Текст книги "Георгий Победоносец"

Автор книги: Виктория Василишина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Что, лазутчика взяли? – спросил князь.

Герасим с сомнением покачал кудлатой головой.

– Да нет как будто. Вроде не татарин, а наш, русский. Вышел из леса и прямо к нам…

– Так что за беда? – удивился Ярослав. – Хочет крымчаков бить – милости просим. Выдайте ему саблю, кашей попотчуйте… Да что я объясняю, тебе и самому не впервой!

– Да сабля-то у него и так имеется, – хмыкнув, сообщил Герасим. – Он, вишь, к самому воеводе просится. Вынь да положь ему князя Михайлу Иваныча!

– Ишь ты, князя ему подавай, – усмехнулся Ярослав.

– Говорит, с важным донесением, – уточнил Герасим.

– А ну, веди его сюда, – приказал Загорский. – Поглядим, что за птица.

Герасим высунулся наружу и поманил кого-то рукой. Мимо него в шатёр протиснулся огромный, как матёрый медведь, мужик, до самых глаз заросший спутанной русой бородой. Длинный сабельный шрам, начинаясь от левой брови, шёл у него через глаз и терялся в бороде; вид у мужика был дикий, лесной, а одежда из звериных шкур только усиливала сходство с медведем. На боку и впрямь висела сабля, с виду недурная, а за верёвкой, что заменяла пояс, торчали широкий нож в ножнах из медвежьей шкуры и топор с потемневшим топорищем и сточенным лезвием. Из-за плеча выглядывал конец короткого лука; по всему было видно, что на войну мужик собирался всерьёз и что управляться с оружием он умеет.

Видно было также, что мужик беглый и что прожил он в лесу самое меньшее год, а скорей всего, не один. Шрам на лице и в особенности дорогая не по чину сабля наводили на кое-какие догадки, однако княжич до поры решил не вдаваться в эти подробности: в лихое военное время в войско брали всех охотников без разбору, не пытая, кто они таковы и откуда пришли. К тому же, никто не берётся за кистень от хорошей жизни и не всякий лиходей разбойничает по своей охоте. А в бою, случается, такой вот матёрый, битый ватажник стоит пятерых подневольных мужиков, приведённых боярином из своей вотчины. Ну а ежели и в войске за старое примется, иные ратники сами с ним по-свойски разберутся…

– Здравствуй, княжич Ярослав, – стянув с косматой головы шапку, густым лесным голосом прогудел мужик.

– Знаешь, кто я? – спросил Загорский.

– Как не знать, – пробасил мужик. – Уж видно, что не воевода. Да оно, может, и к лучшему, что я сразу на тебя наскочил.

– То ещё поглядеть надобно, к добру ты со мной встретился или к худу, – остудил его княжич. – Звать-то тебя как?

– Лешим кличут, – спокойно ответил мужик, нисколько не напуганный прозвучавшими в голосе княжича угрожающими нотками.

Стоявший у него за спиной Герасим усмехнулся и качнул головой: каков сам, таково и имя.

– Леший, стало быть, – в свой черёд усмехнулся Загорский. – Ну, коли так, я даже спрашивать не стану, чей холоп. По полёту видать, что ты за птица.

– То и ладно, – с прежним невозмутимым спокойствием кивнул косматой головой Леший. – Раз видно, стало быть, пустого разговора меньше. Веди меня, княжич, к воеводе.

– Так прямо и вести? Иль давай, я тебе вперёд сапоги почищу…

– Дело нешуточное, княжич. Вы Девлета бить собрались, а того не ведаете, что за спиной у вас чуть не тысяча крымчаков. Много ль навоюете с ножом промеж лопаток?

Ярослав вскочил.

– Где?!

– Верстах в восьми отсюда, – сообщил Леший. – В овраге табором стали и своего часа ждут. А как пушки палить начнут, тут они на вас с тыла и навалятся…

– А тебе откуда ведомо, чего они ждут? – подозрительно глянул на него княжич. – Не они ль сказали?

– Чтоб про то догадаться, большого ума не надобно, – не смутился Леший. – Не в прятки же они поиграть вздумали! Не веришь, засады опасаешься – пошли со мной своих людей. Только, пока взад-вперёд ездить станем, опоздать можем.

Княжич переглянулся с Герасимом. Ертоульный хмурил густые брови, пытаясь решить задачу, которая была не под силу и самому Ярославу: врёт мужик или говорит правду? Если он поёт с чужого голоса, если подослан хитроумным Девлет-Гиреем, может выйти скверно: посланный истребить затаившихся в лесной чащобе крымчаков отряд попадёт в засаду, из коей живым не выберется никто. А людей в войске и без того маловато – как ни крути, а лишних нет.

Однако ж, если оставишь слова Лешего без внимания, а они окажутся правдой, выйдет и того хуже: тысяча сабель, обрушившись с тыла на русское войско, может решить исход грядущего сражения. Возьмут в клещи и вырежут всех, как овец в загоне, и тогда уж Москву отстоять некому будет…

И времени мало, тут мужик прав. Послать на разведку ертоульных – полночи потерять, ежели не всю ночь. Да и вернутся ли? Крымчаки, поди, тоже не лыком шиты, через их караулы комар не пролетит…

– Откуда про татар знаешь? – грозно нахмурившись (хотя и понял уже, что этого медведя насупленными бровями не очень-то и напугаешь), спросил Ярослав.

– Своими глазами видел, – ответил Леший. – На охоту пошёл да ненароком на их дозорного и набрёл. Что, думаю, за притча, откуда в лесу татарин? Обошёл его тихонечко стороной. Дай, думаю, в овраг загляну, уж больно местечко подходящее… Заглянул, и верно: там они, нехристи. Костры не жгут, однако шатры раскинули, и видно, что сейчас никуда идти не собираются.

– А они тебя, стало быть, не заметили, – с насмешкой протянул княжич, уже зная, каким будет ответ.

– Раз перед тобой стою, стало быть, не заметили, – хмуро произнёс Леший. – В лесу-то я, как иной у себя в горнице. Дома я там, а они, ироды некрещёные, в моём лесу гости незваные. Брось ты, княжич, меня словами пытать. Только время напрасно тратишь, а его до рассвета и так не шибко много осталось. Решать надобно, а решив – делать.

– То не мне решать, – сказал княжич Загорский, про себя подумав: «И хорошо, что не мне».

– Я тебе и толкую: веди меня к воеводе, – повторил упрямый мужик.

– Гляди, – сказал у него за спиной Герасим. – Михайло Иваныч крут, обманешь его – небо с овчинку покажется.

– Бога не обманешь, – ответил на это Леший.

Сказано это было как-то так, что княжич сразу понял: нет, не врёт лесовик. А стало быть, надобно торопиться…

Князя Воротынского им пришлось поднять с постели. Узнав, в чём дело, Михайло Иванович мигом бросил сонно протирать глаза, зевать да почёсываться. Выслушав сперва Ярослава, а после и приведённого в шатёр мужика, князь шибко поскрёб в затылке и из-под насупленных бровей остро, проницательно глянул на Загорского.

– Веришь ему? – спросил.

Ярослав вздохнул. Рано он обрадовался тому, что решения здесь не ему принимать! Вышло-то как раз наоборот: вроде командует Воротынский, а последнее слово всё едино за ним, Ярославом…

– Верю, – сказал он то, что думал.

– Вот и мне почему-то верится, – согласился князь. – Хотелось бы не верить, а верится. И ошибиться нельзя… Что ж, быть посему. Твой «язык» – твой и ответ, тебе и дело делать. Бери три сотни, четыре фальконета и ступай. Больше дать не могу, прости, каждая сабля на счету. Да твои ертоульные – народ лихой, как раз то, что в таком деле надобно. Авось справитесь. Ты поведёшь, – сказал он мужику. – И ежели что не так, княжич тебя первого к праотцам отправит. Слышишь, княжич? Глаз с него не спускай!

Выходя из шатра, Ярослав мельком подумал, что ночью, в незнакомом лесу выполнить наказ Михайлы Ивановича – не спускать с Лешего глаз – будет ой как непросто.

Воротынский дал ему карту и, забежав перед выездом к себе в шатёр, княжич, пока ертоульные готовились к ночному походу, развернул её на столе. По знаку его руки Леший подошёл и стал рядом. Странно, но вони, которой ожидал молодой Загорский от этого лесного дикаря, не было и в помине. Пахло от него хвоей и лесными травами, а ещё – сухим, немного пыльным запахом хорошо выделанных звериных шкур.

– У зверя нюх тонкий, – заметив, что Ярослав принюхивается, пробасил Леший. – Ежели от тебя, как от старого козла, разит, охотиться хоть и на большой дороге можно – всё равно зверя не сыщешь.

– Мнится мне, что как раз там, на большой дороге, ты чаще всего и охотишься, – пробормотал Ярослав. – Ну да ладно. Карту видел когда? Ясно, что не видел. Гляди, мы вот здесь. – Он указал пальцем. – Это вот Московский большак, это Свято-Тихонов, это река… Сумеешь показать, где тот овраг?

– Ну-ка, ну-ка… – Леший подвинул его плечом и склонился над картой. – Ишь ты, знатно намалёвано! Монастырь-то – ну ровно настоящий! Выходит, если это большак, а это река, тогда овраг, стало быть, вот он.

Крепкий, как дубовый сучок, палец упёрся в то место на карте, где и впрямь был обозначен овраг, по дну которого протекал лесной ручеёк. Овраг располагался чуть ли не в самом сердце долгопятовской вотчины, и это вдруг навело княжича на кое-какие мысли, далёкие от предстоявшего ему лихого, опасного предприятия. Вспомнились смутные слухи о каком-то сверхъестественном существе, что, поселившись в лесной чаще недалеко от Свято-Тихонова монастыря, не давало прохода боярину Долгопятому, никого иного даже пальцем не трогая. Да и интерес, проявленный обряженным в звериные шкуры беглым мужиком к карте – не столько к самой карте, сколько к тому, как знатно, по его мнению, она была намалёвана, – показался Ярославу удивительным и смутно знакомым. Что-то шевельнулось в уме, а может быть, и в самой душе, но сейчас княжичу было не до того.

– Втравил ты меня в дело, – сказал он Лешему. – Как мыслишь, справимся?

– Если твои люди с пищалью да луком обращаться умеют, справимся, – пообещал Леший. – Главное, чтоб эти нехристи нас до срока не заметили. Тогда, конечно, попотеть придётся. Их ведь самое малое по трое на каждого нашего придётся. Это тебе, княжич, не свинья с бородой…

Ярослав быстро повернул к нему голову. Леший усмехнулся.

– Чего глядишь? Что я из здешних мест родом, ты, поди, давно уж смекнул. А про ту твою проделку, когда вы с покойным Никитой Андреичем свинью отцом Дмитрием обрядили, всей округе ведомо.

– Так ты, стало быть…

– Я, стало быть, Леший. Лишнего не думай, а тем паче вслух не говори. Да, мнится, и не до разговоров ныне.

Подтверждая справедливость этих слов, в шатёр заглянул Герасим.

– Всё готово, княжич, – доложил он. – Люди уж в сёдлах, ертоульные высланы.

Бросив пытливый взгляд в обезображенное сабельным шрамом мужичье лицо, Ярослав свернул карту и задул свечу.

Глава 15

Когда отряд выступил из лагеря, на равнину уже опустился холодный ночной туман. Лошади тонули в нём по брюхо, беззвучно ступая обмотанными тряпьём ногами по мягкой, податливой почве. Луна поднялась высоко, и в её серебристом свете на белом от тумана поле была хорошо видна длинная вереница всадников. Ехали в полной тишине, и от этого казалось, что полем движется не настоящее войско, а призрачная рать.

Леший ехал в голове колонны, неотлучно сопровождаемый бдительным Герасимом, у которого поперёк седла лежал наготове длинный, сильный лук. Княжич Загорский то и дело поглядывал на широкую, обтянутую звериной шкурой спину лесовика, и чем дольше смотрел, тем сильнее становилось странное ощущение чего-то неуловимо знакомого. Мужика этого он не знал и знать не мог, а мнилось почему-то, что должен. Он будто вернулся в прошлое, и временами начинало казаться, что, поверни только голову, как увидишь справа, а может, слева от себя живого, возмужавшего Никиту, едущего рука об руку со старыми товарищами делать настоящее, большое дело – вот именно, не свинью попом рядить…

Со стороны леса, нахлёстывая коня, прискакал ертоульный, доложил, что до самой опушки дорога чиста и всё спокойно. При серебристом лунном свете княжич заметил, что Леший, находившийся поблизости и слышавший каждое слово, криво усмехнулся в бороду. Оно и понятно: крымчакам, даже дозорным, тут, в чистом поле, у самого неприятельского лагеря, делать нечего. Заметит их русский разъезд – считай, всё дело прахом пошло. Посему они затаились в своём логове, расставили кругом хорошо замаскированные караулы и ждут сигнала. И потом, ертоульный, пожалуй, и впрямь хватил через край, с такой уверенностью утверждая, что в поле никого, опричь них, нет. Да в таком тумане просто ляг на землю, и никто тебя не сыщет, ежели только невзначай конь прямо тебе на спину не ступит…

Но Леший промолчал, не стал ничего о том говорить: и так всё ясно, а коль ясно, так и нечего попусту болтать. Княжич же всё мучился сомнениями, и постепенно сие начало его злить: неужто больше заняться нечем?

Чтобы не отвлекаться перед боем на посторонние мысли, он несильно хлестнул плёткой по конскому крупу и поравнялся с Лешим. Кивнул Герасиму, и тот приотстал, по-прежнему держа поперёк седла готовый к бою лук на случай, если мужик вздумает выкинуть какую-нибудь штуку.

– Никиту Андреевича помнишь? – вполголоса спросил княжич.

Мужик повернул голову, и Ярославу почудилось, что глаза его блеснули при луне каким-то нечеловеческим, звериным блеском. На мгновение стало жутко, но княжич тут же устыдился своего суеверного страха перед нечистой силой. Менее чем в восьми верстах отсюда, в овраге, затаилась в ожидании своего часа целая тысяча крымчаков. Вот где нечистая сила! По сравнению с ней любой упырь ягнёночком покажется…

– Помню, – коротко отозвался Леший.

Княжич мысленно пожал плечами: этого вопроса можно было и не задавать. Не так уж много минуло лет, чтоб мужики, особенно живя под Долгопятыми, забыли Зиминых. Смерть отца и сына, конечно, уже обросла глупыми выдумками да байками, мало-помалу начав превращаться в легенду. Ещё поколение-другое – и легенда окончательно станет сказкой, в коей уж никто не сумеет, да, верно, и не захочет отличить правду от вымысла. Но пока что Андрея Савельевича и сына его Никиту действительно помнят – по крайности, те, кто видел их вблизи, говорил с ними…

– Мы с ним были дружны, – продолжал княжич.

– Помню, – повторил Леший. – Видывал вас вдвоём. А слышал ещё больше.

– И я кое-что слышал, – задумчиво кивнул головой княжич. – Никита рассказывал, был у него закадычный приятель. Из мужиков.

– Да ну? – лениво изумился Леший, глядя перед собой на медленно колышущееся туманное море.

– Иль ты не слыхал? – не поверил его изумлению княжич. – Никита сказывал, был тот мужичий сын, зело в малевании искусен. Быть бы ему, говорил, знатным богомазом. Да вроде не вышло, в плотники подался… Не помнишь, как его звали?

– Не помню, – сказал Леший. – Много воды утекло, да и плотников на свете хватает… А что тебе, княжич, в том за нужда? Иль баню срубить некому?

Ярослав отрицательно покачал головой.

– Просто любопытно стало: не ты ль во время оно царя верхом на свинье намалевал? На печке, углём… А после Ваньке Долгопятому глаз подбил… Не ты?

Леший долго молчал. Впереди из тумана выступила и начала неотвратимо приближаться, разрастаясь вширь и ввысь, тёмная стена леса.

– Любопытство твоё пустое, княжич, – сказал наконец Леший. – На что тебе сдался боярский глаз? Про царя на свинье я уж и не говорю… И Никиту Андреевича понапрасну не поминай. Когда его Долгопятые с ног до головы оболгали и со свету ежили, никого рядом не оказалось, кто б его от того навета отмыл. А мужик, про коего ты мне тут толкуешь, и того краше сделал. Ведомо ль тебе, что, кабы тот мужик Долгопятого под руку не толкнул, он бы, толстомясый, нипочём в молодого барина не попал? Вот и выходит, что не было у Никиты Андреевича никаких друзей, и не нам с тобой, княжич, его добрым словом поминать. Надобно ему наше доброе слово как зайцу пятая нога! Хоть ты и княжеского роду, а я мужичьего, нам с тобой по вине нашей одно остаётся: весь остаток жизни на коленях стоять да грехи замаливать.

Княжич стиснул зубы от нахлынувшего чувства вины – полузабытого, но внезапно сделавшегося острым, как в тот день, когда он впервые услышал о гибели Никиты. Вспомнилось, как хотел тогда же мчаться к Долгопятым и вынудить, ежели потребуется, то и силой, Ивана рубиться на саблях. Думал: сунется старый боярин разнимать – и ему достанется… Но не поехал. Дело было тёмное, непонятное, Долгопятых за него хвалили – дескать, наказали выродка-отцеубийцу, коему в аду самое место. А вдруг правда? Неправда, конечно, Ярослав это чувствовал, но ведь и Долгопятые могли действовать не по злому умыслу, а по неведению, из благих намерений! Боярина-то к Зиминым сам царь послал… Словом, в таких делах саблей ничего не докажешь и правды из убитого не вытянешь, только собственное родовое имя запятнаешь. Вот и не поехал. А после случилось новое посольство, за ним ещё одно… На войну пошёл, а там и вовсе стало не до боярина Ивана Долгопятого.

Слова угрюмого мужика со шрамом на лице всколыхнули старую горечь. Это было как оплеуха – обидная и даже оскорбительная, тем паче что досталась она от смерда, но, увы, заслуженная. Не в силах смолчать, Ярослав процедил сквозь зубы:

– Что-то по тебе не видать, чтоб ты дни свои в молитве проводил.

– Рано ещё, – просто ответил Леший. – Сперва все грехи, какие на роду написаны, совершить надобно, а после уж замаливать. Пока с делами не кончу, Господь меня и слушать, поди, не станет.

Разговор получался какой-то странный, скомканный и полный недомолвок. Чтобы уйти подальше в сторону от скользкой темы, которую сам же неосторожно затронул, Ярослав сказал:

– За сегодняшнее дело, ежели всё справно получится, с тебя, я чай, немало грехов спишется. Господу, конечно, виднее, однако князя Воротынского я упрошу, чтоб пособил с тебя все твои провинности снять. Пойдёшь в порубежную стражу – вон, как Герасим, он ведь тоже из беглых холопов. Землю получишь, коня доброго, какой тебе, порубежнику, по царскому указу положен, женой да детишками обзаведёшься…

Даже при неверном свете молодого месяца заметив, как вздрогнул Леший, княжич понял, что снова сказал что-то не то. Даже зло взяло: ведь мужик, лапотник, беглый холоп, а поди ж ты, каков недотрога! Так всё ловко повернул, что князю приходится, с ним беседуя, слова выбирать!

– Мне милости не надобно, – глухим голосом произнёс Леший. – За то, в чём перед царём да боярином виновен, всё едино прощенья просить не стану, хотя бы и на дыбе. А вины перед Богом с меня никакой князь списать не может, не дано князьям такой власти. Ежели хочешь за службу меня наградить, так, когда после дела в лагерь вернёмся, укажи мне Долгопятого шатёр, а сам в сторонку отвернись. На том и сочтёмся, тем и доволен буду. После того, скажу тебе как на духу, хотя бы и в монастырь можно, грехи отмаливать.

– Думай, голова лесная, кому и что говоришь! – осерчал Ярослав. – Ты на что меня подбиваешь, о чём просишь?!

– Громче кричи, княжич, а то татарин не слышит, – сказал Леший. Глухая горечь ушла из его голоса, теперь в нём звучала только угрюмая насмешка. – Не хочешь – не надо, неволить не стану, да и не могу. Не больно-то я на тебя и надеялся.

Загорский крякнул, вспомнив, как не более часа тому назад горько сожалел о том, что подстреливший Долгопятого крымчак не взял чуточку левее и выше.

– Это вот как раз и получается пустой разговор, – сказал он примирительно. – Нет Долгопятого в войске.

Леший всем телом повернулся в седле, испытующе уставившись на него сквозь завесу спутанных волос.

– Ты правду ль говоришь, княжич? Как так – нет? В имении нет – на войну ушёл, я на войну, ан его и тут нет! Куда ж он подевался? Нешто чёрт его живьём в пекло утащил?

– Чуть было не утащил, – хмыкнул Ярослав и поведал о том, что приключилось с боярином накануне.

– И тут выкрутился, бестия, – сказал на это Леший таким тоном, словно Иван Долгопятый подстрелил себя сам.

– Мне отмщение, и аз воздам, – негромко проговорил княжич. – Это не я, это Господь сказал. Бросил бы ты эту затею, Степан.

– Там видно будет, – неопределённо буркнул Леший и толкнул пятками конские бока. – Н-но-о, волчья сыть!

«Ну, и что ты ныне станешь с ним делать? – глядя в спину отъезжающему мужику, подумал Ярослав Загорский. – Помешать ему рука не поднимается, а не препятствовать тоже как-то… Хотя воспрепятствовать надо бы. Этакому лиху потворствуя, как раз беду себе на голову накличешь. Так ведь и до бунта недалеко, а бунта только нам ныне и не хватало… И как жить, когда голова подсказывает одно, а сердце на другом твёрдо стоит?»

Так ничего и не придумав, княжич с удивившим его самого легкомыслием, что более подобало беспечному юноше, чем умудрённому опытом кровавых сражений воеводе, махнул рукой на грозившую Ивану Долгопятому беду, коей тот вполне заслуживал, и сосредоточил помыслы на опасности, которая подстерегала впереди его самого. Это было сделано как раз вовремя: лес надвинулся вплотную, голова колонны уже скрылась в его угольно-чёрной тени, и, лишь когда глаза немного обвыклись в почти полной темноте, Ярослав начал различать перед собой смутно белеющую ленту песчаной дороги.

Чтоб и без того непростая и неблизкая дорога не стала вовсе бесконечной, рискнули зажечь факелы, числом пять, распределив их по всей длине колонны, чтобы те, кто ехал сзади, могли видеть по огням, куда направлять коней. Леший при этом недовольно засопел, косясь на огонь, как кот на веник, но промолчал, поняв, по всей видимости, что без этого они рискуют растерять в темноте половину и без того невеликого войска.

Ехали шагом, в полной тишине, изнемогая от растущей тревоги и постоянного ожидания, что вот сейчас из кустов свистнет стрела, и ты уж не увидишь, чем кончится вылазка. Потом Леший наконец остановил коня, спешился и негромко сказал, чтоб гасили огни. Ярослав повторил приказ, его передали по цепочке, и факелы погасли один за другим. Теперь, когда глаза больше не притягивали казавшиеся ослепительно яркими пятна оранжевого света, по сравнению с которым тьма казалась густой и плотной, как печная сажа, стало видно, что небо над верхушками деревьев уже начало сереть.

Отрядив в помощь Лешему десяток самых ловких добровольцев во главе с Герасимом, Ярослав стал ждать. Это оказалось, пожалуй, самым трудным. Утонувший в предрассветном сумраке лес был погружён в полнейшую тишину, какая бывает только перед восходом, когда ночные птицы уже разлетелись по гнёздам, а дневные ещё не проснулись. Меж корнями деревьев седыми прядями полз, путаясь в ветвях кустарника, сырой туман, говоривший о близости воды. Видневшееся в редких просветах над головой небо делалось всё светлее, и вскоре на его фоне уже можно было различить чёрные контуры ветвей.

Потом из чащи молодого ельника беззвучно, как лесной дух, возник Герасим. Он приложил палец к губам, требуя тишины, и призывно махнул рукой: айда, путь свободен. Затем, наклонившись, вытер об мох и сунул в ножны кинжал, которым, похоже, совсем недавно довелось воспользоваться.

На узкой и извилистой звериной тропке Ярослава остановил Леший. На рукаве его мехового одеяния виднелась кровь – по всему видать, не своя, а из кустов подле тропы торчали чьи-то ноги в татарских, с загнутыми носками и мягкими голенищами, потёртых и стоптанных сапогах. Ярослав из любопытства сунулся в кусты и получил лишнее доказательство того, что Леший не соврал насчёт пробравшегося в тыл неприятельского отряда: с лица и по одёжке убитый был уж такой татарин, что дальше просто некуда. В горле у него торчала глубоко засевшая стрела с полосатым, явно из кукушкиного хвоста, оперением. Княжич поразился искусству лучника, сумевшего одним выстрелом свалить врага в лесу, почти в полной темноте, и сейчас же понял, отчего это боярин Долгопятый уж который год разъезжает в тяжёлом и уродливом возке с толстыми деревянными стенками и почти без окон. Пожалуй, имея такого недруга, недолго уподобиться улитке и повсюду таскать на себе целую каменную хоромину!

Здесь же, рядом с неубранным трупом караульного, случился небольшой военный совет. Присев на корточки, Леший чертил вынутой из горла убитого татарина окровавленной стрелой по земле, объясняя, как он предлагает расставить людей и фальконеты. Следя за тем, как под лёгкими уверенными движениями его с виду неуклюжей ручищи на земле проступают памятные по карте контуры большого оврага со всеми его поворотами и отрожками, Ярослав окончательно уверился, что перед ним именно тот мужичий сын Стёпка, о коем рассказывал ему покойный Никита. Мимоходом он дал себе слово не упускать лесовика из виду и позаботиться о его дальнейшей судьбе, хотя бы упрямый да не по чину горделивый смерд и упирался. На порубежье такому воину цены не будет, да и богомаз, очень может статься, из него ещё выйдет – вон как чиркает, залюбуешься!

К слову, стрела у лесного жителя была знатная. Древко тонкое, ровное, лёгкое и сразу видно, что прочное. Ну, древко – то ещё ладно. Умелые руки да нож имея, древко смастерить – плёвое дело. А вот наконечник – железный, кованый, зазубренный, чтоб намертво в тело впивался, – совсем другой разговор. Его в лесу днём с огнём не сыщешь, тут хороший кузнец руку приложил. А стало быть, есть в округе люди, коим хорошо ведомо, кто таков Леший, откуда он взялся в лесу и где хоронится. Знают, но даже под пыткой не скажут, а стало быть, люди на его стороне. Был бы он обычный душегуб, разбойник с большой дороги, холопы его прятать не стали б. Выдали бы боярину головой, чтоб в лес ходить не страшно было, и вся недолга… Да только какая княжичу Загорскому в том беда? Сие Ивана Долгопятого забота, вот он пусть голову и ломает, отчего да почему в его вотчине один мужик за ним, как за белкой, охотится, а другие сего охотника покрывают…

Умом Господь крестьянского сына тоже не обделил, и поправлять в предложенной им диспозиции княжичу почти ничего не пришлось. Да и внесённые поправки для того лишь и понадобились, чтоб сохранить начальственный авторитет: негоже, в самом деле, князю во всём мужичьего слова слушаться! Леший это, кажется, понял, но, усмехнувшись в бороду, промолчал.

После того дело у них пошло споро. Ертоульные добровольцы, что с Лешим ходили татарские караулы истреблять и овраг уже видели, получили всяк свою команду и повели людей на позиции. Стараясь не шуметь и немало в том преуспевая, спешившиеся ратники ещё до наступления рассвета взяли вражье логово в кольцо. Медные фальконеты снесли на руках вниз и установили по два в концах оврага, придав каждой паре пушек по два десятка ратников с пищалями для защиты.

Когда всё было готово, княжич Ярослав в свете нарождающегося дня приблизился к поросшему кустами краю оврага и заглянул вниз. Его взору предстала картина готовящегося к пробуждению военного лагеря. Вкруг немногочисленных шатров вповалку, подстелив под себя войлочные кошмы и попоны, спали крымчаки, повсюду виднелись составленные шалашами хвостатые татарские копья; стреноженные кони, сбившись тесным табуном, дремали поодаль. Было уже светло, но лагерь не спешил пробуждаться: видно было, что сегодня крымчаки никуда идти не собираются, а ежели и пойдут, так не ранее полудня. Лихие наездники спали, с головой завернувшись в провонявшие конским потом попоны. Лишь кое-где виднелись ранние пташки, коим почему-то не спалось: кто чистил кривую саблю, кто, морщась, наматывал на босую ногу заскорузлую портянку. Иной уже перекусывал, крепкими зубами, как пёс, отрывая куски жёсткой вяленой конины и с усилием их пережёвывая, а один с озадаченным видом глядел на светлеющее небо через дыру в прохудившемся полосатом халате.

Просвечивающее через ветхую ткань небо было последним, что увидел воин, прискакавший из далёких крымских степей на своей мохноногой низкорослой лошадке. Когда над верхушками сосен и елей блеснул первый солнечный луч, княжич Ярослав Загорский, осенив себя крестным знамением, махнул рукой.

Тучи стрел, вырвавшись из кустов, что густо росли по краям оврага, со свистом устремились вниз, неся незваным гостям страдания и смерть.

* * *

Командовать отрядом Девлет-Гирей доверил своему дальнему родственнику, коего для краткости именовал племянником, молодому мурзе Джанибеку. В раскосых, тёмных, как переспелые вишни, глазах Джанибека светилась вековая жестокость кочевников-завоевателей, что рождаются, живут и умирают в седле, не ведая ни жалости, ни милосердия.

На безносого проводника Джанибек косился с нескрываемым презрением. Аким старался не обращать на это внимания. К предателям везде и всюду относятся одинаково: тот, кто предал свой собственный народ, при первом же удобном случае с радостью предаст чужаков. Все презирают предателей, никто им не доверяет, но редкий военачальник откажется от услуг перебежчика, коль скоро представляется возможность нанести противнику удар в спину.

Аким даже в уме не держал как-то переменить мнение мурзы о себе к лучшему. У Девлет-Гирея с Джанибеком была своя цель, у Безносого Акима – своя; ныне им было по пути, только и всего. Джанибек, словно не понимая такой простой вещи, велел своему джуре, сиречь телохранителю и порученцу, по имени Селим, на каждой стоянке привязывать к себе Акима сыромятным ремнём, чтоб не сбежал раньше срока. Аким с этим не спорил: пущай куражится, покуда может. Не с руки, конечно, ведь даже по нужде вдвоём ходить приходится, да тут уж ничего не попишешь: проси не проси, а решения своего Джанибек всё равно не переменит – зело упрям, ни дать ни взять, Акимов хозяин и благодетель Иван Феофанович в молодости. Да он и ныне хорош, ежели разобраться…

Безносый усмехался, представляя, как боярин валяется на боку в своей опочивальне, тиранит домочадцев, хлещет с утра до ночи вино и, скрипя зубами от боли в раненой ягодице, на чём свет стоит клянёт его, Акима, самыми распоследними словами. Ништо, пущай клянёт! Так уж сложилась жизнь, что от чужих проклятий Аким Безносый только крепче становится. Зато повоевать боярину так и не пришлось. А что больно, так ведь, чтоб на ёлку влезть и рук не поцарапать, это даже и у бояр не всегда получается. Ништо! Лишняя дырка в заду сама зарастёт, а тем временем жизнь вокруг переменится, будто по волшебству, и не надо будет больше бояться внезапной и лютой царской немилости…

Девлет-Гирей при расставании дал твёрдое ханское слово не обойти боярина, а заодно и самого Акима, своей милостью. Но Девлет – это ещё не все. Ловя на себе косые взгляды Джанибека, Безносый всё больше уверялся в том, что мурза его живым выпустить не захочет. И перед дядей, ханом Девлет-Гиреем, за то злодейство отвечать ему не придётся: в бою, вишь, всякое случается. Свистнула шальная пуля, махнул стрелец сабелькой, и нет проводника. Кто о нём плакать-то станет? Да то-то, что никто!

А только помирать Безносый не собирался. Ремень, коим кривоногий да раскосый Селим его ежевечерне к себе привязывал, Акима не беспокоил. На этот случай был у него припасён маленький острый ножик, пропущенный крымчаками при обыске. Чиркни им по ремню – и нет ремня, чиркни по жилистой смуглой глотке – нет верного джуры Селима… Но покамест бежать было рано. Вот когда выйдут Джанибековы наездники Воротынскому в тыл да ударят со всего маху в спину, тогда и настанет для побега самое подходящее время. А до того сбежать – всё дело псу под хвост пустить.