Текст книги "Продается недостроенный индивидуальный дом..."
Автор книги: Виллем Гросс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
8
Когда фотокорреспондент Луйга зашел в полдень в секретариат показать новые фотоснимки, первое, что он увидел там, был вчерашний номер газеты. Разметка была уже сделана, и женщина, технический секретарь, собиралась нести газету в бухгалтерию. От обиды Луйга не мог выговорить ни слова. Сто сорок рублей за фотографию девушки с хлопчатобумажной фабрики! За одну только подпись надо было заплатить столько. В обязанности фотографа вообще не входит давать расширенную подпись. Если он написал так пространно, значит... Неужели редактор Таатер действительно не знает, в каком затруднительном положении находится сейчас фотокорреспондент? Дочери становятся барышнями, вырастают из платьев, у сына, фанатика спорта, тоже замашки, как у взрослого, а у самого Луйги больные ноги, ему надо в санаторий. Жена зарабатывает сущие пустяки на своей ювелирной фабрике. А редактор... Его это не касается. Редактор – человек высокооплачиваемый, к тому же он пишет передовые. Обидно! Товарищ Таатер, видимо, считает, что очень просто найти молоденькую девушку, которая окончила вечернюю школу, перешла из конторы на производство, за несколько месяцев овладела ткацким делом и работает теперь на шести станках, вровень с лучшими ткачихами цеха. Да и к тому же какое красивое, милое лицо! Любой журнал взял бы эту фотографию для обложки. Нет, впредь надо быть умнее.
Из принесенных им фотографий в секретариате отобрали часть (это еще не значит, что все они попадут в газету), а остальные старый фотограф, тяжело ступая по лестнице, понес наверх. В прошлом году фотолабораторию перевели на последний этаж. Словно в насмешку.
На сегодня довольно. Сейчас он доберется до своей каморки, наденет хотя и старое, но из добротного английского сукна пальто, поглубже надвинет шляпу и отправится домой отдыхать. Пусть до конца рабочего дня сидит тот, кого товарищ Таатер ценит больше, чем фоторепортера.
Человек предполагает, а судьба располагает. На площадке его ждали люди. Заведующий промышленным отделом Оявеэр, заведующий отделом культуры Эсси и хорошенькая девушка – та самая, которая перешла из конторы на производство... Красивое лицо не улыбалось, оно было серьезным, даже сердитым. В чем дело?
В чем дело? Как появилась эта цифра – сто пятьдесят процентов? Она же ясно сказала, когда они беседовали, – сто пять!
Оявеэр покачал головой и пообещал посоветоваться с редактором насчет поправки. Этого еще не хватало! Это же не политическая ошибка, да и у кого не случается промахов. Так думал, отдуваясь, «квадратный» человек. В последнее время лестница очень утомляла его, он задыхался, и на лбу у него выступал пот. И стоило ли из-за таких пустяков давать поправку? И вообще, как Оявеэр представляет себе поправку?
Урве это не интересовало. Ошибку необходимо исправить – и все! Ей вовсе не хочется, чтобы хорошие люди на фабрике смеялись над ней. Не может же она объяснять каждому, из-за чего получилась ошибка.
Кто знает, чем бы все кончилось, не вмешайся этот симпатичный Эсси. Он считает, что ошибка типична для фотокорреспондента Луйги. Луйга любит все приукрасить, раздуть. Да и какой глубины можно ждать от человека, который выключает радио, потому что ему действует на нервы вздор, который приходится слушать. Как раз сегодня утром Эсси заходил в фотолабораторию по делу и остановился послушать радио, которое фотокорреспондент не успел выключить. И как вы думаете, что посчитал вздором достопочтенный фоторепортер Луйга? «Чаконну» старого итальянского композитора Витали. Человечество три столетия восхищается этой вещью, лучшие скрипачи мира включают ее в свой репертуар, а фотокорреспондент Луйга... Ну, что можно ожидать от него? Пусть себе идет в свою каморку, а Оявеэр... Оявеэр мог бы договориться с Урве Лейзик относительно подвала. Какой все-таки милый Эсси, как он хорошо это сказал.
Оявеэр, молодой и преуспевающий человек, уже забыл о том, сколько потов с него сошло, когда он писал свои первые заметки, поэтому испуганное лицо девушки развеселило его. Бояться нечего. Пусть напишет о своей жизни и работе. Получится великолепно! Не получится – тоже ничего страшного. На то и редакция, чтобы доказать, помочь, научить. И никто не будет смеяться, если не получится. И почему это – не получится?
Какой странный дом. Чувство горечи и досады заставило Урве прийти сюда прямо с фабрики, чтобы разыскать обманщика. Все утро она держала наготове камень, чтобы швырнуть в лицо этому бессовестному человеку! Какие отточенные фразы приготовилась она выплеснуть в него! Пусть газетный фоторепортер не думает, что молодая работница круглая дура, пусть он не воображает, что с ней можно позволить себе любые шутки! И вдруг в коридоре ей встречается человек, которого она где-то видела. Они разговаривают уже как старые знакомые. Что поделывает Рейн? Ведь вот как бывает в жизни! Собственно, ведь благодаря Эсси они и поженились. Ведь это он принес ей письмо, которое решило ее судьбу. Увидев фотографию, Эсси решил сразу же позвонить в отдел кадров фабрики, узнать адрес и, не откладывая, навестить семью друга. А теперь они могут договориться даже о дне и часе, чтобы застать дома и Рейна. Ошибка в подписи под фотографией? Да, нескладно получилось. Надо выяснить. Первым делом они зайдут к Оявеэру, так как фотография шла через его отдел.
Странный дом. Все здесь так сложно! И куда вдруг подевались заранее приготовленные фразы, когда к ним подошел этот огромный «квадратный» мужчина, красный и задыхающийся. Тот самый, который считал вздором Витали... Как же Эсси назвал это произведение?
Учиться! Больше читать. Нельзя отставать от жизни! Эти люди здесь знают так много. Они пишут статьи, очерки и могут читать их в газетах и журналах. Интересно, какое это чувство? Ей тоже советуют написать. Вон тот длинноносый, в очках советует. Оявеэр – он даже настаивает. В самом деле – чего бояться? Надо будет попробовать.
Странный дом. Слова, приготовленные для фоторепортера Луйги, так и остались невысказанными. Урве уже не думала о нем...
9
«Продается недостроенный индивидуальный дом. Обращаться с 17 до 21 часа, ул. Каабли, 12—3. М. Пуусте».
Один продает, другой покупает, третий собирается покупать. Продающий выгадывает, покупатель считает, что он тоже выгадывает, ну, а тот, кто надеялся купить, становится чуточку умнее.
Рейн шел прямо с работы, останавливая по дороге встречных, он понятия не имел, где находится улица Каабли. Воротник пальто поднят, лыжная шапка лихо сдвинута набекрень, на раскрасневшемся лице – надежда. Продается недостроенный индивидуальный дом, продается за цену, которая меньше фактической, – ясно, что тому, кто продает, нужны деньги и он хочет отделаться от своего товара. И как это Рейн раньше не подумал об этом.
Строить не просто. Но достраивать – это уже другое дело. Только недавно Рейн отнес в газету объявление о том, что ищет квартиру. Никто не откликнулся, хотя в объявлении стояло: «Согл. на ремонт». Что это означало? Во-первых, что пометивший такое объявление не побоится черной работы, а во-вторых, что у него есть деньги, на которые можно приобрести материал для ремонта или помочь, если нужно, хозяину квартиры. В эти годы квартирного кризиса люди проявляли особенную чуткость к тем, кто имел лишнюю площадь, и не скупились на денежную помощь. Только в одном Таллине добровольные пожертвования искателей квартир в «специальный фонд» квартирохозяев составили несколько сот тысяч рублей. И эта цифра далеко не полная, далеко не тщательнейшим образом проверенная; надо заметить, что альтруистические акты «пожертвований», являясь замечательным примером взаимного доверия, совершались без лишней бюрократии. Названную сумму удалось выявить главным образом на основании данных, полученных таллинским народным судом путем упорной работы. Таким образом, сокращенное «согл. на ремонт» представляло собой пароль, за которым большей частью скрывалась сумма от трех до десяти тысяч рублей на сберкнижке у тех граждан, кому издерганный работник жилуправления обычно говорил: «Где-то вы ведь живете!»
Каабли, 12. Вот он – двухэтажный дом, как две капли воды похожий на тот, в котором жил Рейн. Удивительное совпадение. Даже мачты радиоантенн, прикрепленные к трубам и покачивающиеся на ветру, ничуть не отличались от таких же облезших палок над их домом. Продающий и покупающий жили в одинаковых домах.
Квартира номер три. Звонить здесь или у дверей мадам Хаукас – разницы никакой. Впрочем, откуда он мог знать – ведь он ни разу не был у мадам Хаукас.
Дверь открыла полная женщина. Какие глаза! Огромные, цвета кофе. Интересно, сколько ей лет? Вероятно, как и Лийви, двадцать восемь – двадцать девять, не больше. Платье на ней сидит как мешок, а передник как у золушки – старый. Хозяйка предложила ему войти и немного обождать. Она ничего ее знает о продаже. С минуты на минуту должен прийти муж.
Широкая кровать с никелированными шариками на спинке, этажерка с цветами, маленький с резьбой буфет, круглый стол и старые, обитые клеенкой стулья. Встанешь с таких, и они обязательно заскрипят, а фланелевые брюки непременно оставят на них часть своего ворса.
Минут через десять зазвенел звонок, и темноглазая хозяйка впустила в комнату супружескую пару – оба в очках. Он долговязый, она – коротышка. Чтобы не дать мужу почувствовать свое превосходство, она без умолку болтала. Она щебетала, словно веселая птичка, перескакивая с одного на другое, хотя кареглазая хозяйка не могла поддержать беседу – она ровно ничего не знала о продающемся доме. Ровно ничего! И все же «птичка» разведала, что недостроенный дом находится в Меривялья, неподалеку от автобусной остановки.
Рейн усмехнулся. В этом доме муж, видимо, крепко держит вожжи в своих руках.
Он не ошибся. Муж пришел в тот момент, когда его жена, едва не заклеванная «птичкой», пыталась ретироваться в переднюю. Радостно, как человек, избежавший опасности, она сказала мужу, что пришли по объявлению. В ответ ей пробурчали что-то насчет глаз, которые, слава богу, и сами еще видят.
На вешалке в прихожей осталась блестящая кожаная куртка, а в комнату вошел среднего роста человек с обветренным смуглым лицом, кого-то очень напоминавший. Официант! Лысый официант, который «помог» отпраздновать день рождения Урве. Разумеется, не тот самый официант, а его сын или его двойник, только в омоложенном виде. Даже голос показался знакомым, когда, достав из буфета тетрадку и раскрыв ее, он сказал:
– Вот так выглядит проект.
Супружеская пара быстро придвинула к себе проект, и поэтому покупатель, который пришел первым, вынужден был встать за их спиной.
– Сделано много? – спросил мужчина, разглядывая проект.
– С виду немного, – сквозь зубы процедил хозяин. – Фундамент, перекрытие похвала. Строительство идет по графику. Все как в договоре.
– Ага, это и я хотел знать, – с видом знатока заметил Рейн, хотя понятия не имел, что такое договор и график для индивидуального застройщика.
– И сколько вы за него хотите? – поинтересовалась женщина.
– Погоди, Лейли, сперва надо установить, сколько завезено материалов.
Ничего не ответив, хозяин вытащил вложенный в тетрадку листок с перечнем материалов.
Тонны извести и кубометры пиломатериалов ни о чем не говорили Рейну. Но он стоял и слушал, словно эти цифры и названия обладали какой-то магической силой. Особенно сильно он ощутил это после того, как лысый молодой человек поделился кое-чем из бездонных запасов своего личного опыта. Например, он сказал: «Силикатного кирпича имеется больше, чем на полдома», «Известь хорошо загашена, и ее хватит на всю постройку», «Цемента нет, да и все равно он бы за зиму испортился». И так далее.
– А цена, цена? – не унималась «птичка».
– Цена... – вздохнул сутулый мужчина, словно ему нелегко было расставаться с чем-то очень дорогим. – Цена – двадцать три тысячи.
– Двадцать три тысячи! – воскликнула женщина.
– Тише, Лейли, – одернул ее муж и тут же повернулся к хозяину: Что же так вздуло стоимость этого фундамента?
– Вы, очевидно, не очень ясно себе представляете, что значит строить дом в нынешнее время. Подвал – вовсе не такая дешевая штука. На одно рытье котлована идет около сотни рабочих часов...
– Подсчет неофициальный, – прервал его покупатель.
– Подвал – наиболее дорогостоящая часть дома. Кроме того, ведь материал остался, он рассортирован, уложен. Транспорт. Работа. Все это стоит денег. Наконец, участок.
– Участок ничего не стоит, – заметила притихшая «птичка».
– Вы правы, официально участок ничего не стоит. Но ведь он расположен в очень хорошем месте. За такие участки люди дерутся.
– Я не спорю, участок действительно в хорошем месте. Но все-таки – двадцать три тысячи! За такие деньги можно самим дом построить.
– Что ж, попытайтесь. Попробуйте приобрести участок в Меривялья, да еще в нескольких шагах от автобусной остановки... Сколько же вы предлагаете?
Покупатель задумался. Рейн напряженно ждал. Он тихо похоронил все свои надежды, и только какое-то непонятное ему самому любопытство заставило его остаться.
– Предельная цена – десять тысяч, – сказал в конце концов покупатель.
– Ну, знаете, глупо вести детский разговор.
Покупатель вскочил, и стул заскрипел.
– Лейли, пошли, здесь бессмысленно разговаривать.
Чета удалилась, не попрощавшись. Рейн едва было не присоединился к ним, чтобы вместе обругать рвача, но в последнюю минуту изменил решение. Он кое-что придумал.
– Двадцать три, пожалуй, дороговато, – начал он осторожно. – Вы здорово взвинтили цены на материалы...
– Назовите, на какие?
Для Рейна это был трудный экзамен, он же никогда не имел дела с ценами на строительные материалы.
– У вас получается, что кубометр пиломатериала стоит в среднем шестьсот рублей. Откуда такая цена? Я найду и подешевле.
– Может, и найдете. А я продаю недостроенный дом вместе с материалами.
Так начался азартный спор, в течение которого одну спорящую сторону все больше и больше посвящали в тайны строительства, а другую вынуждали постепенно сбавлять цену.
В конце концов хозяин извинился и ушел на кухню – вскоре оттуда донесся его приглушенный голос и взволнованный шепот жены. Уверенный в себе покупатель с удовольствием вынул сигарету и усмехнулся. Про себя он честил рвача самыми отборными словечками, какие только накоплены в эстонском языке за столетия.
Видимо, семейный совет закончился, лысый вернулся и сообщил свое окончательное решение: восемнадцать тысяч: из них десять сразу, остальные – в течение полугода.
Покупатель встал, застегнул пальто и сообщил свое окончательное решение: восемнадцать тысяч, из них десять сразу, остальные в течение года.
Его вежливо проводили до передней. Дверь из кухни приоткрылась, и карие глаза укоризненно взглянули на мужа:
– Макс, ты бы хоть адрес спросил.
Рука Рейна задержалась на ручке двери. Как это он сам не догадался. Адрес. В самом деле, он ведь мог на всякий случай оставить свой адрес. Вот только у него нет с собой ни карандаша, ни бумаги. Пока хозяйка ходила за ними, покупатель как бы про себя пробормотал:
– Разумеется, я предложил солидную цену, ну да бог с ней, очень уж в хорошем месте участок, черт бы его взял!
Впервые на лице хозяина появилось какое-то подобие улыбки. Он тоже считает, что участку цены нет, и ему ужасно жаль, что обстоятельства вынуждают его отказаться от постройки.
Появились карандаш и бумага. Покупатель быстро набросал свой адрес:
Улица Сое, 7—2. Юхан Тухк.
Лысый не знал, в каком районе находится улица Сое. Покупатель объяснил, что это за Лиллекюла, и, любезно кивнув хозяевам, которые стали вдруг на редкость вежливы, ушел.
10
Почему в домах долго горят одинокие лампы?
Почему люди взбираются на вершины недоступных гор, пересекают под парусом океаны, посещают изо дня в день тренировки на стадионе, ставят, пренебрегая смертью, опасные опыты, переплывают широкие заливы, поднимаются на неизведанную высоту, берут из рук павшего товарища обагренное кровью боевое знамя и устремляются вперед?..
Почему лампы горят иногда так долго? Кругом темные, дремлющие квадраты окон, а там, там и вот там – в окнах свет.
Забыли погасить? Возможно. А может быть, надоедливые гости? Любовь? Интересная книга? Боязнь темноты, оставшаяся с той поры, когда вся Европа по ночам окутывалась темнотой и только Швейцария и Швеция сверкали огнями, сигнализируя о своем нейтралитете? У окон сотни причин светиться по ночам.
На стол падает свет. Человек работает. Завтра, через год, а может, и через десять лет выяснится, над чем он сегодня работает. А может, и вовсе не выяснится. Последнее бывает чаще, и тогда окно перестает светиться, но это ничего. Где-нибудь в другом месте засветится новое окно.
На дворе разыгралась буря. Жестяная крыша дрожит, будто огромные звери, перебирая мягкими лапами, носятся по ней друг за другом. Порой такая буря, наперекор календарю, предвещает приближение весны: она разламывает на куски ледяную бронь, сковывающую поверхность моря, срывает с оголенных деревьев слабые и засохшие ветки, сдавливает высокие сугробы, словно для того, чтобы солнце, становящееся день ото дня горячее, могло помериться с ними силой.
Бегут мысли. По бумаге, на которую падает свет настольной лампы, скользит перо. Болит спина, и немного гудит голова. Завтра будет трудно стоять за станками. Завтра? Уже сегодня, ведь сейчас половина третьего. Значит, уже сегодня люди, посторонние люди, прочитают все, что она написала. И тот длинноволосый, в очках, Оявеэр. И, быть может, Эсси.
А завтра или послезавтра смогут прочитать все. Бывшие одноклассники и теперешние друзья с фабрики. Кто, безусловно, обрадуется, так это Юта.
А Рейн! Странно, он отнесся к этому без всякого одобрения. Прямо он этого не сказал, но по лицу было видно. Он не верит, что жена справится. Считает, что это напрасный труд.
А он вот, этот труд! В нем целый отрезок ее жизни. До чего же приятно читать собственные мысли, изложенные на бумаге, и знать, что это писала ты сама.
И все же... Чего-то она не додумала:
«...Придя чудесным утром раннего лета в контору, я вдруг почувствовала неприязнь к своему столу, к бумагам, ко всему этому однообразному бумажному делопроизводству».
Нет, нельзя, не годится так. Какое чувство будет у тех, кто остался в конторе? Кому-то ведь надо и в конторе работать. Нельзя так пренебрежительно.
Всю страницу пришлось переписать из-за каких-то двух-трех строк, которые звучали теперь так:
«...Чудесным утром раннего лета, торопливо шагая в контору, я задавала себе вопрос: много ли я могу дать, как счетовод? А что, если мне овладеть какой-нибудь специальностью и приобрести интересную рабочую профессию?»
Ну вот. Теперь можно, пока не зазвонит будильник, немного отдохнуть.
Ахто никогда не слышал, как мать с отцом уходили в утреннюю смену, но он привык к тому, что всю неделю, когда он просыпался, большая кровать в противоположном углу была пуста. Значит, они придут днем, после того, как он немного поспит. Придут в хорошем настроении, будут разговаривать и играть с ним.
На этот раз они вернулись в плохом настроении. Не обращали на него внимания. Поужинав, мать прилегла. Но она не была больна, потому что серьезным голосом разговаривала с отцом. А отец сидел за столом с газетой в руках, и лицо у него тоже было серьезное. Потом отец стал читать газеты (в эти часы его нельзя было тревожить), а мать взяла книгу, в которой не было ни единой картинки. И хотя мать, когда читала, всегда держала в руках карандаш, она никогда не рисовала картинок, а лишь проводила черточки.
Такой вечер не представлял собой ничего интересного.
11
Настроения меняются. Жизнь не ткань, которая ровной белой полоской наматывается на станок. Жизнь, не артикул 135, а на языке других людей – попросту сатин, которого нужно выработать по два метра на станок за смену. Даже на самой пестрой ткани узор повторяется, повторяется, как природа, как сирень, расцветающая каждой весной. А у человека жизнь может меняться ежегодно, и именно в пору цветения сирени.
Четыре года назад в ее жизнь вошел Рейн. Первое время казалось, будто до этого дня ничего и не было, будто вся жизнь только тогда и началась.
Год спустя Рейн сказал: «Поженимся». Рука об руку возвращались они в тот раз песчаным берегом, тихими улицами, благоухающими сиренью, и у них уже были общие воспоминания, которые связывали их. А мать и слышать не хотела о свадьбе, плакала из-за того, что дочери придется бросить школу, что негде жить. До чего смешно! Квартира! Какое значение может иметь квартира, если двое любящих решили пожениться?
Еще через год был певческий праздник. Нет, нет, праздник был позже, в июле. А когда цвела сирень, они... Не пошли ли они в одно из воскресений на стадион, на большое спортивное торжество? Нет, торжество было позже – она хорошо помнит, они еще ели крыжовник из маленьких пакетиков, и ей было ужасно жарко в просторном платье из толстой материи. Она ждала тогда Ахто, и не имело никакого смысла шить несколько платьев, которые потом все равно не пригодятся. Но весна, весна, что они делали весной? Она перешла в цех. Триста рублей ученических в месяц, вплоть до отпуска. Мать не захотела идти на пенсию. Верно! Тогда-то они и решили разъехаться. В утомительных поисках квартиры прошла вся весна. Удивительна человеческая память! Однообразное, скучное быстро забывается, но иной раз и в этом однообразном мелькнет какой-то яркий кусочек и запомнится.
А что было в это время в прошлом году? Неделю они провели в продымленном, пропитанном запахом битума поселке, где Рейн на каждом шагу что-то вспоминал: «Здесь когда-то была мельница», «В этом доме раньше помещалась почта», «Этих сосен раньше не было, и мы спускались отсюда на лыжах», «По этой дороге я каждое утро ходил на станцию, а вечером возвращался домой», «Эти дома мы с отцом ремонтировали». Отец был тихим, серьезным человеком, совсем еще молодым, а мать жаловалась на боли в животе и принимала лекарства. В Таллине – она приезжала поглядеть на маленького Ахто – мать казалась старой робкой женщиной. А здесь, у себя дома, она была веселая, живая. И очень радовалась за молодых. Сколько интересного порассказала она о Рейне, сидя вместе со всеми за столом. Иногда она называла Рейна – Эро. Привычка. Старший сын так давно не был дома. Вот и теперь – приехал всего лишь на неделю домой и отправился в трехдневный поход вдоль побережья. И никто не рассердился. Помогали снаряжаться, давали советы. Даже отец, на три дня лишившийся партнера в шахматы, принял во всем самое живое участие.
Сейчас снова цветет сирень. Яркое солнце врывается в окна. Цех шумит. В этом году надо обязательно сдать экзамены в вуз и с осени начать серьезно заниматься. Нельзя больше терять ни одного года.
В феврале ей показалось, что вот-вот наступит какой-то перелом в жизни. Она написала о своей работе на фабрике. Ее пригласили в редакцию, поздравляли, просили, чтобы она сотрудничала и впредь. В печати появилась ее первая статья. Слова, написанные чернилами на чистом листке бумаги, эти же самые слова разместились ровными печатными рядами на пяти столбцах подвала, и крупными буквами подпись: У. Лейзик. И все-таки ничего не изменилось. Эсси ни разу больше не навестил их. За это время столько было прочитано книг, столько просмотрено спектаклей. С Рейном серьезного разговора почему-то не получалось. Юта писала редко, у нее никогда не было времени. Она училась. Приглашала Урве в Тарту, словно не понимала, что та замужем и у нее семья.
Неужели в этом году не произойдет ничего, что изменит ее жизнь?
Ах, эта основа, эта основа! Где же отрывщица? Неужели она не видит, что шпуля поставлена на станок торчком? Ну и что? Кто сказал, что отрывщица сразу же со всех ног кинется поправлять основу. У нее восемьдесят станков, ее ловкие руки ни минуты не отдыхают. Ей, старой, опытной женщине, не сделаешь замечания, не то что какой-нибудь молоденькой зарядчице, которая должна носиться взад-вперед и всюду поспевать, потому что ничего другого она еще не умеет.
Кто-то положил на плечо Урве руку: обернувшись, она увидела Людмилу Герасимову; ее широкое, приветливое лицо улыбалось.
– После смены в красном уголке закрытое собрание! – прокричала она Урве на ухо и собралась идти дальше.
Невозможно разговаривать в этом шуме. Но должна же Урве узнать, какая повестка дня.
– Короткая! – прокричала Людмила. – Решим, кого послать на комсомольский актив.
Ясно. Такое собрание много времени не отнимет. Решить нетрудно. Людмилу Герасимову – она секретарь, она и пойдет, а потом доложит первичной организации. Всегда так было.
Изменения в жизни человека происходят не всегда и не у всех в одно и то же время. Пестрая жизнь вносит перемены в судьбы людей в любое время года.
Рейн был дома, когда пришла Урве. Он уже пообедал и вместе с малышом поджидал ее, чтобы всей семьей отправиться на прогулку. По его лицу, по тому, как он держался, она сразу заметила – произошло что-то важное, что-то такое, о чем нельзя было говорить в присутствии «старшего поколения».
Они поехали в Кадриорг. Погода стояла прохладная, однако солнце и сухой воздух манили в парк. Сколько детей! Ахто, шествуя между родителями словно в движущейся крепости, бесстрашно кидал взгляды на мальчишек постарше. Только один раз у него в страхе сжалось сердце – мимо, на уровне его глаз, пробежало страшное лохматое существо, но, когда на «существо» взглянул издали, оно оказалось собакой. Те двое над его толовой словно и не заметили этого происшествия, они вообще ни на кого не обращали внимания и были заняты тем, что произносили какие-то, только им одним понятные слова. Ахто понимал лишь, что отцу и матери сейчас очень хорошо друг с другом.
Урве не знала, кто такой Сельямаа.
– Наш парторг, – с ударением сказал Рейн и продолжал: – Пришел, поглядел, как мы работаем, спросил, как дела, и сказал, что хочет со мной побеседовать. После смены. Я все ломал себе голову – что ему надо? Информации я провожу, правда, не всегда регулярно, но ведь в других бригадах и того не делают.
– Какой же смысл брать пример с плохого, – поучительно заметила жена и лукаво усмехнулась при этом.
– Я и не знал, что думать, решил: уж не из-за последней ли ссоры с Меллоком?..
– Что за ссора? Я не знаю.
– Я же рассказывал, помнишь, когда увеличили скорость машины.
– Ах, да, да, припоминаю.
– Меллок в тот раз ужасно обозлил меня своим нытьем: какая, мол, рабочему человеку польза от этого увеличения скорости? Работы прибавится, а деньги те же. Я не выдержал и сказал ему – чертова рохля ты, а не рабочий, если дальше своего кривого носа ничего не видишь. Вот я и решил, что Сельямаа доложили, как я ругался, и он станет выговаривать мне: как я мог так нагрубить старому человеку, можно было сказать и повежливее. Или что-то в этом роде.
– Ты и в самом деле можешь иногда обижать.
– Если бы ты знала нашего Меллока...
– Ну ладно, что же все-таки парторг хотел от тебя?
– Ха, в том-то и дело, что Сельямаа ни о чем прямо не сказал. Спросил, в каком служил полку, как был ранен...
– Ты ведь и после войны...
– Его все интересовало. Ну, затем о дальнейших планах.
– О школе? Он, конечно, удивился, что ты до сих пор еще не окончил среднюю школу, не правда ли?
– Ты что – под дверью подслушивала? – рассмеялся Рейн, но сразу же стал серьезным. – Черт побери, многое перезабыл, но, если приналечь, может, будущей зимой и кончу. Говорили с ним и о квартире. Он согласился, что живем стесненно, но тут же сказал, что многим еще труднее. Конструктор Ниинепуу – инженер, а... Ну, да это так, между прочим. Я все ждал, когда он скажет. Мы все говорим, говорим, и вдруг он взглянул на часы – ему пора. Вот и все.
Какое-то время они молча шли вдоль берега. Вдруг Урве остановилась и посмотрела на корабли в гавани.
– Одно ясно – ты уже этой осенью должен поступить учиться. И готовиться надо начинать.
– Я согласен с тобой. Но квартира, квартира! Мне пришла в голову мысль – что, если нам сходить сегодня к Зеебергам? Может, они что-нибудь посоветуют?
Закутанная в белую шаль мать Юты – она открыла дверь – очень обрадовалась гостям. Она еще не видела маленького Ахто, да и с Рейном не знакома, хотя некоторое представление о нем имеет по рассказам дочери. И потом, с того времени, как врачи запретили ей работать, она чувствует себя оторванной от жизни. Особенно после отъезда Юты в Тарту, в университет. Их дом в Нымме – ох, как он надоел всем, – едва ли удастся закончить к будущему году.
Спрашивать, оказывается, было не о чем. Гости пили маленькими глотками кофе и сами отвечали на многие, многие вопросы.
