Текст книги "Йошкин дом"

Автор книги: Виктория Райхер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

ПЕСЕНКА КОРОТКАЯ КАК ЖИЗНЬ САМА

Песенка короткая, как жизнь сама,

Где—то на дороге услышанная,

У нее пронзительные слова

А мелодия почти что возвышенная.

Булат Окуджава.

Когда моему младшему сыну Арону исполнился двадцать один год, я окончательно решил уйти Ниры.

Я непригоден к семейной жизни. Меня тяготит обязанность отчитываться за свои шаги, я раздражаюсь, видя других людей за своим столом, мне мешает чужое дыхание во время сна. Когда нам было по восемнадцать, Нира не приняла это в расчет. Мне тогда очень нравилась Нира, нравится и теперь.

Наш старший сын Ронатан похож на Ниру; он нежно—красив, и по его лицу всегда плывет улыбка. Нира улыбается всему, включая проблемы. Нежная беззащитная улыбка не сходила с ее губ даже тогда, когда я в первый раз собрался от нее уходить.

– Ведь дети еще не выросли, – сказала Нира. – А на обед – баранина в гранатовом соусе.

У меня нет ощущения, что она меня заставляла. Я сам себя заставлял: мне казалось, что я привыкну. Что со временем мне понравиться звонить Нире, когда я задерживаюсь на работе, и выслушивать каждый вечер, как дела у ее родителей. Что я научусь засыпать в кровати, в которой кто—то сопит над ухом. Что мне надоест мечтать о маленьком домике на берегу канала, где я живу один и где у меня нет телефона.

Как—то я рассказал об этой мечте Ронатану:

– Бедный папа, – сказал Ронатан, с нежной любовью глядя мне в глаза.

Я не чувствовал себя бедным. Наш младший сын, Арон, похож на меня. Когда ему было пять, он потребовал себе комнату, отдельную от брата, и устраивал истерики, когда кто—то входил туда без стука. Арон улыбается редко, зато часто смеется.

– Папа, – смеялся Арон, – ты же рак—отшельник, зачем мы тебе?

– А мы тебе зачем? – спрашивал я.

– Не знаю, отвечал Арон, – я еще маленький.

И смеялся.

Когда моему младшему сыну Арону исполнился двадцать один год, он собрал свои вещи, перешел через улицу и снял квартиру. В тот же день я окончательно решил уйти от Ниры.

Я был уверен, что она не будет возражать. Заниматься любовью мы перестали в тот год, когда нашему старшему сыну Ронатану исполнилось двенадцать лет. Те немногие, кто об этом знал (женщине трудно скрывать что—либо от близких подруг), были уверены, что дело во мне: «Всем известно, что Эфраиму никто не нужен». Но это было неправдой. Мне нравилось заниматься любовью с Нирой, в молодости она была очень приятной на ощупь. А ее нервные жесты с возрастом не изменились и по—прежнему заводили меня, даже когда мы уже давно перестали спать. Особенно жест, которым она заправляла за ухо прядь волос. Я вообще хорошо помню жесты. Лучше, чем даже слова и виды.

За горло меня держали не Нира, а работа. Я вливал в нее куда больше семени, чем в семью. Я уходил туда с утра и возвращался вечером. Я работал в… впрочем, неважно. Наша компания довольно известна в профессиональных кругах. Филиал моей фирмы в нашем городе какое—то время был двухголовым монстром: им руководили двое. Финансовым директором (кабинет с черной кожаной дверью направо от центрального входа, черный письменный стол, просьба не входить без предварительной договоренности) был Реувен Брамен. Профессиональным директором (кабинет с вишневой кожаной дверью налево от центрального входа, коричневый стол, Эстер, налей нам чаю, Эстер! Эстер, да где же ты? ну ладно, я сам налью) был я.

Я заведовал проектами, он заведовал финансами. Я жил при нем как любимый сын: «Папа, дай денег». Но Реувен Брамен не был моим папой. В какой—то момент я понял, что по уши сыт такой семейной жизнью.

У меня тяжелый характер и плохие манеры, но я хороший специалист. До моего прихода наш солидный филиал был всего—навсего… впрочем, неважно. Я написал письмо в общий совет директоров. Объяснил, почему, на мой взгляд содиректорствование вредно для фирмы, и предложил (так как фирма у нас все—таки профессиональная) поставить

профессионального директора во главе всего предприятия, а под его начало отдать остальных, включая нынешнего директора по финансам.

– Ты понимаешь, что после такого письма тебя могут уволить? – спросила Нира.

– Конечно, – ответил я.

Реакция на мое письмо была быстрой. Вскоре до мне дошли две новости, хорошая и плохая. Хорошая новость заключалась в том, что мое предложение принято и теперь нашим филиалом будет руководить один человек, профессиональный директор. Плохая новость заключалась в том, что этим директором буду не я: Реувен Брамен оставался на своем месте и переходил в подчинение новому начальству. Я уточнил, означает ли это, что я уволен.

– Мы очень довольны твоей профессиональной работой, но как администратор ты, к сожалению… На следующий день ко мне подошла Рина Брош (короткая стрижка, светлые брови, будь проще – к тебе потянутся) и немного смущенно, сообщила, что новый директор – это она. Я пожелал ей удачи.

Больше меня ничего не держало. Осеменяя нашу неблагодарную фирму, я скопил достаточно денег, и чтобы без особых изысков прожить несколько лет. У Ниры была хорошая должность с прекрасной зарплатой. Мне захотелось сказать «спасибо» Реувену Брамену.

– Нира, – начал я, не предвидя особых сложностей, – по—моему, мне пора.

– Куда? – удивилась Нира, улыбаясь.

– Да так, – я пожал плечами. – Чего тянуть? Нира продолжала непонимающе улыбаться. С тех пор как нашему старшему сыну Ронатану исполнилось двенадцать, она со мной не спала. Объясняла смутно: ты весь не со мной, я так не могу, ты со мной не весь. Я одновременно понимал и не понимал. Как я могу быть где—то «весь»? Нира не объясняла. То ли ей казалось, что я и так все понимаю, то ли просто не считала нужным ничего объяснять. Она была убеждена, что раз я не люблю жить семейной жизнью, то и спать семейной постелью я тоже не очень люблю.

У меня были какие—то женщины, Нира знала, что они в принципе есть. По нашей общей, хотя и не слишком четко сформулированной договоренности я был свободен строить личную жизнь по своему усмотрению, а Нира не возражала. Странно было бы, если бы она возражала. Я ничего от нее не скрывал, но старался, чтобы мое общение с женщинами не слишком бросалось ей в глаза, мне казалось, что ей неприятно. Мои командировки не всегда были ими, действительно командировками, а моя вечерняя работа – работой. Впрочем, все это происходило не слишком часто.

Женщины, строго говоря, были тут ни при чем. У меня не было конкретной дамы, к которой я хотел бы уйти от Ниры. Я хотел быть свободным в своих связях – более свободным, чем с ней. Но и связи мои, и женщины было неглавным. Я просто хотел быть свободным.

– Ведь дети еще не… – начала Нира и осеклась.

– Дети выросли. – улыбнулся я. – Ты ведь давным—давно живешь со мной только из—за них.

– Я? – Темные Нирины глаза широко распахнулись. – Это ты со мной из—за них живешь.

– Ну да, – согласился я, с неприязнью ощущая как осложняется простой разговор, – я об этом и говорю.

Если бы Нира начала плакать, я остался бы равнодушен. Не люблю слез и не считаю их чем—то обязывающим. Если бы Нира начала кричать, я и сам бы мог на нее прикрикнуть. Если бы Нира разразилась потоком упреков, я бы встал и вышел. Но Нира попросила.

– Не уходи, – попросила она мягко, как просила детей не шуметь, – я не могу без тебя,

– Послушай, – сказал я, начиная раздражаться, – при чем тут это? Мы, разумеется, будем встречаться, ты мне близка, да и я тебе не чужой, мы будем общаться столько, сколько захочешь. Я говорю только о том, чтобы прекратить наконец жить той семейной жизнью, которая никому из нас давным—давно уже не…

– Не уходи, – попросила Нира еще раз. – Я совсем без тебя не могу.

Мне казалось, что она не до конца поняла мою мысль.

– Нира, – заговорил я мягко и нежно, – стараясь звучать так, как она сама, – я очень тебя люблю. Ты это знаешь, как знала всегда, и ничего не изменилось, поверь.

Нира напряженно кивнула.

– Но семейная жизнь – не моя стезя, и это тоже для тебя не новость. Мы с тобою близки много лет и будем дружить и дальше. Дети выросли. Я хочу свободы.

– Но разве я тебя ограничиваю? – Нира заулы6алась. Тебе же все можно, ты знаешь.

Я помотал головой.

– Мы говорим о разных вещах. Что мне можно, скажи мне? Украдкой спать со случайными женщинами? Задерживаться на работе? Ездить в командировки? Звонить тебе не десять раз в день, как ты бы хотела, а только один? Это удавка, Нира. Я не хочу, чтобы тебе было больно, и из—за этого много лет играю твою игру. Дети выросли. Я хочу поиграть один.

Нира попросила отсрочку – подумать. Я не очень видел, чего тут думать, но отсрочку дал. Собственно, само слово «отсрочка» было не вполне уместным, мы ведь не говорили о конкретных сроках. Тот первый разговор окончился ничем, и недели две после него я напряженно ждал продолжения, а Нира с задумчивой нежностью улыбалась с ответ на все мои попытки поговорить.

В остальном она вела себя так, как всегда. Готовила мне еду и звонила раз в день на работу, садилась рядом по вечерам, листая журналы, рассказывала о своей жизни и расспрашивала меня о моей. Это был наш общий быт, сложившийся за много лет из мелочей в прочную размеренную картину.

– Скажи мне, – обратилась ко мне Нира почти через месяц, и тон ее был растерян, – это из—за постели?

– Нет, – ответил я, сразу поняв, о чем речь. – совсем нет.

– Ну да, тебе это никогда не было нужно.

= Почему «никогда»? Раньше было нужно, даже очень. Но не было нужно тебе.

– Ты сердился?

– Тогда да. Теперь нет.

– И теперь ты хочешь уйти? Из—за того, что с тобой много лет не…

– Нет. Не из—за этого.

– А из—за чего тогда?

Непонимание. Длинные узкие брови. Для сорока пяти лет она замечательно выглядела. Ниру сложно было назвать красивой, но в ней была какая—то шелковая покорность, маскирующая натянутый нерв. Чужие люди много лет были убеждены, что наша интимная жизнь бурлит не остывая – такое впечатление производила Нира. Она и на меня производила такое впечатление, пока мы не стали жить вместе.

Я объяснял и еще раз объяснял. Нира просила не уходить и растерянно улыбалась. Я злился и не мог понять, чего от меня хотят. Я хотел, чтобы меня отпустили, и не видел в этом своей вины.

– Какая тебе разница, что она скажет? Почему ты не можешь просто встать и уйти? – спросил меня мой младший сын, Арон.

– Не знаю, – ответил я.

Иногда мне казалось, что Нира надо мной смеется. А иногда, наверное, ей казалось, что это я над ней смеюсь.

– Но я хочу жить с тобой всегда, – говорила она, глядя мне в глаза.

Я пожимал плечами и отворачивался. А на Нирином лице возникало одно и то же выражение: полного и безграничного удивления, почти детского в своей глубине. Нира не знала, что сделать для того, чтобы я остался. Она, кажется, начала понимать, что сделать вообще ничего нельзя, – и это повергало ее в столбняк. Она ждала фразы: «Прости, я глупости говорю». Но фразы не было. И Нира смотрела перед собой, чуть раскрыв рот. Она не понимала, что теперь делать. Я, в общем, тоже не вполне понимал.

Через два месяца после того, как мы отметили двадцать первый день рождения Арона, в квартире раздался звонок. Я был дома один и поднял трубку.

– Здравствуйте, – сказал мне незнакомый женский голос, – анализы готовы. Приходите в четверг.

Что? – не понял я – Вы ошиблись номером.

– Анализы, – повторил женский голос устало, – госпожа Нира Бен—Ярив. В четверг, в три часа дня. Запишите.

Была среда.

– В какой четверг? – на всякий случай уточнил я.

– В ближайший, – сказал женский голос и отключился.

– Нира! – крикнул я, выходя из комнаты – Нира!

Ниры не было дома. Я не заметил, когда она ушла.

За результатами анализов мы пошли вдвоем. Нира была абсолютно спокойна. Оказалось, у нее было небольшое кровотечение, и – «в моем возрасте лучше не пускать такие вещи на самотек, да?». Да. Я с детства не люблю врачей. Мне всегда кажется, что любой из них носит в кармане дату моей смерти.

Немолодой онколог был серьезен и деловит. Да, опухоль. Да, злокачественная. То, что речь идет о груди, безусловно, хорошо, потому что грудь можно удалить целиком, что дает очень неплохие шансы на выздоровление. Да, химия, безусловно. И облучение тоже. И все требуемые процедуры. Вот список, плюс список того, что потребуется взять с собой на операцию. Что? Операция? Конечно. Когда? Вот сейчас и посмотрим. В принципе большой срочности нет.

В этом месте я попытался выдохнуть.

Так что завтра можно и не оперироваться, продолжил врач, послезавтра суббота, в воскресенье обычно большой наплыв…

Выдохнуть не получилось. Операцию назначили на понедельник.

Мы вышли на улицу, дошли до ближайшего кафе, и, не сговариваясь, вошли внутрь. Сели за столик, заказали кофе. Я вынул коробок спичек и стал жечь спички одну за другой.

– Мне страшно, – сказала Нира. Я обнял ее, и она заплакала. Я гладил Ниру по волосам открытой ладонью и слушал облегчение в звуке ее рыданий.

Следующие две недели я помню плохо. Ниру прооперировали, ассистировал доктор Слоним, оперировал сам профессор Грин. Я ночевал в больнице и спал рядом с Нириной кроватью на раскладном кресле, которое мы принесли из дома. Кресло было коротковатым, у меня мерзли ноги. Нире отрезали грудь. Правую. Первую ночь после операции она спала плохо, вторую – уже получше. Ронатан приходил и сидел с ней в первой половине дня, Арон – во второй. Я вы выходил на длинный больничный балкон и курил. Ужас выходил из меня с сигаретным дымом и входил снова при каждой затяжке. Сеансы химиотерапии Нира переносила относительно хорошо, хотя помногу лежала. Я передвигался по дому, приносил ей еду, подносил питье и ловил на себе вопросительный взгляд. Я пытался разговаривать с ней, веселил, рассказывал какие—то новости. Нира лежала передо мной, моргала и ждала фразы: «Я тебя люблю и хочу с тобой жить».

– Представляешь, – говорил я, старательно улыбаясь, – вчера на улице я встретил профессора Грина. Он спрашивал, как у тебя дела.

(пожалуйста, не жди от меня ничего)

– Все спрашивают, как у меня дела. Сегодня мне трижды звонили с работы.

(я тебя люблю и хочу с тобой жить. ну же, ну)

– Они тебя очень любят. Тебя все очень любят.

(я не садист)

– Да ну, ерунда. Просто из вежливости, заболел человек, вот они и звонят.

(все меня любят, кроме тебя)

– Да ты чего, вот когда я летом болел, разве мне кто—то с работы звонил?

(тебя любят столько людей – зачем тебе я?)

– Просто ты болел менее тяжело. Слава богу. Я не знаю, что б со мной было, если бы ты тяжело заболел.

(я тебя люблю и хочу с тобой жить)

– Велика потеря.

(я люблю тебя, но жить с тобой не хочу)

– Кому как. Мне – велика.

(неужели ты бросишь меня умирать одну?)

– Ты просто привыкла ко мне.

(не брошу)

– А ты – ко мне.

(я тебя люблю и хочу с тобой жить. так?)

– Пожалуй.

(я не могу уйти и не могу остаться)

– Бедный Эфраим. Мне так жаль, что ты мучаешься из—за меня.

(я тебя люблю и хочу с тобой жить. говори!)

– Ерунда. По сравнению с твоей болезнью все – ерунда.

(ловушка, ловушка, ловушка, и выхода нет)

– Прости меня.

(прости меня)

– Перестань говорить глупости.

(не прощу)

– Бедный Эфраим.

(скажи мне еще раз «не брошу»)

– Бедная Нира.

(отстань)

В этом месте мы обычно смеялись. Потом я шел заваривать чал, подавал его Нире, и все начиналось сначала. Или я уходил гулять.

Блуждая по городу, я заходил в переулки, встречая там разных людей. Один раз на меня набежал сам Реувен Брамен, долго расспрашивал, как здоровье Ниры (мир слухами полон), потом убежал. Как мое здоровье, он не спросил. Через четыре дня мне встретился наш старший сын Ронатан, спешащий по своим делам. В последнее время мы с ним редко виделись, он много работал, но каждый день неизменно звонил матери. Я шел по противоположной стороне улицы, он меня не заметил. А еще через несколько дней я встретил человека в пальто.

Описание «человек в пальто» было абсолютно полным его описанием. Кроме пальто, на нем не было ничего. Он шел по середине проезжей части, чуть пошатываясь, в пальто нараспашку. Из—под пальто светилась абсолютно безволосая голая грудь «Грудь», – подумал я и вспомнил про Ниру. Человек в пальто увидел меня, идущего между людьми, и резко свернул в мою сторону. Я не особенно удивился.

– Вот ты, мужик, – закричал человек в пальто, поднявшись со мной, – ты поймешь! Люди на улице начали оборачиваться.

Я расскажу тебе всю свою жизнь, – пообещал приближая ко мне лицо и безволосую грудь, – я ничего не скрою!

Мне не хотелось слушать про всю его жизнь, но я не видел способа отказаться. Он понес какую—то околесицу про странных людей, про битвы, бомбы и взрывы. Я не смотрел на него. Перед глазами у меня стояли его чистые плоские соски числом два. А у Ниры теперь один.

Человек в пальто неожиданно прервал свою сложную повесть, резко наклонился ко мне и сказал мне куда—то в район подбородка:

– Прости ее, мужик. Она не нарочно, мужик, не злись на нее. Она не умеет иначе. Прости.

Я вздрогнул, и в этот момент он убежал от меня. Не окончив своего рассказа и вообще больше ничего не сказав. Но после нею почему—то остался не запах тяжелых трущоб, а свежее дыхание ночи. Простить Ниру. Как просто. Простить ей мою неволю, простить ей ее болезнь. «Не злись, мужик». Ха. Легко сказать. Но теперь у меня был выход.

Я стал терпимее к Нире и проводил очень много времени с ней. Я читал ей вслух (от сеансов облучения ее тошнило, и было трудно читать самой), кормил вкусной едой, застилал постель. Я не уворачивался от тревожных взглядов, но и не ловил их. Я с радостью созванивался с врачами. Я был легким, как полый воздушный шар.

Как—то Нира очередной раз заплакала, и, обнимая ее, я понял, что перестал ощущать себя скотиной. В этот день я простил Ниру.

На следующий день я от нее ушел.

ИЗВРАЩЕНИЙ НЕ БЫВАЕТ. Истеричка

– В вашем мире… много неудовлетворенного, дилетантского, такого из—за чего я никак не мог одобрить работу в целом. Пока не встретил, не почувствовал, не оценил трагедию человеческой любви.

– Трагедию? – изумленно посмотрела на него Синтия. – Вы сказали «трагедию»?

– А чем она может быть еще?

Р. Хайнлайн. «Неприятная профессия Джонатана Хога».

Меня зовут Эмма. Мне тридцать семь лет. Я хочу вести этот дневник, потому что (зачеркнуто)

Меня зовут Эмма. Мне немного за тридцать. И вся полнота страсти для меня, к сожалению (зачеркнуто)

Я, Эмма, начинаю этот дневник, ибо вся моя жизнь (зачеркнуто)

Я люблю Эстебана.

Вчера в булочной оттолкнули, не дали пройти. Проплакала целый вечер.

Были дома у Эстебана. У Эстебана – кот и кошка. Нормальные, не кастрированные. Кот при этом все время орет. Я спросила у Эстебана, почему его кот все время орет, у него же есть кошка. Эстебан сказал что кот разлакомился. Обычный кот получает кошку раз в сто лет и доволен, а этот живет с кошкой под боком и слишком привык к празднику жизни. Но в празднике жизни с кошкой полно серых будней, а серые будни кота Эстебана заключаются в том, что кошка ему не дает. Эстебан говорит о ней во множественном числе: «не дают».

Скроил смешную гримасу и сказал со вздохом:

Серые будни заключаются в том, что не дают.

Угу.

Почему все водители транспорта – такие бесчувственные люди? Стояла смотрела вчера, как разворачивается автобус. Водитель чуть не задел меня своим автобусом да еще и обругал. Ужасно обидно. Проплакала целый вечер.

Возможна ли дружба между мужчиной и женщиной? Я сказала, что нет, Эстебан сказал, что да. В пример привел себя и Луизу. Проплакала целый вечер.

Серые будни заключаются в том, что не дают.

Звонил Эстебан, спросил, можно ли прийти в гости? Я обрадовалась, но потом позвонила Стелла. Рассказала, что Луиза уехала из города на неделю. Теперь понятно, почему Эстебан захотел в гости. Сволочь.

Сидела дома и звонила Эстебану. Занято. Раз. Занято. Два. Занято. Двадцать два. Была уверена, что Эстебан разговаривает с Луизой – а с кем ему еще разговаривать два с половиной часа? Плакала. Звонила.

Через два с половиной часа поняла, что все это время набираю неправильный помер, у Эстебана после единицы, «пять», а не «шесть». Могла бы еще дольше звонить. Расстроилась: а этим—то, которые оканчиваются не на «пять», а на «шесть», зачем два с половиной часа говорить с Луизой?

Сообразила, рассмеялась, состроила себе в зеркале рожу. Помогло. Набрала наконец правильный номер, не «шесть» после единицы, а «пять». Занято!!!

Тупо посмотрела на телефон. Он опять разговаривает с Луизой? Умираю.

Звонок. Алло. Эстебан.

Он не дома, он задержался на работе. А дома – его мама, одна. Он соскучился по мне. Поговорили хорошо. А на душе все равно скребет: маме—то Эстебана о чем два с половиной часа говорить с Луизой?

Была у психолога. Психолог считает что все мои проблемы с Эстебаном – следствие моих отношений с папой. Папа умер, когда мне было двенадцать лет и с тех пор я хожу и ищу себе нового папу. Так говорит психолог.

Если это правда, Эстебан мне вряд ли подходит. Он не любит детей.

Еще психолог говорит, что я, очевидно, ревновала палу к маме, поэтому теперь болезненно ревную всех ко всем. По—моему, это чушь. Папа и мама – это одно а Эстебан и Луиза – совсем другое. Эстебана невозможно не ревновать к Луизе.

Позвонил Эстебан, пригласил гулять. Я узнала заранее: Луиза в городе, он, никуда не уезжала. Значит он меня просто так приглашает. Согласилась, гуляли. Эстебан был веселый, обнимал меня, много смеялся. Потом ушел. И только тогда я сообразила, что ушел он скорее всего к Луизе. Просто пошел ко мне заранее, чтобы потом я не мешала ему пойти к ней. Или, может быть, он был у Луизы вчера, доволен, а сегодня пришел ко мне? Проплакала целый вечер.

Хватит. Надоело.

Спала с Хьюго. Понравилось.

Спала с Хьюго. Не понравилось.

Спала с Хьюго. Понравилось.

Спала с Хьюго. Не понравилось.

Спала с Хьюго. Понравилось.

Спала с Хьюго. Не понравилось.

Выгнала Хьюго. Надоел.

Была у психолога. Психолог считает, что все мои проблемы с Хьюго – следствие моих отношений с мамой. Проплакала целый вечер.

Приходил Эстебан, принес букет цветов. Кажется, они поссорились с Луизой, хотя он говорит, что нет. Целую его, а перед глазами – она. Не забыть позвонить Хьюго.

Эстебан утверждает, что я все выдумываю и что с Луизой они и просто дружат. И что отношения у них совсем другие, чем у нас. Бывает и такое, – говорит Эстебан.

Не верю.

Шла по улице, мимо проехал автобус. Прямо по луже. Обрызгал всех прохожих, по меня – больше всех. Почему?

Вечер испорчен. Настроение тоже. Сижу и жду, когда позвонит Эстебан.

Эстебан не звонит. Хожу с телефоном везде, даже в душ. Мой папа похоронен в Санта—Исидоре, на старом кладбище под горой. Если то, что говорит психолог, правда, брошу все и поеду в Санта—Исидор. К папе.

Возьму лопату, разрою могилу, достану папу и застрелю его нафиг.

Эстебан не звонит. Хожу с телефоном в туалет. Болит живот.

С утра померила температуру. Температуры нет, но что—то колет в боку и ноет в спине. К врачу идти боюсь.

Ходила к психологу. Психолог посоветовал пойти работать. Проплакала целый вечер (зачеркнуто) два вечера.

Эстебан позвонил. Сказал, что был в командировке. Говорила со Стеллой, узнавала про Луизу. Оказывается, она тоже в командировке, в другой, не с Эстебаном. Значит, он звонит мне, чтобы спокойно пообщаться со мной, пока ее нет.

Очень болит печень справа.

Была у психолога, опять рассказывала про папу, опять плакала. Пора к Санта—Исидор.

Найду могилу возьму лопату, разрою яму и лягу рядом.

Говорила со Стеллой. Она жалуется на какие—то дурацкие душевные проблемы неизвестно из—за чего. Удивительно, какие странные бывают люди.

Когда он приходит ко мне, я сразу начинаю думать: он пришел потому, что вчера был у нее? Или потому, что пойдет к ней завтра? Очень болит левая грудь.

Серые будни продолжают заключаться в том, что не дают. Левая грудь все еще болит. Надо будет спросить Эстебана, каковы симптомы начала рака.

Шла по улице, увидела Луизу. Луиза беременна!!!

Дорогой Эстебан, надеюсь, ты понимаешь, что теперь мы с тобою уже никогда (зачеркнуто)

Дорогой, после того, что я узнала (зачеркнуто)

Эстебан, между нами всё (зачеркнуто)

Не думай, что если ты молчишь, то я (зачеркнуто)

Пусть тебе глубоко безразлична моя судьба, но Луизу—то ты за что (зачеркнуто)

Наши отношения.

Наши отношения.

Наши отношения.

Ха—ха.

Решила повеситься. Позвонила Эстебану попрощаться.

Пришел Эстебан, вынул из петли. Ч—ч–черт.

Договорились, что завтра он придет и мы пойдем в ресторан. Ресторан находится на той же улице, на которой живет Луиза. Эстебан утверждает, что ничего страшного не произойдет, даже если мы ее встретим.

Сегодня в два часа дня я поняла, что больше не люблю Эстебана.

Позвонил Эстебан, сказал, что поход в ресторан отменяется: у него изменились планы. Проплакала до утра.

Ничему не верю, никому не верю. Психологу тоже.

Третий день ничего не ем. Похудела на пять килограмм. На улице подростки подходят знакомиться. Жаль, что я на улицу не выхожу.

Вышла на улицу купить хлеба. Тут же пристал какой—то мужик, попросил телефон. Мужик ничего. Телефон дала.

Его зовут Роберто. Звучит приятно. Пригласил в кино. Отказалась.

Роберто, Боже мой. Я и забыла, что в жизни такое бывает. Я и не думала, что это вообще возможно. Боже, какое счастье. Спасибо, спасибо, спасибо Тебе за него.

Теперь все будет иначе. Я уверена в этом. Я счастлива.

Заходил Роберто, но ненадолго. Надолго не смог: обещал другу помочь с машиной. Проговорился, что друга зовут Тереза.

Проплакала целый вечер.

Спала с Хьюго. Не понравилось.

Не была у психолога. Психолог заболел.