Текст книги "Константиновский равелин"
Автор книги: Виталий Шевченко
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
дождя.
I. СТОЯТЬ НАСМЕРТЬ!
35
51
3. МАТРОСЫ РАВЕЛИНА
5. ПОДЛОЕ СЕРДЦЕ
зубами:
ОТ АВТОРА
ОГЛАВЛЕНИЕ
notes
1
2
$ита/ии Шевченко
iinilRIV
РАВЕЛИН
Хов е сть
И
*
X
ч'л
ВОЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО /ЛИНИСТЕРСТВА ОБОРОНЫ СОЮЗА ССР МОСКВА – 1 959
Виталий Андреевич Шевченко родился в 1923 году на Украине, в семье служащего.
В 1940 году, окончив девять классов средней школы в Луганске, поступил в Киевскую военно-морскую спецшколу.
В 1941 году вступает в ряды Военно-Морского Флота. В период с 1941 по 1946 год. будучи курсантом Высшего военно-морского училища, плавает на кораблях Краснознаменной Каспийской флотилии н Черноморского флота.
После окончания училища В. Шевченко служит на Черноморском флоте, на одном из гвардейских крейсеров. С 1948 года, после окончания специальных офицерских классов, и по настоящий день продолжает службу в Ленинграде, и одном нз учреждений Военно-Морского Флота.
С 1917 года печатается в газетах «Красный Черноморец», «Флаг Родины», «Става Севастополя», «Крымская правда», «На страже Балтики». «Советский флот», «Красная звезда» и «Литературная газета», а также в журнале «Советский моряк». В 1952 году в Крымском издательстве вышла книга стихов В. Шевченко «Корабельная сторона», в 1953 году —повесть «Рождение гвардии».
Повесть «Констянтнновскин равелин», написанная автором в 1954—1958 годах, построена в основном на фактическом материале и рассказывает о героических буднях матросов и солдат Севастополя в трудный 1942 год.
В настоящее время автор продолжает работать над произведениями о людях Военно-Морского Флота, о событиях сегодняшних дней.
«гТоварищи/ Если бы я приказал ударить отбой – нс слушайте. II тот подлеу будет из вас. кто не убьет меня!»
Из приказа адмирала В. А. Корнилова
На Приморском бульваре, опустив руку на каменные перила, стоит человек. Он еще молод – ему не больше двадцати пяти, по его худощавое, черное от загара лицо изрезано мелкими морщинками, а под глазами лежат темные круги.
Ветер треплет матросский воротник за его спиной и выгоревшие на сатине, спутавшиеся волосы. Человек долго и пристально смотрит на другой берег бухты, на Константнновскнй равелин, и в его глазах стоят слезы. Это, очевидно, от ветра. Ветер сегодня с моря, резкий и порывистый, как и тогда, два года назад...
Два года назад уходил он последним из равелина, взорвав боеприпасы и оставив раненого комиссара, два года назад плыл он через эту бухту, выбиваясь из сил, а рядом, с таким безобидным плеском, входили в волны пули немецких автоматчиков! Два года назад...
Он еще не верит, что все это происходит наяву – слишком тяжелы воспоминания, слишком много пришлось пережить. Но там, над развалинами старой морской крепости, развернувшись во всю длину полотнища, вновь трепещет в упругом, крепком ветре Военно-морской флаг.
Па руку падает тяжелая теплая капля. Моряк удивленно смотрит на небо. Там ни облачка. Небо чисто до самого горизонта. При таком небе никогда не бывает
дождя.
I. СТОЯТЬ НАСМЕРТЬ!
В июне 1942 года немцы прорвали оборону у Мекен-зиевых гор.
Как всегда, невыносимо палило июньское крымское солнце. Ослепительно сверкали известковые берега, ослепительно сверкало белесое небо. Безудержные потоки тепла заполняли все щели на земле, немилосердно жгли спины, накаляли орудия и танки, сгоняли семь истов и доводили до исступления. Мир казался раскаленной духовкой.
Немецкие танкисты ехали, высунувшись из люков, сбив шлемы на затылок. На зубах хрустела белая инкер-майская пыль, белая ннкермаиская пыль плотным слоем покрывала танки, пыль оседала на лицах, лезла в глаза и в уши, казалось, что в природе только и остались пыль да жара.
За танками, широко распахнув вороты и глотая пересохшими ртами горячий воздух, тяжело шла пехота. И она вся была в пыли. Чесалось давно не мытое тело, пропитанное потом п пылью, обмундирование становилось тверже брезента, из-под издвннутых на лоб касок медленно и настойчиво катились по воспаленным лицам соленые капли.
С Инкерманеких высот и Братского кладбища увидели наконец немцы Севастополь.
Лежал он. залитый солнцем, окутанный дымом пожаров. искалеченный, разрушенный город, такой обыкновенный. что было немцам непонятно, что же позволило русским так беззаветно отстаивать его, но само слово «Севастополь» приятно ласкало слух. Еще совсем недавно/за
этими холмами, он казался недосягаемым, зловещим и таинственным, и не верилось, что когда-нибудь все же откроется панорама города, и вот...
Но пропала только таинственность. Город был по-прежнему недосягаем и зловеш.
И когда, ценою сотен жизнен, небольшим отрядам удалось просочиться к урезу воды и обезумевшие от радости солдаты черпали касками морскую воду, в изнеможении поливая ее на головы, а иные, преодолевая спазмы, сделали даже по символическому глотку, офицеры, посмеиваясь, бросали:
– Ди зольдатен фюлен дэн наэн зиг! Аусгеаанхнет! 1 Да. Казалось, что победа была уже рядом, что русские не смогут больше сопротивляться и можно слать в Берлин телеграммы, что все уже кончено...
Даже солнце палило теперь не гак мучительно, а разгоряченные лица обвевал легкий морской ветер.
11о это было еще далеко не все...
О том, что немцы прорвали оборону, командир ОХРа капитан 3 ранга Евсеев узнал, будучи в городе, на горящей после очередной бомбежки улице Ленина. Налет только что окончился, еще даже не осели клубы взметенной бомбами пыли. Евсеев вышел из-под крыльца полуразрушенного дома (самообольщение! даже при падении бомбы рядом от дома ничего нс осталось бы) и быстро зашагал к Графской пристани. Срочный вызов к командующему Севастопольским оборонительным районом и предчувствие чего-то тревожного заставляли капитана 3 ранга все время ускорять шаги (потом уже, узнав о случившемся, он удивился своей интуиции).
Он вышел на дымящуюся воронками площадь. Мимо прошла колонна краснофлотцев. Лица их были напряжены до окаменелости. Евсеев не обратил на это особого внимания – в эти дни в Севастополе не было веселых лиц. Вторая колонна заставила его насторожиться. Что-то почти неуловимое, тревожное прибавилось к обычной печати озабоченности. Евсеев остановился и проводил колонну взглядом.
Нет! Как будто все было в порядке. Как обычно, строго и четко удалялись краснофлотские шеренги. Но когда навстречу попался краснофлотец с брезентовой сумкой и наганом (так носили секретную почту), Евсеев не выдержал и остановил его вопросом:
– Что-нибудь случилось?
– Немцы... Прорвались у Мекензиевых... – на ходу бросил краснофлотец отрывистым голосом.
И хотя уже несколько дней шел штурм севастопольских позиций и в городе были готовы ко всяким неожиданностям, на секунду в груди Евсеева что-то похолодело.
– Так вот оно что! – сказал он сам себе, вдруг до кончиков нервов ощутив всю непоправимость случившейся беды.
– Так вот оно что! – машинально повторил он еще раз и посмотрел вокруг.
Во многих частях города поднимался к небу черно-бурыми клубами дым. Кое-где сквозь него пробивались блеклые на солнце языки пламени. Стояла жара и тишина. Только из-за инкермаискнх холмов доносилась смягченная расстоянием канонада.
В небе снова показались «юнкерсы». Евсеев попробовал их сосчитать: «Десять... пятнадцать... двадцать...»
Он сбился со счета и махнул рукой.Тяжело захлопали зенитки. Где-то злой, захлебывающейся скороговоркой затрещали пулеметы. Своих самолетов не было. Бомбардировщики, дойдя до центра, стали сыпать бомбы. Вновь поднялась огромная черная туча дыма и пыли. Солнце померкло. Это был уже десятый налет с утра. Евсеев поспешил к Графской. Словно обглоданные, стояли выщербленные осколками колонны. Из-за одной из них лицом к лицу вынырнул черный от загара капитан-лейтенант, с нгзажженной самокруткой в зубах:
– Извините, огонька не найдется?
Евсеев порылся в карманах, вынул фитиль в трубочке и кремень, высек огонь.
– Благодарю! – блаженно затянулся дымом капитан-лейтенант. – Новость слышали?
– Слышал... – глухо подтвердил Евсеев. Он подумал. что слишком долго задержался в городе и уже давно пора быть ему в равелине, тем более сейчас.
Только мысль, что там вместо него остался замполит Баранов, немного успокаивала капитана 3 ранга.
– Да, обстановочка усложняется! – продолжал капитан-лейтенант. – Жаль, сегодня ухожу на лодке. Вернусь дня через три.
Он козырнул и поспешно направился в город. Евсеев посмотрел на ручные часы и нахмурился. Конечно, налет в какой-то мере снимал с него вину за опоздание, но все же нужно было торопиться. Почти без надежды он поднял руку навстречу несущейся автомашине. Проскрипев тормозами, полуторка резко остановилась.
– Подбросьте ;:й КП! – просяще произнес Евсеев. Шофер молча кивнул на кузов и, едва дождавшись, пока он перенес ногу за борт, бешено рванул с места. Тарахтя и подпрыгивая на выщербленных бомбежками мостовых, машина неистово понеслась по городу. Шофер-лихач, привыкший водить свое детище в самые жестокие налеты, не жалел ни себя, ни пассажиров. Спрыгнув возле КП на ходу (шофер слегка притормозил), Евсеев благодарно кивнул ему на прощание и поспешил к открытой двери надстройки, чуть заметно возвышавшейся над землей. Войдя в нее и спустившись по лестницам, он очутился в небольшом коридоре с тусклыми лампочками аварийного освещения. Здесь у него проверили документы и только после этого ввели в комнатку, в которой за столом сидел уже немолодой, с гладко выбритой головой, капитан 2 ранга.
– Я Евсеев... – начал командир ОХРа, но капитан 2 ранга остановил его жестом:
– Знаю! Командующий вас уже ждет. Посидите минутку, я сейчас доложу!
И он скрылся за дверью, давая Евсееву собраться с мыслями.
Эта минута тишины н спокойствия была сейчас ему просто необходима!
Он вспомнил все, о чем говорили в городе еше перед началом немецкого штурма. По отдельным обрывочным сведениям он знал, что враги скопили под Севастополем огромные силы.
Теперь они нависли над осажденными черноморцами холодными, смертельными тоннами боевой стали, отлитой в танки, пушки и многопудовые снаряды и бомбы.
При этом севастопольские защитники были отрезаны от всего мира и тоненькая водная артерия, питающая севастопольским фронт продовольствием, боезапасом и горючим, не могла покрыть безмерные потребности осажденных черноморцев и была очень и очень уязвима с воздуха.
В первые дни штурма, несмотря на подавляющее превосходство. немцы продвигались не больше, чем на пол-километра з сутки, а на отдельных участках фронта и вовсе стояли на месте. Все это было ему известно. Евсеев не знал другого.
Убедившись в бесплодности атак широким фронтом, немцы поспешили изменить тактику. Теперь они «прогрызали» линию фронта, для чего на узкий ее участок бросались самолеты, артиллерия, танки, – все сплошным валом, и уже потом по выжженной и обуглившейся полосе земли стремительно продвигалась вперед пехота.
Фронт был рассечен. В образовавшиеся бреши текли и текли несметные немецкие части. Попытки отрезанных друг от друга группировок соединиться подавлялись жестоким. ураганным артиллерийским огнем. Наши дивизии были обескровлены. В полках оставалось по 200—300 человек. Измотанные, утомленные, отчаявшиеся люди все так же отважно бросались еще в контратаки, но судьба их была уже предрешена. Все это было только вопросом времени. Нацеленные всей своей мощыо на землю Северной стороны, немецкие армады были теперь неудержимы, и раньше других это стало ясно командующему Севастопольским оборонительным районом.
Но можно было еще укрепиться на южном берегу бухты, если вовремя эвакуировать тылы 95-й дивизии и задержать, хотя бы па немного, немцев па Северной стороне. Для этого существовал только один выход...
Массивная дверь открылась, и Евсеева пригласили в кабинет. *
Первое, что ему бросилось в глаза, это был сам командующий, невысокий, худой, с почерневшим от бессонницы лицом. Потом он увидел еще насколько человек – все известные в Севастополе люди, бесстрашные руководители обороны. Они сидели вокруг усыпанного папиросным пеплом стола и тяжело повернули головы к Евсееву. Очевидно, совещание шло уже давно – воздух в комнате был настоян на табачном дыме. Командующий
держал в руке длинную указку и от этого казался еще меньше ростом.
– Садитесь, товарищ Евсеев! – предупредил он попытку капитана 3 ранга представиться. – Сейчас речь пойдет именно о вас!
Евсеев быстро достал блокнот и карандаш, с подчеркнутым вниманием приготовился слушать. Командующий устало махнул на это рукой, с чуть заметной горькой усмешкой произнес:
– Писать вам ничего не придется! Все, что я скажу, не потребует особых заметок для памяти!
Сидящие за столом закивали головами – стало ясно, что здесь уже обо всем договорились.
– Ваша задача будет заключаться в следующем, – неторопливо продолжал командующий, повернувшись к большой настенной карте. – в случае оставления нашими частями Северной стороны приказываю гарнизону равелина держаться до последнего бойца, чтобы в какой-то мере сковать действия противника и тем самым позволить нашим отступающим частям укрепиться на южном берегу бухты. С такой же задачей будут оставлены еще два заслона – в Михайловском равелине и у Инженерной пристани. Но вам – указка командующего нацелилась в грудь Евсеева, – вам придется труднее всех! Остальные заслоны будут играть больше демонстрационный характер – им не продержаться более суток! А части на этом берегу должны успеть закрепиться! Успеть, чего бы это нам ни стоило! Только в этом случае мы еще сможем удерживать севастопольскую землю. Об этом вам не следует забывать ни на секунду!
Командующий, будто припоминая, потер ладонью лоб п медленно, с расстановкой произнес:
– Вот, пожалуй, и все... Будут у вас вопросы?
Их было у Евсеева множество, но он чувствовал, что спрашивать не стоит. На добрую половину из них командующий не смог бы ответить, другая половина казалась Евсееву просто мелкой, чтобы отнимать время у человека, на плечах которого лежал слишком большой груз. И, кроме того, уже ничего нельзя было изменить. События развивались с железной неумолимостью, и уже не люди руководили ими, а они вовлекали людей в свой стремительный и беспощадный поток. Нужно было применяться к ним, чтобы устоять, не быть сбитым с ног.
Для Евсеева сейчас это значило держаться до последнего бойца! Что будет уготовано другим, он не знал, да и не хотел об этом думать. Каждый, где бы он ни оказался, должен будет выполнить свой дат г. Это было совершенно очевидным и обязательным и для безусого паренька, в скопах на передовой, и для вот этих больших командиров за столом. Но почему так недоверчиво смотрят на него их утомленные, обведенные синевой глаза? И вдруг Евсеев понимает, что его дат гое молчание расценивается как колебание, как трусость, и поспешно, слишком поспешно и слишком лихо для такой обстановки, произносит, прищелкнув каблуками:
– Все ясно, товарищ адмирал! Разрешите идти?
Очевидно, это произвело не слишком благоприятное
впечатление и. может быть, даже чем-то похоже на мальчишество. Несколько генералов совершенно не скрывают иронической усмешки, скривившей их губы. Конечно, незачем было проявлять эту театральную бодрость. Вот н командующий смотрит на него молча и изучающе из-под недоуменно приподнятых бровей, и. краснея до ушей, точно школьник, Евсеев повторяет, но теперь уже тихо и твердо:
– Разрешите идти, товарищ адмирал?
Вместо ответа командующий протянул руку, н по тому, какой она была жесткой и негнущейся, Евсеев почувствовал, что это – прощание, прощание навсегда.
Странное чувство овладело нм, когда он покинул командный пункт. Он шел по развороченным мостовым, мимо разбитых зданий, у которых, как на декорации в театре, сохранилось только по одной стене; шел сквозь накаленный воздух и едкую гарь пожаров и видел все это как бы со стороны, словно на полотне экрана. И затянутое маревом, покрасневшее солнце, и грохот бомбежек, п сверкающая синь летнего моря – все это было там, в другом мире, к которому он уже почти нс принадлежал. У каждого на войне есть надежда – вернуться с патя боя живым. Он был лишен и ее. Но даже это нс могло вывести его сейчас из состояния, граничащего с апатией по отношению ко всему, что в настоящий момент нс касалось двух вещей – Севастополя и немецкой армии. По тому, что в такой напряженный момент был все же отозван с передовой и собран у командующего весь генералитет, по суровым и решительным лицам
генералов, лаже по каким-то неуловимым штрихам, привнесшим в тревожную обстановку Севастополя элементы зловешиости, Евсеев впервые по-настоящему ощутил, что судьба города висит на волоске. И перед этой большой бедой он совершенно забыл о себе и о том, что должен будет умереть, выполняя последний приказ.
«Нет! Что угодно, только не это! Не дадим! Не позволим!» – горячо повторял он. сжимая кулаки и все тверже и тверже ступая по пересохшей звенящей земле.
Так он шел вперед, энергичный, сухощавый, собранный, и смотрел не мигая прямо перед собой. Какой-то встречный, пристально глядя на него, уступил ему дорогу. но Евсеев ничего не замечал. Уже сделав несколько шагов, он услышал за спиной окрик:
– Евсеев!
«Показалось!» – решил капитан 3 ранга, продолжая идти зпсред, но окрик повторился громче.
– Евсеев!
Это вернуло его к действительности. Тяжело, будто преодолевая навязчивый сон, он обернулся. Тот. кто кричал ему, уже спешил навстречу, раскинув для объятий руки:
– Женька, друг! Здорово, опальный!
Это был командир эсминца «Стройный» капитан 3 ранга Михайлов, однокашник и старый товарищ Евсеева. Они не встречались с начала воины, и эта встреча заставила сердце Евсеева тоскливо сжаться от воспоминания о несбывшихся мечтах.
Примерно за год до войны и он и Михайлов служили помощниками на эсминцах. Служба у обоих шла хорошо, и оба готовились в скором времени стать командирами. Получить в командование эсминец – это было самой большой мечтой Евсеева. По вечерам, когда на мостике оставался только вахтенный сигнальщик, он поднимался туда и любовно сжимал в ладонях щекочущие холодком рукоятки машинного телеграфа. А перед глазами лежал морской горизонт, такой близкий и доступный, если ощущаешь в руках пульсирующий нерв машин.
Но случилось нечто нсохчиданное, после чего все пошло по другим, о которых н не гадалось. путям.
...Шли осенние маневры флота, и Евсеев, заменяя заболевшего командира, находился на мостике эсминца, готовясь к выходу в торпедную атаку.
Здесь же присутствовал и командир отряда – маленький, кругленький и страшно вспыльчивый капитан 1 ранга Добротворскнй. Он ни секунды не стоял на месте, метался по мостику, вмешивался буквально во все, даже в дела сигнальщиков, и создавал этим нервную и напряженную обстановку, при которой люди становятся и бестолковее и глупее.
То и дело раздавался его резкий, взвизгивающий голос:
– Командир! У вас рулевой виляет, как собака хвостом!
– Командир! У вас вахтенный начальник ворон считает!
– Как руки, как руки держишь? Me то «РЦЫ», не то «ЖИВЕТЕ»! Командир! У вас не сигнальщики, а размазня!
Евсеев, сжав губы, старался не потерять самообладания, молча проглатывал каждую «пилюлю» и не сводил глаз с транспорта, на который должен был выходить в атаку. На крейсере, где находился флагман, поползли вверх по мачте комочки флагов. И не успели они еще развернуться, как вновь раздался пронзительный голос:
– Командир! Какой сигнал на флагмане? Почему сигнальщики копаются, как бабы?!
– На флагмане сигнал: «Атаковать противника торпедами!» – доложил в ту же секунду старшина сигнального поста.
– Ага! Атаковать! – восторжествовал Добротворскнй и тотчас же заюлил. – Командир! Что же вы стоите? Действуйте, черт возьми! Действуйте!
– Атака! Самый полный вперед! Аппараты – правый борт на нос! – спокойно скомандовал Евсеев.
Эсминец пыхнул из труб горячим воздухом, вздрогнул, как живой. Тяжело, так, что Хотелось ему помочь, стал преодолевать сопротивление толщи воды, набирая скорость.
– Командир! Почему до сих пор такой ход? Почему копаются в машине?! – запрыгал Добротворскнй.
Евсеев не отвечал, не сводя глаз с транспорта. Задача была нс из легких: транспорт находился далеко и шел полным ходом. За его кормой, точно привязанный, катился белый клубочек буруна. Еще немного, и эсминец окажется в очень невыгодных условиях. Евсеев с трево-
гон припал к пеленгатору – стало видно, что транспорт медленно уходит из зоны атаки. К другому пеленгатору тотчас же подскочил Добротворскни. Едва взглянул через него, подпрыгнул, словно мячик, на месте и бросился к переговорной трубе:
– Вправо пять по компасу!
– Отставить! – резко, но спокойно передал по параллельной трубе Евсеев. Он сделал это машинально, так как команда Добротворского была неправильной, совершенно срывающей атаку, а все его мысли в этот миг были сосредоточены только на ней.
– Что?! – опешил Добротворский и тотчас же вскипел: – Да как вы смеете! Мальчишка! Вой с мостика! Чтоб и духу! Немедленно!
Молчаливый и серьезный, с дрожащими губами и пылающими щеками покидал Евсеев мостик при гробовом и сочувственном молчании всех, кто находился на нем. Быстро спустился по трапам, открыл дверь своей каюты и упал на койку лицом вниз. Так он и пролежал до самого возвращения эсминца в базу. Атака была сорвана...
Через два дня Евсеев был вызван к начальнику штаба. Начальник штаба, полный, довольный собою и очень вежливый капитан 2 ранга, жестом пригласил Евсеева 'сесть и долго собирался с мыслями, прежде чем начать разговор. Евсеев, догадавшийся о причине вызова и еще не оправившийся после перенесенного унижения, сидел молчаливый и угрюмый.
– Мда... Так вот... – начал капитан 2 ранга, всем своим видом говоря, что ему неприятно и тяжело касаться этой темы. – Так вот... Курите? – вдруг неожиданно закончил он, щелкая крышкой сверкающего портсигара. Евсеев отрицательно покачал головой.
– Мда...– сказал капитан 2 ранга, закуривая сам. – Видите ли... Эта история...
– Я готов извиниться за езое поведение! – резко сказал Евсеев.
– Вот именно, именно! – подхватил капитан 2 ранга.
– Но не за свои действия! —перебил Овсеев.
– Мда... – выразительно пощелкал пальцами капитан 2 ранга, давая этим понять, насколько все это щекотливо. – Действия, поведение – все это в конце концов одно и то же!
– Ист! – твердо возразил Еетесв. – Я готов извиниться только в том случае, если при этом будет подтверждено, что мои действия как командира были совершенно правильными! Я виноват только в бестактности!
– Мда... мда... —сказал капитан 2 ранга, начиная хмуриться. – Неприятная история! – Он побарабанил пальцами по столу и как бы между прочим бросил: – Л вам тут уже прочили миноносец... – и вновь пощелкал пальцами, словно подчеркивая, как далеко теперь от этих разговоров до сегодняшнего положения дел.– Впрочем.– капитан 2 ранга интимно приблизился к Евсееву, – впрочем, как я понял по отдельным репликам капитана 1 ранга Добротворского, ваше публичное извинение может все поставить на свои места!
– Я готов извиниться за свое поведение! – еще раз подчеркнул Евсеев.
– Хорошо! Можете идти! – очень сухо простился начальник штаба.
Больше никто не требовал от Евсеева извинений, капитан 1 ранга Добротворскнй при встрече с ним делал вид, что его нс замечает, а через неделю Евсеев, совершенно неожиданно для себя, был списан на берег. Вскоре после этого капитан 3 ранга Михайлов стал командиром эсминца, и с тех пор каждая встреча с ним была для Евсеева и радостной, и грустной. С началом войны Евсеев забыл о своих прежних стремлениях, жил тяжелой, напряженной боевой жизнью и сейчас, при встрече с Михайловым, очень удивился, что тот вновь пробудил в нем прежние мечты.
– Что-то ты слишком невеселыи! – говорил, между тем, Михайлов, все еше сжимая руку Евсеева. Евсеев криво усмехнулся. «Невеселыи!» Теперь он сразу вновь вспомнил и то, откуда он идет, и куда он идет, и зачем он вообще здесь, па этой дороге. И тотчас же Михайлов стал каким-то далеким и даже нереальным, бесплотным, будто встреча с ним произошла во сне. И уже Евсеев не смог отделаться от этого ощущения – старые друзья, знакомства, даже жизнь, – все теперь теряло для него смысл. Евсеев поспешил попрощаться:
– Давай простимся, Виктор! Быть может, больше и нс увидимся...
– Ты вроде больной... – подозрительно всматривался в глаза Евсеева Михаилов. – Что с тобой, Женька?
– Так! Ничего! – стиснул руку товарища Евсеев.– В общем, прощай!
– Слушай! – оживился Михайлов. – Я илу в Поти! Сегодня! Может, что-нибудь передать Ирине?
На секунду Евсеев задумался... «Ирина!» – это тоже оставалось там, в другом мире. Стоило ли тревожить ее воспоминаниями? Ничто уже не могло вернуться, и он сказал немного раздраженно:
– Нет, ничего не надо! И не говори ей, что видел меня!
Михайлов недоуменно пожал плечами. Оба стояли молча, не зная о чем теперь говорить. Евсеев с легким вздохом положил руку на плечо товарища:
– Ну, прощай...
II оба быстро, точно стесняясь, сильно, по-мужски, прижались друг к другу. Л затем, также с силон оттолкнувшись, Евсеев резко повернулся и пошел, не оборачиваясь. прочь, чувствуя, что Михайлов стоит и смотрит ему вслед. Но он шел псе дальше и дальше, стараясь больше не думать ни о встрече, ни о разговоре с ним, а главное – об Ирине, но. как это всепа бывает в таких случаях, мысли о ней все больше и больше вытесняли из головы все остальное, пока не овладели им совсем...
И вот он опять вспомнил, даже не вспомнил, а увидел все перед собой, как наяву: теплый летний дождь, женщину с его кителем на плечах и самого себя, промокшего до нитки, но ни на минуту (не дай бог, она подумает,'что он страдает из-за того, что отдал китель!) не перестающего шутить и улыбаться.
Ему было очень приятно смотреть на ее слегка грустные глаза, на мокрые, колечками прилипшие ко лбу н вискам полосы, на ямочку на щеке, на пухлые, ненакрашенные губы. Ему казалось, что он мог бы вот так идти с нею рядом долго-долго и искоса любоваться ею. Случайная встреча по дороге из дачного поселка в город, случайный ливень, заставивший его заговорить, случайное совпадение – обоим нужно было идти на одну и ту же улицу – все, казалось ему. предвещало впереди что-то радостное, давно ожидаемое, отчего томительно ныло сердце. На женщине было легкое летнее платьиис, и его толстый суконный китель пришелся как раз кстати. И все же иногда она, прижав к себе локти, зябко передергивала плечами. Тогда ему хотелось привлечь ее к себе,
отогреть споим теплом, но он тотчас же одергивал себя, боясь допустить что-нибудь грубое даже в мыслях.
Он осторожио-поннтересовался ее судьбой. Вначале но очень охотно, но постепенно, сама удивляясь этому, она рассказала, что три года назад разошлась с мужем и теперь живет со своей матерью, шестндссятплетией старушкой. На вопрос Евсеева, почему бы ей вторично не выйти замуж, ведь она еще молода и очень хороша собой, она, больше отвечая своим мыслям, чем ему, сказала:
– Не встретила еще человека, которого смогла бы полюбить. Да и трудновато в тридцать лет начинать все сначала.
Последнее было понятно и близко Евсееву. В свои тридцать четыре года он тоже еще не обзавелся семьей, и чем дальше, тем труднее было на это решиться.
И, может быть, поэтому, когда он дошел со случайной спутницей до нужной улины и она благодарила его за китель, он только и сказал: «Пожалуйста», – и ушел, не вымолвив больше ни слова, ушел, несмотря на ее недоумевающий взгляд, с трудом подавив в себе все. что могло его толкнуть на новую встречу с ней.
Уже потом он понял, что совершил ошибку, что часто с безнадежной тоской будет вспоминать эту удивительную встречу и воспоминание будет рисовать всегда одну и ту же картину: дождь, размытая дорога и миловидная грустная женщина с трогательными колечками прилипших к вискам и ко лбу волос...
Два раза после этого был он на той дороге в надежде па новую встречу, но судьба жестоко мстила за неразумное поведение. Сам не зная почему, Евсеев оба раза ходил туда в дождь п брел, промокший и грустный, по дороге, слыша рядом тихий шорох ее шагов.
Так прошло пол года. Евсеев начал забывать черты ее лица, но при воспоминании о ней грудь всегда сдавливало от какого-то неопределенного, щемящего томления.
И вдруг случилось такое, чего он никак не мог ожидать.
Была ранняя весна. Мартовское крымское солнце грело, как в июне. Евсеев, разморенный жарой, нехотя тащился по улице Денина и неожиданно встретил Михайлова. Ровные белые зубы Михайлова ослепительно
2 В Ш^япрнкэ
17
сверкнули в радостной улыбке, и тут только Евсеев обратил внимание на то, что лицо приятеля черно от загара.
– Рано, рано, брат, начал выкраивать время для солнышка! – шутливо сказал Евсеев, тряся его руку, и Михаилов, загорелый, кипучий, жизнерадостный, весело отвечал:
– Имел полное право! Только что нз дома отдыха, из Ялты! – и, спохватившись, хлопнул Евсеева по плечу:
– Да! Что же это я! Ну-ка, немедленно ко мне! Во-первых, есть бутылочка прекрасной Массандры, а во-вторых, покажу кучу курортных фотографий!
В прохладной комнате Михайлова, потягивая из стаканов холодное вино, друзья рассматривали фотографии.
– Это я у домика Чехова, это наш завхоз – прекрасная женщина! Л это наша группа в Никитском ботаническом саду! – передавал Михайлов Евсееву снимок за снимком.
Внезапно взгляд Евсеева остановился и глаза изумленно расширились: на фотографии грустно улыбалась та самая женщина с милыми задумчивыми глазами, которую он встретил тогда на дороге. Ее невозможпо было не узнать среди полсотии других откровенно веселых лиц, и Евсеев, все еще изумленный, показал на нее Михайлову:
– Кто это?
– А-а! – взглянул Михайлов на снимок. – И ты заинтересовался! У нас там ей проходу не давали! Умница, красавица и еще миллион добродетелей! Целая рота ухажеров была прикомандирована!
– И ты? – ревниво спросил Евсеев.
– Ну, что ты! – махнул рукой Михайлов. – Такие женщины не по мне! Я люблю веселых, общительных и не таких умных. Да, кстати, у нес иикто не пользовался успехом.
– Кто же она? – облегченно вздохнул Евсеев.
– Ирина Минаева! Научный работник биологической станции. Всякие там рачки, циклоны, дафнии – это по ее части! Пишет диссертацию, и я уверен, что, имея такую башку, она ее напишет!
– А ты не знаешь ес адреса? – с надеждой спросил Евсеев.
– Эх, брат! – рассмеялся Михайлов. – Да ты, я вижу, влюбился в фотокарточку! Нет, адреса ее я не
знаю, но слышал, что живет она в Потн, кажется, вместе со своей матерью.
– Послушан, – сказал Евсеев, в душе которого все больше и больше разгорался огонь надежды, – а ты нс помнишь ее отчество?
– Отчество? – переспросил Михайлов, потирая лоб,– постой, постой... Ирина... Ирина... Кажется, Владимировна... Ну да. Владимировна! Теперь я точно вспомнил!
