провожаемые ими на городской берег.

После ухода катера матросы еще острее ощутили свою отчужденность, и только поток солдат, все еще переправляющихся через бухту, как-то связывал их с остальным миром. Но этот поток становился все меньше и меньше, и наконец к самому вечеру к урезу воды стали подходить части, непосредственно ведущие бон. Грохот этого боя подействовал на защитников равелина возбуждающе: люди столько пережили в ожидании, что теперь надвигающаяся развязка казалась желанным избавлением от томительного бездействия. Частые очереди, разрывы мин приблизились к равелину, пули уже посвистывали над его камнями. Матросы заняли места по боевой тре-вогс. Множество пальцев нервно лежало на спусковых крючках. Все было готово к встрече...

После часового ожидания, когда вечерний сумрак наполнил синим настоем ложбины, окопы равелина заняла отступающая, уставшая и потрепанная часть майора Данько. Перестрелка затихла; очевидно, немцев вполне устраивал успех сегодняшнего дня. Евсеев вышел из равелина, познакомился с черным от загара, поджарым, туго перетянутым ремнями майором. Данько щелкнул трофейной зажигалкой-браунингом, прикурил у дула и сказал, гася огс-иь струей дыма;

– Окопчики хороши! Думаю, денек здесь постоим, а уже потом принимайте в свои стены. Места хватит?

– Места всем хватит, – успокоил Евсеев, – вот только...

– Что? – насторожился Данько.

– С продуктами у нас плоховато. Наши склады все завалило, а отрыть пока не можем. Да и с водой. Запас воды в равелине – максимум на два дня.

– Та-а-ак, – протянул майор, мрачнея. – Выходит – дело дрянь! Ну с пищей еще туда-сюда, мои ребятки кое-что имеют, а вот без воды да на такой жаре долго не протянуть!

– Будем экономить! – твердо сказал Евссез.

Затем они вместе обошлн окопы, наблюдая, как готовятся к завтрашнему бою солдаты. Все делалось быстро и умело. Чувствовалось, что люди прошли огромную школу па длинном и горьком пути отступлений.

Евсеев залюбовался действиями пожилого черноусого пехотинца. Видать рачительный хозяин, он и здесь делал все не спеша и аккуратно, будто занимался у себя по хозяйству привычным и нужным делом. Вначале он достал из кармана перочинный ножичек в чехле. Чехол снял и спрятал в карман, а ножичком выдолбил две ямки, как потом оказалось, для лучшего упора локтей при стрельбе. Бруствер в своем секторе он замаскировал травой и бурьяном, затем вылез из окопа и посмотрел, как все это выглядит со стороны наступающих. Довольный своей работой, он вернулся в окоп, расстелил на коленях белую тряпочку и стал складывать на нее патроны из магазина, тщательно протирая и сдувая крупники песка. Покончив с этим, он взялся за автомат, обернул его возле затвора такой же белой тряпочкой и положил рядом с собой. Посидев несколько секунд, сосредоточенно о чем-то думая, он обратился к своему соседу – худенькому пареньку, также кропотливо занимающемуся своим оружием:

– Слышь, Иван!

– Что, дядько Петро?

– Бить будешь вот от тех камней и вправо до дороги. Дале тех камней не лезь – там я возьму, аж до того столбика.

– Та ладно, дядько Петро!

– И ешс вот что. Вчера, как началась атака, ты пять магазинов выпустил, а мы с Грииьком только три. Оно б хорошо, когда с толком, а то так – треску наделал. Зараз патронов в обрез, так что смотри!

– Та хнба ж вы считали? – усомнился, зардевшись, молодой боец.

– Л ты знай слухай! – недовольно повысил голос усач. А то, ей-богу, отдам твои патроны Гриньку!

Молоденький примолк, по-иастояшему испугавшись угрозы. Помолчали. Затем дядька, немного мучась из-за недавней суровости, более миролюбиво спросил:

– Орентиры-то заприметил?

– Заприметил! – ответно улыбнулся молодой, давая понять, что не сердится на замечания.

Улыбнулся и Евсеев. Он молча пожал на прощанье руку Данько и с той же непогашенной улыбкой направился в равелин. Разговор двух люден, такой обыденный, будто речь шла не о жизни и смерти, а о каких-то нуждах крестьянского хозяйства, заставил его по-новому взглянуть на веши. Да. эти люди привыкли к войне! И она стала для них трудом – тяжелым, безрадостным, но обязательным трудом, без которого теперь все равно не прожить, как раньше – без пахоты земли. Вот что особенно ощутимо отличало этих солдат от защитников равелина, ибо равелиновцы еще не знали боев и не знали военного ремесла.

Как встретят они завтрашнее испытание, сказать было трудно. Хотелось верить, что все будет хорошо, что многодневное воспитание воли, мужества и преданности выдержит проверку металлом и огнем...

В эту ночь были выставлены усиленные наряды. В равелине никто не спал. Издалека, со стороны Балаклавы, доносилась частая перестрелка, но на Северной стояла мертвая тишина. По-мнрпому мерцали крупные голубоватые звезды, играя тонкими иглами лучен. Во втором часу хрипло, будто не веря в собственные силы, прокричали бог весть каким чудом уцелевшие петухи. Еще через час стало блекнуть на востоке небо, заколыхался дотоле неподвижный воздух, сочною прохладою дохнув в измученные бессонницей лица. Какая-то пичуга запела спросонок у стен равелина: «Тн-тн чррр, ти-чррр»– и сразу замолкла, будто испугавшись неурочного часа.

А когда одна за другой стали гаснуть звезды и из мрака серой лентой проглянула пыльная дорога, все увидели на ней немцев, строгим и четким строем идущих по направлению к равелину.

Первыми их заметили сквозь бойницы, высоко поднятые над землей, но, прежде чем пальцы потянулись к куркам, по постам пробежали быстрые, как искра, слова:

– Не стрелять! Без команды не стрелять!

Люди нервно вздохнули, отложили автоматы, стали молча и напряженно наблюдать. Немцы шли свободно, не таясь, в полной уверенности, что на Северной уже нет ни одного советского бойца. Их было около двух батальонов. Впереди колонны вышагивал долговязый майор. Он резко отрывал подошвы от дороги, будто прикосновение к русской земле умаляло его арийское достоинство. Шаг колонны был тяжелый и натруженный. Под сотнями добротных сапог коротко ухала, корчилась дорога, вспухая плотными облачками еще не просохшей пыли. Все ближе и ближе надвигались враги, и вскоре даже невооруженным глазом можно было разглядеть их непроницаемые, словно окаменелые, лица.

У Евсеева на КП зазуммерил телефон. Связанный напрямую Данько слегка взволнованным голосом спрашивал, хорошо ли видно с КП передвижение немцев и не изменился ли сигнал к отражению атаки.

– Мет, не изменился!—отвечал Евсеев. – Огонь по красной ракете!

I 1акануие они разработали график огня с таким расчетом, чтобы в первые несколько минут вести его беспрерывно и с максимальной плотностью. Евсеев помнил совет Потапииа – враг должен быть ошеломлен и дезорганизован. Пяти пулеметам ставилась задача окончательной деморализации врага. Это были слишком скромные средства. но весь расчет строился на внезапности и напористости. Пулеметчики залегли на крыше равелина, подкручивая, по мере приближения немцев, колодки прицелов. Стояла благодатная предрассветная тишина, казалось, было слышно, как падают в густую пыль капли росы...

В этой умиротворяющей тишине выстрел ракетницы показался хлопком откупориваемой бутылки. Небольшой алый шарик плавно прочертил в бледнеющем небе кривую, оставляя за собой легкий дымок.

Вся колонна замерла мгновенно на полушаге, словно наткнулась на стену. Тонким комариным писком повисла тишина, в которой чей-то один огромный пульс отсчитывал мгновения. Бум.... Бум... Бум... Мышцы напрягались. наливались силой, готовя тело к броску. Бум... Бум... Еще доля секунды – и оцепенение врага пройдет окончательно, и тогда он бросится врассыпную, заляжет в складках местности, прижмется к земле и станет неуязвимым. Бум.... Бум... Вот уже передние наклонились, выставив вперед для падения руки. Если они успеют это сделать...

В тот же миг равелин дохнул свистящим стальным ветром. Один порыв, другой... Казалось, каждый камень старой крепости вспыхивал частым желтоватым огнем. Грохот многих выстрелов слился в долгий, рвущий перепонки звук. Словно разбрасываемые невидимой рукой, повалились направо и налево солдаты немецких батальонов. Захлебнувшись на каком-то отчаянном фальцете, уткнулся носом в севастопольскую пыль долговязый майор.

Наконец оставшиеся в живых повернулись, чтобы откатиться, бежать, но, получив пулю в спину, они выгибались в рывке и шлепались лицом вперед, распластав руки...

Всего три минуты вел огонь равелин. И когда мгновенно, словно по взмаху чьей-то руки, оборвалась бешеная стрельба, на дороге, усеянной трупами, медленно поднимались вверх тонкие струйки пыли...