Текст книги "Йошкин дом"

Автор книги: Виктория Райхер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

ОКО ЗА ОКО

!! – горячился Пындин и бил в себя кулаком. – Я в порядке, доктор, ну ей—богу, со мной все хорошо. Вы мне только дайте таблеток таких, чтоб от лени, а с остальным я справлюсь, честное слово! Меня лень губит, доктор! Я все могу, но мне лень!

– …ли? – Качал головой доктор. – Так уж только и лень?

– Да только, доктор, ну о чем вы! У меня даже насморка десять не бывало, я по способностям в школе первым был, у меня абсолютный слух и глаза голубые, если бы не лень, доктор… Я часами у компьютера

сижу и дурака валяю, я с утра с кровати встаю и ни хрена не делаю, я бумагу жру и на книгах сплю, я дебил, доктор, да?

– …ли? – отвечал доктор, – не в этом же дело, милый Пындин. Не в этом.

– А в чем? – горячился Пындин и бил в себя кулаком. – А в чем?!

– …ли, – тянул доктор. – Вы сами себя душите, Пындин, сами. Лень, говорите? Это не проблема Проблема в том, что вы свою лень не любите, вот что!

– А конечно же не люблю, – радовался Пындин. – За что же ее любить?

– …ря, – усмехался доктор, – он ря… Нехорошо это. Пока вы какую—то свою часть, свою черточку, существо в себе – не любите, не принимаете, гоните и топчите – никогда вы эту часть—черточку—существо по—настоящему не почувствуете. Пока не почувствуете, не полюбите. Оно вам просто не дастся, милый Пындин. Полюбите свою лень, полюбите – и она вам уступит. Она пройдет.

– А так просто пройти – слабо? – неудомевал Пындин.

– …ак просто – ей проходить незачем. Для нее, бедной (обратите внимание, Пындин, я ее жалею!), это единственный способ обратить на себя ваше внимание. Вы не хотите ее по—хорошему, так она заставит вас по—плохому. Полюбите лень, Пындин, и все будет хорошо. От увидите. О виданья.

Придя домой, Пындин поднял с немытого пола клочок бумаги и огрызок карандаша. Он по—турецки сел на пол, подложил на колени телефонный справочник и задумался. Полюбить, говоришь, бормотал Пындин и тяжело дышал. Как же мне тебя полюбить, если я тебя ненавижу? На листе бумаги под пындинским карандашом возник волосатый монстр с разинутой пастью, полной кривых зубов. Изо рта монстра капала слюна, узкие глаза были скошены к распухшему носу. Душечка какая, пробормотал Пындия и написал сверху: «Пындин. Моя лень».

Какое—то время он с отвращением смотрел на свою лень, потом нахмурился и почесал в затылке. Ну в принципе он, наверное, погорячился. Если честно. Может, ты и монстр, дорогая, но я тоже хорош, сообщил Пындин волосатому уроду и нашарил позади себя новый бумажный лист.

На этом листе он несколькими штрихами нарисовал вес того же монстра, но в платочке и фартучке. Все—таки женщина, отметил Пындин про себя, а женщине голяком неудобно, будь она хоть сто раз монстр. Лень в фартучке выглядела странновато, как Баба—Яга в рубрике «Домашний очаг», и засовестившийся Пындин округлыми движениями карандаша превратил в цветочек каждую каплю монстровой слюны. Это сразу перевело лень в разряд ведущей воскресной передачи «Вам, садоводы», и Пындин задумался. Он решительно засучил рукава, подсел к столу и пододвинул к себе стопку чистых листов бумаги.

Следующая лень была аккуратно причесана и носила стильный шарф. Вместо волос по всему телу Пындин разрешил лени иметь гладкую бархатистую шкурку, совсем чуть—чуть похожую на звериную, распухший нос слегка подправил и немного удлинил, а косые глаза заставил смотреть вперед. В таком виде лень выглядела довольно мило и почему—то напоминала Пындину маму. «Эх, маменька, и что же ты меня так давишь, сердечная?» – горестно спросил Пындин и кончиками пальцев погладил бумажный лист.

– Дак ведь и ты меня давишь, Коленька, – отозвалась матушка с рисунка. – Житья не даешь.

– Я? – возмутился Пындин, забывшись. – Да я только тобой и занимаюсь! Только тебе и подчиняюсь, Только из—за тебя и мучаюсь!

– То—то и оно, что мучаешься, – недовольно кивнула лень. – Ты мучаешься, а я через это пропадаю. Ну сам посуди, какая моя жизнь? Целыми днями ты меня ногами пинаешь, матом кроешь и об стены колотишь. Целыми днями я только и слышу, как тебе из—за меня плохо. И это жизнь?

– Да ну тебя! – разозлился Пындин и смял бумажный лист. Лень в виде маменьки ему не понравилась: она, как настоящая маменька, не уставала его пилить. Он немного подумал и на новом листе нарисовал серенькую лень на четырех лапках, с гибким носом и длинным хвостом. Поколебался и надел на шею лени бантик.

– Пи! – громко сказала лень, помахивая хвостиком. – Пи!

– Говорить не умеет… – догадался Пындин, и ему неожиданно стало стыдно. Вот сидит тут такое хвостатое, с бантиком, ни слова по—человечески сказать не может, а он его ногами пинает, можно сказать фигурально, конечно, ногами, но все равно нехорошо. Сколько уже вместе живут, а он ей даже ни разу чаю не предложил.

– Слушай, – нерешительно сказал Пындин, глядя в сторону, – хочешь чаю?

– Пи! – заявила лень и сморщила носик.

– Блин, – сообразил Пындин, – да на хрена тебе чай, тебе бы пожрать! Ты ж небось голодная, как я не знаю что!

– Пи… – застенчиво согласилась лень и потупилась.

Пындин кинулся к холодильнику и распахнул его настежь. В холодильнике жили пузырек с валидолом и бутылка минеральной воды. Больше в холодильнике никто не жил.

– Сейчас, сейчас, – забормотал Пындин, хватая пальто и не попадая в рукава, – сейчас, моя деточка.

Бакалея была в доме напротив, и Пындин обернулся за десять минут. Он торжествующе выложил на стол кусок желтого сыра и пухлый хлебный батон, пошарил в сумке и добавил к вынутому коробку конфет. Лень повела длинным хвостом, чихнула и потянулась к сыру. Пындин нарезал для нее сыр ломтиками, а сам стал кусать от батона и смотреть, как лень аккуратно, по одной, подбирает сырные крошки. Поев, она негромко сказала свое «пи» и свернулась в колечко.

Пындин убрал со стола, переложил листок с ленью на свою подушку, разделся и лег спать. Спал он спокойно, но легко, временами сквозь сон ощущая тихое дыхание лени.

Наутро Пындину захотелось чем—нибудь побаловать лень. Он открыл кошелек, сокрушенно посмотрел внутрь и позвонил своему начальству. Начальство было весьма недовольно Пындиным, но согласилось на последний испытательный срок. «Не скучай!» – сказал Пындин лени, почистил ботинки и отбыл на работу. Рабочий день прошел быстро, в основном благодаря мыслям о близком дне зарплаты и магазинном обилии. Ровно в пять Пындин стрельнул у сослуживца стольник и был таков.

Пушистый коврик из натурального меха лени понравился, а вот аметистовый ошейник – не очень – как оказалось, лень не любила драгоценностей. Бессребреница, – растроганно думал Пындин, строгая для лени вечернюю порцию сыра. Аскетка. Скромница. Святая. Бедная моя.

Перед сном Пындин решил спеть. Он неплохо пел когда—то в молодости, но с тех пор бросил: было лень. Теперь он сообразил, что именно по этой уважительной причине лень никогда не слышала как он поет. Романс «Утро туманное» Пындин спел так себе, но на дуэте Лизы и Полины распелся, а арию Мефистофеля загвоздил настолько хорошо, что у лени за трепетали усы. Вокальные упражнения несколько утомили Пындина, но утром он стойко отправился на работу: очень нужны были деньги. В ближайший выходной он хотел сводить свою лень в музей.

По утрам теперь Пындин показывал никогда не видевшей это лени, как он занимается зарядкой. Потом уходил на работу, после работы делал необходимые закупки (обязательно сыр), шел домой. Дома кормил лень ужином и ужинал сам, рассказывал лени что—нибудь интересное (бедняжка так намаялась за годы молчания и ругательств), мыл посуду за двоих (а кто это будет делать? она, у которой и рук—то толком нет, а одни лапки?) и на ночь обычно что—нибудь пел. Лень слушала, изредка благожелательно говорила «пи», но нечасто. Она оказалась довольно критичной, причем касалось это всего, не только вокала. Пындин лез кожи вон, чтобы заслужить одобрение лени, в свободное время пел гаммы, просиживал на работе лишние часы и выслуживался перед начальством. В один прекрасный день ему повысили зарплату. Счастливый он сообщил об этом лени и пригласил ее в ресторан На обратном пути из ресторана они с ленью встретили на лестничной клетке пындинских соседей, и Пындин вежливо раскланялся с респектабельной парой.

– Какой милый человек этот Пындин, – заметила женщина, – такой вежливый.

– Да, – согласился ее муж, – и культурный к тому же. Ты заметила, дорогая, у него каждый вечер играет классическая музыка.

Пындин услышал этот диалог, усмехнулся про себя и закрыл свою дверь. Он торопился: ему с ленью пора было репетировать. В этот вечер они договорились поработать над исполнением дуэта Полины и Лизы.

КОТ БЫЛ СПОКОЕН

Кот был спокоен. Он молча сидел у миски и с достоинством ждал своего законного мяса. Время от времени с высоты стола к коту опускалась рука с куском колбасы или сыра. Кот по—военному быстро съедал предложенное и продолжал ждать. «Покормите его!» – раздался властный голос, и в миску кота упала порция еды. Кот был спокоен. Миска стояла в сумерках скатертной бахромы, вечер наводил густые тени на застойные дали, жизнь была прекрасна. Кот был спокоен.

Девочка скучала. Игрушки надоели, книжки утомили, родители ближе к ночи стали необщительными и почему—то расхотели играть в лошадки. Время спать приближалось неумолимо, но до него можно было еще пожить. Под столом, у своей миски, расположился кот. Кот был спокоен. Его расслабленный хвост красиво высовывался из—под скатерти. Хвосту, похоже, тоже было скучновато. Ага, подумала девочка. Судьба.

Кот был счастлив. Кот предвкушал. Одним уверенным движением он распахнул пасть, высунул язык, самым кончиком чуть—чуть дотрагиваясь до лежавшего в миске мяса, но не трогая, не трогая его, повел кожаным носом и вдохнул в себя запах. Запах был хорош: запах свежего мяса всегда хорош. Кот прижмурился и вытянул шею, приготовившись наслаждаться.

В этот момент неведомая, но неумолимая сила потянула кота за хвост. Он прокатился недолго на своем меховом заду и осел на пол, удивленно глядя перед собой. Перед собой, буквально в двух шагах, он по—прежнему видел миску. Миска по—прежнему была полна законного мяса. Но шея до мяса почему—то уже не доставала.

Кот был спокоен. Он с молчаливым достоинством, свойственным роду кошачьих, сделал недостающие два шага и дошел до миски. Вдохнул никуда не исчезнувший запах. Прижмурился. Открыл рот и на секунду замер.

В этот момент неведомая, но неумолимая сила снова потянула кота за хвост. Хвост стал негибким и как будто чужим, край скатерти мелькнул и исчез, а миска отъехала куда—то вбок. Кот был спокоен. Он точно знал, что чудес не бывает, а мясо, попав в миску, никуда оттуда не девается, кроме как внутрь опять—таки кота. Миска стояла дразняще близко. Мясо, куда ему деваться, все еще было там. Кот повертел головой, но ничего перед собой не увидел, кроме ног сидящих за столом людей. Старею, подумал кот. Витаминов бы.

Витамины в виде мяса ждали кота в любимой миске. Кот был спокоен. Он независимо повел плечом (мало, что ли, полтергейста в наше время) и сделал шаг. Всего один шаг.

На этот раз неведомая сила оказалась проворней: коту не удалось даже дойти обратно до миски. Его снова прокатило по полу, но провезло еще и по краю ковра, отпустив только где—то посередине комнаты. Кот был спокоен: он знал, что привидений не бывает. Комната была знакома ему до мелочей, он родился в ней

и вырос в ней же. До сего дня неведомые силы комнаты не похищали котов, и не было никакой причины менять этот разумный порядок. До сего дня миски мясом не уезжали из—под носа, и даже если они почему—то начали это делать, они, конечно же, скоро перестанут. Кот был спокоен. Долгая жизнь приучила его к мысли, что мир устроен в общем неплохо, поэтому он считал себя оптимистом. Он выгнул спину, пошипел для порядка (мало ли что) и прошествовал обратно к знакомой миске. Миска, однако, приближаться не собиралась. Ого, подумал кот.

Хвост начинал побаливать, а неведомая сила не сдавалась. Кота повертело на месте, оттянуло куда—то вбок по ковру и отпустило. Кот был вообще—то спокоен. Ему хотелось есть, а так, собственно, ничего не происходило. Та же комната, тот же ковер, те же люди за столом. И никого вроде рядом, никого, кто мог бы видеть происходящие странные вещи. Ну и хорошо, что никого. Кот был почти спокоен. Его пружинистые шаги по направлению к миске выдавали разве что хороший аппетит.

Хорошо, что комната достаточно большая, подумал кот через пять минут, а то я непременно разбился бы об стену. Непременно разбился бы, да. Разве можно с такой скоростью кружить по ковру пожилого кота? Нельзя, наверное, но, может быть, все—таки можно? Эти новомодные веяния, мало ли что. Кот был бы спокоен, но тревожила миска: в ней по—прежнему, кажется, лежало мясо. Кот уже не был ни в чем уверен, но мучили мысли: как там мясо?

Правда, сначала предстояло разобраться, где там мясо: от непрерывного кружения кот слегка потерял ориентиры. Кажется, миска была где—то справа. Или слева? Скорее все—таки справа. Кот помнил, что когда—то был спокоен. Но когда—то он был еще и голоден, и вот это не давало расслабиться, так голоден он был до сих пор. Голоден? Еда? Мясо? Миска!!!

Кот вспомнил все, взревел и ринулся к миске напролом. Его хвост, задержавшись на минутку в чьих—то коварных руках, после недолгого колебания последовал за хозяином. Хвост с котом с размаху влетели в ножку стола, задели скатерть, свалили сверху что—то неважное и ткнулись носом в любимый запах. Миска оказалась знакомой до боли и полной до краев. Кот мог быть спокоен: с мясом ничего не случилось.

– Лаванда! – раздался сверху возмущенный голос. – Лаванда!!! Сию минуту прекрати мучить кота! Нехорошая девочка, что ты себе позволяешь? Марш в постель, и никакого чая! Все!

Быстрые детские шаги прошелестели по ступенькам и стихли где—то вдалеке. Кот торопливо ел, раздумывая, не выгонят ли следом и его: он не был уверен что вел себя безупречно.

Поздно ночью Лаванда лежала под одеялом в своей кровати и раздумывала над всеобщей несправедливостью. Под шорох скрипнувшей двери в комнату вошел кот и мягким прыжком оказался рядом. Лаванда порывисто прижала его к себе, вытирая мокрые щеки его пышной шерстью, и что—то зашептала.

– Представляешь, – шептала Лаванда, – я так хотела доставить тебе удовольствие! Я видела, что тебе скучно, и пыталась тебя развеселить. Покатать! Я катала тебя изо всех сил… А они! Они… они… Лаванда снова всхлипнула, вспоминая. Кот согрелся в теплой постели и заурчал. Урчанием он рассказывал Лаванде, как неведомая, по властная сила не давала ему сегодня добраться до мяса и как он в конце концов победил эту странную силу.

Кот был спокоен, но в его рассказе мелькали нотки волнения: пережитое приключение было нетривиальным.

Они долго лежали вдвоем. Многословно рассказывали друг другу о своих эмоциях и печалях, не понимали ни слова один из речи другого и были очень довольны собой.

Лаванда постепенно расслаблялась, и ее всхлипы становились все слаще. Кот был спокоен.

БЛАЖЕННЫ СИЛЬНЫЕ ДУХОМ В РАБОЧИЙ ПОЛДЕНЬ

Утро было невкусным, ехали молча. Гнедличек, опоздал, Тормозняк был не в духе, Дьелдоу накануне съел что—то не то и сидел с лицом убийцы. Вел Вырвилга.

– Давайте—ка по—быстрому, коллеги, – предложил опоздавший Гнедличек, – опять ведь не успеем.

– А вы еще позже выходите, коллега Гнедличек, тогда точно не успеем, – посоветовал Вырвилга из—за руля, нажимая на газ. Газ нажался вяло, ощутимого «по—быстрому» не получилось.

– Еще! – посоветовал Тормозняк минут через пять.

– Что—еще»? – не понял Вырвилга.

– Еще на газ, – пояснил Тормозняк, доставая мармеладину в фантике. – Кто—нибудь хочет?

Мармеладину и фантике не хотел никто, и Тормозняк съел ее один, предварительно сняв фантик. Дьелдоу покосился на него и сглотнул, поморщившись. Вырвилга увидел и ничего не сказал.

Гнедличек решил сменить тему.

– Скажите, коллега Тормозняк, – начал он, – вы просмотрели те документы, которые я передал вам вчера?

Тормозняк как раз разворачивал вторую мармеладину, поэтому ответил не сразу. Вырвилга успел проехать три светофора и встать на четвертом.

– Нет еще, коллега Гнедличек, – вежливо отзвался Тормозняк. – Сегодня просмотрю.

– Договорились, – согласился Гнедличек и откинулся назад, утомленный разговором.

Тут же образовалась пробка. Вырвилга постоял в ней какое—то время, тихо выругался и поехал в переулок. В переулке как раз развернули строительство бассейна, поэтому все было залито водой. Машину покачало на волнах и выбросило на проезд с односторонним движением. Пока Вырвилга выкручивался обратно на магистраль, их остановил полицейский и проверил документы. Документы были в порядке у всех, кроме Дьелдоу, который сообщил, что забыл их дома. Следующие пятнадцать минут полицейский опрашивал остальных, кто может поручиться за Дьелдоу, и Гнедличек спорил с Вырвилгой, с кем из них коллега Дьелдоу дольше знаком. Наконец за Дьелдоу поручился Тормозняк и машина поехала дальше.

Дальше дорога была разрыта, объезда Вырвилга на знал и остановился посмотреть на карте. Пока смотрели карту, мотор заглох, и пришлось заводиться заново, что долго не получалось, потом получилось. Дьелдоу затошнило, но он сдержался. Дальше часть пути была перекрыта из—за демонстрации многодетных отцов—одиночек – любителей пива. Дальше пришлось долго стоять на светофоре, пока Тормозняк не обратил внимание коллег на то, что светофор сломан, и красным светом горит всегда.

Дальше поперек дороги спала корова. Вырвилга прищурился, дернул губой, аккуратно заглушил двигатель и откинулся назад.

– Ну, хорошо, коллеги, – доброжелательно сказал он. – Сознаваться будем, или выгоняю по одному? Чья работа?

Гнедличек индифферентно смотрел в окно. Тормозняк развернул очередную мармеладину. Дьелдоу сидел с лицом убийцы.

– Вообще—то, коллега Вырвига нам всем туда сегодня не очень хочется, – осторожно заметил Гнедличек.

– Можно подумать, нам обычно туда очень хочется, – процедил Дьелдоу.

– Но сегодня мы вчера сдаем проект – пояснил Гнедличек.

– То есть это вы? – неудивленно уточнил Вырвига для порядка.

– Боюсь, я, – сознался Гнедличек, шурша сумками на выход. – Простите, коллеги. Я был готов ко многому, но, видимо, недооценил сам себя. С таким нежеланием работать мне сегодня никуда не попасть.

Гнедличек вышел, помахав рукой, и в машине стало свободнее. Тормозняк поднял бровь и задумался. Дьелдоу качнул правой ногой.

После третьего сломанного светофора и очередной пробки на Вводном канале Вырвилга обернулся к пассажирам.

– Похоже, я был несправедлив к коллеге Гнедличку. Ворожил явно не только он: наши дела по—прежнему из рук вон плохи. Лучше сами признавайтесь, кто тут старается, потому что вы же видите – такими темпами нам все равно на работу не попасть.

– Я не уверен, – вяло отозвался Дьелдоу, – я сегодня с утра не проверялся, но, похоже, это я. Мне казалось, что боль в животе пройдет, но она по проходит.

В таком состоянии я не могу ничего сделать, мое нежелание работать сильнее меня.

– Лечитесь, – буркнул Вырвилга вслед вышедшему и дал газ.

Дело пошло веселей. Доехали до Восстанной, повернули на маршала Нытика, обогнули телегу с заснувшей в ней лошадью (Вырвилга покосился на невозмутимого Тормозняка, но ничего не сказал), подкатили к улице Левой Парковой и Национальной Коммунальной и узрели ограждение. По Национальной Коммунальной ехал кортеж премьер—министра.

– Коллега Тормозняк, – мягко обратился Вырвилга, вам не кажется, что…

– Кажется, – спокойно согласился Тормозняк, – мне здесь выходить или подбросите до имени Большого Взрыва?

– Здесь, – с ненавистью процедил изнемогший Вырвилга, а то нам до имени Большого Взрыва придется ехать еще два часа. Как раз рабочий день закончится.

Опустевшая машина рванула с места. Вырвилга сидел за рулем и со страстью ругался вслух.

– Дармоеды… Наемники… Невропаты… Одну неделю поработать не могут без истерик… Если тебе так на работу не хочется, ну сиди дома, ну скажи, что больной, ну скажи, что умер, зачем других людей подводить? И никто не виноват, главное, ни к кому не придерешься, они же не нарочно, им просто не хочется, у них просто нет сил, а то, что от их «не хочется» я лично за целый день никуда не попаду, так это их волнует не больше той заснувшей лошади… оп…

Дорогу перегородил сплошной поток грузовиков. Из каждого грузовика что—то торчало: то уши, то хобот, то грива, то шея. Городской зоопарк переезжал на новое место.

Вырвилга протер глаза и дважды ущипнул себя за локоть. Потом с подозрением прислушался к своим эмоциям: на работу, конечно, не хотелось, но не до такой же степени! Обычное такое «не хотелось» – две пробки максимум, час дороги вместо сорока минут, к этому он давно привык. Но зоопарк?

– Простите, коллега полицейский как вы полагаете, это надолго? – спросил Вырвилга у гарцующего неподалеку.

– Понятия не имею, коллега водитель, думаю часа на четыре, – вежливо ответил полицейский.

Вырвилга посмотрел на часы и застонал. На работу можно было уже не идти. Он развернул машину и поехал домой.

До дома доехалось быстро. Все заснувшие лошади проснулись, все умершие коровы ожили, все пробки

рассосались. Вырвилга запер машину и пешком поднялся на четвертый этаж. Его встретил запах яблочных пирожных и свежего кофе.

– Наконец—то, – весело сказала мама из кухни, – я уже заждалась.

– Мама, – прошептал Вырвилга, – так это все ты?

– Конечно я, – невозмутимо отозвалась мама из кухни, – кто же еще. Ты так давно не был дома, я уже

забыла, как ты выглядишь. Целыми днями эта работа, работа, работа, сколько можно. С матерью видишься

полчаса в день перед сном, ешь на ходу, похудел, под глазами круги. Я недовольна, Вырвичек, и очень беспокоюсь. Садись поешь, и мы обсудим, к какому доктору тебе стоит сходить в первую очередь.

Теплые яблочные пирожные были украшены взбитыми сливками и кусочками яблочных цукатов. Кофе мама варила по старому турецкому рецепту. Над столом стоял букет астр и запах осени и свободы.

– Мама, – спросил Вырвилга, отваливаясь от стола, – мама, ты что—то делала специально, или все как обычно?

– Все, как обычно, конечно, когда это я что—то делала специально, – пожала плечами мама.

– Но ведь я сам вполне хотел попасть на работу! – воскликнул Вырвилга.

– А я не хотела, чтобы ты туда попал, – кивнула мама. – Видимо, я не хотела сильнее, чем ты хотел.

– Видимо, – буркнул Вырвилга и пошел мыть руки.