Текст книги "Продается недостроенный индивидуальный дом..."
Автор книги: Виллем Гросс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Виллем Иоханнович Гросс
Продается недостроенный индивидуальный дом...
– Ару!
– Есть.
– Аумери!
– Е-есть!
– Эльгас!
– Здесь!
– Эллер!
– На посту!
– Эплер!
– Тут!
– Эрамаа!
– Отдыхает.
Старшина Хаак поднял глаза от списка.
– Это как понять?
Сержанту Мыйку пришлось доложить более точно:
– Рядовой Эрамаа заболел... в результате свидания с родными.
Прямой как спичка, весь словно отутюженный, старшина строгим орлиным взглядом погасил смешки. Подробности «заболевания» Эрамаа будут выяснены, как только они прибудут на место, пообещал он. Затем продолжил перекличку.
– Эсси!
– Есть!
– Юхасоо!
– Тут!
– Лаанесте!
– Есть!
– Лейзик!
И хотя ответ задержался лишь на какую-то долю секунды, ритм нарушился.
– Лейзик?
Молчание.
– Кто откликнулся за ефрейтора Лейзика?
– Я, товарищ старшина!
Старшина Хаак слегка приподнялся на цыпочки, вытянул голову и сверлящим взглядом уставился в широкое веснушчатое лицо смельчака.
– Тоомпуу?
– Так точно, товарищ старшина!
– Доложите командиру взвода.
– Есть, товарищ старшина, доложить командиру взвода!
Тоомпуу отделался легко – добродушный лейтенант Пеэгель дал ему всего лишь пять нарядов вне очереди.
Но какое наказание ожидало ефрейтора Лейзика, который так легкомысленно отправился сегодня в «самоволку»? И ведь это была не обычная «самоволка», потому что сама обстановка не была обычной. Случилось это июньским вечером 1945 года, части дивизии генерал-майора Аллика стали лагерем на опушке соснового леса у края Раудалуского шоссе и все солдаты должны были находиться в строю. Ни единого увольнения в город. Завтра эстонский национальный корпус торжественно проходит через Таллин.
Ночь. Тишина.
В палатках приглушенно разговаривают. Откуда-то издалека доносится тягучий голос гармони. Слова у песни бесстрастные: «Холодна ты, бледная женщина Севера...» Удивительно, что песни о недосягаемых женщинах создаются именно тогда, когда женщины наиболее досягаемы.
Мелодия внезапно обрывается на середине фразы.
Ночь. Тишина.
Где-то совсем рядом лошади похрустывают сеном, звучно причмокивают и бьют копытами. С болота доносится крик козодоя. Паровоз, свистя, тянет за собой по узкоколейке поезд. Назойливо жужжат комары – есть чем поживиться: им неожиданно сервировали праздничный стол, и, ослепленные жадностью, они попадают под звонкие шлепки.
Ночь. Тишина.
Кто-то похрапывает.
– Эрамаа, черт, повернись! – говорят ему.
Но перемена позы не всегда помогает. И в конце концов, кто-то же должен спать в эту ночь!
– Оставь его в покое, Эсси! Скажи-ка лучше ты, умная голова, где мы будем в это время завтра?
– На месте назначения.
– Да, но где?
Молчание. Солдат зевает, потягивается. Потом не спеша оглядывается по сторонам, прихлопывает комара и только после этого предлагает задать этот вопрос генерал-лейтенанту Пярну.
Прохладная летняя ночь доносит издалека неясные голоса поющих девушек. Кто они? Для кого поют? Смотрите-ка, и им хочется быть дома, когда зацветут яблони... Нет, уж им-то наверняка не хочется быть дома, под маминым надзором.
Песня обрывается на полуслове.
Ночь. Тишина.
Часть первая
1
– Ночь сегодня так хороша, – вздыхает высокий солдат.
– Да, но вам уже пора.
Трудно понять, что это – приказ, беспокойство или грустное напоминание?
– Завтра мы проходим через город. Вы придете?
– Я не знаю... Хотя да... приду. Сестра говорила, что они пойдут всей конторой, организованно.
– Мы, разумеется, не возглавляем колонны, но, если сможете, приходите все-таки к началу: наша дивизия пройдет первой.
– Ну конечно, я приду к началу.
Они стоят у подъезда двухэтажного деревянного дома. Такие же домики, очевидно, были когда-то и на противоположной стороне улицы. Их лестничные клетки из силикатного кирпича возникают из темноты и укоризненно молчат. Дерево, которым они были обшиты, оказалось слабым и не устояло перед зажигательными бомбами. Одинокие, заброшенные, эти лестницы не имеют никакого применения. Разве только иной раз, в хорошую погоду, они превращаются то в Берлин, то в Великие Луки, в зависимости от того, как решит командование шумливой армии мальчишек. А по ночам они напоминают о домах, которые здесь были совсем недавно, и строители чувствуют их немой упрек.
– Поздно, вам пора идти, – вздохнула девушка.
– Я могу остаться до утра. – Солдат крепко держит за руки свою озабоченную спутницу, словно боится, что она может убежать, не сказав чего-то очень важного. – Я войду.
– Нет, – девушка резко отняла руки.
– Но, Урве, почему? Чего вы боитесь?
– Что подумает мама!
– Ну, мама...
Где-то, очень далеко пели девушки. Из-за поворота показалась тяжелая грузовая машина. Она с грохотом проехала мимо, осветила молодых людей желтоватым отблеском фар и оставила после себя острый запах бензина.
– Ступайте же. Видите, люди идут.
– Что нам до них.
– Ну, тогда хотя бы войдем в подъезд. Я не хочу, чтобы...
В подъезде, разумеется, легче избежать взглядов прохожих.
В темноте их глаза различают сперва лишь светлые ступени лестницы. В стене напротив темнеет четырехугольное углубление с вделанными в него почтовыми ящиками. На них поблескивают маленькие медные номерки. Восемь ящиков. Восемь квартир. Значит, пятая квартира на втором этаже. Две ступеньки ведут в подвал. А если внезапно открыть дверь налево, то свет из комнаты сразу упадет на стоящих в подъезде.
– Здесь прохладнее, чем на улице, – нарушил молчание солдат.
Что-то ведь надо было сказать, что-то надо сделать, чтобы преодолеть возникшую неловкость. Ведь это их первый вечер, первый вечер, проведенный вместе. Неужели бравый ефрейтор будет только молчать и робко смотреть на подругу?
Ефрейтор Рейн Лейзик считал себя знатоком женской натуры. Товарищи по роте относились к этому с легкой завистью. Особенно после того, как Валя – краса и гордость села Денисовки – провожала его на фронт и он утешал ее на перроне вокзала. Из солдат и офицеров полка, расположившегося близ деревни, недотроге Вале понравился именно этот стройный рядовой с веселыми синими глазами.
Однако подлинную славу покорителя женских сердец принесла ему одна довольно-таки неприглядная история. Забравшись однажды в сводчатый подвал развалин имения, принадлежавшего когда-то курляндскому барону, и примостившись там у старого патронного ящика, Рейн строчил ответы на множество писем. Ответы эти должны получиться как можно лиричнее. Но так как ни «письменный стол», ни освещение – дымящая коптилка – не способствовали такому «делопроизводству», часть писем попала не в те конверты, которые были для них предназначены. После этого батальонный экспедитор почти перестал носить Рейну письма. И только конверты, надписанные старательным ученическим почерком, по-прежнему хранили верность адресату. Тогда-то любопытные товарищи и узнали, что у Лейзика кроме младшего брата есть дома и сестра.
Ефрейтор Лейзик серьезно опасался, что ротным друзьям когда-нибудь станет известна история о том, как зимой, когда их дивизия стоила в Таллине, он дал номер своей полевой почты девушке, которой, как ему показалось, было самое малое лет восемнадцать, но о своей школьной жизни в первом же письме она рассказывала как пятнадцатилетняя девочка. Что значит – как! Ей и было пятнадцать, когда они обменялись адресами. И только в феврале минуло шестнадцать; но что такое шестнадцать по сравнению с закаленным в боях мужчиной, который приближается к двадцати трем.
Проще всего было бы не отвечать, но ее письма напомнили ему его собственную школьную жизнь до войны: в письмах встречалось немало метких словечек и даже веселых шуток. А кроме того, Урве Пагар писала, что ей «очень понравился памятный!) вечер танцев» и ей было «ужасно обидно !), что эстонских солдат так скоро отправили на фронт». Ну, разве можно было бы оставить без ответа такие письма?
В своем последнем письме – оно пришло уже в Килинги-Ныммеский походный лагерь – Урве обещала следить за прибывающими под Таллин дивизиями и даже назначила место свидания: Кадриоргский парк. И простой ефрейтор, который в своих письмах к ней невольно превращался в этакое важное и независимое звено в мощной цепи корпуса, теперь вынужден был посвятить в свою тайну товарищей. С их помощью он надеялся одолеть все преграды, возникавшие на пути у тех, кто хотел получить увольнительную в город.
Дверь в конце подвального коридора выходила во двор. Кто-то забыл ее закрыть. Солдат нагнулся, сделал несколько шагов по ступенькам вниз и через открытую дверь увидел темнеющие кусты сирени.
– Покажите мне свой сад! – внезапно оживился Рейн.
– У нас нет сада. Эти грядки и деревья принадлежат хозяйке дома.
– Как? Почему хозяйке дома? Разве этот дом не национализирован?
– Конечно национализирован. Но эта мадам Хаукас – презлющая старуха. Никому не охота связываться с ней. Торгует на рынке яблоками и цветами.
– Но ведь это неправильно. Сад теперь общий. Вот тебе и на, за что же мы тогда воевали! Пошли посмотрим, велик ли участок у этой презлющей хозяйки дома.
Птицы в кустах сирени испуганно зачирикали, заволновались и стали искать более безопасное место, чтобы успеть подремать – летняя ночь коротка.
– Вон куда хватанули, – тихо заметил солдат, разглядывая с видом знатока выходящую во двор стену, пробитую осколками снарядов.
– Ох, вокруг нас так пылало, что мы даже вещи вынесли, – шепотом произнесла девушка и потянула юношу за рукав: тот собирался было сесть на садовую скамейку. – Идите сюда, здесь скамейка получше.
Скамейка «получше» оказалась точно такой же прибитой к столбикам полуистлевшей доской, но густой кустарник скрывал ее от глаз дремлющего в сырой ночи дома.
Ноги горели. Храбрый солдат не боялся дальних и кривых закоулков – он опасался патрулей. А девушка согласилась пойти окольным путем, потому что боялась встретить своих школьных друзей!
А здесь, в саду, было спокойно. Парень гадал, долго ли еще до рассвета, и старался придумать план действий, как бы оказаться хоть чуточку поближе к сидящей рядом с ним высокой девушке с пылающими щеками. Девушка, по-видимому, нервничала. Она несколько раз одернула черную юбку – юбка почему-то все время лезла выше колен. Не по себе было ей и из-за матери, которая – девушка не сомневалась в этом – с кислой миной ждет ее дома. И вместе с тем у нее не хватало мужества оборвать свое первое свидание. По крайней мере это произойдет не раньше, чем...
Чем что – этого шестнадцатилетняя школьница и сама не знала... Девушка могла лишь догадываться, что солдат пододвинется к ней, обнимет ее и попытается поцеловать. Вот тогда-то она и покажет, что годы оккупации испортили далеко не всех девушек, как болтают кругом, и что, во всяком случае, Урве Пагар не позволит первому встречному солдату поцеловать себя.
Уж очень недолго продолжалось их знакомство. Вечер танцев в январе. Через месяц солдаты ушли на фронт. И осталось лишь воспоминание о вечере в чужой школе, куда они с Ютой Зееберг пробрались тайком, да номер полевой почты на вырванном из блокнота маленьком листке, который ей сунул в школьном коридоре солдат. «Пишите мне на фронт, – сказал он. – Очень жду!» Но смела ли она писать? Могла ли скрыть от подруги эту тайну? Что будет, если в один прекрасный день все откроется? Победа осталась все же за солдатом. Он разговаривал с ней, как со взрослой, в его темно-синих глазах – она не могла ошибиться – были страдание и надежда, когда он сказал: «Буду очень ждать». Как можно заставлять ждать такого красивого и вежливого парня, тем более что он ведь мог погибнуть в огне сражений? Так однажды, родилось письмо на фронт.
Сегодняшнее свидание в парке показалось ей сперва просто ужасным. Было стыдно, что ждала она, а не солдат, что и встречу назначила она, а не он. Однако вскоре это ощущение исчезло. Рейн оказался на редкость милым и приятным парнем.
Поглядывая на него сейчас в мягком свете сумерек – разумеется, исподтишка, мельком, – она чувствовала легкое покалывание в сердце. Урве знала, что красива, но не была уверена, сумеет ли поддержать разговор, блеснуть живостью, остроумием. Во всяком случае, она больше слушала, чем говорила.
Она лихорадочно думала, как поступить с той маленькой вещичкой, которую, спеша на свидание, на всякий случай сунула в сумочку. Это был финский ножик с красивым черенком – синим в коричневую полоску; нож подвешивался к поясу на маленькой серебряной цепочке, прикрепленной к ножнам. Застежку украшали серебряные блестки. На кожаных ножнах был вытиснен сложный орнамент. Урве обнаружила этот ножик среди вещей покойного отца уже давно, когда по просьбе матери искала в них какой-то документ. Находку она спрятала в ящик своего стола.
– Как хорошо здесь, – заметил юноша.
У Урве вид старого развалившегося забора, штабелей дров, прикрытых сплюснутыми поржавевшими кусками жести, вызывал сейчас какую-то неприязнь. Без этих цветущих кустов сирени, аккуратно возделанных грядок с овощами, темно-красных тюльпанов и бурно пошедших в рост гладиолусов это был бы весьма непривлекательный двор.
– Да, чудесно. Вот только мама, наверное, ужасно сердится. Я обещала быть дома не позднее девяти.
– Ну, не стоит волноваться. Такие вечера не часто бывают. Знаете, возможно, мы останемся в Таллине. Я слыхал, что некоторые воинские части поступят в распоряжение коменданта города, тогда сможем часто видеться.
– И вы останетесь?
– Надеюсь. А впрочем, черт его знает. Все зависит от генерала Пярна.
– И вы забудете меня, когда отправитесь дальше...
– Урве! Ну зачем вы так... Я вас никогда не забуду.
Молчание.
– Вот, возьмите это... на память, – сказала Урве, держа в руках какой-то темный предмет.
– Что это?
– Да просто так. Мне он не нужен. Думала – вам на память.
Солдат взял нож в свою большую руку, вытащил его из ножен, посмотрел и сунул обратно.
– Нy и ножик! Вы в самом деле хотите...
– Возьмите, пожалуйста, вы солдат. Я хочу, что бы вы взяли.
– О, большое спасибо, но я... Вот видите, а я не догадался, ничего не прихватил.
Девушка судорожно глотнула.
– Да и не надо. Я же не потому... Я просто... Просто мне нечего делать с ним.
Сейчас, сейчас это произойдет, то, чего она все время ждала. Но не мог же солдат, ничего не говоря, взять да и запихать подарок в карман. Должен же он был сказать, что в их роте едва ли не у каждого есть красивый ножик, но такого замечательного, как этот, нет ни у кого.
Но вот он замолчал, а потом внезапно взял руки девушки в свои. Такая вольность показалась ей недопустимой.
– Урве!
Казалось, девушка прислушивается к далекому рокоту самолетов.
– Урве, я люблю вас.
Даже в сумерках ночи острый глаз заметил бы, как отхлынула кровь от лица девушки, но лишь для того, чтобы снова, еще с большей силой, прихлынуть к щекам. Она громко и часто дышала. Юноша придвинулся ближе, теперь и она услышала его дыхание.
Как ей быть? Что ответить? Все разрешилось как-то даже чересчур быстро и неожиданно.
Ее обняли руки, гибкие сильные руки. Такие сильные, что голова шла кругом.
Светлые, аккуратно зачесанные наверх волосы растрепались, когда она внезапным движением отдернула голову. Быстро вскочив, она поправила шелковую лиловую кофточку и пригладила волосы. Увидев, что солдат тоже встал, девушка вытянула вперед обе руки, словно отталкивая его.
– Вы не смеете!
– Но, Урве!
– Я пришла вовсе не для того, чтобы бы со мной...
– Урве, поймите же... – Рейн хотел снова схватить в объятия свое счастье, но руки поймали лишь прохладный сырой воздух, а в ушах отдался стук двери, жестокость которого заставила его вздрогнуть.
Отвергнут.
Он осторожно пошел по темному подвальному коридору, тихонько поднялся по лестнице.
– Урве!
Молчание.
Неужели она действительно убежала домой? Вот так и получается, когда ребенку признаются в любви. Но какой же она ребенок! Писала такие письма, так интересно рассказывала. И к чему этот подарок, если...
Любой, кто открыл бы сейчас дверь, стал бы свидетелем того, как неизвестный высокий солдат по-кошачьи тихо поднимается по лестнице и долго стоит перед квартирой номер пять; затем, глубоко вздохнув, так же тихо спускается вниз. И вдруг, рванув дверь, изо всех сил хлопает ею.
Если б у случайного наблюдателя хватило терпения завершить разведку, он через мгновение увидел бы, как по ступенькам темной чердачной лестницы спускается высокая девушка в черной юбке и лиловой блузке и как она, открыв ключом дверь квартиры номер пять, быстро исчезает за ней.
2
Такое может только присниться. Урве была на берегу. Все вокруг казалось желтым, даже море сверкало расплавленным золотом. Люди потоком шли мимо. На песке лежала только она одна. Лийви взволнованно рассказывала ей, что прибыли солдаты. Где-то как будто и правда играл оркестр. Урве хотела встать, она забыла, что ноги ее по колено засыпаны песком, но как случилось, что вдруг она оказалась под кустами пахучей сирени? По зеленой траве прямо на нее шли солдаты. Их было много; один из них, держа в руках гармонь, растягивал ее до предела. Они смеялись.
Только тогда Урве заметила, что на ней ничего нет. Она напрягла все свои силы, пытаясь пробиться сквозь кусты, и... проснулась.
В открытое окно светило яркое солнце. С улицы доносился громкий разговор и звук удаляющейся гармони. Тихий вечер колыхал тюлевые занавески.
Интересно, который теперь час? Стеклянная банка с букетом сирени заслоняла часы.
В кухне Лийви рассказывала матери, как части корпуса шли через город.
Урве откинула свесившееся на пол одеяло и вскочила. Сердце забилось сильнее. Второй час. Корпус давно марширует; вероятно, большая его часть уже прошла. Но самое ужасное – ни матери, ни Лийви нельзя показать даже признаков волнения или спешки.
– Здравствуй, Лийви! – крикнула она, застегивая халатик и входя в кухню. На ее сонном лице непроизвольно появилось то выражение радости, с каким она всегда встречала сестру, когда та, оторвавшись от вечных забот о муже и ребенке, забегала сюда. – Корпус уже идет?
– Ага. Я свой букет сразу же сунула какому-то смуглому солдатику и пошла. Холодно.
– А я еще и не одета! – И Урве побежала к раковине мыться.
– Не нагулялась вчера? – ядовито спросила мать.
Как зло она встретила Урве этой ночью!
Лийви, благоразумной дочери, надлежало сейчас во всех подробностях узнать, как эта озорница Урве изводит мать. Ушла после обеда, пообещала вернуться не позднее девяти, а явилась после двенадцати. И попробуй сказать что-нибудь этой девчонке! Сразу десять слов в ответ. И вечно права.
Лийви громко рассмеялась. Разве мать сама не была молодой?
Наспех вытирая руки и шею, Урве пыталась оправдаться: думаешь вернуться к обещанному часу, но разве не может случиться, что встретишь подруг, особенно в летние каникулы, заболтаешься и не заметишь, как пролетит время.
– Ну, чего ты швыряешь полотенце!
Все! Больше ни одного движения, которое могло бы выдать ее! Но даже то, как она подняла полотенце, заставило снова заворчать маму:
– Нечего гонку устраивать. Впереди вон еще сколько времени. Насмотришься.
Если б она догадывалась, почему Урве так спешит!
В комнате, перед шкафом, Урве немного призадумалась. Блузка и юбка пусть остаются на спинке стула. Платье, это платье из белого крепа в красную, с бруснику, горошину и шелковые чулки! Рука невольно потянулась за ними к шкафу. Можно предвидеть, как будет ворчать мать, прежде чем разрешит дочери надеть этот праздничный наряд. Затем последует суровый приказ – одеться потеплее. Проклятое лето! Вчера было совсем тепло. Надо же, чтоб именно сегодня подул этот холодный ветер. Все равно! Не должно же у Рейна сложиться впечатление, будто, кроме черной юбки и лиловой блузки, у Урве ничего нет. Рейн, Рейн! Интересно, о чем он сейчас думает? Он хотел поцеловать ее. Хотел поцеловать. Но разве могла она допустить! Ему следовало самому понять это. Он не мог рассердиться, не мог. Как это он сказал? «Урве, я люблю вас».
– Чего ты там роешься в шкафу? – Мать заглянула в комнату.
Лийви, добрая сестра, понизив голос, покровительственно сказала:
– Пусть немного прихорошится. Все принарядились. Весь город пестрый, словно огромная бабочка. Пожалеешь, если тоже не пойдешь.
– Никогда не любила больших сборищ. А сейчас и подавно – голова разламывается, будто ее клещами сдавило.
Урве поняла, на кого возлагалась вина за головную боль. Но ей было не до этого, и она проглотила намек. Одно плечико на рукаве нарядного летнего платья, словно назло, отпоролось, а иголка плохо слушается, когда пальцы дрожат.
В конце концов Урве – средоточие постоянных забот матери – появилась в дверях. Никогда еще она не была так красива. Лийви вытаращила глаза. Она была на девять лет старше Урве и все время считала сестру ребенком. Теперь перед ней бесспорно стояла женщина.
– Ого! – воскликнула она. – Пора, пора вывозить тебя в свет. – И, смеясь, добавила: – Кажется, так выражались раньше в великосветском обществе?
– Раньше и вывозили. А теперь сами лезут, да потихоньку, – недовольно проворчала мать.
Лийви встала.
– Ты уже уходишь? – испугалась Урве, которую обрадовал неожиданный приход старшей сестры – при ней мать не так сердилась.
– Что поделаешь. Надо кормить семью. Дома нет хлеба, а карточки у меня. Придется зайти в дежурный магазин. Да я и без того засиделась.
Матери не нравилось, что Урве ест так торопливо. С мрачным видом растирая виски, она недоумевала: мол, откуда берется у людей столько пылу?
– Неужели ты не понимаешь? – держась за ручку двери, сказала Лийви. – Каждая девушка норовит сейчас быть на улице, чтобы заполучить себе парня.
– Ну, уж ради этого я бы не стала ходить,– непозволительно громко воскликнула Урве и, краснея, почувствовала, что презирает себя. Спасти ее мог только громкий кашель, который появляется, когда глоток кофе попадает не в то горло. Даже стоявшая у двери Лийви бросилась к сестре, чтобы похлопать ее по спине. Все великолепно. Теперь щеки могут пылать сколько угодно.
– Вот что бывает, когда даже поесть некогда!
После ухода Лийви Урве спросила, откуда у них сирень. Оказывается, мать получила ее утром от мадам Хаукас.
– Одним словом, наша, – сказала дочь, вытирая губы.
– Ну да, теперь наша.
– Нет, с самого начала наша. Потому что этот сад общий, он принадлежит всем жильцам дома, а не одной Хаукас.
– Только попробуй заикнись об этом. Никому не охота ссориться с ней, а мне и подавно.
Дочь схватила из банки сирень и выскочила так молниеносно, что мать, собиравшаяся было возразить, так и осталась стоять c раскрытым ртом. Впрочем, она бы и не стала возражать. Сегодня все несли воинам цветы. А чем ее дочь хуже? Почему она должна идти с пустыми руками? У цветочниц сегодня хороший день. Хелене Пагар так и сказала мадам Хаукас, встретив ее утром во дворе как раз в тот момент, когда та, катя перед собой тачку, нагруженную цветами, направлялась в свой деловой рейс. И, словно в награду за проявленное внимание, Хелене Пагар с кисло-сладкой усмешкой протянули три больших ветки розовой сирени. Но ведь не из-за этого же она... Впрочем, поскольку мадам Хаукас любезно предложила, надо было взять. Теперь пригодились.
На северо-западе поднимались синеватые облака, а вверху, над головой, сияло солнце, и прохладный ветер крутил на улицах пыль. Еще не поздно вернуться и взять плащ. Если бы Урве не встретила по дороге ни одной девушки или женщины в платье, она непременно вернулась бы домой и надела этот ненавистный темно-синий плащ. Но таких, как она, было немало.
Звуки марша раздавались где-то совсем уже близко. Вот и Пярнуское шоссе. Толпа встречных и обгоняющих становилась плотнее. Урве забеспокоилась. Как бы протиснуться поближе? Ей же ничего не видно, только слышен стук копыт да грохот колес на мостовой. Урве стала протискиваться вперед и наконец нашла местечко посвободнее.
Как раз в этот момент проезжали тонкоствольные орудия. В солдат с двух сторон летели цветы. Так много цветов, что ими были украшены и упитанные, лоснящиеся лошади, и темно-зеленые пушки.
Из рассказов Рейна Урве знала, что он в пехоте. Все ли пехотинцы уже прошли? Урве спросила об этом у стоящей рядом старушки. Та прокричала сквозь шум, что как раз пехота все время и движется. Лицо у старой женщины сияло от радости, что так много солдат уже прошло и что все это эстонский корпус.
– Поговаривали здесь, будто все погибли, а погляди-ка, сколько их, и знай себе идут да идут.
Оркестр замер где-то вдалеке, и его сразу же сменила зазвучавшая впереди песня. Урве захотелось пойти туда, где пели. Но тут она увидела, как усатый всадник с медным от загара лицом поднял мальчонку лет шести и посадил его перед собой на коня. Очень трогательно было смотреть на этих гордых мужчин: один был горд тем, что едет на настоящем боевом коне, другой – что у него такой большой сын. Всаднику кричали «ура», забрасывали его цветами, а он смеялся в ответ, и белые зубы его сверкали. Затем последовала пушка; на передке сидела маленькая девочка, разодетая как кукла. Ах, бывают дни, иногда матерям прощается их стремление чрезмерно принарядить детей. Впереди верхом ехал, вероятно, отец девочки – он часто оборачивался и улыбался увлажненными глазами.
Урве снова стала продвигаться вперед. Мальчишки толкали ее. Улица поднималась в гору. Конечно, лучше всего наблюдать за тем, что происходит, с крыльца. В конце концов она примостилась на ступеньках какого-то дома, откуда хорошо видны были марширующие солдаты.
Оркестр грохотал уже совсем близко. За пушками на довольно значительном расстоянии ехал офицер – лошадь под ним пританцовывала. За ним шли трое, средний нес в руках знамя. Затем следовал оркестр, а за оркестром – пехота.
– Да здравствуют наши парни! – прокаркал рядом с Урве сухопарый старик. Его голос потонул в оркестре. Затем старик подтолкнул ее в бок: – Чего ждешь, неси свой букет! Или для милого бережешь?
Урве разозлила фамильярность старика, и она зашагала дальше, к бульвару.
Начался дождь. Пооткрывались зонтики, однако толпа не редела. Позавидуешь сейчас тем, кто наблюдает за шествием, свесившись с подоконников.
Какая-то женщина позвала Урве под свой зонтик.
– Господи, они же насквозь промокнут, – запричитала женщина.
– Не беспокойтесь, это же солдаты, – сказал стоящий рядом мужчина, тоже под зонтиком.
С бодрой строевой песней приближалась какая-то воинская часть. Песню пели на несколько голосов, голоса сливались воедино, словно в настоящем хоре, и только один звучный тенор выделялся, придавая песне чуть залихватский характер.
– Ах, как жаль, они так мило поют, а я уже отдала мои тюльпаны, – прокричала обладательница зонтика Урве на ухо. – Вы, очевидно, бережете цветы для кого-нибудь из знакомых?
Урве радостно кивнула. Да, да, конечно же для знакомого. И как бы хорошо они ни пели, им не достанется ни одной веточки из ее букета.
– Пожалуйста, возьмите одну ветку, – вдруг предложила она с неожиданной для самой себя щедростью.
Дождь прекратился. Выглянуло солнце. Над улицами и крышами поднимался пар. Урве мерзла. Идти дальше не было смысла. Да и куда идти?
Сколько же времени все это продолжается?
Она видела, как из толпы то и дело выбегали женщины с цветами и пакетиками, чтобы обнять мужа, брата, знакомого. Были такие встречи. Были.
– Господи, сколько же их! – послышался позади Урве низкий взволнованный голос.
– Ничего, скоро конец, – ответил уверенный бас. – Пройдут танки – и все.
Примерно через полчаса с грохотом поползли тяжелые бронированные машины.
Урве кинула свой букет улыбающемуся танкисту, который, наполовину высунувшись из люка, махал своим замасленным шлемом. Танкист попытался поймать букет, но не дотянулся, и цветы соскользнули с танка на мостовую.
