Текст книги "Три песеты прошлого"

Автор книги: Висенте Сото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

9

[Вис слушал, особенно не вникая в смысл, он налаживал японский кассетник и рассеянно поглядывал по сторонам, видел на фотографиях воздушную фату невест, а Бла с восхищением разглядывала стол с жаровней, и, когда Вис закрывал глаза, перед ним порхали белые бабочки, какая красота, оглядывал стены и снова видел белую фату и еще фотографии двух-трех девушек в белых или светлых платьях, а выше на стене – барельеф, изображавший тайную вечерю: золотистые бороды, белые одежды, кроткие глаза.

Вис — Пожалуйста, поделитесь с нами вашими воспоминаниями.

Мерседес — То есть… О том времени, когда Хасинто сидел в тюрьме. И до…

Вис – До конца.

Мерседес – До конца. Отсюда его увели третьего мая…

Мерседес шестьдесят восемь лет, у нее седые волосы и молодой взгляд.

…и отвезли в тюрьму Вильякаррильо.

Вис – Третьего мая…

Мерседес – Тридцать девятого года. Держали его в Санта-Марии, потом послали в главную тюрьму. Там он и сидел до суда. До первого августа. И приговорили к смертной казни.

У Мерседес молодые глаза, светло-карие, блестящие.

И все это время я пробыла в Вильякаррильо, знаете, все ждала этого дня. Меня обманывали, говорили, мол, ничего страшного, жив останется… Я, кажется, утешалась, верила, что мужа минует беда.

Но она не миновала. Как осудили, еще четыре месяца и шесть дней я его не видела. Его увезли и посадили в подвал аюнтамьенто, а через четыре месяца и шесть дней его убили. Шестого декабря тридцать девятого года. За месяц до Богоявления. В тот день, утром, расстреляли восьмерых. А их жен выгнали, потому что, когда пустили женщин к мужьям, они стали обнимать их и целовать, но не выдержали, стали плакать, причитать. И их выгнали.

Вис – Значит, их впустили…

Мерседес – …только жен тех, кого вели на смерть. Попрощаться. А меня оставили с ним до последней минуты. Я сдержала себя. Тех всех повыгоняли, и тогда я собралась с духом, чтобы не выставили и меня. И меня оставили. Я выдержала.

И вот час настал.

Их расстреляли в половине десятого.

В половине десятого утра.

Утром.

А в восемь я уже начала его обряжать.

Живого.

Когда я буду умирать, сказал себе Вис, я вспомню эти слова, услышу этот голос.

В восемь утра.

Не пролила ни слезинки. Когда стала надевать на него носки, они не лезли на ноги. Никогда не забуду. Ноги у него были как ледяные.

Но он был жив, дышал.

Когда я буду умирать.

А он говорил мне: “Сердце твое не выдержит, растает оно, как соль в воде”.

Что в жизни я слышал, что пережил до того, как услышал эти слова?

“Ничего, я выдержу. Одного хочу: побыть еще с тобой”. Обрядила как следует, а вот стала застегивать жилетку… Знаете, тогда все их носили. И конечно, я все-таки нервничала.

На одной из фотографий были запечатлены Хасинто и Мерседес в день свадьбы. Эта фотография сама собой выделялась среди других свадебных фотографий. Она сделана была, видимо, в начале тридцатых годов. Молодые стояли под руку, серьезные и гордые, казались самыми молодыми из всех новобрачных. На голове Мерседес был венок из цветов, Хасинто крепко стиснул в зубах горящую сигарету, левую руку держал по шву, прическа у него была с пробором посередине. Во что же одевала его Мерседес перед смертью? Скорей всего, вытащила из шкафа этот самый свадебный костюм. Брюки, пиджак с плечиками, с широкими лацканами и жилет. За два, три или четыре года, прошедшие после свадьбы, он, наверно, надевал его только по большим праздникам.

Конечно, я нервничала, никак не могла застегнуть пуговицы. А он мне и говорит: “Сейчас ты увидишь. Увидишь, как я застегнусь и что значит зажать себя в кулак. На пять минут, которые мне осталось жить. В кулак. Гляди. Ни твои отец с матерью, ни кто другой не смогли нас разлучить, а эти разлучают нас навсегда”.

Сердце у меня сжалось, и я говорю ему: “Не хочу я такого великого несчастья. Я отдам им свою дочь. Отдам правую руку. Отдам обе ноги, лишь бы нас с тобой не разлучали”.

Потом я взялась за кошелек. И сказала ему: “У меня еще осталось денег тебе на гроб”. И вытаскиваю бумажку. Он ее взял и говорит: “Ты не стыдись моей казни, преступником не был я. Только за верность идее они осудили меня”.

Простите, голова у меня, когда я говорю об этом… Бывает, даже не могу… Осталось сказать немного… Когда я надевала на него штаны, он сказал: “Погоди…” Оторвал завязку внизу на белых штанах, тогда, помните, их внизу завязывали.

Белые штаны с завязками… Длинные крестьянские кальсоны. Конечно, кальсоны. Белые. Но Вис не сказал ничего, не хотел прерывать Мерседес своими пустяковыми домыслами.

Я спрашиваю: “А это для чего?” А он: “Это для того, чтобы ты, если сможешь, отвезла меня в родные края, поближе к тебе. Ведь сюда ты не сможешь приходить, чтоб побыть со мной”. А уж потом-то, это я точно вам говорю, я поняла: ведь их и в тот день было много, а сколько расстреляли до этого… И я знала наверняка, что забрать его тело не разрешат. До сих пор сердце болит.

Вис – Простите. Значит, эта белая завязка была…

Мерседес – Ну да. Она была приметой, по которой я могла его найти. Другой он придумать не мог. Потом, раз он оторвал завязку, он повязал ее поверх штанов и завязал концы узлом. На тот случай, если я смогу. Но я не смогла. Не было никакой возможности. Когда я кончила его обряжать, вошел охранник. Потом еще какой-то господин и спросил: “Вы его жена?” – “Да”, – говорю. “Вы обвенчаны в церкви?” – “Нет”. – “Так ваша дочь будет незаконнорожденной. И о нем вы никогда не сможете молиться как о своем муже”. Я на это тогда не знала что и сказать. Но тут Хасинто вмешался и сказал такое… Ну, что вам рассказывать. Он держался молодцом, знал, что все равно смерти не миновать. Горячий у него был нрав, тут он дал волю сердцу, и те примолкли и уже…

Ну вот, собралась вся банда. Человек пятьдесят, не меньше. Встали полукругом, точно раскрытый веер, плотно, один к другому. Подогнали грузовик. А им начали надевать наручники. И один из них, из другой камеры, говорит: “Хасинто, можно я попрощаюсь с твоей женой?” А муж сказал… Конечно, он знал, что я… что я никогда раньше в такое положение не попадала. И говорит: “Попрощайся”. А я уставилась на него такими глазами, жалкими, что ли, не знаю, и говорю: “Но послушай, как же ты будешь смотреть, как он меня обнимает и целует?” Ох, головушка моя… Но такой уж он был человек, он говорит: “Обними его и поцелуй, он мой товарищ по смерти. Мы все идем на смерть. О чем тебе беспокоиться”.

И я обняла его. Другой подошел. Прощай. И все семеро со мной попрощались.

Семеро, которых разлучили с женами из-за того, что те плакали, и теперь им не с кем было попрощаться.

Восьмым подошел мой муж.

И только тогда, когда мы уже начали прощаться, подошел охранник и снял с него наручники. Когда на него снова надели наручники, глаза мои были сухими. Я и это выдержала, виду не показала. Но когда увидела, что ногти у него почернели, как уголь, ноги мои подогнулись, и я рухнула на пол. Тогда он сказал: “Вставай, – говорит, – не рви свою душу. Иди”. А я говорю: “Нет, я еще побуду”. Когда его повели к дверям, я собрала всю оставшуюся одежду. И держала в руках.

Одежду, еще хранившую его тепло и его запах, но уже пустую, его в ней не было.

И так с этой одеждой снова брякнулась об пол, какой-то охранник подошел, но я ему сказала: “Не трогайте меня. Не прикасайтесь ко мне, чтобы мой муж не увидел этого в свой страшный час. Хоть мозги мне выбейте, только не трогайте”. Кое-как выбралась на улицу и побрела, ничего вокруг не замечая, только думала: “Куда это я иду?” Я была как безумная и все шла…

(Шум, неразборчивая речь.)

…в таком отчаянии, которого не могу вам описать…

Вис знал, что он тоже был на той улице в ту самую минуту, когда с грохотом пронесся грузовик и задрожала земля, когда эта молодая женщина терзалась смертельной мукой.

Я упала, ничего не видя, а со мной шли четверо охранников, они хотели поднять меня, а я им говорю: “Не трогайте, отойдите от меня!”

Вис — Охранники? Почему?

Мерседес – Потому что они должны были отвести меня в гостиницу, где нас всех запрут, понимаете, и пока их не расстреляют, нас не выпустят.

Вис — Значит, остальных жен тоже…

Мерседес – Тех еще раньше туда увели. Я одна осталась. Я эту гостиницу в Вильякаррильо на всю жизнь запомнила, это не та, что на бульваре, а та, что на площади.

Нас собрали в одну комнату и… держали там, пока их не расстреляли.

Вис – А вам было слышно?

Мерседес – Нет, что вы, это далеко… Мы слышали только шум и крики на улице, все дальше и дальше, дело в том, что полгорода вышло на улицу, чтобы посмотреть на них, подбодрить. Полгорода. А возвращались они… Это даже вообразить себе трудно, трудно вообразить.]

Мерседес нужно было в первую очередь рассказать о том страшном дне, так она и поступила. Потом в ее памяти начали всплывать и другие воспоминания. Одни из них касались событий, предшествовавших этому дню, другие – последующих. Она уходила в прошлое, возвращалась и снова принималась рассказывать. Пожалуй, она не слышала ничего из разговоров, которые вели ее гости за столом с жаровней (чтобы оставить эту историю как она есть, разговоры эти можно и опустить). Мерседес как будто сразу намного постарела.

Мерседес – В тот день, когда судили моего мужа…

Она задумалась.

Хасинто Наварро Висена.

Первого августа, когда судили моего мужа, вы знаете, я сидела в первом ряду, а он – за барьером, там стояло три скамьи. По бокам загородки – двое гражданских гвардейцев, а они сидели в наручниках и отвечали на вопросы. Мой муж все на меня смотрел. Говорил, чтобы я ушла, но я сказала: нет. Я выдержу. Уже осудили тридцать человек – всех приговорили к смерти. Когда настал его черед, он защищался. Потому что все, в чем его обвиняли, было неправдой.

Антонио-секретарь – Суд слушал только обвинение…

Франсиско – Там суд руководствовался тем, что прислали отсюда.

Мерседес – А охранник, который стоял рядом со мной, и спрашивает: “Сеньора, среди подсудимых есть кто-нибудь из ваших близких?” – “У меня? Нет, сеньор”. Если б я сказала “да”, меня выставили бы на улицу. А я, знаете, решила высидеть до конца, пока не осудят всех.

Франсиско – Не имели они права выставить тебя на улицу. Заседание было открытым. Войти мог любой и каждый.

Мерседес – Тогда зачем меня два раза об этом спрашивали, а когда я выходила, подошли двое: тот, который спрашивал, и еще один. Тогда уж я сказала, чтоб от них отвязаться, что это был мой муж. И они отстали от меня.

Мерседес — Нужно всегда держать себя в руках, находить в себе силы. Но, как вспомню, тогда я сдала. Что-то стало с моей головой. Вы понимаете, бывает так, что голова у тебя… Когда ты будто сама не своя. Я засыпала и каждую ночь видела его во сне. И мне все вроде не верилось, что…

Антонио-секретарь – Мерседес, у вас ведь осталась дочь, верно?

Мерседес – Да, Росарио. Ей было полтора года, когда он умер. Всего полтора годика. Она живет теперь в Вильякаррильо. Перед смертью он написал ей записку. Я ее храню: “Росарио, прошу тебя только об одном: не огорчай маму. И стань такой, как она. Понимаешь? Чтобы все тебя уважали. Тот, кто любит тебя больше всех на свете, покидает тебя навсегда”. Вот что он написал дочери, которой было тогда полтора года.

Мерседес – И случилось так, что прошли годы и я вышла замуж вторично. Встретила человека, знаете, если Хасинто был социалистом, то этот был коммунистом. Он проявил со мной много терпения, много понимания, потому что я, как засну, начинаю бить кулаками по подушке, все сны мне снятся. Он говорил: “Не убивайся. Скажи, ну что он с тобой такое делал, чего не делал бы я, что ты его никак забыть не можешь, я хоть бы раз тебе приснился?” И я в шутку: “Да все то же самое”. И он был прав. Но когда я выходила за Хасинто, это была целая история. Они его не хотели.

Вис – Кто не хотел?

Мерседес – Да мои домашние. Дурость это у них была, дурость. Потом любили его больше, чем родных детей.

Вис – Ваш второй муж тоже скончался, так ведь?

Мерседес – Да, оба умерли. Оба.

Мерседес – Вот, взгляните на них: они все сводные сестры. Я сажусь здесь…

Кроме ее собственной свадебной фотографии, на стене висели еще четыре фотографии поновей, на которых также были запечатлены молодожены. Одна из новобрачных была Росарио. Затем – дочь Мерседес от второго брака (было две дочери, но одна умерла в грудном возрасте). Для ее второго мужа брак с ней был третьим, от первых двух осталось по дочери. Все четыре были уже замужем. От какой-то из этих молодых пар, Вис не помнил какой, родились две внучки…

Газовые платья, фата, новобрачные и невесты. Все – сестры. Все – сводные.

Я сижу здесь, смотрю на них и радуюсь.

Мерседес – А моя помолвка! Четырнадцать лет была я его невестой и никак не могла уговорить родителей и братьев, чтобы согласились, потому что…

Бла – Четырнадцать лет!

Мерседес – Четырнадцать лет. Сначала для меня это было вроде игры. Совсем еще девчонкой была. Четырнадцать лет. Бывало, по три-четыре года с ним не виделась. Мы жили на хуторе, и я ломала голову, как бы послать ему письмо.

Между хутором и городком, где жил Хасинто, сообщение осуществлялось с помощью вьючного мула, с которым отправлялся в городок кто-нибудь из братьев Мерседес. И в седло ("в седельную бляху” – Вис, пожалуй, так и не разберется, что это такое) она прятала письмо.

Сверну трубочкой и суну туда.

Через какую-то женщину Мерседес известила Хасинто о тайнике, и он таким же способом отвечал ей…

Так что братья мои, сами того не зная, служили нам почтальонами. Туда и обратно.

Так удивительно и просто открываешь для себя этих людей. Узнаешь о их любви, о мечтах. О событиях их незаметной жизни. Оказывается, они были настоящими живыми людьми. Оказывается, эти персонажи трагедии (андалусской, средиземноморской – очищающей), эта женщина, обряжавшая своего героя в могилу живым, и сам герой несли в себе вот эти человеческие судьбы. Получается, что они потому и стали персонажами трагедии, что были настоящими живыми людьми.

Мерседес — Подумать только, какая жалость! Если бы мой Хасинто не поторопился домой! Ведь мы жили в Мадриде, Листа, 46…

Как?

А пришлось вернуться сюда. Но меня уверяли, что его не… Потому что ничью кровь он не проливал… И мне говорили, что… И он поверил. Вернулся. Надо же! Из Мадрида сюда!

Из безвестности в западню. Но обычно жителю маленького городка ничего другого не оставалось, как вернуться в родные края или не покидать их, хотя бы и пришлось прятаться в какой-нибудь норе (в буквальном смысле слова); в те времена никуда больше его не тянуло. Или можно было уйти в лес (где-нибудь неподалеку от городка, с которым его связывали прочные нити), с тем чтобы в конце концов вернуться домой. Чаще всего – мертвым.

Его уже разыскивали. И так как здесь известно было, что мы живем в Мадриде на Листа, 46, то он, чтоб его не забрали и не отправили сюда, взял и вернулся сам. В родные края. Когда он пошел на фронт, ему оторвало пулей палец, и его потом направили в тыловую часть, а мы, знаете ли, только что поженились, дело молодое, он находился в Мадриде в казарме… как ее… – “Гарсиа Паредес”, а я поселилась на Листа, и там мы прожили до конца войны. А потом пришлось вернуться сюда.

Вис — Вы знаете, где похоронен ваш муж?

Мерседес – Нет, не знаю, и мне так больно…

Вис — Он похоронен на кладбище Вильякаррильо.

Мерседес – На кладбище.,.

Вис — Его расстреляли там.

Мерседес — Да, конечно, но…

Вис – А знаете ли вы… Там есть памятник расстрелянным, имен на нем нет, а только надпись: “ПАВШИМ ЗА СВОБОДУ”. Там их много.

Мерседес — Как больно, что я не знала.

Вис – Поезжайте на кладбище Вильякаррильо, подойдите к этому памятнику и думайте, что Хасинто там, потому что он действительно там.

Франсиско — Конечно.

Антонио-секретарь – А если нет…

Мерседес – Но там нет его имени?

Бла – Если вы почувствуете, что он там, значит, он там.

Мерседес – Но имени его там нет?

Бла – Нет, нет.

Антонио – Если не там, тогда чуть подальше. Там социалисты поставили памятник, надгробие всем, кого расстреляли в округе.

Мерседес – Да, да, да. Кто поглубже, кто сверху…

В голове Виса проносились неясные сомнения. Он видел призраки людей, шагающих навстречу смерти. Сколько из тридцати расстрелянных жителей Кастельяра покоится там, кто поглубже, кто сверху?

Мерседес – Бог его знает. Бог его знает. Бог его знает.

Вскоре они встали, Вис принялся собирать всякие принадлежности, клавиша японского магнитофона щелкнула, как захлопнутая дверь, присутствующие обменивались впечатлениями, а Мерседес хотела включить свет, но Вис подумал, что лучше бы не надо, он предпочитал разлившийся в комнате бледный полумрак, и неизвестно как из тихого говора и бледного полумрака вдруг возникло нечто такое, что палец Виса снова нажал на клавишу – клик…

Мерседес – …написали это письмо.

“Письмо”, которое отдал ему Антонио-секретарь. Письмо, написанное по поводу смерти Хасинто.

Однако – “написали”? Значит, писал не один человек? Кто именно?

Написали это письмо, когда там была и твоя тетушка, алькальдесса.

Это сказала она другому Антонио, “там" – значит в тюрьме, так должно быть – в тюрьме.

Они его писали, должно быть, когда оставались одни. Одно напишут, потом другое.

Напиши вот это. Скажи, что дальше. Хотя речь шла о письме, мысль Виса унеслась к тому трагическому мгновению, в которое рождается народное творение.

Потому что свекровь моя была очень умная и любила такие вещи.

Вис – Но ведь это письмо написали в тюрьме.

Мерседес — Да, конечно.

Шум голосов.

Вис — И она умерла.

Мерседес – Да, умерла, но здесь, у нас в городке. Когда была уже на свободе. И случилось это… Двенадцать лет как умерла.

Все поднялись, и Вис, собирая свои вещи, ощущал ход времени как движение ветра, который гонит по небу тучи, изменяя их очертания, Мерседес встала зажечь свет, но Вис предпочитал разлитый в комнате бледный полумрак, в котором Мерседес казалась окруженной развевающейся подвенечной фатой, и рука Мерседес замерла у выключателя – свет она так и не стала включать.

И

Многим из тех, кто в тридцать пятом наслаждался жизнью в “Батаклане” вместе с Висенте и его друзьями, не мог не показаться бесконечным тот период в истории Испании, который длился уже более года и которому суждено было растянуться до черного двухлетия; многим из тех, кто был всего лишь зрителем во всех остальных батакланах, на корриде или на футбольном матче… В этом проявлялось то самое противоречие, которое носит в себе каждый человек, уживаясь сам с собой. И дело тут не в том, что, как говорится, всего понемножку в жизни, нет, дело в том, что больше одного – больше и другого. И в Испании, мрачной и склонной к трагизму, начало этого черного двухлетия – без особых официальных смещений, без новых флагов и гимнов – ознаменовало, по сути дела, конец Второй республики[45]45
  То есть Апрельская республика (1931–1933 гг.).


[Закрыть]. Разве не так? Висенте еще будет спрашивать себя об этом. И не раз, но это будет намного позже. А в те времена… Когда Бернабе объяснял своим друзьям Экспосито и Висенте, что в стране хозяйничают СЭДА и Леррус[46]46
  Политический деятель, руководитель радикальной партии; в 1933–1935 годах глава правительства, за спиной которого стояла реакционная СЭДА (Испанская конфедерация автономных правых, глава – Хиль Роблес).


[Закрыть], заключившие между собою соглашение, те хмурили брови, их это действительно заботило, но понять все как следует, до конца они не могли, а когда Бернабе говорил, что надо дать бой каркам[47]47
  Первоначально: презрительное прозвище карлистов, позднее – вообще реакционеров.


[Закрыть], они отвечали: еще чего не хватало, – и когда Бернабе говорил, что они ведут себя, как будто они из ФУИ, они отвечали: а что еще делать, – на что Бернабе отвечал: становиться людьми, – а они: ну вот еще, хотя Висенте толком не понимал, при чем тут ФУИ, для него ФУИ символизировала атлетику, регби и футбол, и еще она была великолепной иллюзией объединения студентов в нечто вроде труппы бродячих актеров, и в самом деле это было неслыханно: авангард традиционализма с примерным усердием показывал в деревнях великолепные пьесы, правда, при этом время от времени слышались звуки раздаваемых (и получаемых) в знак протеста пощечин, в университете, в коллежах, на улице, и в других местах, и происходили эффектные буйные стычки с гражданской гвардией, как будто подобные вещи могли низвергнуть дона Хосе Марию или дона Алехандро[48]48
  To есть Хиля Роблеса или Лерруса


[Закрыть], который, кстати, совсем недавно еще слыл ярым республиканцем, – нет, Висенте этого не понимал. Разумеется, когда Бернабе с головой уходил в последнее приключение Шерлока Холмса или, скажем, искал приключений в жизни, увиваясь за дочерьми контрабандиста Пакито или за какой-нибудь хористочкой из “Батаклана”, – тогда, что и говорить, он забывал о своих левых взглядах. На радость своим друзьям. А то он их все время озадачивал. Тоже мне деятель! Но радость была недолгой. Не успеешь оглянуться, он снова на тебя наседает, гнет свою линию. Просто удивительно, каким серьезным он был для своего возраста. Пройдет время, и Висенте сам станет отчаянным романтиком – как бы в память о Бернабе, который так же повлиял на его политические воззрения, как Экспосито – на отношение к литературе, именно Бернабе показал ему, что значит жить вместе с народом, ощущать себя частицей народа, и впоследствии это станет для Висенте насущной необходимостью. Правда, он никогда не интересовался политикой в теоретическом плане – к теории был равнодушен, – но при всей своей апатии, если не антипатии, был уверен, что путь, пройденный им за немногие годы его жизни до гражданской войны, он прошел вместе с Испанией. Трудный и горький путь, на котором волей-неволей втянешься в политику. Его судьба, судьба провинциального юноши, о, если в чем и была типична, то как раз в том, что он, как и все испанцы, от жизни, в которой политика была нипочем, пришел к политике, которой нипочем была жизнь. И он всегда считал подлым передергиваньем, ширмой для ловчил расхожее утверждение, что, мол, всякий политический деятель – прежде всего человек без стыда и совести (просто бывают плохие политические деятели, как бывают плохие музыканты – так он обычно говорил), и не раз он испытывал угрызения совести оттого, что все откладывал да откладывал серьезное изучение политических концепций и программ. Ну что я могу поделать, если у меня к этому душа не лежит, говорил он. Ведь не любит же Бернабе Достоевского, и с этим ничего не поделаешь. И много еще чего говорил Висенте. Хватит об этом. Можно и честным путем прийти к софизму. Это злой парадокс. Это Экспосито говорил: парадокс. Хватит, хватит. Висенте суждено было проделать свой путь в политике, руководствуясь только чутьем. Самым примитивным способом, как самому что ни на есть деревенскому парню. А кроме Бернабе, хотел этого Висенте или нет, были еще и события. Была история, которую сначала переживаешь, а уж потом, если придется, читаешь. До того как это запоздалое и ущербное прочтение позволит ему понять, какие зарубки в его душе оставило то, другое или третье, он этих зарубок замечать не будет. Привычка приводит к тому, что ты живешь, не замечая дырки в зубе. Или другого скрытого изъяна, рубца. О нем очень хорошо знает твое тело, оно многое знает, но молчит. В той действительности, которая его окружала, Висенте лепил самого себя вслепую. У него вызвала безотчетную, почти детскую ярость зверская расправа над астурийскими горняками[49]49
  Имеются в виду участники вооруженного восстания в октябре 1934 года, вызванного победой правых на выборах в кортесы. После поражения астурийских горняков десятки тысяч людей были арестованы.


[Закрыть]. Он поражен был гнусной и вероломной ликвидацией (правда, это он слышал от Бернабе) законов, обещавших восстановить человеческое достоинство крестьянина и рабочего (правда, это тоже говорил Бернабе, но факты сами говорили за себя), после чего крестьянин и рабочий прибегли к (не) надежному средству забастовки. Черт возьми, как будто я снова слышу слова Бернабе. Ну и прекрасно, пусть снова говорит Бернабе. Он говорил, что так оно и есть, что они проводят аграрную контрреформу, что они душат Республику. А те, кто позволяет ее душить, тоже ее душат. В дальних закутках своей памяти Висенте слышал затем отголоски скандала со спекуляциями, слышал перебранки на улице, обогатившие испанский лексикон уймой жаргонных словечек, слышал трескучие речи парламентариев, репетировавших панихиду по Республике, которую многим из них не терпелось отслужить. И вот в один прекрасный день могильщики подняли головы, для многих заветный срок приближался семимильными шагами. Каждый готовил свечу, которую будет нести на похоронах, и думал о политической стряпне, которую так хотелось предать земле. Весной тридцать пятого в воздухе носилась жажда свержения, она не выветрится и летом, и в остальные месяцы года. Одни нетерпеливые голоса репетировали реквием, другие – новые или хотя бы подновленные гимны. Слишком легко теперь перечитать и вновь пережить историю, и в этой легкости таится опасность. Начинаешь ее перечитывать, и хочется оставить всю правду как она есть, с ее перепутанным календарем, сохранить живыми и трепещущими такие моменты, которые возникают лишь как предчувствие, а потом раскатываются многоголосым эхом; если расставить даты точно, можно убить много драгоценного и уж точно убьешь историю внутренней, душевной жизни героя. Как-то раз Висенте встретил Экспосито.

Месяца полтора он его не видал. С того вечера в “Батаклане”. Тогда официант передал Экспосито записку. С тех пор Экспосито в коллеже не появлялся. И не появится, не закончит курса. Последнего. Все привыкли к его исчезновениям, но на этот раз он отсутствовал слишком долго. Время от времени кто-нибудь говорил, что видел его. Бьет баклуши, говорили. Видели с какой-то девкой. И пьяного. Девушки – те всегда говорили, что он пропащий человек, не стоит обращать на него внимания, с него взятки гладки. Висенте три-четыре раза заходил к нему домой, но привратница каждый раз сухо заявляла ему, что его нет и никого нет, Бернабе тоже заходил три-четыре раза – привратница сказала ему то же самое, ничуть не любезнее, и наконец объявила, что его семья здесь не живет, а где живет, она не знает. Не задуривай мне голову, паренек, – точь-в-точь так она и мне сказала: не задуривай мне голову, паренек. Долгое отсутствие Экспосито выбило из колеи обоих друзей, и Бернабе даже не так внимательно следил за переменчивой политической обстановкой, и нетрудно понять, почему однажды Висенте пошел бродить в окрестностях “Батаклана”, втайне надеясь повстречать Экспосито, и, как бы то ни было, надежды его не были беспочвенными. Висенте встретил его, когда он выходил из бара в начале улицы Русафа, на которой находится “Батаклан”. Бар назывался “Видение”. На руке Экспосито висела женщина. Не та хористочка. Платиновая блондинка, худая, костлявая, но красивая. И намного старше его. Люди шли вверх и вниз по улице не останавливаясь. Экспосито спокойно и серьезно о чем-то разговаривал с платиновой блондинкой; увидев смотревшего на него во все глаза Висенте, отвел взгляд. Их разделяло шагов десять, и с каждым шагом они приближались друг к другу. Экспосито исчезал в толпе, снова появлялся, наконец прошел мимо Висенте, по-прежнему не разлучаясь с платиновой блондинкой, а Висенте остановился и продолжал смотреть на него. Экспосито вот-вот мог исчезнуть в толпе, и Висенте негромко сказал:

– Экспосито.

Не окликнул, а просто сказал. Экспосито отошел уже шагов на десять-двенадцать, но остановился, что-то сказал платиновой блондинке, и та осталась на месте ждать его, а он подошел к Висенте, тому стало не по себе, и Экспосито чуть заметно улыбнулся. Может быть, сделал усилие, чтобы не протянуть другу руку. Но не протянул, нет. И ничего не говорил, ничего. Только смотрел долгим взглядом. И вдруг, не оглядываясь, лишь кивнув головой назад, в сторону платиновой блондинки, сказал:

– Это проститутка. – Затем, улыбнувшись и пожав плечами, добавил: – Такова уж моя судьба.

Висенте по-прежнему было не по себе, он не знал, что сказать.

– Как поживаешь? – спросил Экспосито.

А Висенте не знал, как он поживает, и только пожал плечами, тогда Экспосито снова улыбнулся, чуточку пошире, и, наверное, ему стоило труда сдержаться, не протянуть другу руку, но он сдержался и ушел.

Висенте долго стоял, словно пригвожденный к тротуару, и все высматривал неизвестно что. Он не ждал больше ничего и никого, давно бы мог уйти, а люди шли мимо него в обе стороны и не останавливались. Некоторые задевали его. Некоторые говорили: прошу прощения.

Недели неслись галопом, экзамены все ближе, а жара стояла невыносимая. Июнь, начало июня. И вот однажды Бернабе пришел к Висенте, тот сам открыл ему дверь:

– Это ты?

А Бернабе, не сказав ни “здравствуй”, ни “прощай”, выпалил:

– Умер Экспосито!

Было не то воскресенье, не то какой-то праздник. Занятий в коллеже не было. Вот почему Бернабе пришлось идти к Висенте. Это было утром, конечно. Висенте никак не мог понять то, что услышал, и Бернабе, наверное, тоже не совсем осознал, что он сказал, и потому повторил:

– Он умер от чахотки в Торренте.

В те времена существовал обычай вывозить чахоточных туда, где одни сосны. Они все равно умирали, но у родных оставалось хоть какое-то утешение. Как будто смерть среди сосен чем-то лучше.

Висенте вдруг стало холодно. Он знал, что на улице жара. Но дрожал. К Бернабе зашел какой-то мужчина – видимо, по просьбе отца Экспосито. Речь шла о вещах практических. Надо повидать того-то, позвонить тому-то, своевременно оповестить соучеников и соучениц, так чтобы они сложились на венок с траурной лентой и надписью на ней: “Твои товарищи тебя не забудут!”, нет – просто: “От друзей”, – тоже плохо, лучше: “От друзей, которые никогда тебя не забудут”, – и мать Висенте помогла им придумать и все организовать, а Бернабе сказал: послушай, мороз по коже, – и ты тоже понимал, что Экспосито умер, но не мог взять в толк, какой смысл заложен в этом, и время от времени переспрашивал:

– От чахотки? От чахотки?

И никто, ну никто ему на этот вопрос не отвечал.

Скоротечная чахотка – оказывается, есть такая болезнь, которая называется скоротечной. Должно быть, это правильное название. Смерть скачет на черном коне из похоронного бюро и очень скоро возвращается, захватив с собой Экспосито. Оставляя во времени печальный неизгладимый след. Такая быстрая смерть вполне соответствовала невеселой жизни Экспосито, была своего рода божьей благодатью, как нельзя лучше соответствовала.

Солнечный свет тоже вполне подходит смерти. Так было и в тот июньский день. В Торренте. Эту старую потаскуху хорошо разглядишь только при ярком свете жизни. Погребальные цветы. В Торренте. Совсем близко от Ведата. И правда, там сосны, сосны и сосны. И в Торренте не было черных лошадей с черными султанами на черных похоронах. Здесь гроб плыл не на катафалке, а на плечах соседей, братьев, сыновей, родителей, друзей.

Друзей.

Друзей.

Гроб Экспосито мерно качался в такт их шагам. Его друзья шли в ногу, точно солдаты. Шли медленно, как же иначе. Траурным маршем. Правой – левой, правой – левой. Со смертью на плечах шли к мертвым.