Текст книги "Три песеты прошлого"
Автор книги: Висенте Сото
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
Я чувствую – каждый мой палец
раскрывается почкой цветка.
Какими бы трогательно-невнятными ни были эти стихи (он будто снова учился говорить), сам он всегда воспринимал их как новые, как невозможные для него без знакомства с новой поэзией. И вот опять появляется хроменькая. Висенте знал о ней очень мало – разумеется, потому, что больше знать и не хотел. Даже себе не признавался. Знал только, что она из Гранады, узнал ее адрес и ее имя, которое никому не сообщит и через тысячу лет (и не даст ей вымышленного имени), ему достаточно было знать о ней лишь то, что он мог видеть собственными глазами. И когда встречал ее в крытой галерее коллежа “Луис Вивес”, усиленно думал о ней, причем только стихами, а она хлопала ресницами, посылая снопы убийственных искр из своих близоруких глаз, а иногда, может быть, подходила чуть ближе к нему (пугая его до смерти) и, узнавая вечно глазеющего на нее юношу, делала строгое лицо, шла дальше, слегка прихрамывая. В создании всех этих стихов, из которых в памяти Висенте почти ничего не осталось, как и от других двух строк (из другой поэмы), которые потом процитирует глухим голосом Экспосито, быть может, думая о себе, – в их создании Экспосито сыграл очень важную роль. Но это особая история.
7
Они вышли из кладбищенских ворот и пошли вдоль стены, мимо пруда, направляясь обратно в городок, одни впереди, другие поотстали, последними шли Вис и Бла.
– Ты видела меня с этим… – сказал Вис.
– Да, – подтвердила Бла.
– А ты заметила, что он слегка прихрамывает?
– Ну конечно.
– Может, я и не напишу о нем ничего другого, но об этом обязательно, но постой… – И он громко окликнул Кандидо, шедшего впереди: – Кандидо! Кандидо! – И тот обернулся, и Вис попросил, чтобы он провел их в церковь, тот удивился: в церковь? А Бофаруль сказал, что это прекрасная мысль, что ему тоже интересно на нее взглянуть, и Кандидо воскликнул: но, черт побери! Кандида спросила: в какую церковь? Ну, в главную, ответил Вис, а Кандида переспросила: в церковь Успения? Вис сказал: почему бы нет, – и все направились к церкви.
Вису необходимо было поговорить с Бла. Прежде всего чтобы понять самому. Когда Бла его внимательно слушала, он благодаря ее вниманию лучше слышал сам себя, как бы через нее, и лучше себя понимал. Как будто становился умней. Может, и на самом деле было так. Когда она вся обращалась в слух. Для него это было стимулом, приглашением к доверительной беседе.
– Мы как будто прилетели сюда прямо из нашей мансарды, – сказал он, – на каком-то старом аэропланишке, ветхом и громоздком. По воздуху, над облаками. – Затем, остановившись и помолчав, добавил: – В Испанию. Это невообразимо. Неимоверно. В прошлое. На поиск персонажей Персонажей, существование которых во плоти трудно себе представить. Оказывается, они существуют. Они живые люди. На кассетах я увезу, как воришка, чудо всех затаившихся голосов, какие только смогу записать. Чудо голосов, в которых дремлет прошлое какой-нибудь женщины или какого-нибудь мужчины. И вот… Сейчас я тебе расскажу о немного прихрамывающем незнакомце. Кого я, собственно, ищу? Что я ищу? Какие ужасы, какие надежды? Чей вчерашний день? Все нити так запутаны в этом клубке, я не могу его распутать. Посмотри на Кандидо. Хотя бы. Бофаруль считает, что он готовый персонаж. Как завершенный, готовый персонаж. И ему неожиданно понадобилось приехать сюда из Валенсии, в тот же самый день, что и нам. Потому что именно сегодня эксгумировали останки Антонио Муньоса Каюэласа, расстрелянного тогда же, когда расстреляли Родеро и Железную Руку, мужа Хосефы Вильяр, которая была подругой алькальдессы, – клубок, спутанный клубок, – и еще брата Кандиды, а та в тюрьме познакомилась с алькальдессой.
– Кандида? – удивилась Бла.
– Вчера я слышал, как она рассказывала об этом в машине. Один ее брат воевал в батальоне имени Гарибальди, погиб при форсировании Эбро. Другой был расстрелян. За это она получила двадцать лет тюрьмы, по десять за каждого.
– Кандида? Двадцать лет?
– Потом скостили – дали, кажется, шесть лет и один день, что-то вроде этого. Запутанный клубок. Они сами пробираются на ощупь во тьме прошлого. Живые вспоминают. А мертвые… Помнят ли мертвые?
– Говори потише, – сказала Бла.
– Хорошо. Так вот – ничего особенного. Мертвые живут. Они знали друг друга, когда были живыми людьми. Встречались на праздниках в Вильякаррильо, Вильянуэва-дель-Арсобиспо, Кастельяре, Сориуэле, Беа-дель-Сегура. И на ярмарках. И на войне. И здесь, на кладбище. Вспомни расстрелы, которые видел Морено. Которые видели мы! Сколько еще мертвецов на одном только этом кладбище?
Помолчав, Бла сказала:
– От этого вопроса мороз по коже.
– В этом клубке нить тянется бесконечно, концов не найти.
Они подходили к церкви узкими улочками, ее уже было видно. Колокольня, угол главного фасада. От каменной громады во все стороны расходятся довольно крутые улицы. Одна такая крутая, что выбили ступеньки. По этим ступенькам в детстве вместе со взрослыми бежал Кандидо. Отец привез его в Вильякаррильо. В семнадцатом или в восемнадцатом году? Вис забыл в каком, вот они повернули за угол, Виса интересовал главный вход. Нетрудно представить себе, какая тут была давка, неразбериха, потому что гражданская гвардия выехала на конях и принялась раздавать саблями направо и налево удары плашмя, всадники остались внизу, а народ бежал вверх по ступенькам к церкви, а лошадям по ступенькам – сама понимаешь, а люди бежали, ты только представь себе, какая давка, Вис сам плохо представлял себе эту картину, потому что уже подошел к главному входу, увидел сбоку темную доску и на ней список, не стал даже считать, но почувствовал легкий озноб и сказал:
– Я так и думал, – и сам удивился, сколько неожиданного может скрываться даже в том, чего ожидаешь, и попросил Бла: – Сосчитай, – и оба стали считать про себя, возможно, он даже закончил счет быстрей, чем она.
– Сорок восемь, – сказала наконец Бла.
– Сорок восемь, – подтвердил Вис, придавленный этой цифрой, и вошел в церковь, горестно покачивая головой.
В полутьме нефа он понемногу стал различать окружающие предметы и свыкаться с пережитым разочарованием, которое внезапно вылилось в такую фразу:
– Нам нужна демократия мертвых.
Он пробуждался в полутьме, захлебываясь тоской и отчаянно барахтаясь в ней. И повторил самому себе:
– Демократия мертвых.
Ничего другого он сказать не мог. Им овладело какое-то ужасное чувство, он натыкался на слова, как на деревянные колодки, не знал, что с ними делать, и молча прохаживался по нефу (Вис догадывался, что Бла специально увела Бофаруля в другой придел церкви, чтобы оставить его одного, они там смотрели вверх и толковали об арках, сводах и витражах), и вдруг у него вырвалось:
– Дерьмо! – Он сам не знал, что хотел этим сказать, как дети, которые повторяют слова по созвучию с другими, уже знакомыми. – Ну и дерьмо! – И еще добавил: – Гроша ломаного не стоит, кто бы там что ни говорил. – И тут ему показалось, что среди его сомнений и терзаний мелькнул луч света, и он заговорил сам с собой: – Страна, которая делает различие между своими мертвыми, обречена на гибель. Переносить ненависть за черту смерти – значит окрашивать смертью жизнь. Надо научиться не убивать, сохранять чистоту не обагренных кровью рук, беречь эту чистоту как святыню. Убить так легко, а надо, чтобы это было невозможно. Каждый должен усвоить, что убить – не под горячую руку, разумеется, не в бою – все равно что умереть.
Посмотрев без предвзятости, взяв быка за рога, Вис обнаружил, что ему жаль погибших правых, вернее, их жаль ему вдвойне: во-первых, это погибшие испанцы, во-вторых, смерть они приняли от левых, к которым принадлежал и он сам. Он страдал за душу народа, исполненную ужаса перед той трагедией, которая раскидала по полям Испании горы трупов. Он взял за рога иберийского быка, неукротимого и своенравного, который то играет, то запросто выпустит кишки и тебе. И, как ни странно, Виса это успокоило, помогло понять, что нам нужна демократия мертвых, чтобы создать демократию живых, не забывая, однако, то, что забыть нельзя. Это справедливо, потому что любой мертвый – это все мертвые, – вот почему он хочет оживить несколько историй, а не приплюсовывать к цифрам нули, – когда речь идет о смертях, учет ведется строгий, и за счет количества может пострадать качество этих самых историй.
Теперь, когда он успокоился, одиночество перестало быть для него необходимым, и ему стало приятно слушать, что говорит Бофаруль, а тот, держа шляпу в руке и рассуждая о смешении стилей и эпох, указывал на колонны и своды, и церковь по мановению руки обретала легкость и возносилась вверх, к небу. Это нетрудно понять, если посмотришь вверх, откуда падает свет, смягченный и как бы затуманенный витражами. Когда вышли из церкви, Кандида ждала у дверей, Кандидо курил, нервно прохаживаясь по тротуару напротив, – Бофаруль, видимо не заметивший темной доски, когда входил в церковь, теперь подошел к ней и стал читать. Или считать. Вис сказал:
– Сорок восемь, – и вышел на улицу.
Все пятеро шли теперь вместе, и Бофаруль обратился к Кандидо:
– Извини, но я насчитал в этом списке сорок восемь имен. А ведь ты говорил, что здесь только троих…
– Да, – ответил Кандидо, – в нашем городке троих. Остальные погибли не здесь. Их отправили в Хаэн, а из Хаэна повезли в Мадрид. На поезде. Только до Мадрида они не доехали.
Бофаруль и все остальные молчали.
– Черт побери, я правду говорю. Больше ничего о них я не знаю.
– Они все были из Вильякаррильо? – спросил Бофаруль.
– Я не знаю, не знаю, – ответил Кандидо.
Бофаруль сказал еще что-то, но Вис не разобрал, что именно: он отстал от них, держа под руку Бла. Снова уйдя в себя и глядя в землю, попытался собрать воедино и как-то упорядочить разрозненные сведения, полученные им за несколько часов, и понял, что Кандидо говорил искренне, что его, по всей вероятности, расстроило, что вновь возник неразрешимый вопрос, который он уже много лет задавал самому себе. Но сейчас Вису не терпелось рассказать Бла о слегка прихрамывающем незнакомце, так не терпелось, что Бла сказала:
– Ну, рассказывай.
– Как ты думаешь, кто-нибудь видел, что я говорил с ним?
– Мы все видели, а что?
– Он хочет, чтобы я встретился с его отцом. С его отцом, который, по-моему, от всех прячется…
– С того времени?..
– Ну да, примерно с тех пор, как кончилась война. Но это пока только мое предположение.
– Но при чем тут ты? Что ты можешь сделать?
– Он сам этого не знает. Уверен, что не знает. Ему сказали, что я собираюсь написать книгу – я все больше и больше страшусь этой перспективы. Можешь мне поверить, он сам не знает, что заставило его обратиться ко мне. Этот человек дошел до отчаяния, это ясно. Если только он не гениальный актер. Знаешь что, знаешь что?..
– Что? – устав ждать, спросила Бла.
– Не знаю. Но думаю, так оно и есть, тебе это кажется невероятным, мне тоже, и все равно… Не могу сказать, почему я так думаю, должно быть, он сказал что-нибудь, потом вспомню, соображу. Думаю, что речь идет о человеке, который скрылся, убежал в лес; возможно, он был ранен и вдогонку ему летели пули. Например, убежал тогда, когда их с позором проводили по улицам на расстрел.
– Вис, Вис… – недоверчиво произнесла Бла.
– Нет, ты послушай, послушай, – возмутился Вис. – Это не первый и не последний из невероятных, но действительных случаев. Мне известно по крайней мере два. Понимаешь – два. Хотя они произошли с правыми, это так. Потом расскажу. И наверняка с левыми бывало то же самое, но… Скажу только, что этим двоим удалось убежать и спрятаться в лесу, в то время как другие погибли. История одного из них была рассказана в печати, о другом я знаю от его родственника, которого ты тоже знаешь. Сейчас некогда, расскажу потом.
– Хорошо, хорошо, – сказала Бла, – я с тобой согласна. Но чего он хочет от тебя, на что надеется?
– Откуда мне знать? Отчаявшийся человек может вдруг… Если только он не ловкий актер, понимаешь?.. Но я не думаю. Нет. Может, из-за того, что я здесь проездом и скоро уеду, кто его знает, у него появилась какая-то надежда, и он не хочет упустить шанс. – Бла ничего на это не сказала, и Вис продолжал: – Дело в том, что я ему уже назначил встречу в гостинице сегодня вечером. Когда вернемся из Кастельяра.
– И ты пойдешь с ним к его отцу? – И, так как Вис молчал, Бла добавила: – Ты, конечно, понимаешь, что я пойду с тобой.
– Нет-нет. Если понадобится, ты сможешь помочь мне и оставаясь в гостинице. Позвонишь Бофарулю и Кандидо, если меня долго не будет, позвонишь в полицию. – И, видя, что остальные остановились и дожидаются их, Вис поспешил закончить: – Напомни мне насчет его визитной карточки. Там его телефон. Напомни.
Когда они подошли к остальным, Кандида указала на особняк, окруженный чугунной решеткой и довольно широкой дорожкой.
– Отсюда их выводили на расстрел. Из подвала. Отсюда вышел и мой брат.
На прутьях высокой ограды висела дощечка: “Движение автомобилей”. Здание, расположенное на некотором расстоянии от соседних домов, выглядело внушительным и элегантным (Вису потом подумается, не назвать ли его дворцом, вспомнив о резном карнизе и лепных украшениях на многочисленных балконах с плотно закрытыми светлыми дверьми, о довольно большом портике и о почтительном расстоянии, на котором стояли соседние дома). Неизвестно было, о каких автомобилях говорилось. Дома тянулись по пустынной старой улице, где время застаивалось, у многих дверей висели дверные молотки, глазки в дверях хранили воспоминание о тревожных взглядах. В памяти оживали звуки арпеджио, разыгрываемых на фортепьяно провинциальными барышнями. Все направились вверх по улице; в глубине боковой улочки, круто уходившей в гору, играли дети, голоса их звонко разносились в пронизанном солнцем воздухе, несомненно таком же холодном, как и здесь, на этой улице. И Виса охватила глубокая грусть. Внезапно. Он никогда здесь не бывал, но тосковал по чему-то своему, потерянному для него, останавливался, искал, и ему хотелось поскорей сесть в автобус, на самолет и лететь далеко-далеко, туда, где его нет; будь на этой улице оживленное движение и толпа, это спугнуло бы его видение, но нет, стояла сонная тишина, потому что было воскресенье и потому что таково было естественное состояние этой улицы, и Вис увидел перед собой, как в навязчивом сне, улицу, по которой одна за другой с грохотом проносятся машины, вот грузовик с открытым кузовом, обтянутым брезентом, и в нем – те, кого везут на расстрел, вот фургон, люди стоят на тротуарах, какая-то женщина надрывно выкрикивает раз, другой, третий имя своего мужа, Вис слышит это имя, но тут же забывает, а вокруг женщины – мертвые, они мертвы, но стоят на ногах, и она, поверь мне, знает, что ее муж услышал. И тут Кандида сказала: – Взгляните. Вон на том углу, где солнце. – И все стали смотреть, остановившись на безмолвной площади, образовавшейся там, где улица расширялась, и Кандида, указав на высокий старый дом, побеленный известью, в котором Вис усмотрел что-то монастырское, продолжала:
– Вот в этом доме находились мы, женщины. Заключенные. Сначала сидели здесь, потом нас отправили кого в Хаэн, кого по другим тюрьмам. Из того окна на втором этаже я смотрела на свою мать, она становилась напротив, чтобы я могла ее увидеть. Приходила сюда из нашей деревни каждый день и вставала вот здесь.
– Вы из Иснаторафа? – спросил Бофаруль.
– Да, – ответила Кандида. – Я ее видела, а она меня – нет. Она знала, что, если станет здесь, я ее увижу, в тюрьме попадались и добрые надзиратели, через них нам удавалось кое-что передать на волю, нашим родным. Она каждый день шагала в город и обратно, приходила и вставала вот тут, где солнце, чтобы я ее увидела.
Ж
Быть может, Экспосито ничего и не писал, но в литературе он чувствовал себя как рыба в воде, мог поговорить о чем угодно без всякого напряжения и очень толково. В известном смысле он был ее творением. Во всяком человеке есть частица литературного персонажа, Экспосито был литературным персонажем с частицей человека. Из живой скалы бьет родничок. О нет, на оранжерейный цветок он походил меньше, чем кто бы то ни было. В нем непостижимым образом сочетались невероятные черты: он с одинаковым увлечением предавался воспоминаниям, рассеянно листая поэтический альманах, и играл в футбол (и чудесно играл – невероятно!). Был он высок и сутуловат, худ, но, безусловно, силен, хотя его вялая манера держаться многих вводила в заблуждение. Глаза у него были голубые, спокойные, но взгляд их иногда мог становиться жестким, а пухлые чувственные губы могли складываться в презрительную гримасу. Девушки сходили с ума по нем, ненавидели, а он их неотразимо притягивал к себе и молча избегал, едва удостаивал словом, простите мою рассеянность, отвечал он какой-нибудь из них в ответ на ее вопрос и нелюбезно возвращался к чтению, холодный и далекий, а при встрече с одной или двумя из них или оказавшись в кругу девушек и юношей, такой же холодный и далекий, но приветливый, со вздохом или с улыбкой произносил, например, coito, ergo sum[40]40
Искаженное латинское изречение cogito ergo sum, “мыслю, значит, существую”, в котором лат. cogito (мыслю) заменено созвучным испанским словом coito (совокупление).
[Закрыть], или “когда два парня спят в одной постели, кто-то из них – тетка”, или “кто под деревом стоит, тот либо курит, либо…” – и снова уходил в свое одиночество, погружался в раздумье, и черты его лица смягчались. Из живой скалы бьет светлый родничок, а у Экспосито от дурного корня поднималось в душе желание пачкать свой образ вот такими грубыми мазками. Он по неделям не появлялся в коллеже, возвращался бледный, с кругами под глазами, однажды Висенте спросил его: что с тобой случилось. Он только фыркнул, и Висенте больше не спрашивал, что с ним такое. Экспосито играл в футбол в команде юридического факультета. Это было незаконно: он учился еще в шестом классе коллежа, то есть не был даже бакалавром (точно в шестом, шел уже тридцать пятый год), но был таким замечательным левым инсайдом, что его взяли в команду.
Кодекс гражданский, кодекс уголовный,
судопроизводство, кодекс криминальный,
от пандектов до Юстиниана,
кодекс торговый и процессуальный,
право всегда победит!
Куплет этот хором скандируют голоса тех, что умерли молодыми, он звенит над стадионом, который остался в далеком прошлом и где живет их вчерашний день. Был еще и другой – Висенте оживил его в своих воспоминаниях скорей в спортивной, чем в политической рубрике ФУИ[41]41
Федерация университетов Испании.
[Закрыть]:
И Экспосито делал финты, обманывал соперника собственной тенью, стремительно прорывался к воротам и забивал голы – мягко, разумеется. Тот самый Экспосито, который дышал литературой, наслаждался саморазрушением и успевал по всем предметам, почти не занимаясь ими. И еще, может, он писал, а может, нет, потому что писал самой своей жизнью; скорей всего, не писал, даже слова “Хенаро Вандало был, пожалуй…” остались записанными только с его живого голоса в памяти Висенте, но тот запомнил их на всю жизнь. Так же как и лицо его в ту минуту, когда эти слова были произнесены: я пишу рассказ, который начинается так: “Хенаро Вандало был, пожалуй…” Обрати внимание, какое начало, – и Экспосито слегка покачивал головой и, водя рукой в воздухе, – вдумайся, оно говорит тебе о том, что Хенаро Вандало был, пожалуй, – кем, в каком мире, перед тобой открывается окно, выгляни в него. И движения его руки переходили в прощальный привет, и он на самом деле отступал, но не поворачивался спиной и все улыбался тебе, насмешливо глядя своими голубыми глазами. Бернабе, если он жив, тоже не забудет это лицо. Особенно его улыбку. Насмешливую и грустную. И это при его-то уличных замашках! Говорил он всегда вполголоса, вполголоса произносил непристойности, предназначенные не для девичьих ушей или Висенте, а для неустрашимого и невозмутимого Бернабе, говорил о всякого рода “измах”, определявших новые поэтические формы, вперемежку с именами, именами поэтов, так появились на свет Салинас, Гарсиа Лорка, новый Алейсандре, Альберти, все они перешли на торговую рекламу и футбол, остались теми же людьми, но стали “новыми именами”, но ультраизм и креасьонизм[43]43
Авангардистские течения в испаноязычной поэзии, возникшие после первой мировой войны; в основе их эстетической программы – стремление преодолеть традиционность и национальную замкнутость.
[Закрыть] исповедовали культ метафоры и образа, независимого от действительности, а Бернабе этого решительно не понимал, потому что в этой поэзии рождался мир, в котором важней осязать и почувствовать истину, подсознательную или что-то в этом роде, чем постичь логику вещей, выплевывая слова в такт синтаксическим синкопам. Что-то вроде этого. Зато Висенте эта поэзия, конечно, глубоко трогала. Понимаешь ли, такие вещи вспарывают кожу юности, и в кровь врывается горячее дыхание жизни. Потребность писать, эта проклятая потребность, которая растет, по мере того как ты ее удовлетворяешь, и грызет тебя изнутри, вечно гложет, как чувство голода, уже укоренилась в душе Висенте, иначе он не подхватил бы мысли Экспосито о том, что может писать. Не общайся он с Экспосито, он не скоро осознал бы эту свою возможность. А еще Экспосито понимал, что всякое настоящее обновление обязательно опирается на классическую традицию, и вместе с поэтами нового направления почитал классиков, опирался на них. В этом и заключался секрет его успеха. И однажды, вернувшись с коротких каникул, – кто говорил, что перед пятым классом, а кто – перед шестым, – Экспосито рассказал Висенте, что побывал на Дуэро, между Арандой и Пеньяфьелем, и в деревушке близ Бургоса, в доме приютивших его хозяев как-то вечером искал, что бы почитать, и нашел Часослов и Книгу псалмов, а меж страницами – пожелтевшую ломкую бумагу, вроде бы страничку из другой книги, рукописной, и там размашистым и витиеватым почерком было написано:
…Ибо пониже пупа муж имеет нечто персту подобное, и оный перст, горе́ подъятый и мохнатый, во всех, кто его узрит, вселяет изумление и радость. Ибо по нем вздыхают жены, лишенные…
На этом, по словам Экспосито, рукопись обрывалась, а Висенте говорил: ты меня разыгрываешь, вранье это, – но Экспосито глядел на него серьезно и говорил: нет, это правда, рукопись у меня, – Висенте спрашивал, а в какой деревне он ее нашел, Экспосито отвечал: в Фуэнтесене. Впрочем, возможно, Висенте, изучая усталым взглядом карту этого района, встретил это название и решил, что именно его слышал от Экспосито, только Висенте все равно не поверил и сказал: так покажи мне этот листок, – а Экспосито улыбнулся и помахал рукой на прощание, точь-в-точь как в тот раз, когда он говорил: “Хенаро Вандало был, пожалуй…’”, и опять повторил, что пониже пупа муж имеет нечто, и Висенте засмеялся и сказал: наврал нам все про листок, брось трепаться, – а Экспосито от своих слов не отказывался, отходил, все так же лицом к ним, до свидания, до свидания, и говорил: ибо по нем вздыхают жены…
Эти слова тоже навсегда запечатлелись в памяти Висенте. Но тогда он этого еще не знал.
