Текст книги "Продается недостроенный индивидуальный дом..."
Автор книги: Виллем Гросс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
6
К мужской шевелюре законодатели моды никогда всерьез не относились. Очевидно, большой процент лысых заставлял тактично обходить этот вопрос. Однако это вовсе не означает, что вопрос о мужской шевелюре исключен по каким-либо разумным соображениям из круга эстетических вопросов. Современный вкус опирается на традиционную точку зрения, согласно которой в красивой прическе нуждаются представители обоего пола. Холодный антропологический анализ вопроса ничего, по существу, нам не разъяснит. Антропологические исследования, уходящие в глубь веков, приводят нас к логическому на первый взгляд выводу: поскольку род человеческий берет начало от обезьяны, то чем меньше волос, тем больше человеческого, и вывод этот звучит как жалкое упрощенчество, раздутый оптимизм, провозглашение нищеты добродетелью.
Исследовать этот вопрос помотает изучение войсковых уставов. В странах, где уставом предусмотрено наголо обривать головы солдат, это объясняется требованием гигиены. Любой солдат знает, что в трудных условиях фронта гораздо легче избежать нежелательной фауны, если отсутствует соответствующая флора. Понимая это, тем не менее далеко не все горят желанием послушно подставить головы под машинку. Причина понятна. Стрижка приводит к уравниловке, к потере индивидуальности. Следовательно: одним из очевидных признаков индивидуальности человек считает волосы, и он не хочет лишаться их ни в силу естественного процесса, ни с помощью технических средств.
«Индивидуальность» Рейна Лейзика отличалась пушистостью и чуть золотистым тоном. И хотя он был подстрижен коротко, так что зоркий глаз начальства не мог обнаружить под пилоткой «нарушения устава», завитки на макушке все же оставались, и они придавали продолговатому лицу Рейна мягкое и веселое выражение. С такой «шевелюрой» можно было пойти на танцы или, заткнув пилотку за ремень, пружинящей походкой прогуливаться с девушкой.
Первый раз ему обрили голову в морозный зимний день, когда формировалась дивизия.
Из сражений под Великими Луками он бы мог выйти с легким пушком на голове, но за несколько дней до окончания боев был ранен в правую руку – вот и пришлось оставить пушок на полу душевой в больнице маленького русского городка.
Хороший рисовальщик, Рейн Лейзик попал в группу наблюдателей, и солдаты этой группы на свой страх и риск стали пользоваться гребнем.
Перемещение корпуса в тыл Ленинградского фронта повлекло за собой ликвидацию веселой группы наблюдательного пункта, и летом 1944 года после инспекции гребенки в заплечных мешках наблюдателей оказались такими же лишними, как те толстые шерстяные носки в летний зной, что можно было обнаружить в солдатской сумке иного крестьянского парня.
Осенью началось освобождение Эстонии. Бои перенеслись на острова. В городе Куресааре суровый, всегда точный Пауль Хаак впервые показал себя человеком: на свой риск он санкционировал нежный пушок и острую щетину «индивидуальности».
Лето 1945 года было первым послевоенным летом. Предчувствие скорой демобилизации волновало людей. Уже демобилизовались тринадцать старших возрастов, и оставшиеся предвкушали, что в скором времени выйдет закон о демобилизации следующих возрастов. Учения шли по инерции. Таллин превратился в Мекку, куда стремились не только те, кто имел там родных или суженых, но и те, кого там явно никто не ждал. Поезда, прибывавшие по воскресным дням в Палука, привозили нарядных женщин. Комсомольским и даже партийным организациям частей не раз приходилось брать в оборот кое-кого из своих членов из-за только что надетого обручального кольца. Гражданская жизнь напирала со всех сторон, стремясь поломать строгие военные ограничения и дисциплинарные препоны. Необходимо было принять решительные меры.
И вот в такой обстановке Рейн Лейзик однажды услышал рассказ о том, что в какой-то роте всем рядовым снова обрили головы, якобы за самовольные отлучки в город. Естественно, что сердце у юноши похолодело. Волосы! Они висели в полном смысле слова на волоске.
Рейн был наказан и поэтому не имел никаких шансов получить в ближайшее время увольнительную в город. Но он был достаточно хитер, чтобы понимать, как важно уметь маневрировать. Активность на учениях и исключительное усердие, особенно в присутствии старшины Хаака, – вот что позволит ему в самое ближайшее время вежливо попросить увольнительную. Самое главное – это рвение при выполнении приказав. Затем – случайные услуги, разные пустяки. Играя по вечерам в волейбол, люди забывали о чинах, но надо было понимать, что если старшине Хааку не удавалось забить мяч, то только из-за плохих подач.
Кое-какие сдвиги, по мнению Рейна, уже были.
Сейчас он стоял на посту возле оружейной пирамиды в ожидании смены. Все четыре часа ушли у него на размышления о ближайшем будущем, о том часе, когда он получит увольнительную.
Урве ждала, что он напишет или приедет. Урве была все это время ужасно несчастна. Никак не могла решиться съездить в Палука. Да она и не знала, как найти часть, где служит Рейн.
Письмо, неожиданно полученное два дня тому назад, согрело его, словно летнее солнышко, внезапно выглянувшее из-за плотных туч. Жизнь вокруг заискрилась и зазвенела. В письме была карточка размером шесть на девять, и на одном из ее зубчатых уголков стояло: «На память Рейну. Урве».
Рейн не стал докапываться, почему в отношении к нему в девушке произошла такая перемена; не найдя ответа на этот вопрос, он объяснил все неотразимостью своего личного обаяния. Но как быть ему? Что, если сразу же ответить письмом? Нет, ни в коем случае. Ведь тогда не получится сюрприза. В голове уже зрел план поразить ее. Он приезжает к ней, красивый, высокий, улыбающийся. Правда, острие поспешно отданного пионерке ножика – подарка Урве – порою больно кололо его в самое сердце, однако самобичевание не столь уж ощутимо, если налепить спасительный пластырь: незачем было Урве, когда они сидели на скамейке в кустах сирени, разводить обиды.
Он поинтересовался у проходивших мимо ребят с химзавода, который час. Да, пора прийти смене. Рейн начал беспокойно ходить от одного края навеса к другому, прислушиваясь к громким голосам торопящихся на обед парней и вдыхая в себя возбуждающие аппетит запахи и голодных котлов.
Эсси что-то не видно. Что за черт, почему он запаздывает? Рейн обдумывал, как бы покрепче обругать Эсси, когда вдруг увидел его – с автоматом на груди как ни в чем не бывало шел по песчаной дороге к оружейной пирамиде. Крепкие словечки Рейн заготовил зря, так как Эсси с ухмылкой сообщил ему новость, которая обрушилась на беднягу, подобно удару грома.
– К вечеру всему рядовому составу роты обреют головы.
Подбородок у Рейна внезапно опустился, влажный рот, приготовившийся хлебать суп, моментально стал сухим.
– Чепуха!
– Юхасоо уже дали в штабе машинку.
– Но ведь мы в карауле.
– Пусть это тебя не тревожит. Освободившейся смене разрешено встать в очередь. Мастерская Юхасоо расположилась на большом пне за домом офицеров.
– Я не пойду. К черту, мы же в карауле, – крикнул Рейн.
– Говорят, завтра в строю сам капитан будет осматривать. Верь мне, на этот раз не избежать.
Эсси был прав. Он всегда оказывался прав, когда дело касалось каких-то неприятных вещей. За маленькой дачкой, на окруженной кустарником полянке, где обычно проводились ротные комсомольские собрания и где обсуждали персональное дело ефрейтора Лейзика, теперь происходила грустная церемония. Командиру отделения Мыйку уже остригли полголовы, и она поблескивала на солнце, словно поспевшая в тени тыква, а стрекочущая машинка в руках Юхасоо, торжественно шевелившего в такт ей скулами, безжалостно продолжала свое дело.
– Неси и ты свои локоны на алтарь! – крикнул мрачному часовому ожидающий своей очереди Эрамаа и постучал ложкой по пустому котелку.
– На этот раз тебе не вывернуться, – предрек маленький Хальяс.
О Хальясе рассказывали, будто, ступив в Мехикоорма на землю Эстонии, он прикурил от спички из коробка, который три года тому назад захватил из дому. Что для такого волосы!
Рейн Лейзик смотрел на ухмыляющихся солдат и не находил едкого слова. Он считал, что их веселое настроение не что иное, как притворство, пустое бахвальство. Да, по всему видно, что никому из этой истории не вывернуться. Уж если самих командиров отделений заставляют показывать пример! А раз так, то самое умное сразу же выйти вперед. Чем раньше это произойдет, тем скорее отрастут.
– Я только что из караула, у меня преимущество, – серьезно заявил Рейн, и это вызвало такой откровенный хохот, что Рейн и сам засмеялся.
В этот вечер один из солдат сидел на пне, скрытом от посторонних глаз кустами, и, положив кусок фанеры на острые колени, быстро строчил карандашом по бумаге:
«...и вообще не надо бояться, что я Вас когда-нибудь забуду. Нет, дорогая Урве, я Вас никогда не забуду. И еще раз повторяю – в тот вечер я просто ничего не понял. Когда мы расстались, у меня было такое чувство, что Вы больше не хотите видеть меня. Все это время я ужасно грустил. А теперь, разумеется, я очень счастлив и, будь у меня крылья, полетел бы хоть завтра, чтобы встретиться с Вами, но...»
И тут плавно скользивший по бумаге химический карандаш остановился. Молодой человек задумчиво потрогал свою макушку – на ней появилось два лиловых пятнышка. Он сморщил лицо, вспомнил что-то и сосредоточенно продолжал:
«...я не могу. Предстоит одно очень важное государственное задание. Тайное. Писать об этом запрещено, и все то время, пока я буду выполнять его, не смогу встречаться ни с кем из гражданских лиц. Как долго я буду занят, сказать трудно. Надеюсь, что не больше двух месяцев. Итак, я выполняю задание и изнываю от тоски по Вас.
Пишите мне, потому что без Ваших писем мне будет очень грустно.
Очень, очень жду Вашего ответа.
Рейн».
7
Звонок на первый урок уже отзвенел, когда Урве Пагар ворвалась в класс.
– Что задано по физике? – задыхаясь, спросила она соседку по парте. Нужно было привлечь к себе внимание.
Юта Зееберг пододвинула ей открытую книгу.
– Световые волны.
– Тут же нечего учить, – важно вмешался Пеэтер Отса. – Если Рооде спросит, я подскажу.
– А, от твоих подсказок никакого толку, – махнула рукой Урве и потянула к себе книгу. Неожиданно заметила в пальце занозу.
Пока товарищи иголкой вытаскивали занозу, Урве рассказала о своем несчастье. Она оставила физику на утро, а матери привезли полную машину дров и свалили их на улице. Пришлось сразу же перекидать в подвал.
Она умолчала о том, что оставила физику на утро по той простой причине, что накануне допоздна писала сочинение. В классе считали, что лучше Урве никто не пишет. Осенью, как только начались занятия, ей поручили вести литературный кружок.
По коридору застучали каблуки учительницы Рооде; распахнулась дверь, блеснули толстые стекла очков, и разом загромыхали стулья.
– Садитесь!
Юта Зееберг была удивительным человеком. Порою она из кожи вон лезла, чтобы помочь товарищу, а порой совершенно забывала о нем. Вот и сейчас она великолепно знала, что соседке по парте необходимо сосредоточиться, и все-таки не могла подождать со своими новостями хотя бы до перемены. Вчера дома у них была генеральная уборка, они с матерью перетрясли все ящики – в результате она стала обладательницей почти новых шелковых чулок. Кроме того, в диванном ящике они обнаружили кусок черной хромовой кожи, из которой выйдут чудесные сапожки. Отец, правда, был против, но ничего не добился: через две недели сапожки будут готовы. Отец ровно ничего не понимает в этом. Подумать только – ему не кожи жаль, просто ему не нравится, когда девчонки разгуливают в высоких сапогах.
– Они сейчас в моде, – сказала Урве, главным образом для того, чтобы показать, что она слушает. Глаза ее не отрываясь смотрели в учебник.
– Нет, дело вовсе не в моде. Просто в наше время это самая практичная обувь.
Урве кивнула, хотя была уверена, что Ли Неерут носит крошечные сапожки только потому, что это модно. Но спорить с соседкой по парте было бессмысленно – ведь кожу уже отнесли к сапожнику, старому знакомому Ютиного отца.
– Это очень хороший сапожник, – шептала Юта. – Он живет в Нымме, мы вчера были там. Пес у него громадный. Частные заказы он теперь не берет, нельзя, но старым заказчикам шьет по-прежнему.
– Зееберг!
Юта вскочила, успев еще протараторить, что примерка состоится на будущей неделе.
– Я вижу, вам очень хочется поговорить. – Учительница Рооде сказала это с легкой насмешкой. – Вот и расскажите нам о световых волнах.
Для Юты это было сущим пустяком. Она слегка выпятила губы и, отогнав от себя мысли о шелковых чулках и сапожках, принялась рассказывать об источниках света, ваттах, пространственных углах так же легко и подробно, как только что говорила о генеральной уборке.
Теперь Урве могла спокойно обдумать насущные вопросы жизни, затронутые Ютой. Урве знала, что Рооде ее не вызовет, учительница никогда не спрашивает двоих с одной парты.
Как быть с одеждой? Достать ничего нельзя, все старое уже переделано. Узенькая короткая юбка, перешитая из черных отцовских брюк, износилась. Едва ли выдержит зиму. Грубый шов на ней рвал драгоценное имущество – шелковые чулки; они уже мохнатились на коленях, скоро придется штопать. А где взять новые? У них-то дома нет неразобранных ящиков. Парадные чулки ни под каким видом нельзя надевать в школу, их надо беречь. Девчонки из одиннадцатого класса являлись в школу в длинных штанах, хотя директор явно не одобрял этого. Урве знала, что при ее высоком росте нельзя носить брюки, и все-таки ломала себе голову, думая, из чего бы их сшить.
Ах, в конце концов, любые трудности преодолимы. Жизнь на то и дана, чтоб быть счастливой.
Рейн обещал приехать. Во Вчерашнем письме было ясно сказано: если ничего не произойдет, то в воскресенье. Значит, завтра. До завтра оставалось еще много времени. Ужасно много времени. Целый школьный день, целый вечер, целая ночь, целое утро. Но завтра – это уже что-то реальное. Завтра – это не «в скором будущем» – слова, от которых она чуть не плакала и которые повторялись в каждом письме, все повторялись и повторялись. Наконец-то Рейн освободился. Тайное государственное задание успешно выполнено, и уже завтра, в воскресенье, с дневным поездом он приедет в город. Если только ничего не произойдет? Но ничего не может произойти.
Он приедет! Неужели он действительно приедет? Еще двадцать четыре, нет, целых тридцать часов, потом еще минут пять, не меньше, от станции.
На этот раз его надо познакомить с матерью. Единственный неприятный момент в предстоящей встрече. Но ведь это не долго. Мать быстро уйдет на кухню, а они останутся в комнате. А может быть, мама куда-нибудь отправится. Ходит же она иногда по воскресеньям к приятельницам.
Урве прислушалась к голосу Юты. Учительница Рооде время от времени кивала головой. Вальве, сидевшая у окна, на передней парте, перелистывала учебник. Пеэтер писал сочинение по эстонской литературе. Никто, никто из них ничего не знал о том, что произойдет завтра.
Все произойдет так... Они усядутся рядышком в комнате, где будет тщательнейшим образом прибрано. Надо только что-то придумать, чтобы жалкая комнатенка выглядела наряднее. Ну, да ладно. Сейчас не стоит ломать над этим голову. Они усядутся. Начнут разговаривать. И о чем бы они ни говорили, каждое слово кроме своего прямого смысла будет иметь и второй, скрытый. Например, она скажет Рейну, что нынешнее лето и осень показались ей ужасно длинными; это будет означать, что она все время ждала от него писем или его самого. А если она вскользь удивится тому, как быстро летит сегодня время, то Рейн должен понять: это из-за него, из-за вечернего поезда, с которым он уедет. Тогда Рейн возьмет ее руки в свои, посмотрит на нее чудесными глазами и скажет...
Юта получила твердую пятерку и, торжествуя, села на свое место. Примерно через минуту перед Урве возникла промокашка, на которой было написано:
«Новость! Вальве видели с солдатом!»
Урве почувствовала, как бурно прихлынула кровь к ее щекам. Пожав плечами, она снова осторожно передвинула бумажку к соседке.
– Мне, конечно, нет никакого дела, но я просто не понимаю, – нежнейшим голосом прошептала Юта в пылающее ухо соседки. – Она же против советской власти.
Урве с ужасом ждала перемены. Хватит ли у нее сил скрыть от лучшей подруги свою тайну, если Юта снова заговорит об этом?
Юта заговорила. Она даже не заметила, что Урве, против обыкновения, на редкость безучастна и щеки у нее пылают, хотя в коридоре довольно-таки прохладно. Юта была в превосходнейшем настроении.
– Знаешь, я решила этот вопрос... Ну, ты же знаешь...
– Вступаешь в комсомол? – Почувствовав, что разговор принимает другое направление, Урве облегченно отдохнула.
– Да, мы дома обсудили этот вопрос. Я все обдумала. Что окажет теперь эта Вальве? Можешь не сомневаться, станет обзывать меня карьеристкой, противная ведьма. А я cпрошу у нее тогда с самым невиннейшим видом: кто этот солдат, с которым ты стояла на станции Лиллекюла?
– Она не признается, – заметила Урве. Сама она в эту минуту задумчиво глядела в окно на обелископодобную трубу котельной, из которой в отсыревший небосвод поднимались темные клубы дыма.
– Может, и не признается, но уж покраснеть-то я ее заставлю. И все сразу увидят, кто прав.
– Да, но...
– Солдат! Ну, мы уважаем их и все такое, но что бы девчонка, ученица средней школы, дружила с солдатом... Это... это... все-таки, согласись, чересчур.
– Просто я хотела сказать, что каждый сам знает, как ему поступать.
– Верно. Нет, в самом деле, не будь Вальве такой злющей, не корчи она из себя святошу, я бы и виду не подала. Я никакая не сплетница, только... Слушай, что ты делаешь завтра? Нам принесли радио из ремонта.
– О, я завтра занята весь день. У нас завтра стирка.
– Сочувствую тебе от всего сердца.
8
Еще три часа!
А что, если он забыл дом? Но ведь у него есть адрес, вот только на поиски уйдет тогда больше времени.
Ах эта комната! Отвратительный туалетный столик! Огромный шкаф. Кровать. Мебельная лавка, а не комната.
Еще два часа пятьдесят две минуты. Часы немного спешат.
Учебники... Можно, конечно, чинно сесть за них, полистать, но разве это учение...
Урве только утром сказала матери, что к ним в гости приедет Рейн.
Взгляд у матери сразу стал испуганно-вопросительным. Урве начала быстро и многословно говорить, что этот назойливый солдат нисколько ее не интересует.
Мать надолго замолчала, и это не предвещало ничего хорошего. Затем сказала: готовить она не будет, не из чего, а если дочь не может отшить этого солдата, то она, мать, сама позаботится о неприкосновенности их дома.
Неприкосновенность дома!
Урве в отчаянии рассказала все. Если мать думает сохранять «неприкосновенность дома», выгнав Рейна, то она горько пожалеет об этом. Ее дочь достаточно разумна, чтоб понимать, что можно и чего нельзя. И потом эта отвратительная мелочность – не из чего при готовить еду! В подвале целая говяжья кость, можно сварить чудесный суп, а мясо пропустить через мясорубку. Есть мука, которую тетя Паулине привезла из деревни. Стоит только захотеть, и получится великолепный обед. Конечно, другое дело, если мать не хочет. Но пусть тогда не надеется, что дочь останется с ней. Мир большой, и молодежи открыты все дороги. Работы Урве не боится, а жить можно всюду.
Ссориться нехорошо. Но из ссоры можно иной раз извлечь пользу. Высказав все, дочь могла теперь, не стесняясь матери, надеть все самое лучшее, что у нее есть. Новые туфли и чулки, белое, в горошек платье – все это приятно шуршало и шелестело, пока она одевалась. Пусть эта мрачная женщина смотрит и думает что угодно.
Мать ничего не сказала. Она словно забыла о недавней ссоре.
Моросил дождь, мелкий и затяжной. Время от времени мимо дома громыхала машина. Когда проезжали тяжелые грузовики, дом чуть-чуть встряхивало.
Рано было еще выглядывать в окно и вздрагивать при виде торопящихся солдат. Поезд прибывает лишь в два часа.
Девушке, сидевшей у окна, вдруг стало ужасно грустно. Внизу – старая женщина с тяжелой сумкой в руках, с трудом передвигая ноги, старалась обойти лужи, чтобы не замочить рваные ботинки; сама вся серая, под серым дождем, эта женщина, казалось, появилась на улице лишь для того, чтобы юная девушка там, наверху, острее ощутила горячее биение своего сердца. Старуха вскоре исчезла с глаз. Откуда она шла? Куда спешила? Как печальна, вероятно, ее жизнь! Ради чего она живет?..
По улице, громко разговаривая, шли двое – пожилой мужчина в сильно поношенном черном пальто и высокий солдат. Солдат бросил окурок, и он, описав дугу, полетел в развалины, но ветер отшвырнул его назад, на тротуар, и, угодив в лужу, он сразу потух.
Рейн тоже курит! А в доме нет ни одной пепельницы. Во время бомбежки, когда выносили вещи, пепельница – морж с разинутой пастью – упала с туалетного столика и разбилась на кусочки. Позднее, прибирая, Урве со слезами спрятала в ящик стола самый крупный осколок моржа. На память об отце. Отец. У него была жесткая рука рабочего-металлиста, но эта рука становилась очень нежной, когда он гладил по волосам дочурку, обнаруживавшую порой в своем прекрасном детском мире неожиданные противоречия. Отцовских вещей в комнате осталось не так уж много. Только мебель. В подвале в ящиках было больше вещей, напоминавших о нем: топоры, пилы, стамески, рубашки и маленький столярный верстак, вокруг которого раньше лежали пахучие стружки.
А что, если под пепельницу приспособить чайное блюдечко? Не исключено, конечно, что мать заворчит.
Что-то она притихла на кухне? Неужели она действительно скажет Рейну что-нибудь такое и Рейн... Да, но как решиться уйти из дома? Угрожать можно сколько угодно, а выполнить... Это тебе не прогулка. С ее стороны большая смелость пригласить Рейна в дом. Но теперь надо быть твердой как сталь. Нет, сталь хрупкая. Надо быть твердой и в то же время гибкой, как...
Урве тихо прошла на кухню. Мать сидела в очках, склонив над столом полную спину. На чистой клеенке лежал «Таинственный X».
Она не читала, когда дочь открыла дверь. Смотрела в окно. Но, услышав шаги, сразу опустила глаза на пожелтевшие страницы.
– Ну не сердись! Пойми же! – Урве положила руку на полное плечо матери.
– Чего там понимать, – не поднимая глаз, проворчала мать. – Неужели сама не понимаешь? Ведь ты же школьница.
– В феврале мне исполнится семнадцать. Лийви в семнадцать вышла замуж.
– Что ж, и ты хочешь бросить школу?
– Ну, зачем же сразу – бросать! Неужели, если встречаешься с...
– С каким-то солдатом! – повышла голос мать.
– Рейн не какой-то солдат.
– Знаем мы их.
– Вот увидишь, мама! Ты сейчас думаешь, что я...
Резкий звонок. Это, конечно, не Рейн. До прихода поезда еще полтора часа.
– Открой, пожалуйста. Если Юта или еще кто-нибудь, скажи, что меня нет дома и я не скоро буду.
Характер у Урве настойчивый, спорить с ней бесполезно. Мать пошла открывать, а дочь осталась в комнате, готовая в крайнем случае спрятаться хоть под кровать.
В передней послышалось радостное, мужественное «Здравствуйте!» и вопрос:
– Урве Пагар, здесь живет?
Какое счастье, что она с утра надела воскресное платье!
Урве на мгновение приложила руку к бьющемуся сердцу, схватила с туалетного столика гребенку, швырнула ее обратно и кинулась в переднюю.
Это был он!
В длинной серой шинели. Переднюю наполнил незнакомый запах. Он шел от мокрой одежды.
Мать натянуто улыбалась:
– А вот и она сама. Вы уж тут... – и, не договорив, вышла.
– Вам удалось приехать раньше? – спросила Урве, чувствуя, что сердце ее вот-вот разорвется. «Он пришел, он пришел», – звенело в ушах, и поэтому она расслышала только два слова: «С попутной машиной».
Урве думала разом о тысяче вещей. Приехал Рейн. Приехал намного раньше. Значит, они смогут дольше пробыть вместе. В передней надо было ввернуть лампочку поярче. Чуть-чуть коротковато острижен. А какой он высокий! Лицо пылает. Красивые зубы – ну и что ж, что редкие? Когда смеется, вид немного лукавый.
Руки у бедненького покраснели. Умела б вязать – обязательно связала бы ему красивые варежки. Интересно, когда у него день рождения?
– Ну, что же ты – зови в комнату! – крикнула из кухни мать.
– Сейчас, сейчас, человек же приводит себя в порядок.
– Ого! – Гость взглянул на следы, которые он оставил на сером половике мокрыми сапогами. – Вытирал как полагается, но у вас здесь такая чистота!
Снова теплая волна прихлынула к сердцу Урве. Этим маленьким признанием он, сам того не ведая, отворил очень важную дверцу. В голосе матери прозвучала теперь нотка приветливости.
– Ну что вы...
Но Рейн уже выскочил на лестницу и с веселым лицом еще раз вытер ноги.
– Нам придется пройти через кухню. Эта дверь закрыта, – извинилась Урве.
Какое это имеет значение!
Гость, слегка ссутулившись, прошел через кухню и остановился в дверях комнаты.
– У вас тут такая красота и чистота, что я не решаюсь ни ступить, ни сесть.
– Какая уж там красота в комнате рабочего человека, – высоким голосом сказала Хелене Пагар. Тесно у нас, и вещей полно. Кое-что из мебели куплено, а кое-что покойный муж сам смастерил.
– Ваш муж был столяр?
– Да нет, потомственный водопроводчик. Правда, брал в руки рубанок, так, для себя. Вот этот кухонный шкаф смастерил и... – они вошли в комнату, – ...и вот этот туалетный столик, и тот письменный стол. Теперь для Урве пригодился.
– Да, настоящий мастер делал! – Гость потрогал вещи. – Замечательная работа!
Урве убрала со стола свои учебники и поправила подушки на кушетке.
– Чего ты суетишься! Предложила бы гостю сесть, – сказала мать.
Окрестив на груди руки, она стояла возле двери и с готовностью отвечала на вопросы гостя, проявлявшего к ее жизни исключительный интерес. Спохватившись, что заболталась не в меру, она решила разузнать кое-что и о нем. Чем занимаются отец и мать? Есть ли братья и сестры?
Родители Рейна обыкновенные труженики. Отец штукатур, мать раньше не работала, вела хозяйство, а когда пришли немцы и жить стало трудно, пошла уборщицей в общежитие. И по сей день там. Он сам не успел кончить среднюю школу, а брат Эро учится, и так хорошо, что, наверное, пойдет в университет.
– Ну, а сами-то куда, когда со службы отпустят?
– Не задумывался еще над этим, – нерешительно улыбнулся юноша, но, увидев строгие глаза женщины, быстро добавил: – В Таллин тянет. Работы здесь всякой полно, было бы желание.
– Да, да, рабочие руки здесь очень нужны, – оживленно подтвердила Урве.
– С жильем нелегко, – заметила умудренная жизнью Хелене Пагар.
– Трудно, конечно, я не спорю, но уж если с войны вернулся невредимым, то квартира это ерунда. – Рейн нашарил в кармане брюк коробку с папиросами. – У вас, наверное, нельзя курить?
– Дурная это привычка, да ведь вам не обойтись.
– У нас даже пепельницы нет, – вскочив, крикнула Урве и кинулась на кухню.
Мать со строгим лицом отправилась следом за дочерью. Поди знай, что за дорогую посудину вытащит для своего солдата эта сумасшедшая.
Солдат мысленно проклинал себя: черт бы побрал эту привычку курить! Не будь ее, с мамашей поладили бы как нельзя лучше. Но как все-таки хорошо получилось, что он сообразил выйти на лестницу еще раз вытереть ноги.
В кухне громыхала посуда, раздавались приглушенные голоса.
Рейн оглядел комнату. Она показалась ему очень просторной. Чистота крашеного пола все еще пугала его. Он взял со стола «Ыхтулехт»[1]1
«Ыхтулехт» – «Вечерняя газета».
[Закрыть] и машинально стал читать объявления:
«Кому известно что-нибудь о судьбе Лембита Роозе, прошу сообщить по адресу: ул. Рийзику, 13—4. Леэген».
«Кому известно что-нибудь о судьбе Артура Полля, прошу сообщить по адресу: ул. Лыокесе, 4—12. Урке».
Смешная фамилия. Урке. Интересно, кто это? И вообще кто они все?
Да, люди все еще продолжают искать пропавших без вести. Надеются. И Эсси ищет и не теряет надежды найти свою мать, хотя никаких следов нет.
Рейна Лейзика никто не ищет. Родные знают, что он в Палука. Урве знает, что он здесь.
Жаль этого Урке. Жаль людей, которые все еще ищут.
Урве пришла и, смущаясь, положила на стол крышку от какой-то коробки.
– Ничего другого не нашла.
– Спасибо, чудесная пепельница.
Он сказал это искренне. Ему было так хорошо здесь! Необыкновенно! С его лица ни на минуту не сходила улыбка. Парень вторично рассказал историю с «попутной машиной», и девушка смеялась, потому что только теперь эта история дошла до ее сознания. Бог мой, как много в жизни счастливых случайностей.
– Вы появились так неожиданно. Ведь поезд приходит только в два, – подождав, пока Рейн кончит рассказ, быстро проговорила Урве.
– А я подумал: вдруг напугаю вас своим ранним появлением? А потом махнул рукой. Дело солдатское, тут не до вежливости.
Они рассмеялись.
Урве приумолкла. Она слышала, как мать, звякнув связкой ключей, вышла. Вероятно, в подвал.
Голос девушки звучал грустно, когда она сказала:
– Я так боялась, что вы не придете.
Улыбка исчезла с ого лица.
– Вы боялись?
– Да. Очень!
– Урве! – Рейн встал и взял руки девушки в свои. Он должен был это сделать. Он не мог иначе. Какие холодные у нее руки. И какие тонкие пальцы. – Я не спал всю ночь. Все думал, как мы встретимся.
В следующее мгновение они уже сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу, и только стук открываемой двери заставил их прервать свой первый поцелуй.
Урве схватила со столика семейный альбом.
– Кто этот мужчина в форме? – спросил Рейн громко, так громко, что в кухне не могли не услышать.
«Какой он хитрый, этот мой милый Рейн!» – подумала девушка и, стараясь дышать тише, ответила:
– Это мой отец во время мировой войны.
Когда они перевертывали страницу, их руки соприкасались. Быстрое горячее пожатие. Они были заговорщиками. Два молодых безумца против старого благоразумного человека.
Два альбома просмотрены.
На улице ветер рвал тучи. Сквозь тонкую тюлевую занавеску, закрывавшую окно, виднелось холодное зеленоватое небо. Урве легким шагом подошла к окну.
– Проясняется.
В комнате было тепло. В кухне трещал зажженный под плитой огонь, журчала вода, гремели сковороды и кастрюли.
А здесь лежали книги и учебники, и они напомнили Рейну, что после демобилизации обязательно надо закончить среднюю школу. С физикой и математикой он встретился, словно со старыми знакомыми. Он любил эти предметы. Взяв с полки «Финские сказки» Лехтонена, Рейн тут же положил их на место, потому что нечаянно увидел посвящение: «Дорогой Урве в день рождения! Ютс». Правда, книга была подарена давно, но все-таки – Ютс! Урве, очевидно, заметила это:
– В позапрошлом году подарила соседка по парте Юта, – сказала она краснея.
Потом заговорили о школе, и каждый рассказывал свое. А когда мать ходила за чем-либо в кладовку, целовались и шептали друг другу бесхитростные слова о том огромном чувстве, которое никто до них не испытывал. Ни у одной девушки не было такой нежной кожи, такого овального лица, такого тонкого носа, такого алого рта, таких бездонно синих глаз и таких светлых, мягких волос. И нет на свете другого юноши, у которого были бы такие зубы, такая улыбка, придававшая лицу чуть насмешливое выражение даже тогда, когда темно-синие глаза смотрели с мольбой. Нет другого такого, мужественного, нежного.
