Текст книги "Йошкин дом"

Автор книги: Виктория Райхер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Виктория Райхер
Иошкин дом

«бум!»

Евреи в Израиле молятся, ежедневно и постоянно: Господи, пошли нам дождя!

Посылает.

Промахивается на пару стран, льет мимо слегка, но ведь посылает!

Недовольны.

К ним, говорят, не попало. Мелочи какие, по соседям попало и по миру чуть—чуть, но ведь посылает же.

Недовольны.

Господи, пошли нам дождя!

Посылает.

Ну, ошибся слегка, вместо дождя град выпал, причем ледяной, причем посшибал все напрочь. Но ведь посылает!

Недовольны.

Крайне недовольны. У них какие—то посевы побило, это те, которые не успели ранее засохнуть. А на остальное даже не капнуло ничуть, и Кинерет пересох почти совсем, а без Кинерета им беда, разве что морскую воду хлебать.

Господи, Господи, пошли нам дождя!

Посылает.

Причем разозлился уже и посылает как следует, льет прилежно, как из шланга. Пол—Европы по близорукости затопил. Не может он разобраться, куда чего сливать, не до того ему. Поймите же это наконец, утомили уже своими просьбами! Ну вот вам Прагу смыло практически, и Дрезден, чего еще?

Недовольны.

Господи, нам не мешала Прага, и Дрезден можно было оставить тоже, Господи, нам пошли нам пошли дождя! Нам!

Посылает. Причем, хотя уже хочется послать подальше, посылает все—таки дождь. Вглядывается внимательно (ну где она там, ваша букашка на карте, тоже мне мировая держава, не разглядеть) и как двинет! На всю зиму! Дождь, ливень, град, еще ливень еще сильнее ливень, стена воды, две стены воды, четыре воды. Вам хватит? Вы довольны?

Недовольны. Господа, нам холодно, нам мокро, нам противно, у нас все протекает, у нас ничего на это не рассчитано, у нас девять месяцев в году жарко, остальное время очень жарко, у нас условий нет, у нас шоссе затопило, ууу…

Так! Все! Надоело! Закрываю кран! Раз… Два Эй, эй, погоди! Куда «закрываю»? Куда? Нам, конечно, и противно, и мокро, и шоссе затопило, и теплицу вон снесло, но мы потерпим. Мы и не такое от Тебя терпели, да—да, не надо затыкать уши. Нам холодно и ужасно, но земля пьет, пусть ей будет на здоровье. Давай там, работай. Так вы ж недовольны!

А мы, Господи, всегда недовольны. В нашей действительности это неизбежно, сам понимаешь. А Ты… это… пошли нам дождя.

ЙОШКИН ДОМ

ЙОШКИН ДОМ

Утро начинается как обычно: в спальню Сомар и начинает скандалить.

Где мое колечко? – спрашивает Сомар и топает ногой, оглядывая пустую комнату. Где мое колечко, колечко мое! Где?

Да кто ж тебе скажет, где твое колечко. Что это вообще вдруг за потерянное колечко. Вчера это была брошка. Позавчера– свечка. Свечку мы хотя бы видели. Про колечко я лично слышу в первый раз.

– Где мое колечко? – хнычет Сомар и лезет под кровать.

Под кроватью колечка точно нет: полы под кроватями каждый день моет уборщица Рая, а после нее на полу не то что колечек, вообще ничего не остается. Она даже пустые коробки из—под сигарет забирает. Говорит, внуку.

Колечка под кроватью действительно нет, и Сомар вылезает из—под кровати недовольная.

– Уууу, знаю я вас – гудит Сомар, – забрали мое колечко и радуются, воры, все тут воры, до одного.

Мы тут не воры. Никто не воры. Просто Сомар встала с утра и подумала: «Где мое колечко?» – и пошла искать. Могла бы с тем же успехом подумать «где мои золотые горы», например. Я хочу ей это сказать, но молчу: меня она все равно не услышит.

Где мое колечко? – в последний раз спрашивает Сомар, сердито оглядывает пустую комнату и уходит. Пойду и я – с утра в спальне скучно. Нет никого.

Гораздо веселее с утра в маленькой библиотеке, где стоит телевизор и куда мы все собираемся посидеть. Еще из—за двери я слышу незнакомые голоса – значит, в библиотеке гости. Заглядываю внутрь – так и есть. Оресто привет студенток.

Студенток пять. Одна рыжая узкоглазая, одна черная и большая, одна плотная, сероглазая и сердитая с виду, одна с длинными мягкими волосами и еще одна. Оресто ходит между ними и рисуется, как павлин. Белый халат вместо хвоста. Оресто любит гостей а мы любим Оресто, поэтому прощаем ему то, что он любит гостей. Нам все равно, только смешно иногда. Оресто смешной. Впрочем, мы тоже, наверное, в чем—то смешные. Это же просто зависит от того, как посмотреть.

Студентки ходят с блокнотами между креслами, гомонят и что—то записывают, а Оресто знакомит. Вот, говорит, Риза (Риза в этот момент как раз бутерброд ест, поэтому Оресто близко к ней студенток не подводит: Риза не любит, чтобы подходили близко, когда она что—то ест, не потому, что она жадная, а потому, что, когда она ест, особенно заметно, что у нее нет передних зубов), вот – Мендель (Мендель кланяется из кресла); у Ризы та—та—та—та—та (по латыни пошли), а у Менделя ква—ква—ква—ква—ква (студентки записывают). Ква—ква, соглашается Мендель и снова кланяется. Мендель любит кланяться. Студентка с длинными волосами кланяется ему в ответ. Риза хихикает, Я тоже хихикаю: уж больно по—дурацки выгладит кланяющаяся студентка.

Оресто разворачивается и ведет Студенток в угол.

– А вот это – Йошка.

Студентки в упор глядят на Йошку, Йошка торчит горой из кресла. Он сидит, как обычно, молча, замерший, тяжелый, как огромный камень. Руки сложены на груди – глаза не видят, губы сжаты. Йошке плохо.

Это видно.

– Что с ним? – шепотом спрашивает большая черная студентка. Вот балда, чего шепотом—то. Тоже актриса, вроде Оресто.

– Ему плохо, – поясняет ей Оресто мягко. Я опять хихикаю. Оресто косится на меня и молчит. Я затыкаюсь. Смех смехом, но он—то на работе.

На фразу «ему плохо» Йошка не реагирует. Он погружен в себя. Зато реагируют студентки. Студентки хмурятся и качают головами. Оресто явно ждет, когда одна из них спросит, а что с Йошкой случилось. Вот ведь клоун. Я слоняюсь вдоль стены и делаю вид, что ничего не замечаю.

– А что с ним случилось? – спрашивает рыжая студентка.

– Йошка страдает, – поясняет Оресто. – Он сильно обидел свою маму. Обидел так, что мама выгнала его из дома. Она не хотела его видеть и не могла слышать, а вскоре после этого умерла. И теперь Йошке некуда вернуться и попросить прощения.

– Ох, – вздыхает плотная студентка.

Оресто вздыхает вместе со студенткой и гладит Йошку по плечу. Йошка не реагирует.

– А давно это было? – спрашивает плотная студентка.

Оресто поворачивается к ней и медленно, глядя на нее в упор, отвечает:

Двадцать пять лег назад.

В хорошо поставленной паузе становится слышно, как чавкает Риза.

Оресто, шут гороховый, ну какого черта, шепчу я, когда они проходят мимо меня в коридор. Ты тут елки—палки кто – главврач или театр одного актера? Машенька, – отвечает мне Оресто одними губами, пропуская студенток? – ну пожалуйста, не буянь, имей совесть. Могу же и я в кои—то веки получить удовольствие.

А то ему тут у нас скучно. Клоун, как есть клоун. Оресто уводит студенток к себе в кабинет, а я возвращаюсь в библиотеку. К Оресто я потом еще зайду, пока мне там делать нечего.

В библиотеке никаких изменений, только туда еще пришла Сомар.

– Где мое колечко? – спрашивает она нервно, явно навязываясь на драку. – Колечко мое где?

Риза, добрая душа, тут же бросается помогать искать. Она уже доела бутерброд, поэтому совершенно свободна. Вдвоем с Сомар они переворачивают кресла, залезают под шкаф и вообще развивают бурную деятельность. Сомар при этом грубо ругается по—арабски, а Риза нежно причитает, как мать над больным ребенком. В своих поисках они постепенно приближаются к Йошке.

– Подвинься, пустой топчан, – командует Сомар, – дай мне поискать под тобой.

Риза прыскает в кулак. Она никогда не может сдержать смех, когда происходит что—то смешное. Сомар невнимательно бьет Ризу кулаком по спине (это у нее такое предупредительное «перестань») и продолжает вякать над Йошкой. Йошка, естественно, не реагирует. – Оставь его, Сомар, – вмешивается Мендель, – он не хочет двигаться.

– А почему это он не хочет двигаться, – возмущается Сомар, – он тут что, король? Ему тут одному все принадлежит?

– Нет, тебе тут одной все принадлежит, – не выдерживаю я, хотя и знаю, что она меня не услышит. Риза оборачивается на меня и беззвучно аплодирует. Мендель отмахивается:

– Машенька, тебе никого не жалко.

Это неправда. Мне многих жалко. Ризу, например, или того же Йошку. А Сомар мне не жалко. У меня с ней старые счеты.

Мендель, не ругайся на Машеньку, – вступается Риза. Машенька хорошая. Просто она не любит Сомар.

Людей нужно жалеть, Машенька, – хриплым шепотом говорит Мендель, поджимая мятый рот, – людей обязательно нужно жалеть. А то люди тебя жалеть не будут.

На фразе «тебя жалеть не будут» Риза не выдерживает. Она начинает ржать так, что все ее маленькое толстое тельце трясется; она сгибается пополам, охает, а плюется и наконец выбегает вон, рассыпая за собой хвост из какого—то сора.

– Машенька, а что я такого сказал? – недоумевает Мендель.

– Да нормально все, – отвечаю я, – просто забавно слышать о том, за что люди могут жалеть или не жалеть конкретно меня.

– Ой, – соображает Мендель, – прости, забыл.

– Ничего, – говорю я ему, – бывает. Иди, помоги Сомар найти колечко. А то она туг все перевернет.

– Где мое колечко? – немедленно откликается Сомар из—под Йошкиного кресла, куда она умудрилась залезть целиком. – Мендель, помоги мне найти колечко! А то я тебя побью!

– Она побьет, – вздыхает Мендель и идет под кресло. А я выхожу из библиотеки и иду в спальню.

В спальне как раз закончилась утренняя уборка, там светло и чисто. Занавески пляшут от ветра: Рая распахнула окна.

Доброе утро, Рая, – машинально здороваюсь я. Рая, разумеется, не отвечает. Она сидит на кровати Ризы и сортирует цветные крышечки от кефира. Каждое утро всем выдают по бутылке кефира, у каждой бутылки кефира – крышечка своего цвета: желтая, красная, оранжевая или зеленая. Когда все выпивают кефир и выбрасывают бутылки с крышечками в помойное ведро, приходит Рая, аккуратно извлекает крышечки из ведра и собирает в пакетик. Сегодня у нее в пакетике уже много крышечек – желтых, красных, оранжевых и зеленых.

Довольная урожаем Рая перевязывает пакетик веревочкой и оглядывается: перед кем бы похвалиться добычей? Но в комнате никого нет, только на кровати в углу лежит Милая Ханна. По утрам Ханну уводят на процедуры, а потом она заплетает седую косу, ложится в кровать и лежит там целый день, жалуясь на жизнь. Голос у Ханны мягкий и приятный, поэтому ее жалобы никому не мешают. Это у нас фон такой: Ханна жалуется на жизнь. Когда Сомар жалуется, это гораздо хуже: Сомар орет, плюется и размахивает руками. А Милая Ханна ничем не размахивает, она просто лежит пластом и поет себе на одной ноте. Милая – это ее фамилия. Все новенькие удивляются, какая фамилия странная. А по—моему, нормальная фамилия, Милая и Милая. Тем более что Ханна и правда ничего. – Ком цу мир, майн киндер, – обращается Ханна к стене перед своей кроватью, – ком цу мир! Ком цу мир, майн киндер, ком. Где вы все? Почему не идете? Я тут все время одна, майн киндер, ком цу мир.

– Да ладно тебе страдать, – откликается сердечная Рая, – смотри вот, какую я красоту насобирала. Рая и поднимает повыше свой пакетик с крышечками, чтобы Ханна их хорошо разглядела, и трясет пакетиком – что между цветными крышками начинают плясать Щечные блики.

– Ком цу мир, – просит Ханна нежно. – Почему здесь опять никого нет? Где вы, майн киндер, где?

Идите сюда, я здесь, майн киндер, здесь!

– Внуку подарю, – говорит Рая, любовно поглаживая пакетик, – он у меня любит всякое цветное. Он мастерит фигурки и картинки, я ему все время что—нибудь красивое приношу.

– Где Лева? – спрашивает Милая Хана. – Где Марик? Где Сонечка? Где Ада?

– В прошлый раз я ему принесла много серебряной бумаги, в которой раньше был шоколад… – Рая неспешно поднимается: она заметила, что на краю тумбочки Ризы еще осталась пыль. – Мне эту бумагу на шоколадной фабрике отдали, я ведь и там убираю. Так он из этой бумажки такую красоту сделал, ты только подумай.

– Где Варя? Где Катя? – горюет Ханна Милая. – Где Вероника? Девочки мои где? Ком цу мир, майн киндер, ком! Где Мира? Где Эфраим? Где Рахиль?

– Он взял эту серебряную бумагу, – Рая нашла тряпку и теперь деловито перетирает вес тумбочки заново, – налепил ее на спичечные коробки и из этих коробок построил домик!

– Где Витенька, – монотонно недоумевает Ханна, – Витенька где? Почему его нет? А где Анюта? Анюта и Витенька самые любимые у меня. Где они, а?

– Домик, представляешь, получился, настоящий домик из серебра! – торжествует Рая, полируя тумбочки. – Как будто дворец. На солнце знаешь как блестит?

– Витенька, Анюта! – зовет Ханна. Анюта, Витенька, ком цу мир, ком!

– И он говорит, теперь Рая довольна видом тумбочек и начинает неспешно собирать вещи, чтобы уходить, – я, бабушка, сделаю еще и принцессу. Принцессу он хочет сделать, маленький мой. Я ему все—все собираю. Вот крышечек цветных набрала. Сможет из них принцессу сделать, как ты думаешь, а?

– Принцессу из чего угодно сделать можно, – Говорю я.

– Где мой Марик? – недоумевает Ханна. – Марик мой где? Марик самый маленький был, а потом вырос. И где он теперь?

– Ну ладно, – Рая поднимает большую сумку, ~ я пошла. Мне еще на фабрике сегодня убирать, будь мне здорова, Ханна, милая, постарайся поспать. Тебе после сна всегда лучше. Поспи, а?

– Уехал, совсем уехал! – внезапно понимает Милая Ханна, и ее голос из грустного становится горестным. – Уехал, совсем уехал, совсем!

Рая в последний раз окидывает хозяйским взглядом чистую комнату, выходит, и дверь за ней закрывается.

– Уехал! – поет Ханна и тащит меня к себе этой песней, как канатом. – Уехал, совсем уехал, совсем! А когда и куда – неизвестно… Машенька, посиди со мной!

Я подхожу и сажусь к Ханне. Ханна тянет мне руку. Я даю ей свою.

– Машенька, где Марик? – спрашивает меня Ханна почти шепотом. – Ты не знаешь, а?

– Я знаю, – отвечаю я ей честно, – и ты тоже узнаешь. Вот увидишь.

– Узнаю? удивляется Ханна. – А скоро?

– Скоро, – я глажу Ханне лоб, – скоро ты все узнаешь. Спи пока.

– Я посплю, да, – соглашается Ханна. Я посплю, ты поспи.

– Я не сплю, ты же знаешь, – отвечаю я.

– Ну тогда я сама посплю, – говорит Милая Ханна и улыбается мне. – Машенька, спасибо тебе. А то я думала, уехал, совсем уехал. А ты говоришь – спи пока.

Так я посплю.

– Поспи, конечно. – Я встаю. Спать Ханна, безусловно не будет: она никогда не спит днем. Я выхожу, а мою спину догоняет недоуменный возглас:

– Уехал, совсем уехал! Совсем уехал, уехал совсем!

Ком цу мир, маин киндер, ком цу мир. – Уехал, а когда и куда – неизвестно. Совсем уехал. Не вернется больше, уехал. А когда и куда – не сказал…

***

В коридоре беседуют Оресто и студентки, а мимо них проносится взбудораженная Риза. Риза умеет правильно выстраивать мизансцены: как только она протопала в сторону библиотеки, Оресто движением бровей собирает студенток в кучку и ведет за ней. Я, естественно, иду следом.

Риза жизнерадостно вламывается в библиотеку и застает там одного Йошку, остальные разбрелись кто куда. Впрочем, Ризе Йошка и нужен. Она встает перед ним в позу жреца у престола и дергает за рукав. Оресто и студентки стоят в дверях.

– Йошка! – приплясывает Риза, и короткие седые волосы скачут у нее на голове. Йошка, я тебе что—то сейчас скажу. Ты от удивления свалишься с кресла, Йошка!

Йошка сидит неподвижно, как обычно. Он не похож на человека, который вот—вот свалится с кресла, но Ризе видней. Она скачет перед ним до тех пор, пока не удостоверяется, что Йошкины глаза перестали быть отсутствующими и в них появилось раздражение: Йошка не выносит, когда его отвлекают. Но Ризе наплевать. Она по делу.

– Йошка, – оповещает Риза торжественно, – твоя мама нашлась!!!

Группа студенток приходит в волнение. Оресто переглядывается со мной.

Йошка не выказывает никаких эмоций но он явно заметил Ризу и отделил ее от общего фона.

– Мы думали, что твоя мама умерла, Йошка, и ты сам так думал, – волнуется Риза, – но выяснилось, что твоя мама нашлась. И она сейчас здесь! На фразе «и она сейчас здесь» Йошка вдруг втягивает в себя воздух и начинает резко вставать. Риза, этого и ожидавшая, отходит в сторону: для того, чтобы встать, Йошке нужно много места. Он выдвигает слоновьи ноги и с шумом выдергивает из кресла зад, встает пошатываясь л стоит какое—то время. Риза ждет. Наконец Йошка справляется с проблемой прямостояния и начинает решать проблему прямохождения. Он делает несколько шагов вперед, продвигаясь к выходу из библиотеки.

Йошка, она сейчас в приемной, мама твоя, – специально пришла, чтобы ты прощения попросил. Пойдем, Йошка!

Йошке «пойдем» не требуется, он целеустремленно движется вперед. Студенток сдувает с его пути. Я иду за ним по образовавшемуся коридору, впрочем, мне—то студентки не мешают. Библиотека на втором этаже, а приемная – на первом. Спуск с лестницы занимает у Йошки минут пять, мы тащимся за ним. Риза то забегает вперед, то отскакивает обратно. У студенток растроганные лица. Оресто идет молча, собрано и деловито. На первом этаже, в приемной, сидит седая женщина в платке. Это Ципа. Обычно она торгует резинками и старыми башмаками у дороги напротив наших ворот. Ципа пристально глядит на лестницу, откуда пестрой толпой спускаемся мы. Увидев Йошку, Ципа коротко вскрикивает, протягивая к нему руки. Йошка скатывается насколько это возможно быстро с остатка ступеней, с размаху падает перед Ципой на колени и начинает монотонно рыдать. Ципа обхватывает его руками, покачиваясь вместе с ним.

Вот! – торжественно, как экскурсовод, объясняет Риза нам и студенткам. – Вот, это я его привела! Он болел потому, что скучал по маме, а я его привела! Еще одна любительница театра. У Оресто она, что учится таким вещам? Оресто будто ловит мою мысль и оборачивается, ища меня глазами. Находит, сразу понимает, о чем я думаю, и произносит чуть слышно: «Машенька, я тебя в карцер посажу. На хлеб и воду. У тебя нет ничего святого».

Посадить меня на хлеб и воду – замечательная идея. Мы с Оресто оба немножко улыбаемся. Карцера у нас, конечно, нет. Ничего святого в понимании Оресто у меня тоже, безусловно, нет. Это просто не совсем верная терминология для меня.

Йошка между тем еще какое—то время рыдает, покачиваясь в руках у Ципы, после чего Ципа кидает взгляд на часы и разнимает руки.

– Сынок, милый, – говорит она мягко, – мне пора. Услышан слово «пора», Йошка вскакивает и хватается за Ципу.

– Я завтра приду, – говорит Ципа, гладя Йошку по голове. Йошка слышит это «завтра», неожиданно прекращает рыдать, встает и начинает уходить. Его спина выражает такое безграничное горе, что кто—то из студенток тихо охает. Я знаю, что сейчас будет: Йошка вернется в библиотеку, осядет грудой в кресле и замрет. Ципа кивает Оресто и спрашивает его осторожно:

– Ну чего?

– Да ничего, – отвечает ей Оресто так же просто, но, – ты молодец, Ципа. Приходи завтра.

– Приду, – кивает Ципа, берет свою корзину, с резинками и башмаками (корзинка, оказывается все это время стояла у стены) и выходит.

– Нормально сегодня получилось, – удовлетворенно говорит Риза, – правда, Машенька?

– Нормально, – отвечаю я. – У тебя всегда нормально получается.

Риза довольна и уносится вверх по ступенькам. Вниз по ступенькам тем временем спешит Сомар.

– Тут Ципа была? – спрашивает она подозрительно.

– Была, – соглашается Оресто.

– А у меня тапки пропали! Красные! – объявляет Сомар великую новость. – Это, наверное, Ципа взяла!

«Давайте пройдем ко мне и кабинет», – приглашает Оресто студенток, и я понимаю, что и меня он теперь приглашает тоже. Пришел ответственный момент: будем их проверять. Большой надежды на эти проверки ни у меня, ни у Оресто нет, но мы не перестаем пытаться. Надо хотя бы минимально обновлять кадры, Оресто тоже не железный за всех пахать.

В кабинет я прихожу последней. Студентки уже сидят: рыжая и узкоглазая – в желтом кресле, большая и черная – в белом, та, что с длинными волосами, – на мягком стуле, плотная (теперь у нее уже не сердитый вид, а просто задумчивый) – на ковре и последняя – облокотившись о шкаф. Оресто им что—то вещает про клиническую депрессию, шоковую терапию и метод регулярного катарсиса. Вид у него не такой театральный, как с утра, поэтому он уже не выглядит идиотом. Просто усталый человек в белом халате. Студентки слушают. И я захожу.

Добрый день, – здороваюсь я с Оресто. Оресто, не прерываясь, кивает. На остальных надежды нет. И вдруг слышу:

– Здравствуйте.

Оп—па, скажите пожалуйста, какая приятная неожиданность. Это кто же у нас такой глазастый? А, вот эта, плотная, сердитая, которая меньше всех охала. Сейчас она на меня невнимательно посмотрела (ну да, она—то пока не понимает, чему тут удивляться), поздоровалась и дальше сидит. Остальные не отреагировали. Тут все понятно. Студентка с длинными волосами экстатически записывает за Оресто его гениальные мысли, рыжая кивает головой, черная взмахивает роскошными ресницами (а самая красивая среди них все—таки она, а не эта плотная глазастая, бедный Оресто, не повезло ему, хотя это еще как посмотреть кому повезло). Последней студентки вообще не видно и не слышно, она притаилась, как мышка сидит. Ну и ладно. Одна есть – и замечательно. Одна – это в миллион раз лучше, чем ни одной.

Оресто заканчивает свою лекцию, отпускает усталых студенток (рыжая еще что—то дотошно выспрашивает) и уже у двери говорит:

Иоганна, вы не могли бы задержаться на пять минут?

Ага, ее зовут Иоганна. Ну что ж. Будем, значит, дружить.

Рыжая смотрит на Иоганну зверем. Остальные просто прощаются с Оресто, проходят сквозь меня и покидают кабинет. Мы остаемся втроем: я, Оресто и Иоганна. Иоганна глядит на нас, а мы глядим на нее. Надо что—то говорить, но я в таких случаях всегда теряюсь, поэтому предоставляю Оресто возможность сказать все самому. Он хорошо говорит, когда не выпендривается. Оресто открывает рот и тут в дверь стучат.

Да? – кричит Оресто недовольно. Кто там? В дверь кабинета просовывается голоса нашей секретарши Даны. Дана грудастая, близорукая и обидчивая. Она щурится в глубину кабинета и видит, что Оресто сидит вдвоем с незнакомой студеней, понимает, что помешала и обиженно говорит:

– Извини, Оресто, но там к тебе пришли.

– Кто еще пришел? – скрипит зубами Оресто, – потом нельзя?

– Нельзя, – еще более обиженным тоном говорит Дана, – там пришли родители Машеньки…

Упс. А не сбежать ли мне сейчас, по возможности быстро. Но Оресто хорошо меня знает, поэтому он рывком встает и загораживает дверь. Сквозь него—то я не могу пройти.

– Сидеть, – командует он мне почти любовно. – Сидеть.

– Но, Оресто, – я пытаюсь торговаться, – ты же знаешь, что я…

– Ничего я не знаю, – Оресто непреклонен. – Ты большая девочка, а не глупое привидение. Куда ты вскочила? А ну садись. Разберемся.

А как же Иоганна? – хватаюсь я за последнюю надежду. – Мы же должны с ней поговорить.

А Иоганна посидит здесь во время визита наших гостей и все поймет, – заявляет Оресто, – вот мы все проблемы сразу и решим. Посидите, Иоганна?

Иоганна посидит. Оресто взглядом сдвигает ее вместе с креслом к книжному шкафу, ставит два удобных стула напротив своего стола и, ловким движением загнав меня в угол, пресекает мою последнюю попытку сбежать через окно. Этаж тут третий, но мне—то что.

– Дана, зови!

И в комнату входят мои родители. Я бы отдала сто лет своей бесконечной жизни за то, чтобы вместо них в комнату сейчас вошли Мендель и Риза, или Рая и Милая Ханна, или даже Сомар в обнимку с Ципой. Но в комнату входят мои родители. Они проходят в кабинет, здороваются с Оресто и Иоганной и садятся на приготовленные для них стулья. Папа немедленно находит меня взглядом и невесело улыбается. Мама смотрит на Оресто и с ходу плачет. Когда она плачет, в ее речи особенно заметен русский акцент.

– Доктор, я не знаю, зачем мы пришли, – плачет мама, – такое горе, доктор, мы после ее смерти никак оправиться не можем, доктор, уже столько лет прошло, а мы все не…

– Доктор, как она тут? – спрашивает папа.

– Я понимаю, вам очень тяжело, – отвечает Оресто, – и придвигает ей пачку бумажных носовых платков. – Похоронить дочь – такое горе. А если при этом дочь еще и умерла после тяжелой психической болезни, то тем бо… Нормально, – улыбается Оресто папе. – Помаленьку.

– Да мне—то что сделается, – бурчу я из своего угла. Хорош задавать идиотские вопро…

– Машенька, я тебя на хлеб и воду посажу, – привычно угрожает Оресто, и мы с папой улыбаемся. У нас вообще—то неплохие отношения; если бы он еще один приходил, было бы куда ни шло, хотя мне то в принципе, и он особо не нужен. Правда, Оресто убежден, что это не так. Ну, у Оресто вечно его странные лечебные идеи.

Папа встает и подходит ко мне – поговорить. Он не рассказывает мне про дом и сад, я этого не люблю. Но в прошлую пятницу по телевизору шел неплохой фильм, и мы все его тут смотрели, и папа тоже смотрел, у себя. Вот о фильме мы и говорим.

– Ты у меня умница, Машенька, – говорит папа на какую—то мою реплику, и мне это почему—то приятно, хотя я и понимаю, что по большому счету абсолютно неважно умница я или нет.

Мама тем временем рыдает у стола и Оресто старательно обсуждает с ней, насколько это тяжело – потерять ребенка. «Ребенку», когда его потеряли, было почти тридцать лет, но это детали. Мы с папой тем временем закончили про фильм и перешли на футбол. Ага, я и футбол смотрю, почему бы и нет. Мама мутным взглядом смотрит на папу, стоящего в углу, и нервничает:

– Ну чего ты там опять торчишь один? Ты хотя бы подошел поговорил с доктором!

– Я с доктором потом поговорю, – мягко отвечает папа, прекрасно зная, что ни с каким доктором говорить не будет. Доктор это тоже знает. Он беседует с мамой еще какое—то время, успокаивает ее и наконец выпроваживает за дверь. Папа обнимает меня, говорит нам с Оресто «свидимся» и выходит тоже.

В углу все это время сидит Иоганна.

– Ну что, – спрашивает ее Оресто, – поняла? Будешь у нас работать?

– Буду, – отвечает Иоганна и смотрит на меня таким взглядом, будто у меня вместо головы розовый куст. Я ее понимаю: в конце концов это мы тут привыкли, а она—то в первый раз. Она мне нравится, я с ней потом еще поговорю, попозже. Пока что мне не до нее. Я оставляю их с Оресто вдвоем и иду в спальню.

В спальне шумно. Сомар утверждает, что кто—то украл ее ночную рубашку, и в доказательство демонстрирует всем пустой пакет, в котором эта рубашка лежала раньше. Йошка неподвижно сидит на кровати, не реагируя ни на что. Риза опять что—то жует, и к ней лучше не подходить.

– Ком цу мир, майн киндер! – поет со своей кровати Милая Ханна. – Ком цу мир! Ком цу мир, майн киндер, где вы все? Никого нет! Уехали, уехали, совсем уехали! А когда и куда – не сказали, и нет никого. Машенька, куда они все уехали?

– Я не знаю, – отвечаю я Ханне, хотя это неправда: я знаю.

– Мама, – говорит Ханна в никуда.