Текст книги "Алракцитовое сердце (СИ)"

Автор книги: Visitor Ink

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)

Ink Visitor
Алракцитовое сердце

Екатерина Годвер

Алракцитовое сердце

________________________________

Пролог

«Бах!»

Валун ухнул в землю перед великаном, вздыбив облако пыли. На несколько мгновений оно скрыло усыпанный битым камнем двор старосты и даже самого гиганта, сидевшего на корточках.

Деяну Химжичу отчаяно хотелось оказаться где-нибудь подальше от него; где угодно. Но уйти он не смел: слишком трусливо и даже подло было бы теперь уйти. Потому оставалось только сидеть, смотреть и ждать.

Когда пыль осела, великан уже занес над валуном огромную ручищу:

– Бах!

Со счастливой улыбкой он обрушил кулак вниз.

Осколки камня брызнули во все стороны; люди на скамье у крыльца откликнулись гуканьем и хлопками:

– Браво!

– Здорово, мастер!

– Браво, мастер!

Великан бросил неодобрительный взгляд на обломки валуна: часть его обратилась в щебень, но почти половина откололась целиком и лежала невредимая.

– Мастер Рибен ушел, – пробасил великан. – Я – Джибанд. Еще?

Прислушавшись, можно было разобрать доносившиеся с крыши проклятия и причитания печника Вакира, втягивавшего наверх следующий камень. Киан-Лесоруб, помогавший печнику, молчал, но уставший и напуганный Вакир ныл за двоих:

– Господь всемогущий... Сейчас, сейчас... Будет тебе еще, нелюдь...

Будто услышав его причитания, внутри дома, за занавешенным окном, застонал избитый до полусмерти орыжский староста.

Камень перекатился через край крыши.

"Бах!"

Грохот разносился над всей Орыжью. Казалось, даже в Волковке, за двадцать с гаком верст – и то невозможно было не услышать его.

Люди кричали и хлопали в ладоши, точно малые дети; но среди собравшихся не было ни одного ребенка, и никому из них не было весело.

Зато Джибанд развлекался вовсю. Для него это была игра, и он, может статься, позабыл уже, что началась она с камня, сброшенного ему на темечко; но орыжцы помнили и все еще боялись, что великан задумается и распознает в "игре" неумелую попытку убийства, потому продолжали изображать веселье. Но не только страх удерживал их на скамье: зрелище невиданной, необузданной и разрушительной силы завораживало.

"Да когда же ему надоест?" – Деян, когда гигант замахнулся над следующим валуном, прикрыл ладонью глаза и вытянул вперед искалеченную ногу, оканчивавшуюся деревяшкой протеза.

В пыли осталась прямая борозда: таким же прямым и ясным еще год назад ему представлялось будущее... Будущее братьев и будущее Орыжи, будущее всего Медвежьего Спокоища и его жителей, прежде обещавшее быть вполне благополучным; его собственное будущее, теперь казавшееся привлекательным в своей успокоительно-однообразной безрадостности.

Год минул с того дня, как рекрутский набор прокатился по Спокоищу бесовым колесом, и всего два часа – с тех пор, как Джибанд и его "мастер Рибен" объявились в Орыжи; и снова все полетело кувырком. Джибанд ничего не хотел, а лишь защищал "мастера". Но "мастер" – тот желал ответов, искал скрытую в веках правду о судьбе своего дома и близких. О себе самом. Насколько глубоко его разум затронуло безумие, насколько далеко он готов был зайти ради тех ответов и что намеревался делать, их получив? Возможно, он и сам пока не знал.

Однако Деян пребывал в полной уверенности, что, в отличие от Джибанда, простым битьем камней "мастер" не ограничится.

"Бах!"

Печник оступился и едва не свалился с крыши.

"Заменить бы их – да некому. – Деян здоровой ногой стер борозду в пыли. – Мало нам было других напастей".

– Браво! Здорово! Еще! – гудели на скамье.

– Браво! – опомнившись, выкрикнул Деян вместе с остальными; украдкой благодарно кивнул Эльме, перед тем чувствительно ткнувшей его локтем в бок.

"На все воля Господня" – наверняка сказал бы преподобный Терош Хадем, находись он рядом; но тут Деян был, как обычно, с ним не согласен. Воля в происходящем просматривалась не Господина Великого Судии; отнюдь. То была воля людская, дурная и могущественная.

"Бах!"

А раньше – дюжину лет, полдюжины, да всего какой-то год назад! – жизнь в Медвежьем Спокоище выглядела совсем иначе...

Глава первая. Старые сказки

– I -

Волковский священник церкви Великого Судии Терош Хадем иногда привозил с собой и показывал Деяну и старшим братьям Химжичам старинную карту, полученную им в епархии перед направлением на службу. Карта эта рассыпалась по швам и устарела на столетие, а может, и больше того, – в точности сказать никто не мог. Орыжь на ней еще называлась деревней Рыжевкой, а в огромном зеленом пятне лесов – Медвежьем Спокоище – таких деревенек, теснившихся у воды и почти смыкавшихся друг с другом, насчитывался десяток.

Существовали они когда-нибудь и слились теперь с Орыжью и Волковкой или сгинули, придя в запустение? Или же не было их вовсе, и картограф никогда не бывал в Спокоище, а карту строил по абрису и выдумке?

Деяну больше верилось во вторую возможность, но могло быть и так, и эдак, а как оно в действительности в прошлом складывалось – до этого серьезного интереса никому в Медвежьем Спокоище не было, а в "большом мире" и подавно. Только преподобный Терош порой, перебрав хреновухи, пускался в рассуждения:

– Чудное дело, надобно сказать, как есть – чудное! Все Зареченское плоскогорье, почитай, глухомань, а все ж нигде больше не видал я такого и в Заречье... Сами поглядите: налог, какой-никакой, платите, а живете – ужас один!

– Отчего же ужас, отец? – с деланным простодушием удивлялся Нарех Химжич.

– От всего света оторванные: веры не знаете, королевского суда не знаете! – еще больше распалялся преподобный. – Грамота вам – пыль в глаза. Темень, стыдоба! Знамо, и не осталось нигде больше глуши такой... И почему так? Чудно! Что дорога дурная – то известное дело, но дорогу-то справить можно: долго ли сановникам работников нагнать? Край ваш покойный, сытый, благодатный – красотища! – Он закатывал глаза к потолку и широко разводил руки, будто намеревался обхватить все Медвежье Спокоище, а затем вновь со значением глядел на братьев. – Нынче земли ваши, считай, медяк ломаный казне дают, а могли бы – еще золотой сверху, если с умом подойти, грамотно... Не иначе Господь вас хранит: тяжко б вам пришлось, если б Величество наше скудоумное за вас всерьез взялось. Славно тут, – говорил Терош Хадем, забыв уже, как совсем недавно ужасался маловерию и стыдил за неграмотность; отхлебывал хреновухи и утирал вышитой салфеткой рот:

– Славно. А все-таки – чудно!

Мажел и Нарех Химжичи находили это весьма забавным, как и самого Тероша Хадема. Тот манерой держать себя и речами совсем не походил ни на давно покойного орыжского преподобного Балса, ни на недавно почившего волковского священника отца Аверима, чьи деды и прадеды также нашли последний земной приют в Медвежьем Спокоище. Терош Хадем, пока не обвыкся, даже разговаривал как-то не по-людски, с вывертом, а еще до икоты боялся дикого зверя и на домашнюю скотину косился с опаской.

– Чего ж тут чудного, отец Терош? – спрашивал Нарех, снова напустив на себя простодушный вид. – Говорили люди – отправлял Величество работников, а их волки возьми да сожри. Год обождал, вторую партию снарядил, – та же беда: волки за год изголодались – страсть! Тогда-то Величество и рассудил: мол, ну его, это Спокоище, а то эдак работников не напасешься. Старшего над работничками теми я сам видал, – добавлял Нарех, когда на лице священника появлялось понимающе-сочувственное выражение. – Буренка Беонова его рогами под зад поддела и так и вывезла на себе до самого большака!

Преподобный Терош шумно сердился, Мажел Химжич, сдерживая смех, извинялся за брата и в извинение подливал всем хреновухи из большой бутыли мутно-зеленого стекла. Деян, по малолетству и слабому здоровью, не пил, больше слушал, чем говорил, и разглядывал карту. "Большой мир" казался на ней трехлапым чудовищем с испещренной шрамами непонятных значков и причудливых названий разноцветной шкурой. Он был огромен – при том, что, по словам священника, это был не весь "большой мир" и даже не все королевство, а одно лишь Заречье.

Послушать было о чем: Терош Хадем приехал издалека, из-за пределов карты – откуда-то из-под бывшей княжеской столицы. Князь Вимил, когда повелел именовать себя королем, и двор своей перенес из древнего Дарвена в новоотстроенный Сарбаж. Лучше от того не стало – но не стало и хуже, а "королевство" Дарвенское все равно на старый лад называли княжеством. Соседи все так же огрызались, вассалы все так же бунтовали. "Как топор не величай – все одно не поплывет", – шутил преподобный Терош. Он был ненамного старше Мажела: в год, когда священник впервые появился в Спокоище, ему не стукнуло еще двадцати пяти. Почему так вышло, что его, молодого и ученого, направили в такую глушь, он не рассказывал, только посмеивался: горяч, мол, был без меры, отличился непримерным поведением...

В это, глядя на него, легко верилось.

Недостаток опыта и авторитета Терош Хадем на первых порах пытался возместить все той же горячностью. В Медвежьем Спокоище Господа чтили, но чтили равно и лесовика с болотником, и поговаривали, что "справный нож верней молитвы", ибо одной милостию Господней сыт не будешь. Поговорка эта очень не нравилась преподобному Терошу, однако склонить паству на свою сторону он никак не мог. Учение его от проповедей покойных предшественников отличалось размахом и запутанностью; если преподобный Аверим учил, что запрещено Господом убивать, красть и лгать, особливо – суду лгать или отцу с матерью, то Терош называл запретов куда больше и требовал каяться пред Господом в их нарушении, что у многих вызывало недоумение:

– Коли Господь наш, Великий Судия, всеведущ, – то к чему ему поклоны покаянные, раз без того он все в душах наших разумеет?

– Ежели Господь душегубствовать и красть не велит, и Вераз-гром и Марта-лесовица тож, то отчего ж им уважение оказать грешно?

– Учишь ты, отец: мрак безликий, зло безродное – в самое нутро корни пускают, душу червями точат. И у нас так сказывают, да только разве выведешь их, червей, одними молитвами? Тут надобно трижды через воду пройти, через огонь, всю скверну с тела золой рассветной соскресть, пост соблюсти, – тогда лишь и выйдут они, поганые!

Такими вопросами и рассуждениями донимали преподобного Тероша въедливые волковцы и орыжцы. На каждый вопрос он сперва без труда находил что ответить, но ответы его только преумножали кривотолки.

Преподобный Терош подолгу, пытаясь выспросить у Господа подсказку, молился в церкви у амблигона – святого знака, сколоченного из сложенных треугольником крашеных досок. Другой небольшой амблигон – короткий кинжал с треугольной рукоятью – он носил на шее на железной цепи, поверх серой рясы: это было едва ли не единственное, что очевидным образом объединяло молодого священника с предшественниками... Господь безмолвствовал, а вопросы множились. Тогда Терош Хадем взялся за перо; но Зареченской епархии до Медвежьего Спокоища интересу было мало, или же торговцы не передавали письма, – так или иначе, на все просьбы преподобного прислать ему подмогу для борьбы с укоренившейся в глуши "темнотой греховной" епархия тоже отвечала молчанием.

Устав ждать, Терош Хадем задумал зайти с другого конца и "разжечь знание мирское и духовное" у себя под боком, однако намерение обучить волковских детей грамоте понимания не встретило. "Да на кой оно надо – заместо работы мальцам сиднями сидеть, как курям каким! Эдак и умишко куриный будет!" – подвел под первым и последним уроком черту волковский кузнец, а оставшись с молодым священником с глазу на глаз, выразился и того круче. Только старики поворчали промеж собой, что в иные времена учеба делом зряшным не считалась, и прежде хоть имя свое каждый мужчина в Спокоище мог накорябать; поворчали – да сошлись на том, что времена те давно прошли, а по нынешним прока от письма да чтения нет.

Преподобный Терош унывал недолго. В частые свои приезды в Орыжь он неизменно захаживал в дом к Химжичам и приносил книги, которые привез с собой из большого мира: Деян, благодаря науке старой знахарки, выходившей его, худо-бедно грамоту знал, потому священник тешил себя надеждой приобщить хотя бы увечного мальчишку к церковному учению и взрастить, таким образом, себе помощника...

Деян, маявшийся от безделья, этим визитам радовался от всей души и читал с большой охотой, однако находил в полуночных разговорах и в прочитанном совсем не тот смысл, какой, по задумке преподобного Тероша, следовало бы. И слушать предпочитал не многословные наставления, а рассказы о "большом мире". Из всех книг, к досаде и искреннему недоумению преподобного Тероша, более всего заслужил уважение Деяна мирской трактат, "Наука о суждениях и рассуждениях" некоего Фила Вуковского: истрепанный, обшитый черной кожей тяжелый том, привлекательный размахом мысли, а также почти полным отсутствием нравоучительности.

Занимательней всего оказалось применять почерпнутую у Вуковского мудрость к жизнеописаниям служителей Господних и святому учению.

Священник с таких попыток багровел лицом, принимался спорить и объяснять, в запале размахивая руками и повышая голос, говорил уже не нудно и путано, а нескучно и складно, – однако мало-помалу Деян приноровился загонять его в тупик и постепенно разуверился даже в том, в чем поначалу и не думал сомневаться. А также заподозрил – вслух, впрочем, подозрений своих высказывать не стал, – что многие богословские тексты преподобный Терош привез с собой в Спокоище, потому как сам прежде изучил их весьма посредственно, хоть и полагал для службы необходимыми: по-видимому, в "большом мире" хватало иных занятий помимо чтения.

– Вот ведь нахал! Язык без костей! И что с тобой поделаешь, с безбожником? – сокрушался преподобный Терош, исчерпав все иные аргументы. – Я, дурак, серчал раньше, а верно нас наставники обихаживали: для науки порка и пост надобны! Получил бы десять-двадцать, в холоду бы, на пустой воде, посидел, – иначе бы заговорил, задумался бы! А ты что? А ничего: пустословие одно... Тут не головой, тут сердцем думать должно! Голова без сердца – пуста коробочка, безделушка! А сердце – иное дело, сердце – оно чует. Без сердца разве ж можно прожить человеку?

– Так и без головы – никак: без головы даже лягушка мрет, – осторожно возражал Деян, с опаской поглядывая на священника: не обиделся ли?

Обижался Терош Хадем часто и легко, но также легко вновь приходил в благодушное настроение. За десять лет к сельской жизни он кое-как пополам приспособился, отстроил в Волковке дом, к "темени" привык, женился, нажил пять душ детей, отрастил бороду до пояса, солидное брюшко – и перестал казаться таким чудаком, как прежде. Человеком он был хорошим, хотя проповедником – никудышным, в чем не последнюю роль играл личный пример. Себя Терош Хадем большим грешником не считал, но всякий знал, что бражку он предпочитает покрепче, а баб потоньше, и, захмелев, иной раз не может удержаться от того, чтоб ущипнуть за поджарый зад какую-нибудь вдовушку, после чего жена часами гоняет его по двору, охаживая метлой. Порка ему, вопреки всем утверждениям об ее чрезвычайной полезности, впрок не шла, потому он вскоре вновь принимался за старое – и снова получал нагоняй.

– Вот ведь вздорная баба! – сетовал он потом, утешаясь у Химжичей хреновухой. – Я ж по слабости человеческой, шутки ради, – а она шумит, шумит... Вздор! Одно слово: баба... А все ж тоже по-человечески понять можно – обидно ей...

Жену Терош Хадем любил, хоть и собачился с ней постоянно. Он вообще всех любил, за исключением волков, змей и коров: с последними у него как-то особенно не ладилось. К Химжичам по-прежнему в каждый свой приезд в Орыжь заглядывал, но уже без умысла, просто по-приятельски: новости обсудить, потрепать языком о том, о сем. Стал со временем почти за члена семьи: обращались все между собой на "ты" и запросто. Пил священник за двоих, жаловался на жену и детей-негодников, вспоминал "большой мир" и рассуждал о том, как чудно все же устроена жизнь.

– II -

Медведями леса заречинского плоскогорья славились не больше всех других, но на карте так и было записано: «Медвежье Спокоище»; то есть попросту глухомань. Никакого иного названия – быть может, более обидного, но, как сказали бы старики, "жизнею нажитого", звучного – безвестный мастер-картограф придумать не сподобился.

Свирепый лесной зверь, холод и безжалостная зимняя тоска сгоняли людей за общий частокол. Во всей округе теперь дымили печными трубами лишь два села: Орыжь, в которую превратилась деревенька Рыжевка, а в пятнадцати верстах к востоку от нее, в самой глубине Спокоища – разросшаяся с былых времен Волковка. В низину промеж сел с округи собиралась влага, делая почву тучной и пригодной для пахоты: с других сторон лес не отступал, земля не поддавалась. От Орыжи было сорок верст на юго-запад лесной дорогой до тракта, и оттуда еще полста до ближайшего городка. "Не ближний свет, по эдакой тропке-то", – как говорил Терош Хадем, все собиравшийся как-нибудь наведаться в город, но так ни разу и не собравшийся.

Дорога из Спокоища к тракту в самом деле была никудышная: даже в хорошую погоду не всякий воз пройдет, а в дурную – и пеший ноги поломает. В дожди ее подтапливало, в засуху, когда земля осыпалась песком, а по верхам шумел злой горячий ветер, – заваливало. Когда жителям Орыжи или Волковки случалась надобность до большого мира, они обыкновенно сами отправляли гонцов к тракту. Также сами расплачивались и с королевскими сборщиками, чтоб "почтенным господам" не приходилось сворачивать с большака и пробираться к селам, растрачивая по пути и без того невеликое добродушие. Каждый год старосты сговаривались со сборщиками, сколько добра нужно сдать на будущий год, чтоб у тех и в следующий раз не возникло охоты утруждать себя тяжелой дорогой, подушевой переписью и неизбежным ее следствием – налогом людьми для государственных работ или воинской службы. Сборщикам такой расклад приходился по душе уже полвека с лишком – за которые сменилось трое князей, Дарвенское княжество обратилось в королевство Дарвенское, а в Медвежьем Спокоище о князьях и королях уже и думать забыли. Раз в три-четыре года мужчины сообща выезжали в город на большую летнюю ярмарку, продавали шорные поделки и брали взамен когда хорошее железо, когда диковинные нарядные ткани, а когда и вовсе всякую чепуху: в общем-то, большой нужды в этой торговле не было – своего добра хватало.

Как-то раз, уже на памяти Деяна Химжича, орыжский староста Беон Сторгич, большой любитель мудреного оружия и охоты, потратился и привез блестящее, с тонкой отделкой по дереву, новенькое ружье. Созвал соседей, при них разобрал и собрал диковину, пальнул по мишени; люди диву давались, долго меж собой перешептывались: эдакая штука – и работает без колдовства! Но на том все и закончилось: проку в Беоновом ружье было -только доски перешибать и птицу пугать: било оно сильно, но криво и вразброс, так, что с двадцати шагов в мишень не всякий раз удавалось попасть; примеривались мужики к ружьям и раньше, но, говорили, были те еще хуже. Мороки с ними была – тьма, и просили за них баснословно дорого, так что охотились в Спокоище по старинке: силками, ловчими ямами, рогатиной да пращой. Пару лет Беон возил ружье на Свалов холм в Солнцестояние – "задать фейерверку", а потом, после одного злосчастного выстрела, забросил на чердак.

На старой карте священника обширное пятно Медвежьего Спокоища отмечали два значка: овал с загогулиной внутри и маленькими штришками во все стороны, похожий на жука-многоножку, и треугольник с пятью точками по центру. Как объяснял Терош Хадем, овал обозначал "лесное золото" – шкуры, кожи, кость, а треугольник с точками – алракцит, хрупкий камень рыжего цвета; отдельные самородки, изредка попадавшиеся в каменистой почве, напоминали формой лопуховые корни. Восточнее Волковки, в самой глубине спокоищевских лесов, скрывались древние полузатопленные шахты: запасы в них истощились давным-давно, но, чтобы добыть немного алракцита, не было нужды зарываться под землю. Из него где-то далеко в большом мире делали, как думали многие поколения жителей Спокоища, краситель для тканей: никакого другого применения ему найти люди не могли, и на ярмарке он хода не имел; но княжьи – теперь королевские – сборщики всегда алракцит жаловали. Для простоты учета – это Деян знал уже от старосты Беона – считалось, что волковцы выплачивают налог костью и шкурами, орыжцы – алракцитом. В действительности налог собирали сообща, и сдавать возы к тракту мотались вместе, тогда как в остальном села были между собой весьма различны, и даже существовало между ними определенное соперничество.

В Волковке до недавнего времени насчитывалось семьдесят дворов супротив сорока орыжских. В Орыжи с тех пор, как вконец обветшало оставшееся без постоянного присмотра отца-настоятеля святилище, ничего примечательного не было – за исключением разве что Сердце-горы с развалинами у ее подножья, но та привлекала лишь неугомонных мальчишек. В Волковке же усилиями Тероша Хадема святилище содержалась в порядке, а в старом амбаре два расторопных семейства с незапамятных времен обустроили по почерпнутым в городе образцам летнюю "ресторацию". В одной половине поставили столы и с вечера до полуночи подавали выпивку и закуски, в другой устраивали то танцы, то борьбу, а так как денег для расчета в Медвежьем Спокоище никто не держал – оплату взымали, по мере надобности, натурой: с кого продуктами, с кого посудой, с кого помощью по хозяйству. Волковцы своей придумкой гордились необыкновенно; орыжцы больше посмеивались, чем завидовали, хотя молодежь нет-нет да и моталась в Волковку "в ресторации гульнуть". Орыжь жила спокойно и дружно. Общинные вопросы и споры решал обыкновенно староста единоличной властью или же привлекая на помощь тех, кого полагал подходящими советчиками. В Волковке в иные годы старост насчитывалось по семь душ, но то было одно название: по любому поводу – будь то перенос на два шага чьей-то межи, затеянные преподобным Терошем уроки грамоты или строительство запруды на Вражковом ручье – волковцы устраивали сходы, где решали вопрос всем миром. Случалось, доходило до драк.

Подраться волковцы вообще были не дураки, но и орыжцы, если рассердить, не отставали; к празднику летнего Солнцестояния соперничество между селами обострялось особенно, и в шуточных боях на Сваловом холму порой случалось кому-нибудь пострадать, – но тем ссора и разрешалась ко всеобщему удовольствию.

Так жили в Медвежьем Спокоище – кто счастливо, кто нет. Размеренно, по-дедовски, без особенного беспокойства, и даже Терош Хадем уверился со временем, что так и будет впредь, что и сыновья его, и внуки будут жить той же тихой жизнью, какой зажил, осев в глуши, он сам. Но не довелось...

– III -

Первые отзвуки грядущего несчастья докатились до Орыжи прошедшим летом вместе с привезенными Халеком Сторгичем от королевских сборщиков слухами.

"Война идет".

Говорили, взбунтовалось от непомерных поборов большое баронство на севере; и с наведением порядка у короля не заладилось.

Старики только пожали плечами: война и война, мало ли их было уже, войн, – им здесь, в глуши, какое дело? Король барона повесит или барон королем сделается – о том пусть городские головы ломают...

Лето выдалось теплым, урожайным. Спокойно шла и осень – до того дня, как нагрянули из большого мира с королевскими грамотами и печатями армейские вербовщики. Первой на их пути оказалась Орыжь.

Чужаков разом объявилось больше, чем орыжцы видели за последние полвека. У одних были палаши и пики, у других ружья. Брали всех мужчин, кто не был мал, стар или болен. Сила за королевским отрядом была большая, но капитан действовал по уму, уговором. Держался браво, сулил щедрую плату за службу, богатые трофеи и скорую победу над "распоясавшимся" бароном Бергичем, стыдил трусостью и бесчестностью: "Пока вы, хитрецы, тут от службы хоронились, другие за вас себя не жалели!". Говорить капитан был мастак: люди слушали его и добровольно шли диктовать войсковому писарю имена.

Посетил капитан и Волковку, где набрал людей не меньше, чем в Орыжи.

"Худо дело: это ж как их прижало, что они сюда заявились, первый раз за столько-то годков, да перед самой зимой... Ша, развесили уши, неразумные! – раздавались иногда осторожные голоса. – Худое дело болтунов этих слушать, – головы сложите!".

На "разумников" шикали, а некоторым, особо настойчивым, намяли бока. Другие отмалчивались: понимали, что закон на королевской стороне, и, что ни говори, все одно ничего не поделаешь: не добром, так худом все решится.

Но их – и тех, и других – было немного.

Красивые грудастые кони неизвестной породы скалили зубы и проходу не давали кривоногим рабочим кобыленкам. Чужаки поистрепались дорогой, но железные бляхи на поясах и фуражках блестели на солнце...

Перед осенним равноденствием, забрав с собой без малого полтораста мужчин, каждую вторую молодую лошадь и половину зимних припасов, вербовщики ушли: в аккурат успели пробраться через лес к "большому миру" перед дождями, не поломав дорогой возов.

Это была беда; огромная, страшная, непоправимая беда. Но вблизи, сослепу, бедой она еще не казалась. Провожали рекрутов с песнями.

Как пущенные с горы сани с пылающей Хлад-бабой вмиг скрываются за снежными клубами, но еще долго слышен скрип полозьев и тянет дымком, – так и после ухода отряда в Медвежьем Спокоище опомнились, продышались не сразу. Капитан людей пожалел, не стал совсем разорять села: на оставшихся запасах без натуги пересидели зиму.

Долгими ночами в Орыжи только и разговоров было, что о большом мире: ждали к весне своих с подарками и рассказами о том, как мужчины зареченских лесов показали всем и вся, что не хуже других будут.

В весеннюю распутицу – просто ждали.

А когда дороги и поля подсохли – схватились за головы...

Все оказалось не так худо, как могло бы быть: уменьшилось число не только работников, но и едоков, а год снова обещал быть урожайным. Женщины, привычные к нелегкой жизни, управляться умели не только с прялкой и пяльцами, но имели какую-никакую сноровку и в пахоте, и в охоте. Старики были еще крепки телом, дети ловки и сметливы. И все же о сытой зиме нечего больше было и мечтать, разве что все ушедшие вернулись бы в тот же час. Орыжский староста Беон Сторгич начал все чаще отправлять гонцов к большаку. Вести они по возвращении приносили неутешительные: королевские войска топтались на месте, скорого конца войны ждать не стоило.

Жили. Справлялись, кто как мог. Двери Волковской "ресторации" к лету впервые остались закрыты. Общие гуляния в Солнцестояние, собравшись с силами, все же провели, забоялись нарушать традицию, – но праздника не вышло, и разошлись все с большим облегчением.

Сразу после Солнцестояния орыжские хохотушки сестры Шинкви, ждавшие с войны женихов, самовольно убежали к большаку и тем же днем вернулись назад, бледные и заплаканные. Спешащие уже не к северу, а к югу люди говорили, что "свойская" армия разгромлена и отступает, война уже перекатилась через границу баронства и перекинулась на Заречье, неприятель "жжет и режет без разбору", а "свойские", оголодавшие на маршах и озлобившиеся, не лучше.

"Если жизнь дорога, лучше б добрым людям тоже бежать на юг, за реку, а к прохожим с расспросами не привязываться: мало ли что у тех прохожих на уме, в такое-то время?" – эти слова проезжего караванщика девчонки наперебой пересказывали каждому, кто хотел слушать, – а хотели, измучившись неведеньем, все.

Но нетерпение и надежда пуще неволи. Сестры, наговорившись и наплакавшись вдоволь, успокоились и спустя десять дней убежали к тракту снова.

Больше они не вернулись.

Два их пожилых дядьки, вместе с косоглазым дурачком-соседом и племянником десяти лет от роду, взяли переточенные косы и отправились на поиски. И тоже пропали.

Рассерженный и встревоженный Беон с того дня к дороге соваться запретил, даже собранный в половинном объеме налог к назначенному сроку везти не повелел: "Им надо, пусть сами и приходят, раз дорожку протоптали! Да только не придут...". Его за такое решение втихаря бранили. Одни – за то, что, мол, камнем и шкурами брюхо не набьешь, и ни к чему отсиживаться, королевских людей сердить; другие – наоборот, что не велел снарядить больших поисков. Но Беон был непреклонен и насчет сборщиков оказался прав: все сроки вышли, но никто так и не явился.

Орыжь замкнулась в себе, занятая тяжелой повседневной работой. Люди готовились к холодам и надеялись, что беда обойдет их стороной.

– IV -

Старался надеяться на то и Деян Химжич – без особого, впрочем, успеха: от жизни он ничего хорошего не ждал с тех самых пор, как в малолетстве, десяти лет от роду, потерял на Сердце-горе ногу. Однажды оставившая человека удача назад не возвращается, в этом Деян не сомневался, – а в том, что удача оставила его, он не сомневался тем более.

На кроках, рисованных орыжскими и волковскими старостами для решения земельных споров, вокруг сел отмечены были только хорошие поля и пастбища, да лес был условно поделен на верстовые квадраты. На старинной карте Тероша Хадема не было и того: одно лишь сплошное пятно с названиями сел и деревень и указатель на затопленные шахты. Однако в полутора верстах от Орыжи, посреди леса, скрывалась в лесу высокая, в рост окружавших ее елей и сосен, скала и каменные развалины у ее подножия: прямоугольники и полуокружности мощных стен, едва доходившие теперь до колена, а кое-где и совсем рассыпавшиеся.

Скала эта в Медвежьем Спокоище была далеко не единственная, но размером превосходила все прочие по меньшей мере впятеро, потому пользовалась определенным уважением. В сером камне можно было разглядеть рыжие прожилки алракцита, но добыть его никто не пытался: алракцита хватало и в каменных плешах в лесу, а тут вроде как под боком запас на черную годину... Была и другая причина: изредка, раз в два-три года, скала и земля вокруг начинали мелко подрагивать – что, с одной стороны, делало бой камня на скале не вполне безопасным, а с другой – давало надежду, что когда-нибудь она развалится, и алракцит сам пойдет в руки. Орыжцы, а с ними и волковцы, издавна прозвали ее Сердце-горой – может, из-за этих подрагиваний-биений, но, скорее, просто потому, что эту каменную глыбу нужно было как-то промеж собой называть, а в сумерках, прищурясь, удавалось углядеть какое-никакое ее сходство с бычьим сердцем

Взрослых Сердце-гора и развалины заботили мало, разве что неприкаянная молодежь изредка назначала подле нее свиданки. Иное дело – дети. Вокруг Сердце-горы хватало ягодных полян и заячьих тропок, так что отыскать благовидный предлог, чтобы сбегать к скале на час-два, было легче легкого. А уж там всегда находилось чем заняться.