Текст книги "Константиновский равелин"

Автор книги: Виталий Шевченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Уже была готова разгореться ссора, забыли даже об артобстреле, как в секцию быстрыми шагами вошел Остроглазое. Все притихли, ждали, что скажет лейтенант.

– Внимание, товарищи! – Остроглазов недовольно поморщился – голос заглушала канонада. – Приготовьте ручные гранаты. Когда немцы пойдут в атаку, никому не стрелять! Подпустим их к самым стенам и забросаем гранатами с крыши. Сразу же после обстрела всем наверх! Вопросы будут?

В общей тишине недоверчиво спросил Гусев:

– Неужели подпустим к самым стенам?

– В этом-то весь секрет! – задорно блеснул глазами лейтенант. – Пусть накапливаются у входа и думают, что равелин уже в их руках. Несколько десятков гранат быстро отучат их от подобных мыслей!

Гранат было много. Их хватило даже на пришедших в равелин солдат. Солдаты аккуратно вставляли запалы, любовно гладили насеченный, ребристый корпус. Один из них, неказистый, приземистый, со странной фамилией – Шамяка, привесив около десятка гранат у пояса, неожиданно звонко проговорил:

– А вот, хлопцы, какая история из-за этих гранат приключилась!

Солдаты, знаюшие Шамяку, еще не услыхав «истории», заулыбались. Было видно, что тот не раз заставлял в трудные минуты растягиваться в улыбку опаленные горечью солдатские губы.

– Пришел я, значит, на службу аккурат в сороковом году. Винтовкой овладел сразу, пулеметом – тоже, а вот к гранате никак приспособиться не мог. Уж как не бился со мной наш лейтенант Шуляков! Не могу ее бросить – и все! Кажется, что разорвется она у меня в руках и разметает в кусочки! А дома, значит, меня невеста ждала. Ну такая дивчина, что хоть сейчас сс на выставку всемирной красоты! И любила она меня, навить, больше, чем я помкомвзвода! Не мог я при такой любви так глупо от гранаты запшуть. Зато лейтенант наш здорово осерчал. Призвал он меня и говорит:

– Слушай, Шамяка. Тебе отпуск в этом году патожен?

– Так точно, грю, положен, товарищ лейтенант!

– Так вот, грет, не поедешь, пока гранату не кинешь!

Вот бнсово дело! Я аж до слез разобиделся, а делать

нечего. Так и не довелось гранату бросить до самой войны. А война застала меня под Житомиром. Я пулеметчиком был. Попали мы как-то в окружение. Трое нас было. Двоих ранило, а я бил из пулемета, пока все ленты не расстрелял. Чуют товарищи, что пулемет замолчал, спрашивают меня:

– Что, Юхнм, патроны кончились?

– Ага, – говорю, – кончились.

– Ну, бери наши гранаты, говорят, и давай их, гадов, гранатами! Ох, хлопчики! Как сказали они про гранаты. враз захолонуло мое серденько. Ну, думаю, конец тебе, Юхнм, от собственного оружия! А немец, сволочь, не входит в мои лирические переживания – прямо на нас прет! Эх, сказал я себе, была не была! Все одно погибать! Развернулся и швырнул первую, а сам упал и лежу. Чую: взрыв! Открываю глаза: немцы назад подались. Возликовала тут моя душа. Швыряю одну за одной и ору до хрипоты:

– Вот, гады! Это вам за мои отпуск! Получайте отпускные сполна! Не знаю, сколько я нх перекидал – подоспела подмога. Чувствую, кто-то обнял меня и целует в лицо. Поворачиваюсь: батюшки! Сам лейтенант Шуля-ков. Целует и говорит:

– Ну, Шамяка! Разжалобил ты меня! После войны, грнт, я тебя самолично к твоей зазнобе отпущу. А пока – извиняй. Сам понимаешь – срочное дело. Ты еще тех гранат не докидал, что на твою долю в мирное время приходились. Так что, друг, постарайся! Расквитайся с должком!

– И большой у тебя должок? – выдавил одни из слушающих сквозь улыбку.

Шамяка прищурил глаз н совершенно серьезно отвечал:

– Я так думаю: хватит до самого Берлина кидать! Так что вы уж извините, что я кое-кого обделил – долг платежом красен!

– Смотри, пехота! А то за угол заденешь – враз разорвет!– зло съязвил Гусев, кивая на гирлянду гранат у пояса Шамяки.

– И я раньше так думал, – добродушно отозвался Шамяка. – Ан, еще одна история вышла. Да вот только обстрел кончается: видать, досказать не успею.

– Чего уж там!

– Г ни дальше! – раздалось несколько голосов.

Шамяка, уловив, что люди с интересом ждут его рассказа, не стал больше отпираться:

– А дело так было. Вон ребята наши знают, что я пожрать всегда горазд!

Ребята подтвердили с хохотом:

– Хо-хо! Жрет за батальон!

– Быка съест и теленочка попросит!

– Из-за него голодные ходим!

– Так вот, – удовлетворенно продолжал Шамяка,– припас я себе как-то баночку сгущенного молока. Американский подарочек – по поставкам ленд-лиза. Между нами – уворовал я ее у завхоза. Да кто-то из наших ребят подсмотрел, как я эту баночку в мешок клал. И что же вы думаете? Вытащили, а заместо ее гранату без ручки положили. Она по форме ну точь-в-точь, как сгущенка! Стали мы ночью на привале. Я – в сторонку от других: дай, думаю, молочка похлебаю. Вытащил банку и – хвать ложкой по крышке. Ох, браточки! Как рванула она у меня в руках! Столб пламени – ну, выше леса! Немцы давай в нашу сторону палить, наши – в них. Такой бой разгорелся, что только держись! Л я от страха чуть не умер! Гляжу – цел-целехонск, только пол-ложки оторвало, и в руках у меня ручка осталась. Л ты говоришь – разорвет! – хитро подмигнул Шамяка Гусеву.

– Вре-ешь! – недоверчиво протянул кто-то из бойцов, не зная, верить или не верить серьезному тону Ша-мяки.

Его возглас покрыл дружный хохот окружающих, и в ту же секунду раздалась повелительная команда Остро-глазова:

– Все наверх! Гранаты к бою!

Только теперь люди заметили, что артобстрел прекратился, и сквозь оседающее облако взметенной снарядами белой пыли стали быстро, друг за другом, выскакивать на крышу. Там плюхались прямо на живот, прижимаясь к горячим от солнца камням, тяжело дыша перегретым воздухом, смешанным с терпкой пылыо. Смотрели, стря-хявая кивком головы капли пота, туда, откуда должны были появиться немцы. Местность перед равелином была настолько пересечена, что даже с крыши равелина не просматривалась полностью. Опытные немецкие солдаты не замедлили воспользоваться этим и, несмотря на то, что они уже на несколько десятков метров вновь продвинулись к равелину, с крыши их до сих пор еще не заметили. Они видели, что матросы оставили окопы, и теперь старались скрытно подобраться к самым стенам и затем неожиданно ворваться во двор равелина. Это означало бы конец крепости – отрезанные друг от друга, взятые с двух сторон в огонь, защитники форта не смогли бы долго сопротивляться. Но вот кто-то из вражеских солдат неосторожно показался за холмом, и с крыши сразу его заметили. А заметив одного, увидели н второго, третьего, четвертого. пятого... И тогда из уст в уста побежал быстрый предостерегающий шепоток:

– Идут! Идут!..

– Помните! Огонь только по команде! —еще раз предупредил Остроглазое своих бойцов.

Теперь уже всем стало видно, как, сгибаясь в три погибели, пробираются, стараясь остаться незамеченными, вражеские солдаты. А так как равелин молчал, они действительно думали, что их не видят, и, от этого осмелев и потеряв осторожность, окончательно выдели себя. Достигнув стен равелина, они скапливались в узком проходе – траншее, прижимались к стенам, чтобы их не за-метили из амбразур, и ждали остальных, чтобы начать штурм ворот. Но прежде чем раздался первый удар в железную дверь, на одном из ближних холмов показалась автомашина с огромным защитного цвета рупором. Рупор завращался, словно живое существо, уставился зияющей чернотой отверстия на равелин и вдруг стал увещевать усиленным мощной радиоустановкой голосом:

– Русски официнр уид матрозен! В и есть отрезан, аб-геишиттен, от весь мир! Вас по-до-жн-да-е-т неминуемый гибель! Ваш сопротивлений – бес-по*лез-но! Немецкий командований гарантирт вас в случай сдача...

Немцы, притаившиеся у стен, с интересом прислушивались к незнакомой речи, ждали, как "это будет воспринято за стенами равелина. Евсеев, находящийся здесь же, на крыше, подполз к одному нз пулеметчиков, осторожно зашептал ему на ухо:

– Возьми этот рупор на прицел! Как махну рукой, открывай по нему огонь!

– Непобедимый немецкий армий скоро будет Москва... – продолжал доноситься все более входящий в раж голос.

Евсеев осторожно, стараясь не думать о том, что может стать мишенью, посмотрел вниз. Около сотни немцев, плотно прижавшись к стенам, не дыша ждали сигнала к атаке. Был самый подходящий момент. Евсеев отполз назад, коротко взглянул на пулеметчика и взмахнул рукой.

Громкая, решительная очередь заставила всех вздрогнуть от неожиданности. Крякнув, на полуслове смолкла установка. Разбитый рупор безжизненно повис на проводах. И не успели erne немцы внизу понять, откуда стреляют, как капитан 3 ранга скомандовал громко, на всю крышу:

– Огонь!

Несколько десятков гранат полетело вниз. Они разорвались почти одновременно, и в страшном грохоте но было слышно ни стонов раненых, ни команд, с помощью которых растерявшиеся командиры пытались вновь организовать в воинское подразделение своих солдат. Но организованность была безнадежно нарушена.

Немцы открыли беспорядочный отзетный огонь. Они строчили и в железо двери, н в черные провалы пустых амбразур, н, .просто для успокоения, в воздух, пока еще не понимая, откуда был нанесен по ним удар, когда Евсеев, стараясь быть услышанным, вновь энергично прокричал:

– Огонь!

Тяжело ахнул гранатный залп, еше более мощный, чем первый. Он свалил там, внизу, до двух десятков человек, но остальные наконец поняли, откуда им грозит опасность. Некоторые уже, отстегнув от пояса гранаты на длинных ручках, швырнули их на крышу. Теперь это оказалось неожиданным для защитников. Гранаты, разорвавшись посередине крыши, сразу вывели нз строя несколько человек. Поднятая взрывами пыль лезла в глаза и в рот, мешала дышать и смотреть. Застонали раненые, вымокая в собственной кровн. Нельзя было терять ни секунды,

чтобы нс дать оправиться врагам. Евсеев, уже ни на что не обращая внимания, выдвинулся на самый край крыши и, повернувшись к прижавшимся к крыше бойцам, сердито размахивая пистолетом, стал энергично кричать:

– Все на кран! Стреляй! Бей гранатами! Не давать опомниться!!

И тогда все бросились к краю крыши, швыряя уже и без команды гранаты, свесившись чуть ли не по пояс, строчили из автоматов зло. остервенело, не обращая внимания на ответный огонь, на тонкий посвист пролетавших мимо пуль, па мелкие брызги известняка, дробившегося у края крыши от бесконечных вражеских очередей.

Немцы отстреливались зло и ожесточенно, они, казалось, тоже забыли об опасности и стояли почти в рост, безостановочно выстреливая магазин за магазином, стараясь, словно водяной струей, смыть все с края крыши сплошным потоком огня.

Но позиции были все же не равны. Прижавшиеся к крыше защитники были кое-как защищены, и сверху нм было гораздо удобнее расстреливать почти совершенно открытого врага. Это вскоре сказалось – почти навалом валялись у стен равелина вражеские трупы. Бесполезность такой атаки была совершенно очевидной. Взводные командиры свистками уже отзывали своих солдат. И вдогонку не выдержавшим, отступающим. немцам грохотал всей своей огневой мощью вновь победивший равелин...

В третий раз за этот беспокойный день была отбита атака врага. Красное, точно пропитанное кровью сегодняшних боев, быстро и безвольно падало солнце за северо-западной стеной равелина... Побежали в сторону врага голубоватые тени, прикрывая убитых, принося живительную прохладу раскаленной за день степи. Третья атака была, очевидно, и последней за этот день. Подождав еще около получаса, Евсеев, желая дать людям получше отдохнуть перед завтрашними боями, объявил по секторам:

– Оставить наблюдателей на наблюдательных пунктах! Остальным – отбой!

В этот вечер в кубрике было чересчур оживленно и шумно. Удачи прошедшего дня не могли не сказаться благотворно на настроении защитников равелина. Испытав свою силу, потеряв страх перед неведомым, люди сразу обрели спокойную, полную достоинства осанку и многие даже бравировали этим, когда разговор заходил о новых немецких атаках:

– 11у что ж? Пускай попробуют! Одна баба попробовала – потом всю жизнь каялась! Петро! Нема цигарки покурить?

– Ребята! Ребята! А помните, как Усов кишки Степаненко промывал? – крикнул чей-то веселый голос.

Неизвестно почему вдруг вспомнили забавную историю, которая произошла чуть ли не на второй день после прибытия Усова в равелин; может быть, потому, что хотелось от души посмеяться после такого нечеловеческого напряжения последних дней, и все действительно дружно расхохотались. Л дело было так.

Под вечер явился к Усову в санчасть матрос, жалуясь на ломоту и головную боль. Усов дал ему термометр, а сам вышел в другую комнату. Бесшумно вернувшись, он увидел, как ничего не подозревающий матрос старательно пощелкивает по термометру, нагоняя температуру. С детства Усов ненавидел симулянтов и решил проучить обманщика. Осторожно выйдя из комнаты, он с шумом вернулся и быстро подошел к матросу, сидевшему с жалким, болезненным видом:

– Давайте термометр! – протянул Усов руку. – Ого! Тридцать восемь и пять! Да, у вас – жар! Немедленно в постель!

Латрос обрадованно юркнул под одеяло. Все складывалось прекрасно: несколько дней он сможет спокойно полежать и отдохнуть.

Однако он и не подозревал, на какие муки обрек себя. Началось с того, что Усов уже вечером сделал ему промывание желудка. Промывание повторилось и на второй день, кроме того, ему приходилось пить какие-то невероятно горькие лекарства и проделывать еще множество неприятных вещей, с удивительной изобретательностью придумываемых новым доктором.

На третий день матрос не выдержал и запротестовал:

– Товарищ доктор! У меня же грнпп! Так его нс лечат! Нужно кальцекс давать, а вы мне кишки моете!

– У вас грнпп? – совершенно серьезным тоном удивленно переспросил Усов. – Пет, мой друг! У вас совсем

14D

другая, опасная болезнь, и называется она по-латыни – сакоманиус!

На четвертый день, чуть ли не со слезами на глазах, матрос клялся, что он уже совершенно здоров и просил как можно скорее выписать его из лазарета. Усов уступил его просьбам и, напутствуй на дорогу, вежливо говорил:

– Если вновь почувствуете себя плохо – немедленно сюда! Может быть, болезнь еще не прошла окончательно, и мы ее вылечим до конца!

Радуясь, что его наконец выписывают, матрос машинально кивал головой, думая только о том, как бы поскорее вырваться из лазарета.

Скрыть эту историю ему не удалось, и уже через неделю он и сам посмеивался над собой, беззлобно говоря в адрес Усова:

– Вот черт! Сразу раскусил. Хорошо еще, что живым выпустил!

Даже Гусев немного приободрился и смеялся вместе со всеми над хлесткими остротами товарищей. Он совсем бы чувствовал себя хорошо, если бы не жажда, мучившая его с самого утра.

Чтобы скоротать время, он присел на койку рядом с Демьяновым, сказал, широко обняв его за плечо:

– Ну н пить же охота! За день все нутро выжгло!

При напоминании о воде Демьянов с трудом проглотил пересохшим ртом слюну. До этого он не вспоминал о жажде, так как до сих пор переживал странное и еще не испытываемое чувство. Оно родилось после того, как остался во всех сегодняшних атаках, обстрелах и бомбежках целым и невредимым. Теперь он ощущал себя каким-то обновленным, будто заново родившимся, гордым, потому что нс хуже других вел себя под пулями и выстоял до конца вместе со всеми. Может быть, в первый раз за все время подумал, что мог бы быть таким, как Зпмский, Юрезанскнй или Остроглазов, и эта мысль наполняла душу приятно щекочущей теплотой.

– Семен! Оглох, что ли? – недовольно встряхнул его Гусев, который тоже уловил в нем эту перемену и, не понимая ее причины, но интуитивно чувствуя, что теряет единомышленника, стал медленно накаляться подкатывающей к горлу тупой злобой.

Ничего... потерпим... – ответил наконец Демьянов.

– Ну-ну! – с усмешкой произнес Гусев, резко вставая. – Смотри, с таким терпением можно в мумию превратиться!

Он пошел к своей койке, раскачиваясь из стороны в сторону и бормоча какие-то ругательства. Глаза его горели злыми зелеными огоньками, как в темноте у кошки, – ом не мог простить Демьянову внезапной перемены.

Вскоре принесли бак с водой. Один из несших его матросов объявил:

– Товарищи! В связи с приходом бойцов майора Данько порция воды уменьшается до половины кружки!

По кубрику прошел глухой ропот. Солдаты Данько, чувствуя себя виновниками, смущенно потупились. Видя эго замешательство, Знмский громко крикнул:

– Чего там! Валян по половине!

11оддавшнсь этому возгласу, все бросились к баку. Выстроилась очередь. Воду цедили из крана тонко» струйкой, и каждый, боясь пролить хоть каплю, выпивал свою порцию и, крякнув, точно после водки, уступал место товарищу.

Гусев и Демьянов впали в очередь рядом. Через несколько человек после них стоял со своей кружкой Зим-скин. Первым к баку подошел Гусев. Выпив полкружки теплой, невкусной воды,' он только больше почувствовал жажду. Выругавшись про себя, он медленно пошел к койке, слыша за спиной шаги. Мельком оглянувшись, о» увидел Демьянова, который, зажав обеими руками кружку с драгоценной влагой, тоже шел к своему месту. I I вновь Гусев вспомнил тот новый, словно просветленный взгляд Демьянова, и опять сердце толкнула злоба, в которой он не мог дать себе отчета, но вспышки которой чувствовал последнее время постоянно.

Внезапно и резко повернувшись, он столкнулся с Демьяновым, и выбитая из рук кружка с жалобным звоном запрыгала по полу. Небольшой лужицей растеклась дневная порция воды. Демьянов застыл с расширенными от испуга глазами, наблюдая, как утекает в щели так мучительно желаемая влага. Гусев поспешил с извинениями:

– Ты... прости, пожалуйста... Вот, черт! Нечаянно я... Неудачно как получилось!..

Демьянов не отвечал, еще не придя в себя после случившегося. Гусев бросил взгляд на бак —его уже перевернули кверху дном, сливая последние капли в кружку последнего человека. Вокруг установилась тишина – все понимали, что значит лишиться сейчас этих нескольких, ожидаемых чуть ли не весь день глотков!

– Что ж это, ребята? Что он, без воды останется, что ли? – разводил Гусев руками, обращаясь то к одному, то к другому, всем своим видом ища поддержки.

– Меньше бы вертелся! Если и останется, то из-за тебя! – хмуро проговорил кто-то.

– К Евсееву надо идти! Пусть еще даст! – посоветовал другой голос.

Зимскии успел сделать всего пару глотков, когда Демьянов остался без воды. Только долю секунды колебался он. С трудом оторвав свою кружку от потрескавшихся губ, он решительно, быстрыми шагами подошел к Демьянову и протянул ее опешившему матросу:

– На, допей!

Демьянов все еше не шевелился, словно нс веря в возможность такого поступка.

– Допей! – повторил Алексеи и почти насильно всунул ему кружку в руки.

И тогда, словно очнувшись. Демьянов быстро схватил ее и залпом, будто боясь, что может что-нибудь случиться вновь, жадно выпил оставшуюся воду.

– Ну, вот! – хлопнул Зимскии его по плечу. – И не надо к Евсееву идти – у него и без этого забот хватает...

– Спасибо тебе... – еле слышно проговорил Демьянов, и было похоже, что на его глазах навернулись слезы.

Зимскии только махнул рукой и, повернувшись, быстро пошел к выходу из кубрика сквозь толпу с уважением расступающихся матросов.

Даже Гусев, пораженный самоотречением Зимского, решил на этот раз смолчать. Так, молча, он и пошел вслед за Демьяновым и остановился только у его койки. Оба присели на самый краешек. Разговор не начинался. Демьянов совсем не утолил жажды. Наоборот, теплая, с грязными осадками вода еше больше разбередила желание припасть к обжигающей холодком влаге и пить, не отрываясь, пока не заболят скулы. Будто прочитав его мысли, Гусев заговорил:

– Ну. и житуха... Разве ж это вода? Вот я помню в деревне был у тетки, так у нее в сенях стояло ведро и такой деревянный ковшик. Детом – жара, а там всегда прохлада, и вода как лед! Наберешь ее в этот ковшик, а

она, как хрустальная и серебряная каемочка по краям! Приложишь, значит, ковшик к губам...

– Брось трепаться! – с необычной для него злостью оборвал Демьянов, по Гусев, который теперь мстил за тот новый, возвышенный блеск в глазах, делавший Демьянова чужим, чем-то похожим на Зимского и его компанию, и нс думал останавливаться:

– Трепаться, говоришь? Пет, дудки! Ишь ты обрадовался, что пуля его не задела! А что тапку? Все равно, не от пули, так без поды подохнем! Знмский каждый день делиться с тобой не будет. Он и сегодня это сделал, чтобы лишний авторитет заработать!

– Ну, это ты врешь! – горячо возразил Демьянов. – Он от сердца оторвал! Небось ты бы пожалел свое отдать...

Гусев вскочил с конки резко и сердито, заговорил с нескрываемой досадой:

– Ну, хватит об этом! Поговорили! Ты, я вижу, втюрился в Алешку не меньше, чем он в Ланскую! А я еще хотел с тобой об одном деле посоветоваться...

– Каком таком деле? – насторожился Демьянов.

– Нет уж! Теперь уволь. А то еше побежишь с Зим-ским поделиться! Ложись-ка лучше спать. Может, завтра наберешься ума, тогда поговорим.

– Завтра... – вздохнул Демьянов. Он вновь вдруг вспомнил, что завтрашний день может оказаться для неге последним, и установившееся было приподнятое настроение вновь пошатнулось, потускнело, уступив место прежним сомнениям и раздумьям.

Гусев ушел, в кубрике включили ночное освещение, кое-кто уже храпел на своей койке в полном обмундировании – по приказанию Евсеева спали не раздеваясь. Прилег и Демьянов, положив руки под голову. Через несколько минут в кубрике установилась полнейшая тишина...

Чутким и тревожным сном спал равелин в эту первую в окружении врага ночь. Наблюдатели не снимали паль-(цев со спусковых крючков автоматов, до слез в глазах вглядывались в черный, непроглядный мрак. Там, со стороны Балаклавы, все приближался, нарастал, артиллерийский гул. Здесь, на Северной, и в городе стояла напряженная, неверная тишина. Чувствовалось, что в этой тишине войска обеих армий притаились, точно два огромных зверя, зализывая раны, готовясь к последней, решающей схватке.

Наблюдатели старались не пропустить ни единого шороха, и от перенапряжения слуха тишина звенела тонким комариным писком и кровь тупыми ударами била в разгоряченные головы.

Кроме наблюдателей, не спали в эту ночь в равелине Евсеев и комиссар. Оба сидели в евссевском кабинете, довольные друг другом, еще больше спаянные первым днем боев. Оправдавшаяся вера в своих людей и чувство исполненного долга настроили обоих на спокойный, уверенный лад. И прежде всего это была вера в соб-сгвениыс силы. Они сидели молча, думая об одном и том же. Евсеев курил папироску, медленно и блаженно выпуская дым замысловатыми кольцами, Калинин смотрел в одну точку прищуренными мечтательными глазами.

Но постепенно их мысли потекли по разным руслам. Калинин вспомнил дом, жену и сына, старого генерала, товарищей по академия – и цепочка ассоциаций, где события и люди нанизывались друг на друга, увела его куда-то далего-далеко, еще в предвоенные дни; Евсеев же думал только о том, что должно было случиться за® тра. Эти мысли, от которых вновь повеяло тревогой, заставили его первым заговорить;

– Вот как, Иван Петрович! Значит, прав был старик Потапин, советуя мне гибкую тактику. Только вот... – or горестно покачал головой. – Гибкость ее, кажгтСя, ужг исчерпана!

– Что ты? – будто очнулся Калинин.

– Я говорю, как завтра воевать будем? Чем немцев обманывать?

– Ну, что-нибудь придумаем! – ответил Калинин. – Ты знаешь, после сегодняшних боев у меня прямо крылья выросли! Ведь умеем бить немцев, черт возьми! И здорово умеем! А то там, в тылу, я, по правде говоря, даже приуныл. Ан нет, Евгении Михайлович! Вот теперь глубоко верю, что все у них – временно! Скоро им придется расплачиваться чистой монетой!

– Ты говоришь так, будто я тебе возражаю! – усмехнулся Евсеев его горячности. – Все это верно, но нам нужно думать о завтрашнем дне.

Калинин сразу нахмурился, на его лице появилось выражение озабоченности.

– Ты что это насупился? – заметил в нем перемену Евсеев.

– Да, нет! Ничего! Тебе показалось! – снова улыбнулся комиссар. Он вспомнил о Гусеве, о разговоре с Зимскнм, в котором ему приоткрылось сердце этого скромного, но нс всегда уравновешенного матроса, и о том. что нужен он сам пока как друг, как близкий человек всего лишь нескольким воинам равелина. Да, скорее бы наступало «завтра», чтобы он смог завоевать новые души и сердца, чтобы не осталось в крепости человека, который не считал бы своим долгом поделиться с ним самым дорогим и сокровенным! Несмотря на улыбку, взгляд Калинина казался далеким и отсутствующим, и Евсеев сказал твердо и серьезно;

– Нет, не показалось, комиссар! Чувствую, что гложут тебя какне-то сомнения! А раз сомневаешься, значит, душой болеешь за дело, и большего мне от тебя и не надо!

– Комплименты говорить стал? – иронически прищурился Калинин.

– Чушь! С детства нс приучен! – рубанул рукой воздух Евсеев. – Говорю то, что думаю! А придумал я вот что!—он ткнул указательным пальцем в лежашую на столе карту. – Ну-ка, давай сюда!

Калинпч подошел, и они сели, голова к голове, склонившись над картон. Евсеев начал говорить, и карандаш, крепко сжатый в его энергичной руке, запрыгал по бумаге.

– Вот смотри! Немцы теперь стоят от равелина метров на сто пятьдесят – двести. Путь ими к самым стенам разведан, и здесь они не ожидают никаких казусов. А раз так – надо ударить в это самое место!

– То есть? – поднял брови Калинин.

– Вышлем этой ночью трех – четырех смельчаков во главе с Зимскнм, и они вновь заминируют эту полосу отчуждения вплоть до самых стен!

– Мда-а... – почесал затылок Калинин.– Заманчиво, но крайне рискованно!

– Рискованно? – переспросил Евсеев, растягивая слово по слогам. – Для равелина – нисколько! Для тех четырех – да! Но ведь приказ командования обязывает нас всех стоять насмерть в этих стенах. Нужно ли при этих обстоятельствах говорить о риске?

– Да, – согласился Калинин. – Ты совершенно прав. Я действительно все еще мыслю темн категориями, которые действительны там, за линией фронта, где смерть все еще кажется чем-то необычным и случайным.

– Значит, согласен? – воодушевился Евсеев, пропустив мимо ушей все остальное. – Тогда начнем действовать!

Он вышел в коридор, тронул за плечо задремавшего тут же у дверей связного и внятно приказал:

– Пришлите ко мне старшего краснофлотца Зим-ского. Только тихо! В кубрике никто не должен проснуться!

Связной быстро и бесшумно исчез за поворотом коридора...

Знмский появился минут через десять, еше не совсем очнувшись от внезапно прерванного сна. Калинин ободряюще улыбнулся ему, как старому знакомому, Евсеев указал на свободный стул:

– Садитесь!

Алексей сел.

– Так вот, – продолжал Евсеев, барабаня пальцами по карте, – сейчас от стен равелина до немцев есть метров двести свободной земли. Ее нужно немедленно заминировать противопехотными минами! Сколько человек нужно вам в помошь, чтобы выполнить это задание?

Пальцы Евсеева перестали барабанить в ожидании ответа. Калинин смотрел испытующе и напряженно. Алексеи медленно встал:

– Л сколько нужно поставить мин, товарищ капитан третьего ранга?

В глазах Калинина запрыгали искорки восхищения – ему нравилось, что и Евсеев и Знмский не говорят лишних слов. Евсеев тоже был доволен разговором. Прежде чем ответить, он вновь забарабанил по карте:

– Я думаю, не менее ящика!

– Хватит еще двух, кроме меня.

– А кого именно?

Алексей не смог ответить на этот вопрос. Он просто не думал над этим. Видя его замешательство, Евсеев предложил:

– Идите в кубрик и решите там. Я буду согласен с любым вашим выбором. Когда подготовитесь, приходите на крышу северо-восточной стороны. Там будет вас ждать все необходимое. Только учтите – времени осталось мало, так что нс мешкать!

– Есть! – строго подтянулся Алексей.

Евсеев кивнул головой, разрешая ему выйти. Вскоре быстрые шаги Алексея затихли в гулком коридоре.

– Я думаю, справится... – не то спрашивая, не то утверждая, проговорил Калинин, чтобы нарушить ставшую вдруг неприятной тишину.

Евсеев посмотрел ему в глаза, словно стараясь угадать. что волнует комиссара, но, наткнувшись на твердый блеск его зрачков, сказал:

– Справится! Другого выхода у нас нет!

Алексей быстро шел в кубрик и думал. К своему удивлению, он не испытывал волнения, как, например, сегодня утром в окопах. Он даже попытался вызвать в себе страх, представив себя между стенами равелина и недремлющей передовой линией врага, но ощущения давно знакомого, неприятного холодка под ложечкой не появлялось.

– Хм, – удовлетворенно хмыкнул Алексей. Он легко подошел к двери в кубрик, решительно взялся за ручку и вдруг остановился: «Кого же взять с собой?»

Как и в кабинете Евсеева, он до сих пор не мог ответить на этот вопрос. Он мысленно перебирал матросов, одного за другим, и никому из них не решался отдать предпочтения. Так и не придя ни к какому решению, он тихо открыл дверь кубрика.

Синее ночное освещение делало его таинственным и фантастичным. Мерно раздавалось приглушенное, тяжелое дыхание утомленных до беспамятства людей. Иногда кое-кго вскрикивал во сне или скрежетал зубами. И только один дневальный стоял, слегка покачиваясь, посреди царствующего здесь сна, нечеловеческим усилием воли заставляя себя не закрывать глаз.

Алексей медленно пошел между коек, всматриваясь в лица спящих. Так он дошел чуть ли не до конца кубрика, когда внезапно споткнулся о что-то мягкое. Быстро нагнувшись, он увидел свернувшегося калачиком Шамяку, спящего прямо на полу с вещевым мешком под головой. Шамякя что-то пробормотал спросонок и перевернулся на другой бок.

«А что, если его? – мгновенно подумал Алексей.—

Парень вроде бы не из трусливых, да к тому же пехотинец!».

Он взял Шамяку за плечо и слегка встряхнул его пару

раз.

– Л? Что? – быстро вскочил солдат, привыкший действовать по первому сигналу.

– Дело есть! – сказал Алексеи шепотом, прикладывая палец к губам.

– Ну? – спросил, присаживаясь рядом, Шамяка, которого сон покинул окончательно.

Зимскнн в нескольких словах объяснил, в чем заключается дело. Шамяка поскреб большим пальцем взъерошенный затылок, спросил позевывая:

– Закурить есть?

– Потом. На улице, – нетерпеливо сказал Алексей.– Ну, как? Пойдешь?

Шамяка вновь встал, одернул гимнастерку, взбил, словно подушку, вешмешок, сожалея, как и всякий солдат, о прерванном сне, и вытянулся, как перед командиром, всем своим видом выражая готовность:

– Ладно. Пошли!

– Постой! Еще одного надо! – попридержал его за локоть Алексей.

– Ты ищи, а я на улице подожду, – предложил Шамяка.—Так закурить дашь?

– Да на! – рассмеялся Алексей, вытряхивая ему в ладонь из кармана остатки махорки. – Смотри, всю не кури – оставь!

Шамяка быстро закивал головой и поспешил к выходу.

Теперь оставалось найти второго напарника. Алексей уже хотел было пройти вдоль коек во второй раз, как его остановил торопливый, словно просящий, шепот: