Текст книги "Три песеты прошлого"

Автор книги: Висенте Сото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– Подожди меня здесь.

А Бернабе сказал:

– Нет, этого я тебе не позволю. Вас всех могут поставить к стенке: тебя, твою мать и твоего отца.

– Я это знаю, – сказал Висенте. – Пойду спрошу… Что они скажут. А ты подожди. – И, поборовшись немного с Бернабе (в шутку, со смехом), вошел в подъезд.

Лифт вызывать не стал. Не спеша поднялся по темной лестнице, вошел и так же не спеша изложил родителям проблему. Не спеша, чтобы конь времени не понес его и не убил до смерти. В полутьме, потому что и в голове его было темно, он и сам не знал, хочет он или не хочет, чтобы домашние согласились с его проектом. Но скоро он это узнает, и он шагал по ступенькам и с каждым шагом знал все меньше, останавливался чуть ли не на каждой ступеньке и задавал себе этот вопрос. Сердце колотилось все сильней, радость испарилась, и он все спрашивал себя: ну зачем я это сказал? Зачем, зачем? Я сказал: у меня в доме, я верю, что его можно спрятать в моем доме. В моем доме. Теперь к нему взывали его собственные слова. Твои слова раньше тебя попадают в будущее и оттуда тебя зовут. Еще и еще раз зовут. Некоторые не смеют ослушаться. И поступают так или иначе. Но Висенте не мог вернуться на улицу и сказать Бернабе, что он сдался. Тут даже и врать не понадобится: дома сказали, что… Подвергать опасности жизнь отца и матери… И голову его заполняла тьма, а душу – страх. Страх за мать, за отца, за всех, да кто я такой, чтобы… Но его ждали его собственные слова. Ждали. “Я думаю, что…” “В моем доме… В моем доме…” Дядя Ригоберто. В горле пересохло, ноги дрожали, на лбу выступил пот. Вокруг – темная ночь. Где-то наверху хлопнула дверь. Почем знать, кто это вышел и зачем: чтобы спуститься по лестнице или броситься в пролет, почем мне знать, тьма египетская, ни одной лампочки, черт бы побрал. И Висенте поскакал наверх, добежал до своей площадки, позвонил, ему открыл отец, удивился:

– Что с тобой?

– Ничего, папа, ничего. Сейчас расскажу.

Прошли в кабинет отца, отец все разглядывал Висенте, и тот сказал:

– Мой друг Бернабе прячет у себя дома своего дядю. Его хотят убить, сейчас я тебе расскажу.

Отец, продолжая разглядывать Висенте, спросил:

– За что его хотят убить?

– Не знаю. Откуда мне знать. Он из правых. Так они считают. Ходит к мессе и все такое прочее. А может, просто потому, что он так высок ростом. И носит на шее огромный скапулярий. Это все знают. Сам высоченный. Ходит с процессиями. Играет на трубе и выступает впереди оркестра на всех праздниках. А на шее скапулярий болтается.

Наверное, Висенте был сильно взволнован, но он вдруг замолчал, потому что его разобрал смех. И отцу это передалось, но тот подавил смех и сразу посерьезнел. И оба глядели друг на друга серьезными глазами. Почти серьезными. Ей-богу. Ни смешинки. Молча и серьезно смотрели друг на друга. И Висенте без всякого удивления понимал, что знает ответ отца, незачем и спрашивать. Он читал его мысли. Так ему казалось. Что-то вроде жужжания подключенной к сети электрической машины. Внутри загорается огонек. Никогда еще Висенте так хорошо не понимал отца. Он чувствовал, что тот хочет помочь ему.

– Кому об этом известно? – спросил отец.

– Одному Бернабе, – ответил Висенте. – Но я сам понимаю, что это – безумие.

Отец все думал и думал, и Висенте захотелось покончить разом, он уже отчаялся, но отец сказал:

– Это может продлиться еще не одну неделю. И это очень все усложняет. Это может продлиться еще много недель.

Висенте сказал:

– Ладно, папа, оставим это. Я пошел.

А отец:

– Подожди, Илария ведь там, на той стороне.

Уже так говорили: на той стороне, то есть в Испании и в то же время – не в Испании. Илария была их служанка. Накануне мятежа поехала недельки на две к родственникам в деревню близ Сарагосы. А в душе Висенте рос страх. Он догадывался, о чем будет говорить отец, и заторопился: забудь об этом разговоре, папа, забудь, – но отец ему возражал: да ты пойми, Илария ни о чем не догадается (а Илария была словоохотлива, молчать просто не могла, вот в чем была загвоздка), и Висенте продолжал настаивать: и говорить нечего, забудь об этом, – а отец говорил: конечно, ее комната свободна, места в доме хватит.

– Ну все, – сказал Висенте. – Я пошел. Бернабе ждет меня внизу. Прощай.

– Да подожди ты, – сказал отец.

И тут в кабинет вошла перепуганная тетя Лоли:

– Что тут происходит? О чем вы спорите?

Затем вошла и мать Висенте:

– Что случилось? О чем вы тут говорите и почему не идете ужинать?

– Вот что, – решил отец, – спустись к своему другу и немного погодя приходи сюда снова.

А Висенте: да о чем тут говорить, все ясно. Женщины опять подступили с вопросами, отец вытолкал Висенте за дверь, тот говорил, что незачем ему подниматься, он лучше пойдет погулять.

Вот как все было, примерно так. Друг друга перебивали. Каждый говорил свое. Бернабе ждал, прислонившись к фонарному столбу, фонарь не горел, и Бернабе, казалось, угас, так что поначалу Висенте не сказал ничего. Бернабе, поняв, в чем дело, сказал только:

– Ну ты и силен!

– Послушай, – попросил Висенте.

– Что еще ты можешь сделать? Не беспокойся. Я никогда об этом не забуду.

– Бернабе, – сказал Висенте, – это я не решаюсь привести сюда твоего дядю. Это я боюсь. За родителей.

– На твоем месте и я бы боялся. Я и на своем месте боюсь, хотя ты знаешь, кто мой отец.

– Будет тебе. Мой отец меня просто убил. Как будто речь идет о… о том, чтобы пойти в кино. Вот что меня испугало. Он ни минуты не колебался. Тут до меня и дошло. Я ему: ладно, брось это, забудь, – а он: нет, ты подожди. Черт меня побери совсем! – Висенте ходил взад-вперед, Бернабе шагал с ним рядом:

– Ну, силен мужик!

– Кой черт мужик!

И так они продолжали прогуливаться под звездами, Висенте спросил, как же теперь быть с дядей, и Бернабе, который был меньше озабочен, чем раньше, и куда меньше, чем Висенте, ответил: там видно будет, как-нибудь уладим, ей-богу, брось ты беспокоиться, – как это мне не беспокоиться, что ты теперь будешь делать, – а Бернабе: да я еще не решил, есть тут два-три варианта, – а Висенте не унимался: какие там варианты, это ужасно – и готов был снова сказать: знаешь, я думаю, что в моем доме, – и вот, повернувшись в очередной раз, они увидели отца Висенте, он сам к ним вышел. В домашних туфлях. Так что шагов его они не слышали. И конечно, каждый из трех считал маски двух других неправдоподобными в игре ночных теней и звездного серебра. Лица источали улыбки. И страх. Им казалось, что говорить не о чем, и они молчали. Наконец отец Висенте сказал:

– Привет, знаешь что, мы подумали…

– Здравствуйте, как поживаете, – ответил Бернабе. Они пожали друг другу руки.

– Давайте подумаем, – сказал отец Висенте.

И часа через два дядя Ригоберто оказался в доме Висенте. А его преследователи, если разыскивали его в эту ночь, остались наедине с валенсийской луной. Небесный мореход держал ее двумя пальцами, как подсвечник, и светил ткачу, чтобы тот продолжал ткать свою замысловатую сеть снов о славных и чудесных приключениях. Наверняка в это время они говорили какие-то несущественные слова, которые обычно бросают на ветер. Потом Висенте, когда он будет вспоминать эти слова, не так легко восстановит их в памяти. Или ему будет казаться, что он их восстановил. Вероятно, Бернабе сказал:

– Но я не могу согласиться…

На что отец Висенте, видимо, ответил:

– Нет-нет, мы предлагаем это от всего сердца.

Конечно, оба должны были сказать нечто подобное, повинуясь законам вежливости. Висенте хорошо запомнил, что сам он молчал и слушал и его переполняла дикая радость, от которой даже мороз подирал по коже. Должно быть, пот его стыл на холоде. Лучше он помнил те слова, которые не были брошены на ветер. Например, те, которыми они с Бернабе обменялись, когда шли вдвоем за дядей Ригоберто.

Они оба задыхались. Шли не быстро,не разговаривали, а все равно задыхались. Не очень сильно, но все же. Вот оно что. А когда уже подходили к дому Бернабе, тот сказал:

– Я вспоминаю, как ты носил мне еду в школу. Вспоминаю тот кусок хлеба. И картошину помню.

Тут Висенте почувствовал, как запылали его щеки – не от стыда же? – какое там, и он не знал, куда деваться, либо он тут же умрет, либо из самых темных глубин его безмолвия всплывут какие-нибудь глупые слова, да они и всплыли, действительно глупые, но они разрядили напряжение:

– Эм-а – сука. – И тут оба расхохотались деланным смехом, который хоть и не приносит такого облегчения, как искренний, но службу служит, и, когда они вошли в дом, им обоим казалось, что самое трудное – позади.

А чего стоили слова отца, когда он увидел мешок на спине дяди Ригоберто!

– Что это? – в ужасе спросил он.

Было уже за полночь, и они пришли только вдвоем (заранее было оговорено: никто из родных Бернабе, кроме него самого, не будет знать, где спрячется дядя Ригоберто) . И дядя Ригоберто опустил взор и склонил голову, как и перед уходом из дома Бернабе, где все на него уставились – на его огромный горб, в котором он таскал свою жизнь, свою заботу и свою надежду. (Все его окружили, судили-рядили. Сокрушенно и не без насмешек. Как он это потащит? Как? Кому-нибудь со стороны покажется, что мешок набит бомбами. Или мертвыми головами. Или тыквами. Но никто не подумает, что там духовые инструменты. И все же. Он готов умереть. И умрет, скажи ему об этом. Родственники ломали руки. А Висенте лишь сказал:

– Ну пошли?

И они пошли. Висенте впереди, за ним – дядя Ригоберто, согнувшийся под тяжестью своих забот и своих надежд.) И когда отец спросил, что это такое, Висенте ответил:

– Это трубы.

– Трубы?

Тогда дядя Ригоберто, не поднимая глаз, пояснил:

– Только чтоб я мог посмотреть на них. Только потрогать. Только для этого.

Вошли в квартиру. Дяде Ригоберто пришлось нагнуться: мешок задевал за притолоку. Мать Висенте и тетя Лоли смотрели как зачарованные. И Висенте, забыв о своих страхах и своей роли взрослого человека, окончательно убедился в том, что сказочное приключение, вычитанное в романе, тонкими, но прочными нитями связано с его жизнью. Никогда еще, начиная с ранних школьных лет, не смотрел он на этого одетого в черное молчаливого гиганта так, как смотрел теперь. С таким восхищением, с таким восторгом.

11

Уже выпили и по чашечке кофе, и по рюмке, и по другой, но никто из-за столика не вставал, и Вис не знал, что ему делать, а в отдельные минуты не знал, что он собой представляет, ему казалось, он спит или где-то далеко отсюда, потому что он плотно поужинал и вино здесь совсем недурное, в обеденном зале гостиницы полно народу и очень шумно, кроме постояльцев, сюда приходят и местные жители целыми семьями – в одном углу работает телевизор с большим экраном, показывают что-то историческое: много французских париков, много карет, много фехтовальщиков, а в другом углу зала, по диагонали, там, где расположились друзья Виса, можно было увидеть импозантную фигуру Бофаруля, закутанную в черно-белый клетчатый плед (не хочу больше мерзнуть, заявил он), а тут же рядом – людей, одетых не теплей, чем на теннисных кортах, Бофаруль шумно смеялся по любому пустяковому поводу вместе с двумя итальянцами, говорившими по-валенсийски, и двумя валенсийцами, говорившими по-итальянски, и из бара доносились звуки проигрывателя-автомата, звуки растреклятой музыки, дубасившей по вискам: бум-бум-бум – так, что голова раскалывалась, Бофаруль же все время менял парики, никуда не уходя, совершенно незаметно, стоит отвернуться на мгновение, вот он поднес к носу Виса уголок своего пледа: ну как, пахнет? Действительно, от пледа исходил какой-то одуряющий резкий запах, одеколона и еще чего-то, чего же? Кошачьей мочи, заявил Бофаруль, это все Каровиус! И он не то горько смеялся, не то плакал от восхищения, ненависти, любви и отчаяния, как-то очень мудрено не то плакал, не то смеялся, поясняя, что он как-то оставил плед в раскрытом чемодане на полу, и этот сукин кот, вы только подумайте – италоваленсийцы тоже захотели понюхать, не говоря уже о том, что они все время хотели пить коньяк, ром, сухой и сладкий, и хинную, и все, что стояло у них на столике и у нас – столики давно были сдвинуты, и все пили рюмку за рюмкой – итальянцы, Бофаруль и, конечно, Кандидо, даже Кандида – надо же, я тоже выпью, подайте и мне, – и Бла: а что же Вис? А Вис: да ничего, ведь Бофаруль и Бестейро… Нет-нет, не то – бум-бум-бум-бум.

Нет, я не сплю. Меня лихорадит. Чуточку. Вот теперь, теперь я чувствую, что лицо мое пылает. Обветрилось. Такой насыщенный был день, столько волнений. Лихорадка нетерпения – вот что со мной такое, я знаю, он здесь, ждет меня в баре, но как исчезнуть, как? Нельзя, чтобы видели, как я уйду с ним. Ради него нельзя. У меня в номере есть бутылка виски. Я точно помню. Большая бутылка "Тленфиддиш”. Чуть не литровая. Около этого. В Лондоне я сунул ее в чемодан и подумал: кому-нибудь подарю. Но когда с кем-то встречаешься, забываешь о виски, а когда ты с бутылкой, забываешь обо всех на свете. Принесу-ка я ее сюда и всех свалю. Им уже много не надо. И тем положу конец веселью. Кончится всеобщим наркозом.

Вис встал, вышел. В небольшом холле облегченно вздохнул: здесь потише.

Его одолевали впечатления дня – с утра я только и делал, что смотрел на могилы и расстрелы да разговаривал с расстрелянными, именно так: разговаривал с расстрелянными, – вот в таком настроении пребывал Вис.

– Испания любит шум, – сказал он и начал не спеша подниматься по лестнице. – Шум у нас везде к месту. В испанской семье, на испанской улице, в испанском автобусе. В торговых домах, в испанских кортесах.

У двери своего номера Вис остановился.

– Неплохо было бы заглянуть в бар и убедиться, что… Да нет, он, безусловно, там!

Яростно рванул дверь, схватил бутылку и вернулся в обеденный зал.

Спустя немного времени все, в том числе италоваленсийцы – оказывается, они приехали в Вильякаррильо поохотиться, не добыли ничего, ни тебе пичужки, но зато съели великолепного agnello[56]56
  Ягненка (итал.).


[Закрыть], Кандида переспросила: что съели? И Бофаруль ответил: ягненочка, ягненочка, – кто-то сказал: mamma mia, – а Кандида все свое: да что же они такое съели? – тут Кандидо воскликнул: черт подери, он же тебе сказал, – все они нестройной толпой поднимались по лестнице, у всех номера оказались в одном коридоре на одном этаже, они сбились в кучу – тихонько смеялись и шикали друг на друга, люди спят, – а Вис выходил из себя: чего бы я не дал, чтобы они сейчас же разошлись, а то Кандида все еще допытывается, чем это пахнет от пледа, а Бофаруль говорит, что, мол, этим сукиным котом Каровиусом, – а та опять: каким, каким сукиным котом? – а Кандидо опять свое: да тебе же сказали, черт подери, – а один из итальянцев сказал другому: да ты bufaretto[57]57
  Навеселе (итал.).


[Закрыть], – другой возражал: кто, я? – и смеялся, а Бофаруль говорил: tutti, tutti bufaretti[58]58
  Все навеселе (итал.).


[Закрыть], – а Вис думал: это уж такое свинство, что я готов убить… – и опять пошла речь о том, что съели agnelletto, и опять Кандида переспросила: что, что? Но наконец кто-то во весь голос сказал по-каталонски:

– Пошли спать, друзья.

И тут компания тихонько и быстро разошлась по своим номерам.

Музыка все еще дубасила – бум-бум-бум-бум, – но уже издалека, приглушенно, это еще куда ни шло.

Проведя еще минуту в мучительном нетерпении, Вис сказал:

– Я пойду, Бла. Ты знаешь…

– Знаю, иди.

– Сейчас. Все прекрасно. Значит…

Но Вис сказал это отсутствующим тоном, а сам все не решался пойти, и Бла подтолкнула его к двери:

– Готов? Иди же.

– Значит, минут через двадцать позвони и, если меня там не окажется…

– Иди спокойно, если тебя там не окажется, позвоню еще через три минуты, а если и тогда…

Тут Вис обнаружил, что все еще держит в руке бутылку "Тленфидциш” – черт побери, они ее почти опустошили, – и он приложился к ней на прощанье, потом поцеловал на прощанье жену, заметил, что она смотрит на него как-то нехорошо, холодно, она забрала у него бутылку, подала ему пальто и выставила за дверь, он надел пальто и быстро сбежал по лестнице, так что чуть не налетел на конторку дежурного администратора – слава богу, никто меня не видел, – зашел в бар и сделал знак слегка прихрамывающему (не) знакомцу, тот стоял спиной к стойке, внимательно наблюдал за дверью, и они вышли на улицу, вернее, на шоссе – гостиница стояла у шоссе на самом краю городка, – и слегка прихрамывающий (не) знакомец сказал:

– Значит, вы идете?

– Идемте, – ответил Вис.

Он уже не ощущал холода, и нисколько не чувствовал себя усталым, и снова зачарованно смотрел на звезды, а они слепили его, и он спотыкался о них и трогал их руками, но они ускользали, а слегка прихрамывающий (не) знакомец меж тем сказал:

– Здесь недалеко.

И они вошли в город и стали плутать по улицам. Вис понимал, что никогда не сможет запомнить их, и не старался запомнить. К тому же он не знал, зачем ему их запоминать. Ему больше нравилось идти по звездам, хотя он то и дело спотыкался, так что время от времени слегка прихрамывающий (не) знакомец говорил: осторожно, осторожно, – и наконец они пришли. Пришли после бесчисленных подъемов и спусков. В мерцании пробивающегося меж домов звездного света Вис подумал, что еще не поздно уйти, но, пока он думал, дверь открыли изнутри, слегка прихрамывающий (не) знакомец попробовал улыбнуться ему, но не смог и опустил голову. Вис вошел. Внутри пахло деревенским домом. Хлебом. Дровами. Деревенским домашним ночным теплом. Как будто здесь уже спят. И пробудятся под дребезжание жестяного будильника. Вот бы мне так, я будто всю жизнь прожил здесь и без ума от такой жизни. В прихожей было темновато: тускло светилась лишь лампочка над входной дверью, а у старухи лицо было такое бледное, что в полутьме первым бросалось в глаза, – кажется, она мне улыбается так же испуганно, как тогда, когда слышат будильник, – и старуха тихонько сказала:

– Добрый вечер, входите, пожалуйста.

– Извините меня, извините, – так же тихонько откликнулся Вис.

А слегка прихрамывающий (не) знакомец – тоже тихонько – сказал:

– Это моя мать, моя мать, а это сеньор писатель, мама.

Старуха и Вис забормотали: очень приятно, очень приятно, – они друг другу понравились.

В едва освещенном прямоугольнике внутренней двери возникла расплывчатая, неопределенная фигура низенькой полной женщины, но тут же отступила и испарилась, где-то в глубине дома послышался торопливый шепот, мышиные шажки и детское хихиканье – наверное, ребенку хотелось взглянуть на гостя. И из прихожей, из теней, прятавшихся по углам в неясных очертаниях сундука, вешалки, пары стульев, они прошли, вернее, поднялись, преодолев две ступени, – причем только слегка прихрамывающий (не) знакомец и Вис, а мать исчезла в каком-то из углов – в небольшую гостиную, которая была, пожалуй, уютной, тут были и полки с книгами и картотеками, и современный ломберный столик, и вдруг слегка прихрамывающий (не) знакомец остановился, посмотрел на Виса, вскинул руки и пожал плечами, будто хотел сказать: ну что я могу поделать, – и заплакал. В три ручья. Склонил голову, закрыл лицо руками и плакал, горестно качая головой. Никогда в жизни Вис не видел, чтобы кто-нибудь так плакал, и подумал, что это, верно, слезы, которые сдерживались долгие годы, а теперь переполнили душу и бурным потоком вырвались наружу. Вис не знал, что делать, ему было еще горше, чем хозяину дома, тот по крайней мере плакал, а что делать ему? В эту минуту телефон, стоявший тут же, на столике, нетерпеливо зазвонил и перепугал обоих, хотя Вис знал, что это Бла, и слегка прихрамывающий знакомец схватил трубку, тотчас снова приняв мужское обличье.

– Я слушаю. Да-да, одну минуту. Это вас.

Вис взял трубку:

– Привет, что случилось?

– Все хорошо? – спросила Бла.

– Да, – ответил Вис и, так как Бла молчала, вопросительно сказал: – Бла?

– Меня вдруг охватил страх…

– Почему? Ведь мы…

– Я сидела здесь, глядя в стену, и ждала, когда же пройдут минуты, чтобы позвонить тебе, как вдруг мне пришло в голову, что тебе дали фальшивую визитную карточку…

Вис почувствовал не облегчение, а скорей беспокойство, неприятное запоздалое беспокойство, и наконец сказал:

– Ну теперь ты убедилась, что…

Бла показалось, что он сказал это осторожно, и она спросила:

– Как ты?

Вис подумал, что разговор их могут слышать по аппарату в другой комнате, и ответил:

– Все очень хорошо.

– Минут через пять или чуть больше я снова позвоню.

– Прекрасно.

– Пока. Bye[59]59
  До свидания (англ.).


[Закрыть].

– Bye.

Они уже много лет говорили друг другу: bye. Даже в Испании. Ну и что же. Слегка прихрамывающий знакомец улыбнулся Вису, вытер слезы рукой и даже утер пальцем нос, и Вис предложил: да возьмите вы платок, друг мой, – а слегка прихрамывающий знакомец сказал:

– Вы поступили разумно. Давайте мне ваше пальто. Садитесь.

Вис отдал ему пальто, сел, тогда слегка прихрамывающий знакомец открыл шкафчик-бар, неказистый на вид, но удобный, умещавшийся под книжными полками.

– Чего вы выпьете?

– О нет, нет, – отказался Вис.

– Ну как же так, – сказал хозяин дома и извлек две рюмки и бутылку виски.

– Ладно. Идет.

Они понемногу отхлебнули, и слегка прихрамывающий знакомец сказал:

– Сейчас сюда выйдет мой отец. Но если не хотите, я не буду его звать. Я уже успокоился. Сыт этим по горло. И мне на все наплевать. Он сидит дома, никому не показывается уже сорок один год и три месяца. О нем знаем только мы с матерью. Ну еще мой семилетний сын. И моя жена, конечно. Сорок один год и три месяца.

– Я так и подумал, – сказал Вис.

А слегка прихрамывающий знакомец отхлебнул виски и спросил:

– Почему?

– Не знаю, – ответил Вис, – почем мне знать. Вы что-нибудь такое сказали мне, я знаю, что была за жизнь… И я подумал о человеке, который прячется из-за политики. Из страха.

– Вы угадали, – подтвердил слегка прихрамывающий знакомец.

– Неужели по сей день?

– По сей день! Вы думаете, его можно урезонить? Чего только я не перепробовал! Ну хочешь, тебя навестит такой-то, ничего с тобой не случится, ну давай увезем тебя в Мадрид или в Севилью, там и будешь жить… ни в какую. Многое теперь изменилось, мы это знаем. Поэтому, когда я увидел вас и мне сказали, что вы приехали посмотреть наши края, послушать истории из нашего прошлого, я сказал себе: другой такой истории не сыскать, попрошу-ка я этого сеньора…

– Понятно, – сказал Вис, покраснел, поперхнулся и умолк.

– Он столько выстрадал, это мы знаем.

– Как я понимаю, он был приговорен к смерти, но ему удалось бежать, скрыться.

И пристально посмотрел на знакомца и, должно быть, покачивал головой, но, сам не зная почему, не сказал знакомцу то, что сказал Бла. Наверное, хотел, чтобы тот сам ему об этом сказал, вопрос слишком деликатный, как будто его самого удручала разгаданная им тайна, и, не зная, что сказать, спросил:

– Он здесь, да? А он знает, что я?..

– Думаю, знает, – ответил знакомец.

Он встал и вышел, Вис допил свою рюмку и налил еще, а за дверью слышались приглушенные голоса, Вис вдруг почувствовал себя очень неловко: чем я могу помочь, кто я такой, хорош этот тип, решил меня в это дело впутать. Но тут вошел старик:

– Здравствуйте, как поживаете?

Вис встал и подал старику руку.

– Спасибо, хорошо. А вы?

Старик сердечно пожал протянутую ему руку:

– Хорошо, очень хорошо, садитесь, пожалуйста.

Вис сел, старик – тоже. Оба молчали. Знакомец все не возвращался, и Вис не знал, с чего начать разговор, но старик начал сам:

– Вот вы мне расскажите…

– Нет, – немного раздраженно прервал его Вис, – это вы, вы мне расскажите.

Старик встал и, прохаживаясь по комнате, стал говорить глухим голосом:

– Сын рассказал мне о вас. Вы знаете. Я не хотел с вами встречаться, вы уж меня извините, и на то была своя причина. Я не хочу выходить на улицу и не выйду, хоть бы меня тащили силой. Вы – первый человек, который меня увидел. Не считая домашних. Я не выхожу сорок один год и три месяца. – Для Виса эта цифра звучала как срок наказания, счет которому вела, без сомнения, вся семья. – И все это время я гляжу сквозь жалюзи, как мимо дома туда и сюда ходят соседи, вижу, как они стареют. Вы понимаете? Меня же не видит никто. Никто не знает, что я здесь, в доме. И как-то в погожий солнечный день мне в голову пришла очень серьезная и очень печальная мысль. Клянусь, это так. Такая мысль, что с ума можно сойти. Вам это, может, покажется глупостью…

– Нет, что вы, продолжайте, пожалуйста.

И старик продолжал:

– Я караулил, глядя в щелку жалюзи, чтобы увидеть всякого, кто пойдет мимо. Понимаете, чтоб убить время. А солнце припекало. И я заметил, что каждый идет вместе со своей тенью. Конечно, я видел это и раньше, но кто же обращает внимание на такие вещи. Так вот. У каждого своя тень. У мужчин. У любого мальчишки. Ясное дело. Даже мулы, знаете, даже собаки – все шли вместе со своей тенью. Деревья весь день стояли неподвижно, тень обходила их кругом, понимаете? А у меня тени не было. Потому что я осужден был сидеть в тени. И мне стало страшно. Даже задрожал, как умом тронулся. Голова кругом пошла… И я выругался дурным словом, вы уж меня простите, мне так вдруг захотелось ругаться непотребными словами, мне вдруг понадобилось во что бы то ни стало ругаться, а то я уж года два разговаривал что твои богомолки в церкви, я не знал, куда мне спрятаться, чтобы заорать во весь голос, жена ходила за мной по дому и плакала, а я схватил большой глиняный кувшин, сунул туда голову и ну орать, сам чуть не оглох, я и смеялся, и плакал, и сыпал ругательства – растакая твоя мать и разэтакая, – слезы и пот лились ручьями, я задыхался и пел: нет у меня тени, я мертвый. С тех пор, случается, снова на меня находит, и я снова проделываю все то же самое. Видите, какая штука. Это никуда не годится, так недолго и вовсе свихнуться. Ну так приспичит – мочи нет, как в молодости, когда долго без женщины. А потом я становлюсь совсем вялым и смирным. Как будто бежал и бежал в гору, пока не рухнул без сил. Сую голову в кувшин и плачу, и кричу, каких только матерей не поминаю – нет у меня тени, я мертвый…

Незаметно возникший откуда-то знакомец прервал отца:

– Раз ты можешь все это проделывать, какой же ты мертвый, сам посуди.

Старик сначала посмотрел на сына, будто не видя его, потом обернулся к нему лицом:

–А вот ты, ты ведь совсем живой, почему же ты этого не проделываешь?

Потом снова обратился к Вису:

– А что вы там пишете?

– Взгляните сами. "Кувшин”. И "ругательства”.

– "Ругательства”, – повторил старик.

– И вот еще: "сунул голову в кувшин”, "нет у меня тени”…

Тут зазвонил телефон, как он у них пронзительно звонит, знакомец снял трубку.

– Слушаю. Да. Это вас, – и передал трубку Вису.

– Слушаю.

– Как дела?

– Ничего…

– Ты еще выпил?

– Немного.

– Bufaretto?

– Нет, ну самую малость.

– Absolutely[60]60
  Совершенно (англ.)


[Закрыть] bufaretto.

– Нет. Ну все.

– Когда вернешься?

– Не беспокойся.

– Не задерживайся долго. Я еще позвоню.

– Не надо. Я сам тебе позвоню.

– Ладно. Только не заставляй долго ждать.

– Хорошо.

– И не пей больше.

– Наоборот. Иначе никак.

– Молчи. Все, bye.

И Вис повесил трубку, знакомец и старик не обращали на него никакого внимания, они яростно наскакивали друг на друга, о чем-то спорили.

– Ты расскажи сеньору все, – сказал знакомец.

– Зачем? – возразил старик.

– Расскажите мне все, – сказал Вис, – ведь я пришел сюда, не так ли?

И эта фраза, такая простая (Вис потом вспомнит ее дословно, и эта простота его поразит), которую Вис произнес, скрестив руки на груди, заставила старика умолкнуть, и он снова принялся ходить по комнате и наконец сказал:

– Я сижу здесь с тринадцатого сентября тридцать девятого. Сорок один год и три месяца. Почти. Без каких-то дней. С тех пор как добрался. Когда… На себя…

Он начал запинаться, воспоминания бередили ему душу, и Вису захотелось крикнуть: не рассказывайте ничего, – старик, возможно, догадался об этом по его невольному движению и продолжал уже спокойнее:

– На себя был не похож. После двух с лишним месяцев. В то время все считали меня мертвым, понимаете? Моя жена – первая. И вот он, ему тогда было всего… Ну, как сейчас внуку…

– Нет, годиком больше, – поправил знакомец.

– Годиком больше. Восемь, стало быть. Два месяца скитался в горах, подыхая с голоду, ясное дело…

Вис был взволнован тем, что рассказчик был тогда в таком состоянии, странное дело – взволнован, не слишком ли сильно сказано? Нет, именно так, лучше не скажешь. Вис встал и пошел к своей рюмке, но она была пуста, и тогда он попросил:

– Не нальете ли вы мне еще немного вина?

– Вина? – переспросил знакомец. – Может, виски?

– Налей вина, – велел старик.

– Нет, если… – сказал Вис, но ему уже наливали вина, и он подумал, что и вообще-то рука у него не очень тверда, а сейчас… Зная, что рука его дрожит и он обязательно прольет полрюмки, наклонился над столиком и выпил, пусть смотрят и думают что хотят, старик и знакомец тоже выпили, и старик продолжал:

– Два месяца, потому что я был из тех, кого повели на расстрел, и случилось это…

Старик вдруг показался Вису таким слабым и легкоранимым, вроде ребенка, которого заставляют исповедаться, и он сказал:

– Почему вы должны рассказывать мне об этом? Нет, сеньор, я не имею никакого права…

Знакомец понурил голову, а старик, который все ходил по комнате, поднял трясущуюся руку, призывая его к молчанию.

– Теперь я сам хочу рассказать об этом.

И Вис по-прежнему находил его слабым и легкоранимым, но, кроме того, обнаружил в нем желание жить, потребность жить, это его успокоило и как-то странно обрадовало, и он заметил, что старик, состарившийся в тени, смугл, словно тень сохранила его свежесть, и что он выше ростом, безусловно выше ростом, чем его сын, и что у обоих светлые испуганные глаза, и, постепенно прозревая, понял, что старик хочет рассказать ему нечто совершенно, в корне отличное от того, что он воображал себе, за исключением разве что внешних совпадений, а старик после долгого молчания продолжил свой рассказ:

– Понимаете, в тот день нас повели на расстрел девятерых. Под вечер. В тот месяц, июль, и раньше, начиная с апреля, сколько народу полегло… Мама родная. Но я был спокоен. Думал, что меня отпустят. Как бы не так. У меня, знаете, был один-единственный идеал. Я, в общем, никогда не лез в политику, но пришла война – и что же я сделал? Встал на сторону Республики. Признаюсь, сделал это по доброй воле. Не то чтоб не было другого пути, нет. Я по-настоящему держал сторону народа, всей Душой. Вот как со мной получилось… Не то чтоб я был важным господином, но жил в достатке. Раз я торговал, мне хорошо были знакомы все города и деревни в здешних горах, возил товар на все ярмарки, и меня в округе все знали. Если б не война, то через пару лет… Но не в этом дело. В общем, когда мне сказали… Сам-то я на фронт не собирался. Пусть молодежь повоюет. А мне уж было двадцать восемь. Жена и сын, сами понимаете. Семья. Но на фронт – так на фронт. Но оказалось, что меня направили не туда. Было так мало среди нас грамотных, что… В общем, меня назначили в особый отряд. Организовать тыл – так они сказали. Не военный тыл, нет. Организовать торговлю. Поставки, распределение и вольную продажу. И я организовал немало коллективных товариществ, как их тогда называли. Сельскохозяйственных коллективных товариществ. И случалось, кое-кому из богачей мы поубавили жиру, верней, отобрали лишний жир, потому что, ясное дело, без реквизиций было не обойтись. Магазины и… Сами понимаете. Распределялось все плохо. И мы, сколько могли… Я так думаю, я много думал, меня считали предателем. Ведь я не был бедняком, значит… Вы понимаете. Так вот, как только смогли, они мне за это отплатили. Особенно двое. И один из них – мой двоюродный брат. Вот сын мой вам скажет. На смерть меня отправили двое. Вам понятно? Столько лет я ждал, когда настанет такой день. Когда я сказал бы им: ты скажи, что я тебе сделал, зачем ты сказал то-то и то-то, чтоб меня забрали? Налгали они на меня. На суде обвинили в том, что я, мол, распространял марксистские идеи среди рабочих и крестьян. Что я такой, что я сякой, что я – опасный элемент. А я о марксизме-то и понятия не имел! Но все равно они вынесли мне смертный приговор. Ах, как мне не повезло: те двое, что поставили меня к стенке, давно сами подохли. Много лет тому назад. Вот какое дело. У меня вся кровь закипела. Значит, я так и не смогу им сказать… А я ничего в жизни так не хотел, как сказать этому ублюдку, которого я называл двоюродным братом: послушай, сын блудливой матери, что я тебе сделал, чтобы ты… И колом бы его, колом – не до смерти, нет. Хотя не знаю, смог бы я теперь удержать этот самый кол. Но тогда… Так вот, приговорили к смерти. После этого я сидел в тюрьме еще два месяца и все ждал, что меня отпустят. Жена подняла на ноги весь городок. Тот поручится, другой… Все напрасно. И настал день. Знаете, хуже всего дожидаться. Понимать, что ты умрешь, а твой сын и твоя жена…