Текст книги "Три песеты прошлого"

Автор книги: Висенте Сото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

4

[Была минута, когда Вис вопреки первому впечатлению (недосягаемая даль в уже нарисованной картине, где виднелась фигура алькальдессы, – в картину не войдешь и к этой фигуре не приблизишься, в прошлое войти нельзя) ощутил себя рядом со старой алькальдессой. Он предвкушал каждую секунду этой минуты. Возможно, он надеялся, что одно слово старой алькальдессы все повернет по-иному. С презрением и в то же время с опаской посмотрела она на японский кассетник, Вис прямо сказал, что ей самой решать, хочет она или нет стать одним из персонажей книги, в которой он попытается собрать истории жизней этих людей, собрать частицы истории. Наконец она как будто согласилась, чтобы ее рассказ записали на магнитофон.

Вис, с видом знатока, сначала проверил кассетник. Но не сказал: “Даю техническую пробу”, а сразу стал считать: один, два, три, четыре… Потом, нахмурившись, быстро стер запись и нажал пальцем на кнопку “On”[23]23
  Пуск (англ.).


[Закрыть].

Вис – Ну вот. Эта штука работает.

Молчание. Долгое.

Бла – Когда вас выбрали алькальдессой?

Алькальдесса – Алькальдом я не была, я была заместителем алькальда. Алькальдом был дон Паулино Сегура Вильяр, а его первым заместителем – Хасинто Родеро. Я была вторым. Но, для того чтобы понять и прочувствовать пережитое в те времена, о которых я буду рассказывать, нужно немалое мужество. А вы его потеряли много лет назад. Вы все получаете вовремя. Дон Паулино ушел в канцелярию губернатора, а Родеро пришлось уйти… Родеро…

Вис – На фронт, да?

Алькальдесса — Ему пришлось уйти на фронт. Вот тогда-то я и осталась одна в аюнтамьенто. Получила всю власть и могла причинить зло кому угодно. Но я была матерью девяти детей и никому не хотела причинять зла. Многих я посадила в тюрьму, но только потому, что на воле их жизнь была в опасности. Но убивать, как вы знаете, я никого не убила.

“Вы”. Мне предстоит поехать в Кастельяр и встретиться с той женщиной. Она там. Со вчерашнего дня.

Потому что я была матерью девятерых детей. Соседям из Сориуэлы я сказала так: “У себя вы убили восемнадцать человек, в моем городе не убьют никого. Потому что я не просто женщина, а мать девяти детей. И если вы отнимете у меня хоть одного, я оторву голову любому мерзавцу, который к нам сунется”. Так они и ушли ни с чем, оставили нас в покое.

Вис – Но кто были эти люди? Кто?

Алькальдесса – Тогда я послала за гражданской гвардией…

Педро – За штурмовой[24]24
  Ударные части Управления безопасности Республики.


[Закрыть] гвардией, мама, тогда была штурмовая гвардия.

Да, Педро был с нами. Из барселонского аэропорта Вис позвонил его матери. Слушаю вас, ответил женский голос, а Вис: извините, пожалуйста, я… можно попросить Педро? Голос ответил: да, пожалуйста, одну минуту. Вис стал ждать. Прикрыв рукой трубку, сказал Бла, чтобы она опустила еще одну монету. Вот сюда, Бла, опускай, как только загорится лампочка. Вот так. Жди своей судьбы. Еще опускай. Наконец Вис спросил: Педро? И Педро ответил: да, это я, сеньор, как поживаете? И Вис не сразу смог говорить. Нет, нет – от волнения.

Алькальдесса – ..и попросила, чтобы увезли заключенных, которые были в нашей тюрьме. Приехали и увезли. Сняли гору с моих плеч.

Нет, сейчас она была не с ними. Не со своей младшей дочерью, женщиной лет сорока, не с Педро, Висом и Бла. Она была с теми, кто вместе с ней или без нее были запечатлены на развешанных по стенам фотографиях. Вот ее муж, она, сияя счастьем, доверчиво оперлась на его плечо, так их запечатлела фотография в день свадьбы. Вот Пабло Иглесиас[25]25
  Иглесиас, Пабло (1850–1925) – первый и бессменный, до конца жизни, председатель Испанской социалистической рабочей партии и Всеобщего союза трудящихся.


[Закрыть], выступающий перед толпой на улице. И тюремная фотография: алькальдесса с подругами по заключению.

Алькальдесса была очень высокая. Несмотря на свои восемьдесят пять лет, сохранила великолепную осанку, время от времени она замолкала, о чем Вис вспомнит потом, восстанавливая в памяти ее образ.

Но в Кастельяре еще остался кое-кто, кого многие хотели бы лишить жизни, только руки у них были коротки. Это придало мне сил, чтобы пробыть в должности три военных года, и я никого не боялась, потому что никому не причинила зла. И немало потрудилась, чтобы доставать хлеб для детей; сначала боролась за жизнь их родителей, а потом доставала хлеб для детей, отцы которых ушли на фронт. Легко сказать – три года. Но прожить их было… куда как тяжело. Два грузовика с двумя мужчинами и одной женщиной, девять кило муки каждый день – это о многом говорит. Так всю войну. А потом,в награду, меня засадили в тюрьму. Пришли, увели и засадили. Третьего августа…

Алькальдесса заплакала? Заплакала. Да нет же. Не выдержала душа старого борца. Все молчали: не знали, что сказать. Вот в эту минуту Вис и почувствовал, что она рядом, слова выдали ее: говоря, она покидала картину, шла из глубины каргины и соединялась с ними, становясь живой, близкой всем им, всему окружавшему. В чистой комнатке, где сидели дети алькальдессы, Бла и Вис, сидела и кошка (Вис сказал: кот; его поправили: кошка), которая все время старалась устроиться у Виса на коленях. Погладишь ее – и слышишь теплое мурлыканье. И тикал будильник, совершенно неслышный (но потом, в записи, он как будто отстукивал хронометраж сцены, живой, беспокойный пульс времени: тик-так… тик-так… Не правда ли?). Горела газовая печь, но быстро прогнать холод она не могла, холод не торопился, как знать, может, он опасался встречи с тем холодом, который был снаружи, вот тот действительно был жестоким. И вот вдруг к ним ко всем вышла алькальдесса. Хоть и старая, но все та же, какой была раньше. Голос ее дрогнул, но она тут же справилась с собой. Минутная слабость.

Совладав с собой, продолжала:

Третьего августа меня судили и приговорили к смерти. И одиннадцать месяцев я жила с этим приговором, но меня утешало, что, когда я работала в аюнтамьенто, я сделала все что могла, поэтому спала я спокойно. Подруги Даже удивлялись, как это я могу спокойно спать, а я им отвечала: совесть-то у меня чиста. Одиннадцать месяцев я прожила, ожидая смерти, и только через одиннадцать месяцев приговор отменили.

Она снова умолкла, покачала головой. Окидывая взглядом свои воспоминания. Они должны были оставаться на своем месте, пока не станут ничьими воспоминаниями, пока жив хоть один из тех, кому они принадлежат. Во имя достоинства, а не из страха. Так думал Вис. И продолжал слушать, особенно когда она замолкала. Она начала рассказывать о том, как полгода ее держали в Хаэне, потом перевели в Сантурран, Мотрико, “чтоб заморить меня голодом”. Прошло пять лет.

Я вышла, но были еще пять лет высылки. Мне было запрещено возвращаться в город, где жили мои дети и родители. Я нарушила этот запрет десятого июня, из тюрьмы вышла седьмого мая, а десятого июня приехала повидать родителей и детей, а там пусть хоть обратно в тюрьму.

Вис – Но в каком году, в каком году?

Алькальдесса — В сорок четвертом. Алькальд послал служащего к моим родителям сказать, что, может быть, я забыла, что выслана, так он об этом напоминает. И в субботу меня заберут, и если я не уеду, то и ему несдобровать. Мне стыдно говорить об этом, но алькальд выгнал меня из города, потому что я была выслана на пять лет. И я стала жить вдали от родных мест. Потом начала новую жизнь в Валенсии. Спасибо Валенсии, спасибо Честе, обоим спасибо. Приютили моих детей и меня приютили. Спасибо Честе и спасибо Валенсии.

Повторяя эти слова, алькальдесса уже удалялась от нас, она снова становилась одинокой фигуркой в глубине пейзажа.]

Теперь о том, что не было записано на магнитофон.

Вис спросил алькальдессу:

– Кто была жена Хасинто Родеро?

– Женой Хасинто была Энкарнасьон. Энкарнасьон Монтес.

– А кто был мужем Хосефы Вильяр?

– Железная Рука. Хосе Гонсалес.

Затем, после особенно глубокого молчания, из которого она вышла, как показалось Вису, еще более погруженной в свои воспоминания, она сказала:

– Железная Рука. Его тоже расстреляли. В ноябре тридцать девятого, на кладбище Вильякаррильо. В тот день было холодно.

Вис поинтересовался, согласна ли алькальдесса с ним в том, что, по всей вероятности, Хосефа сама спрятала полученное письмо (которое Вис ей уже показал), значок ВСТ и все остальное в картину, на которой была изображена Пресвятая Дева. Алькальдесса ответила:

– Нет, это невозможно, Хосефа была протестанткой.

Сказала как отрезала. Вис как будто сдался. Но немного погодя сказал:

– Ясно, ясно. Но в те времена спрятать что-нибудь в картину религиозного содержания мог не только верующий человек. Это мог сделать и неверующий, главное, чтобы тайник был неприкосновенным для других. Железную Руку расстреляли. Хосефа получила это письмо… – Тут Вис замолчал, алькальдесса, задумчиво глядя на него, согласно кивнула, и Педро тоже.

Вис показал алькальдессе запрятанную много лет назад за полотно картины записку, на которой были указаны ее имя и адрес в Честе, и она сказала:

– Мой почерк. Это я написала.

Кому она написала эту записку, кому? Она не знала теперь. Почему ее там спрятали, почему? Она не знала теперь.

Бла, Вис и Педро шли по улице. Бла и Вис возвращались в Барселону, Педро их провожал, искал для них такси, и Вис не знал, как его благодарить за то, что он из Честе приехал в Бадалону, Педро и говорить об этом не хотел. Он сказал:

– Вот послушайте, какая была моя мать. В начале войны, в самом начале, потому что потом я ушел на фронт, как-то раз я вместе с двумя товарищами – что значит молодость! – пошел отбирать лошадей у крестьян. И мы их отобрали не менее двадцати пяти и пригнали в город – сами, конечно, верхом. И все рысью, рысью. Из верхних кварталов города нас увидели и перепугались. Марокканцы, войска! Мы собой остались очень довольны. А мать позвала нас, сказала: вот как? – и посадила в тюрьму.

В улыбающихся прищуренных глазах Педро Вис видел всю эту сцену и почти отчетливо представлял себе алькальдессу, но нет, образ расплывался, как в те минуты, когда она умолкала. Педро остановил такси, Вис сказал шоферу:

– Пожалуйста, в Кастельяр, провинция Хаэн.

Г

Они начали курить, одурманивая себя тройным ароматом: пахучим дымом светлого табака, атмосферой порта в вечерний час и терпким запахом запретных слов, придававших пикантность их приключению. Табак они покупали с предосторожностями, достойными контрабандистов, у дочерей контрабандиста Пакито, говорили, что он пахнет медом, да нет, не медом, а сушеным инжиром, подносили его к носу, закрывая глаза. Нос это оспаривал. Нет в мире ничего лучше аромата контрабанды и не может быть. Тогда Экспосито говорил, что табак пахнет одалиской, и это их тоже одурманивало. И они познали восхитительно звучавшие слова, контрабандой дошедшие до них морем. Как и морской бриз. “Кэмел”. “Голд флейк”. Из легенды о странниках дальних морей. “Кэпстан нэви гут”. “Лаки страйк”. Не говоря уже о турецких или египетских сигаретах, те были начинены пороком и развратом. Были сигареты с названием “Абдулла”, и мальчишки повторяли и повторяли это слово и говорили еще разные другие – так они выражали свои впечатления от магических закорючек диковинного алфавита и завитков папируса среди полумесяцев и золотых звезд на коробке, а еще Экспосито говорил, что в эти египетские сигареты добавляют капельку опиума, понюхай, сам учуешь, так он уверял, друзья нюхали, нюхали – и в самом деле: капля опиума сказочно пахла каплей опиума, и в тумане курительной комнаты виделся сладострастный танец живота, такого и в “Батаклане” не увидишь, какие красотки, ох уж эти турки, или египтяне, или китайцы, или кто там еще, да кто бы ни был, все равно. Иногда они брали не сигареты, а трубочный табак, то голландский, то английский, то американский, у него запах так запах, в нос ударяет, наверно, потому, что это тоже аромат контрабанды, этим табаком надлежало набивать трубку из австрийской вишни, Висенте не знал, откуда у него такие сведения: то ли сказали Экспосито или Бернабе, то ли сам прочитал на витрине табачного киоска. Он не знал, но трубки эти были чудо, грубые, едва обработанные, словно высеченные топором прямо из ствола дерева. На одной даже серебристая кора вишни. Это да, куришь, чертовский аромат, дым дерет горло и бронхи, Экспосито говорил, их надо подлечить ромом, мальчишки делали, как сказал Экспосито, и тогда дым начинал чертовски пахнуть ромом, а чего стоила фраза “трубка из австрийской вишни, сдобренная ромом”, потрясающе. В порт они шли прямо из школы. Вечером – им особенно нравилось вечером – прокуривали последние часы, отводимые для подготовки к занятиям, приходили в порт, когда на мачтах стоявших У причала судов уже горели зеленые и красные огни, отражаясь в воде. По темным закоулкам припортового квартала добирались до дома контрабандиста Пакито, стучали в дверь условным стуком, которому научил их Экспосито: тихонько, одними костяшками пальцев (ни в коем случае не дверным молотком), полрюмки охенской. Самого Пакито они никогда не видели. Да и ни к чему было; зато они видели его дочерей, которых звали Анхелинес, Пьедад и Куки, у них у всех были бездонные черные как ночь глаза и вьющиеся черные волосы. И шелковистые, такие шелковистые. И они Разрешали трогать себя, правда чуть-чуть, но и то можно было с ума сойти. Экспосито, бледный и небрежный, имевший сказочный успех у девиц, такой успех, что он мог до смерти истощить себя их любовью, говорил, что Пьедад, с которой у него как будто что-то наклевывалось, бесподобна, но Анхелинес и Куки были не хуже, на какую ни посмотри, скажешь: вот эта, эта лучше всех. И эти три девицы говорили: вот пришли наши желторотики; это их немного обижало, но и кружило им головы. Иногда кто-нибудь из троих или четверых ходивших туда заворачивал в таверну для моряков, где всегда можно было увидеть сушеных осьминогов, висевших на крюках, и двух-трех проституток, с гноящимися глазами, в туфлях на высоких тонких каблуках (острые, как кинжал, котурны), в платьях туго в обтяжку, вот-вот треснут на пышном заду, – и тот, кто заходил туда, возвращался с видом отчаянного заговорщика, – полрюмочки охенской и пару бутылок то ли вина, то ли еще какой дряни из бочонка, скажем рома, без которого моряк – не моряк, или коньяку, смешанного с анисовой или какой-нибудь сладкой дрянью – так любят девушки, – и пили, и атмосфера разогревалась, но с соблюдением определенного ритуала: если ни с того ни с сего обнимешь девушку, она ускользнет из твоих рук, надо сказать: потанцуем, и тогда, мурлыча как бы в забытьи дансон или slow[26]26
  Слоу-фокс (англ.).


[Закрыть], загадочная, внезапно преобразившаяся, молодая, под стать тебе, женщина прижималась к тебе в медленном танце, постепенно обволакивая, а когда тебе становилось совсем уж невмоготу, ты опрокидывал ее на одну из кушеток, которые стояли там неизвестно для чего, потому что, когда ты добирался до кушетки, тебе уже ничего не было нужно. Просто поражала быстрота, с которой загадочная женщина действовала на тебя. Экспосито говорил: если мы как-нибудь принесем патефон, они сдадутся, и Висенте наконец осмелился сказать, что у него есть патефон, и Экспосито: так принеси его, козел – тогда в моде было говорить “козел” или “у меня борода как у козла, ни одна бритва не берет”. И так как им нужно было уходить, они наконец уходили (разгоряченные), а Анхелинес, Пьедад и Куки предупреждали их: берегитесь карабинеров, – это чтоб у них не увидели табак. Никаких карабинеров там не было, они это говорили, чтобы подстегнуть их воображение. В душе они были добрыми девушками. Ночные тени уже сгущались, в темной воде гавани дрожали отблески фонарей и звезд, и откуда-то, возможно из таверны, где проститутки с гноящимися глазами, или из другого такого же заведения доносились протяжные и нежные звуки аккордеона, и друзья говорили друг другу: черт, какой насморк я подцепил, есть у тебя “Кэмел”? Дай-ка мне одну, у меня кончились, а “Голд флейк” дерет глотку.

Это было в тридцать пятом, когда им было почти по шестнадцать (Экспосито – почти семнадцать) и они учились в шестом классе, а страна переживала период, который тогда еще никто не называл двухлетием, но его жертвы, должно быть, уже называли черным[27]27
  1934 и 1935 годы получили впоследствии в Испании название “черного двухлетия”: в 1933 году на выборах в кортесы победу одержали правые партии, которые образовали правительство Лерруса, просуществовавшее до конца 1935 года. За этот период в стране не только не было проведено никаких реформ, но были ликвидированы завоевания предшествовавшего периода Республики. В ответ на массовые выступления трудящихся (Астурийское восстание; в Мадриде, Валенсии, Севилье была объявлена всеобщая забастовка) тысячи людей были брошены правительством в тюрьмы.


[Закрыть], и это волновало друзей не меньше, чем открытие Достоевского, а открытие женщины не меньше, чем открытие Валье-Инклана – возможно, после того, как его портрет был помещен на заглавном листе очередного номера “Новеллы и рассказы”, – и открытие Барохи, Антонио Мачадо, Гарсиа Лорки[28]28
  Рамон дель Валье-Инклан (1869–1936) – знаменитый испанский писатель, стремившийся к обновлению испанского языка и литературы, принадлежал к интеллигенции, боровшейся с диктатурой Примо де Риверы, а позднее – с Альфонсом XIII. Пио Бароха (1872–1956) – испанский писатель, автор остросоциальных романов, также противник диктатуры Примо де Риверы. Антонио Мачадо (1875–1939) и Федерико Гарсиа Лорка (1898–1936) – великие испанские поэты.


[Закрыть], и вообще современной литературы, проглоченной за время, украденное у истории литературы и других исторических наук, – это чтение было сутью в их жизни. И кроме того, они были поглощены тайной любви – по крайней мере Висенте. С ним получилось так – чего в жизни не бывает! – что он остановил свой выбор на хроменькой. Мало ему девушек в школе, на улице, повсюду? Что ж, ничего не поделаешь. Каждый таков, каков он есть. Правда, девушка была прехорошенькая. У нее были немыслимые ресницы, стройная фигурка и близорукие глаза цвета меда, они гасли и загорались, как мерцающие огни. Они завораживали, но дело в том, что при этом они тебя не видели. Пухлые губки. И пунцовые, как тутовые ягоды, по словам Висенте. Пунцовые-препунцовые, говорил он. Вот как. И все тут. Девушка прихрамывала. По правде говоря, изрядно прихрамывала. А кроме того – и это, пожалуй, было самое главное, – на Висенте она не обращала никакого внимания. Но правда также, что Висенте никогда с ней не говорил. Не разговаривал, не подходил. Он писал и посылал ей стихи, но она так никогда и не узнала, от кого они.

 
Я чувствую – каждый мой палец
раскрывается почкой цветка,
впитывая трепет
твоего живота…
 

Неплохо, не правда ли? А потом еще:

 
с андалусской гитарой схожи
твои груди, твой стан точеный,
необычен цвет твоих глаз,
не поймешь – то светлый, то черный.
 

Через сорок пять лет он припомнит только эти строчки, нет, еще одну:

 
вижу губы твои голубые…
 

в духе фантастического искусства новых для того времени плакатов и афиш и новой поэзии; и Экспосито, которому он показал это стихотворение и который уже писал (как он сам говорил), утверждал, что губы могли быть синими, будь они на самом деле красными или даже пунцовенькими. Да еще две строчки из другого стихотворения…

Но стоп. Хватит. По крайней мере пока. Наряду со всем абсолютно неизбежным в жизни, его, разумеется, волновали потрясения, которые вели страну к трагедии, и это тоже было неизбежно. Незадолго до того, как он начал писать стихи хроменькой, когда ему не было еще четырнадцати лет, зверские убийства в Касас-Вьехас[29]29
  Имеется в виду зверская расправа правительственных войск над крестьянами андалусского селения Касас-Вьехас в 1933 году.


[Закрыть], например, так потрясли его, что он заболел. И было это за пять или даже за шесть лет до конца самого захватывающего путешествия во времени, которое проделал Висенте на своем жизненном пути. Намного раньше, когда он еще рвал руками волшебную паутину, мешавшую видеть, и делал первые шаги к мерцавшему впереди свету разума, пусть робкие, но вперед, когда еще пережевывал новые слова, которыми надо суметь пользоваться, как молочными зубами, – уже тогда его жизнь качали эти потрясения. Но получается, или, скажем, ты думаешь, что получается, так: историю прошлого ты сначала читаешь, потом, может быть, переживаешь, а историю настоящего сначала переживешь, а потом, возможно, читаешь. И если к тому же ты еще не стал самим собой, а только становишься героем собственной истории и поражаешься ей, шум, крики и эхо окружающего тебя леса, как правило, кажутся тебе небесной музыкой. Как правило. Так было и с Висенте: еще когда даже для Бернабе он был всего-навсего Титаном, временами случалось, что его поражала одна из песен, которые распевают слепые и шарманщики (еле слышно) на забытых перекрестках вчерашнего дня.

 
Под напевы труб победных
и под барабанный гром
каждый парень смотрит браво,
выступает молодцом,
 

и музыканты прикладывали руку к сердцу, и ты, конечно, тоже, а потом были такие слова:

 
Испанский солдатик,
храбрец и герой,
влюбленное солнце
гордится тобой,
 

а немного погодя, почти сразу:

 
тра-та-та, тра-та-та, та-та,
тра-та-та, тра-та-та, та-та-а-а-а,
 

восхитительно, что еще сказать, трубит труба, гремит канонада, кони ржут и скачут галопом (а бывает, что кони ржут, когда скачут галопом?), а мавры бегут, потому что это была победа над маврами, над кем же еще, если не над ними, тогда бы они и не пели, ведь если бы они не держались так дерзко и если бы хитрюга Абд-эль-Керим был уже разбит и был бы установлен протекторат и мир, и то и се, – папа, что такое протекторат? – Протекторат? Ну… – Да знает он, что такое протекторат, нечего было и спрашивать. Много-много лет спустя ты прочтешь: “Мир, достигнутый в 1927 году благодаря протекторату…”[30]30
  10 июля 1927 года было сделано официальное заявление об усмирении марокканских племен, восставших под предводительством Абд-эль-Керима (1881 или 1882-1963), главы Рифской республики (1921–1926).


[Закрыть] – и вспомнишь эту песню, хоть связь между ней и газетной заметкой установила только твоя фантазия (только – ха! – только), песенка эта разъяснит тебе живой смысл заметки лучше любых комментариев. Потому что она сохранит свой аромат, такие песни – как лесные цветы на ветру истории. Появятся дотошные историки и примутся превращать лес в сад, подрезая и выстраивая в ровные ряды события, цифры, даты. Выпалывая сорную траву нашей жизни. Но… Ты понимаешь?

Как тут уцелеть этим лесным цветам, куда там, очень нужны историкам такие вещи, как грусть и воспоминания…