Текст книги "Королева Виктория"

Автор книги: Виктория Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Но все же я была рада вернуться в Балморал; это было особенно интересно, потому что я просила Брауна подыскать мне маленький домик… простой уютный маленький домик. Балморал был все-таки замок, а мне хотелось иметь домик, где я могла бы жить совсем просто.

Можно было надеяться, что Браун найдет подходящее место. Со свойственной ему тонкостью чувств Он выбрал место, в свое время особенно поразившее Альберта. Это был Гласальт Шиль, что означало Мрак и Скорбь. Что могло лучше соответствовать моему настроению! Вокруг была прекрасная нетронутая природа, почти устрашающая в своем величии, особенно там, где с гор низвергался в озеро водопад.

Я назвала этот дом «Вдовьим домом», потому что к нему не прикасалась рука Альберта, тогда как Осборн и Балморал были его созданиями.

Я отправилась туда с Луизой и одной из фрейлин, помнится, Джейн Черчилль. Воздух был прозрачен и чуть холодноват для начала октября. Мы пили чай в Беркхилле, где к нам присоединились Джон Грант и Артур, прибывший только что из Женевы. Артур сел с нами в экипаж, а Грант поместился с Брауном на козлах.

Когда мы приехали, я была в таком волнении. Дом был освещен, так как нас ожидали и прислуга хотела оказать нам теплый прием.

Это был маленький домик, но оказавшийся довольно большим внутри. Наверх, где располагалось несколько спален, вела лестница. На первом этаже были моя гостиная, спальня и комната для горничных; по другую сторону холла располагались столовая, кухня, комната дворецкого, кладовая и еще одна комната для мужской прислуги.

Когда мы отужинали, явился Джон Браун и без всяких церемоний объявил, что все готовы праздновать новоселье, это означало приглашение мне присоединиться к ним, что я и сделала.

После ужина все было убрано, и столовая превратилась в маленький зал. Нас было девятнадцать человек. Двое играли на волынках, а остальные приготовились танцевать. Браун сказал, что нехорошо, если я не буду танцевать вместе с ними, поэтому я исполнила его просьбу. Как было странно снова танцевать! Мне это доставило удовольствие, и я вспомнила, как я любила балы в молодости – пока Альберт не внушил мне, что танцы – бесполезное и легкомысленное занятие.

Я танцевала, и эти честные шотландцы не видели ничего необычного в том, что королева танцует с ними.

Когда танец был окончен, Браун внес то, что он называл «Виски-тодди». Я отказывалась пить, но Браун пришел в негодование.

– А ну-ка, давайте, – сказал он, – вы должны вылить за тепло этого дома.

Я отпила немного, а Грант произнес речь, в которой просил Бога, чтобы «наша хозяйка, наша добрая королева царствовала над нами многие годы».

Все они приветствовали меня и выпили за мое здоровье, после чего очень развеселились. Я удалилась к себе вскоре после одиннадцати, но, я думаю, они продолжали танцевать и петь до утра.

Лежа в постели, я думала о прошлом и о милом Альберте, которому бы так здесь понравилось. Я верила, что он видит меня и благословляет мой «Вдовий домик». И с этой утешительной мыслью я заснула.

Я была еще в Шотландии, когда состоялись выборы. Правительство Дизраэли ушло в отставку, и его место заняли либералы, победившие большинством в сто двадцать восемь голосов. Теперь, подумала я, моим премьер-министром будет этот отвратительный Гладстон.

Я приняла его холодно. Этот человек раздражал меня. Он говорил таким авторитетным тоном, словно обращался к собранию. Его пламенное красноречие не знало границ; оно изливалось неудержимым потоком убедительных слов. Он был из тех людей, которые не сомневались в правильности своих идей, и складывалось такое впечатление, что он намерен все их воплотить в жизнь.

Я знала, что он был порядочный человек, потому что я всегда старалась выяснить все, что могла, о моих премьер-министрах. Мне приходилось так много иметь с ними дело, что подробное знакомство с их прошлой и настоящей жизнью было необходимо.

Уильям Эворт Гладстон был сыном ливерпульского купца, переселившегося туда из Шотландии. Его отец активно занимался политикой и не только преуспел в делах, но и около десяти лет был представителем тори в парламенте. Гладстон окончил Итон, а затем Оксфорд. В Итоне его большим другом был лорд Линкольн, сын герцога Ньюкасла; герцог, на которого произвели большое впечатление энергия, красноречие и вообще выдающиеся качества Гладстона, предложил ему помочь стать кандидатом тори от Лиуорка. Гладстон согласился и завоевал себе место в парламенте. С тех пор началось его возвышение, так как для человека с его дарованиями и преданностью делу было невозможно остаться в тени.

В молодости он очень близко познакомился с семьей Глинн. Леди Глинн была вдова с двумя сыновьями, один из которых был членом парламента, и двумя дочерьми, Кэтрин и Мэри. Он влюбился в Кэтрин, но она не сразу приняла его предложение. Я могла вообразить себе, как он ухаживал за ней. Уж не обращался ли он и к ней, как к собранию? Мне это казалось вполне возможным. Однако в конце концов она дала согласие, и, разумеется, выбор его был очень удачным. Лучшую жену ему трудно было бы найти. Она происходила из семьи, давшей стране много политических деятелей. Она была в родстве с четырьмя премьер-министрами, и поэтому казалось вполне естественным, что мужем ее тоже должен был быть премьер-министр.

Она была полной противоположностью своему мужу, живая, жизнерадостная, пользующаяся всеобщей любовью; по уму ей было с ним не сравниться – но она была очень мила. Она понравилась мне с первого взгляда, и мне было очень жаль ее, что ей достался такой муж!

У нее было восемь детей, из которых умер один. Она была источником тепла в домашнем очаге. Я могла вообразить себе его – четкого, аккуратного, как в своих суждениях, так и в домашних делах. Она была беззаботна и непоследовательна. Но у нее было обаяние, что он сознавал и, наверное, ценил, не обладая им сам. Он был ей предан, как и она ему, и я не могла этого не одобрить. Она заставляла его делать моцион и переодеваться, когда он попадал под дождь; она всегда заботилась о том, чтобы он тепло одевался в холодную погоду. Как Мэри Энн Дизраэли, она всегда дожидалась его возвращения из палаты, чтобы подать ему ужин; она охраняла его; она следила за каждым его шагом и даже заинтересовалась сама политикой, к которой, несмотря на свое родство со всеми этими премьер-министрами, не имела никакой склонности.

Все эти сведения дошли до меня через прислугу. У меня всегда были любимые горничные, приносившие мне все новости. Я знала, что меня – как и Альберта – обвиняли в том, что мы лучше ладили с прислугой, чем с придворными. В этом была доля истины, но я была еще ближе к ним, чем Альберт. Я хотела, чтобы они знали, что я забочусь об их благополучии. И они знали это и любили меня, и так получилось, что я узнавала всякие подробности, которые иначе до меня бы не дошли.

И вот таков был человек, ставший теперь моим премьер-министром. Без сомнения, замечательный, честный, упорный, когда речь шла о том, что он находил правильным, человек, который в старину пошел бы на костер за свои убеждения.

Я должна была бы восхищаться, но я не могла. Мне он просто не нравился, а мои симпатии были так же сильны, как и мои антипатии.

Как только он оказался у власти, было предпринято огромное количество реформ, реформы были у него манией. Я всегда твердо верила в религиозную терпимость и свободу, но Гладстон желал пойти дальше. Он вводил радикализм. Глупо было пытаться уничтожить классовые различия. Не то чтобы я считала, что происхождение – это все. Я понимала, что на самом деле более важным были образование, хорошее поведение и моральные принципы; у меня было достаточно доказательств, что такими качествами обладали люди и невысокого происхождения. Гладстон вводил новые меры с такой поспешностью, что за ним трудно было уследить. Обычно он стоял передо мной в позе оратора, подробно излагая свои разнообразные проекты, и говорил, говорил, говорил без остановки. Я должна признать, что он был красноречив. Иногда я отвлекалась от предмета обсуждения и задумывалась о том, как его переносит бедная миссис Гладстон.

Я понимала, конечно, что по закону я не могла ему противоречить. Решения принимало избранное народом правительство, а не королева. Но в некоторых вопросах у меня было право голоса, и я решила противостоять ему, где только возможно.

Его первым шагом было отделение церкви от государства в Ирландии. Судя по результатам выборов, народ поддержал его. Но, будучи принят палатой общин, проект закона был отвергнут палатой лордов. Мне было известно, что это может привести ко всяким осложнениям, и в подобных случаях верхняя палата уступала нижней. Я хотела, чтобы это дело уладилось, потому что, хотя я и была не согласна с этим проектом, я сознавала, что конфликт был во вред стране. Я попросила палату лордов уступить палате общин. Пусть закон будет принят в принципе, а детали можно согласовать позднее.

Благодаря моему вмешательству закон был принят, но возникло множество процедурных проблем. Обратились опять ко мне, и я помогла примирить обе стороны. Я показала всем тем, кто считал, что, скорбя по мужу, я пренебрегала своими обязанностями королевы, что государственные дела мне небезразличны. Но факт оставался фактом, мистер Гладстон мне не нравился.

Я хотела показать, как я ценю Дизраэли, и решила предложить ему графский титул. Я послала за ним и высказала ему свои намерения. Он был преисполнен благодарности; он поцеловал мне руку и со слезами на глазах сказал, что не заслуживает такого внимания от самой замечательной королевы и самой очаровательной женщины.

Его лесть насмешила меня, но я должна сказать, что она доставила мне удовольствие, особенно после высокопарных лекций моего премьер-министра.

Однако Дизраэли отклонил мое предложение. Вероятно, он думал, что это ограничит его деятельность в палате общин. Но он сказал:

– Ваше величество были так милостивы ко мне, что я возьму на себя смелость высказать предложение.

– Прошу вас, – отвечала я.

Он поколебался немного, и на лице его отразилась боль. У него были такие выразительные черты лица…

– Речь пойдет о Мэри Энн, – сказал он.

Он всегда очень непринужденно говорил со мной о своей жене. И мне стало казаться, что я с ней знакома. Каждый его рассказ добавлял какую-нибудь деталь к облику этой замечательной женщины. Я помню, как однажды, когда он должен был произнести в палате очень важную речь, она поехала с ним; когда он выходил из экипажа, ей прищемили руку дверцей. Она испытала мучительную боль, но не издала ни звука, боясь, что это взволнует его и отвлечет от предстоящего выступления.

Я рассказывала ему о добродетелях Альберта, и он часто говорил, смеясь, что мы соперничаем друг с другом, превознося достоинства своих супруга и супруги. Затем мы вздыхали и говорили о том, как нам повезло. Теперь он сказал:

– Мэри Энн очень больна. Она думает, что я об этом не знаю. Она делает вид, что все благополучно. Однако ей осталось жить около года.

– О, как ужасно! Я так сожалею.

– О ваше величество… милая, добрая… вы изумительны! Да, Мэри Энн недолго быть со мной, и я знаю, что ваше величество понимает, как немногие, всю глубину моей скорби. Я с трудом удерживалась от слез. Немного помолчав, он продолжал:

– Вот в чем заключается моя просьба. Если бы Мэри Энн могла получить титул, независимо от меня. До того… как она умрет…

– Разумеется! – воскликнула я. – Я сама позабочусь, чтобы это было сделано.

Он поднес мою руку к губам. На лице его выражалось более чем благодарность: это было обожание. Итак, Мэри Энн стала графиней Биконсфилд.

Он рассказал мне, как она была счастлива, и благодарил меня за все, что я для него сделала. Я сказала ему, что это пустяки. Это он сделал многое для меня. Он был моим добрым другом и всегда им останется. И я надеялась, что, когда придет время, и он будет нуждаться в утешении, он обратится ко мне.

Хотя мы виделись реже, чем я того желала бы, поскольку правительство возражало бы против моей слишком близкой дружбы с лидером оппозиции, ничто не могло помешать нам писать друг другу. Я с нетерпением ждала его писем. Они были всегда так забавны, остроумны и полны всяких сплетен. Они меня очень радовали. Я послала ему примулы из Осборна. Он ответил мне благодарственным письмом. Отныне, писал он, это будет его любимый цветок.

РОКОВОЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

По-прежнему ходили клеветнические слухи о Джоне Брауне и обо мне. Я настолько к ним привыкла, что просто их игнорировала.

Правда, они стали иного толка – я якобы интересуюсь спиритизмом. Это повальное увлечение незадолго перед тем охватило страну, и многие клятвенно свидетельствовали, что входили в контакт с умершими. И теперь мою дружбу с Джоном Брауном объясняли тем, что я использую его как медиума, чтобы общаться с Альбертом. Если бы только я могла общаться с моим возлюбленным, как бы я была счастлива!

Я знала, что, если бы он только мог, он бы пришел ко мне. Конечно, все эти разговоры о спиритизме заинтересовали меня; я часто говорила об этом с моими придворными дамами; я слушала их рассказы о необычайных происшествиях. Мы даже устроили несколько сеансов в темноте. Но Альберт так и не появился. Все эти сплетни о Джоне Брауне-медиуме казались мне нелепостью. Трудно было представить, что прямолинейный, немного грубоватый Джон Браун общается с потусторонним миром. Удивительно, откуда брались подобные слухи, но все же лучше, чтобы Джона Брауна считали медиумом, чем моим любовником. Я всегда думала, насколько пустой должна была быть собственная жизнь людей, чтобы они проявили столь активное любопытство к чужой жизни.

Я всегда помнила, как Альберт желал, чтобы при дворе бывали писатели; он думал, что их общество гораздо интереснее, чем общество тех, кто обычно составлял наше окружение. Я была против, опасаясь, что разговоры будут идти о таких высоких материях, что мне будет трудно принимать в них участие. Так, по глупости, я лишила Альберта удовольствия. Теперь я решила пригласить некоторых писателей ко двору. Меня не столько интересовали книги, сколько написавшие их люди, а уверенность Альберта, что это люди выдающиеся, побудила меня осуществить то, к чему я не была склонна при его жизни.

Разумеется, я всегда восхищалась Теннисоном. Его поэма «In Memoriam» принесла мне большое утешение, и я написала ему об этом. Он бывал у меня в Осборне и в Виндзоре. Это был обворожительный человек, с которым было очень легко разговаривать.

Я прочла «Мельницу на Флоссе» Джорджа Элиота [69]69
  Элиот, Джордж (наст, имя Мэри Анн Эванс) (1819—1880) – английская писательница, исповедовавшая доктрину постепенной эволюции общества и «гармонии классов».


[Закрыть], но особенно я увлекалась романами Диккенса. Я пригласила его в Букингемский дворец, где имела с ним очень интересную беседу, вновь упрекая себя за то, что отвергла предложение Альберта приглашать подобных людей ко двору. Они очень отличались от тех, кого я обычно встречала. Они высказывали много очень интересных мыслей. Я не уверена, что желала бы продолжительного общения с ними, но, прочитав их книги, было любопытно встретиться с ними и узнать в какой-то степени, что они собой представляли.

Я погружалась в мир, созданный Диккенсом, такой отличный от того, в котором я жила. Я просила Диккенса прислать мне его книги с автографами. Он был очень доволен моим приглашением. Со слезами на глазах мы говорили с ним о малютке Нелл. Он был одним из сердечных, глубоко чувствующих людей, к которым я сразу же располагалась.

Я подарила ему «Страницы из дневника», и он попросил меня надписать книгу для него. «От смиренного автора величайшему», – написала я.

Примерно в это время разразился скандал с делом Мордонтов. Альберт и я всегда опасались, что с Берти будут осложнения, и, к великому моему сожалению, мы оказались правы!

Я всегда знала, что Берти вел то, что называют «двойной жизнью». Это было очень дурно. У него была добродетельная жена, любимая народом, признанная одной из самых красивых женщин в Англии; у него было четверо прелестных детей; казалось, у него было все. И все же он оказался замешанным в скандале, и каком скандале!

Я знала, бурная ночная жизнь, актрисы, карточная игра – все это рано или поздно должно было кончиться катастрофой.

Но это было ужасно. Я была потрясена. «Возникло некое неприятное осложнение», – писал мне Берти. Он был вызвана суд. В суд! Принц Уэльский! Я никогда не слышала ничего подобного.

Я послала за ним немедленно. Он объяснил мне, что сэр Чарльз Мордонт начал дело о разводе со своей женой, и у него были письма, написанные ей Берти, и в результате Берти получил повестку – его вызывали в суд.

– Расскажи мне все откровенно, – сказала я.

Он был явно озабочен. Бедная Александра! Я пыталась представить себя на ее месте, но с Альбертом это было невозможно!

– Я невиновен, – сказал Берти. Я была не в состоянии скрыть недоверие.

– Очень прискорбно, что ты выбираешь себе в друзья людей с сомнительной репутацией.

– Я повторяю, мама, я невиновен.

Я полагаю, что, когда в семье кому-то угрожает опасность, остальные приходят ему на помощь, даже и не будучи убеждены в его невиновности. Но Берти был так тверд в своих заявлениях, что я не могла ему не поверить.

– Но ты был знаком с этой женщиной, – сказала я.

– Да, я знал их обоих.

– И сэр Чарльз Мордонт называет тебя соответчиком.

– Нет, нет, – быстро возразил Берти. – Он обвиняет Фредерика Джонстона и лорда Коула.

– Тогда при чем здесь ты?

– Она упомянула мое имя, и существуют письма.

– Письма! – воскликнула я. – Ты помнишь, какие осложнения они доставили моему дяде Георгу?

– Конечно, помню. Я не так люблю писать, как вы, мама, но иногда мне приходится.

– Мои письма, – возразила я, – можно прочитать в любом суде, не навлекая ни на кого позора. Это ужасно. Впервые я рада, что Альберта нет с нами. Это бы так его расстроило.

– Я невиновен, – повторил Берти.

– А что думает Александра?

– Она очень огорчена всем этим.

– Бедная девочка. Мне никогда не приходилось выносить такое.

– Папа, конечно, был святой, – сказал Берти. – Боюсь, что я не таков, мама. Но в этом случае я невиновен. – Наследник престола вызван в суд!

Я засыпала его вопросами и наконец вышла на свет истина. У леди Мордонт родился слепой ребенок, и это ее ужасно поразило. Она, к слову сказать, и в лучшие времена была довольно истеричной особой. А теперь она впала в настоящее безумие. Леди Мордонт беспрестанно твердили о том, что ребёнок родился слепым по ее вине, что она – грешница. Она сказала Мордонту, что отцом ребенка был не он, а лорд Коул. Потом она заявила, что изменяла ему и с другими, упомянув Фредерика Джонсона и принца Уэльского. Мордонт обыскал ее письменный стол и нашел счета, свидетельствующие о том, что она останавливалась в отелях с Джонстоном и Коулом и… там были и письма принца Уэльского.

После того как Берти ушел, я думала только об этом. Я хотела повидаться и поговорить об этом с Дизраэли, но пригласить его во дворец я не могла, так как он возглавлял оппозицию. Поэтому единственный, с кем можно было бы обсудить ситуацию, был только Гладстон. Но как можно было говорить с ним о таком деле? Он бы ораторствовал и ораторствовал, пока бы я не закричала на него и не приказала бы ему удалиться.

Альберт всегда предвидел, что нечто подобное случится с Берти, думала я. Но я не находила утешения в этой мысли. Альберта не было со мной, чтобы дать мне совет. А что мы могли поделать? Ничего. Даже особы королевской фамилии должны повиноваться суду, а Берти был вызван в суд повесткой.

Мне было жаль его. Он был ветрен. Это был его недостаток, но я сравнивала его с несравненным Альбертом, и это было несправедливо. Берти, каким бы он ни был, – мой сын. Он заявлял, что невиновен, и я была уверена, что он говорил правду. Я вспоминала обо всех ужасных вещах, которые говорили об Альберте, о клеветнических измышлениях, направленных против меня и Брауна.

Я вспоминала Берти ребенком, и иногда мне казалось, что Альберт был с ним слишком строг; я вспоминала его слезы, когда его наказывали, и как я тогда старалась не думать об этом. Я вспоминала ссоры с Альбертом, потому что он был слишком строг с Берти и слишком мягок с Викки.

Я села и написала Берти. Я написала, что верю ему, но что всегда найдутся люди, готовые обрушиться на нас с нападками, но он должен проявить твердость и пройти через это испытание. Он должен знать, что его мать с ним.

Берти сразу же приехал ко мне, такой мягкий, нежный и благодарный. На этот раз он был вполне откровенен и сказал, что, к сожалению, иногда проявлял неосторожность. Он писал леди Мордонт, но совершенно безобидные письма. Он никогда не был ее любовником, но ему было известно о ее отношениях с Коулом и Джонстоном. Это была их проблема, но не его.

– Если ты невиновен, – сказала я, – люди это поймут. Невинность – лучшая защита.

– Мордонта представляет в суде Бэллентайн. Говорят, что он довольно свиреп.

– Держись твердо и говори правду, Берти, и ты одолеешь кого угодно. Он обнял меня. Странно, но в этот момент он показался мне ближе, чем когда-либо.

Интерес в обществе к этому процессу был огромен. Газеты были полны подробностей. Я понимала, что все это очень серьезно, потому что, каково бы ни было решение присяжных, Берти все равно будут считать виновным. Людям доставляет удовольствие осуждать других – особенно вышестоящих.

Я слышала о том, как все происходило в суде. Давая показания, Берти отвечал на дотошные вопросы обвинителя, как мне показалось, спокойно и откровенно. Он признал, что знал леди Мордонт и был с ней в дружеских отношениях.

– Совершили ли вы и леди Мордонт какие-либо непристойные или преступные деяния? Это был самый важный вопрос, и Берти ответил очень твердо:

– Нет.

Берти был оправдан. Более того, было доказано, что леди Мордонт была душевнобольная, и дело было прекращено.

Какая удача для Берти! Я надеялась, что это послужит ему уроком на будущее. Что подумали Викки, Алиса и Ленхен, услышав все это?

Я считала своей обязанностью написать Викки, потому что была уверена, что она всегда была невысокого мнения о Берти, а сейчас, конечно же, была убеждена в его виновности.

«Я не сомневаюсь в его невиновности, – писала я. – Его появление в суде принесло пользу, но все это было очень болезненно и унизительно. Наследник престола не должен был соприкасаться с такими людьми. Я надеюсь, это будет ему уроком. Я воспользуюсь этим примером, чтобы напомнить ему, что может случиться, если возникнет такая необходимость. Поверь мне, дети – это источник ужасного беспокойства и причиняют куда больше скорби, чем радости».

Но я была благодарна, что Берти вышел из этого неловкого положения, хотя и не без ущерба для своей репутации, так как несмотря на то, что его показания и были приняты и леди Мордонт была признана сумасшедшей, такие истории всегда бросают тень на человека.

Как раз когда я начала приходить в себя после процесса Мордонтов, накалилась обстановка в Европе. Умер лорд Клерендон, на чье мнение я всегда полагалась, и его место занял лорд Гренвиль. Гренвиль был хороший человек, но ему было далеко до лорда Клерендона, а в этот момент нам был нужен сильный и опытный министр иностранных дел. Уже некоторое время между Францией и Германией назревал конфликт. Я писала главам обоих государств, призывая их к осторожности, но моими уговорами пренебрегли, и в июле Наполеон объявил войну. Я сочла это неоправданным безрассудством, и, когда я услышала, что он посягает на независимость Бельгии, я твердо стала на сторону Германии.

Бельгия была мне особенно дорога. Я благодарила судьбу, что дядя Леопольд не дожил до этой угрозы своему королевству. Несмотря на то, что я не выносила Бисмарка, у меня были прочные связи с Германией. Это было почти семейное дело. С другой стороны, у меня были дружеские отношения с Наполеоном. Берти был особенно к нему расположен. И вот… нам снова предстояло разрываться между двумя сторонами. Какая глупость все эти войны и как глупы люди, затевающие их.

Мужья Викки и Алисы были глубоко втянуты в конфликт и даже находились в действующей армии. Я посылала Алисе в Дармштадт все необходимое для госпиталей и с ужасом следила за ходом войны.

Скоро стало ясно, что французам не устоять против немцев, захватывающих Францию. Я написала Викки и Фритцу, умоляя использовать их влияние, чтобы предотвратить обстрелы Парижа, которые бы привели к уничтожению такого прекрасного города. К величайшей ярости Бисмарка, они обратились с такой просьбой, и Бисмарк горько жаловался на женскую сентиментальность, препятствующую успехам немецкой армии.

Побольше бы еще женского влияния, думала я, и было бы не так легко втягивать страны в войны, приносящие многим потери и скорбь. Император сдался при Седане, и немцы вошли в Париж. Война была окончена.

Мне было очень жаль Наполеона и Евгению и тяжело видеть их унижение. Мне нравился император, и Евгения была очень привлекательна. Теперь они стали изгнанниками, которым было некуда деться. Евгения обратилась ко мне, и я предложила ей убежище в Англии. Она поселилась в Чичестере. Наполеон несколько месяцев оставался в плену у немцев, но, когда его освободили, он присоединился к Евгении.

Хотя я никак не одобряла его политику и мои симпатии были на стороне Германии – поскольку там жили многие члены моей семьи и через Альберта и мою мать у меня были с ними тесные связи, – я не забыла, что Наполеон и Евгения всегда были моими друзьями. Как они были благодарны, бедные! Пасть могут и сильные! Это урок для всех нас.

Для меня был поистине печальный день, когда я узнала о смерти бедняжки Лецен. Нахлынули воспоминания, и я почувствовала укоры совести. Мы были очень близки, и в молодости она была для меня самым родным человеком. Иногда я даже называла ее мамой. А потом… Она уехала, и мы почти уже больше не виделись. Я надеялась, что она не слишком часто и не слишком печально вспоминала о своей жизни в Кенсингтонском дворце.

Гладстон и его министры находились в напряжении из-за положения дел 6а континенте. Германские государства объединились в одну большую империю. Ее создание было провозглашено в Зеркальном зале Версаля, чем подчеркивалось верховенство Германии над Францией. Такой жест был типичен для Бисмарка. Так что теперь вместо нескольких небольших государств существовала единая могущественная империя. А кроме того, в то же самое время Франция стала республикой.

Явился Гладстон и, стоя передо мной – я не предлагала ему сесть, – подробно распространялся об опасной ситуации. Король был низложен. Это должно внушить опасения всем монархам. Им необходимо иметь поддержку народа. Суть этого разглагольствования сводилась к тому, что монархи, запирающиеся от народа, на такую поддержку рассчитывать не могли. В настоящий момент даже у принца Уэльского поубавилось популярности. Дело Мордонтов не пошло ему на пользу, и, каково бы ни было решение суда, всегда находятся смутьяны, пытающиеся представить его виновным.

Я сказала ему, чтобы он обратился за разъяснением к доктору Дженнеру, настаивавшему на том, что я нуждаюсь в покое и отдыхе.

– Тяжкий труд убил принца-консорта, – сказала я. – Он не щадил себя. Если бы он столько не работал, он был бы жив сейчас.

Мистер Гладстон продолжал свою речь об опасностях, проистекающих из новой ситуации в Европе.

Мои мысли начали блуждать. Бедная миссис Гладстон, подумала я. Как она переносит этого человека?

Александра казалась мне в то время очень печальной. Она, конечно, очень разочаровалась в Берти. К тому же ее постиг еще один удар – умер ее новорожденный ребенок, маленький Александр. Она советовалась со мной по поводу витража в его память в церкви в Сэндрингэме. Мне очень понравилась эта мысль, и, я думаю, разговоры со мной об этом приносили ей большое утешение.

Ее опять стали мучить ревматические боли. Когда я вспоминала свое знакомство с веселой хорошенькой девушкой и как она надела черное платье, чтобы показать, что она разделяет мой траур, мне становилось грустно. Она была по-прежнему прекрасна – этого ничто не могло у нее отнять; но она утратила свою веселость.

Быть может, мне следовало бы поговорить с Берти. А может быть, и нет. От разговоров с ним никогда не было толку.

Когда мы были в Балморале, Луиза очень подружилась с семейством Аргайл, и особенно с сыном и наследником герцога, маркизом Лорном. Я несколько опешила, когда Луиза сказала мне, что Лорн хочет на ней жениться. Не из королевской семьи, подумала я. Это не годится.

– Милое дитя мое, – сказала я, – а что ты чувствуешь?

– Я люблю его, мама. Я хочу выйти за него замуж. Я надеюсь, вы дадите нам свое благословение. Что мне оставалось делать? Милая девочка так и сияла.

– Я надеюсь, что ты будешь счастлива, дорогая. Она обняла меня.

– Милая, добрая мамочка! – сказала она. Конечно, я была рада видеть ее счастливой, но все-таки я напомнила ей, что девушки из королевской семьи редко выходили за простых смертных.

– Я знаю, мама. Последний раз это случилось, когда сестра Генриха VIII [70]70
  Генрих VIII (1491—1547, правил с 1509) – английский король из династии Тюдоров. При нем Англия переживала период абсолютистского правления.


[Закрыть]Мэри вышла за герцога Саффолкского.

– Помнится, – сказала я, пытаясь принять строгий вид, – она сначала вышла замуж, а потом уж попросила разрешения.

– Но, мама, с Генрихом VIII так было всего вернее. Вы же не тиранка, а самая чудесная, милая мамочка в мире.

Я очень разволновалась. Они уходят от меня… все. Осталась только одна Беатриса. И мне казалось, что я не смогу выдержать разлуки с ней.

Откладывать свадьбу не было причин, так что она состоялась в марте следующего года. Я возглавляла процессию в черном атласном платье, чтобы напомнить всем, что я все еще в трауре, но в этот раз я все же надела украшения из бриллиантов и рубинов. Как и всегда в подобных случаях, я думала об Альберте и воображала его стоящим рядом со мной.

А после бракосочетания воцарилась снова печаль. Я старела; мои дети вырастали. Со мной осталась только Бэби Беатриса! Я надеялась, что она никогда не покинет меня.

Слова Гладстона произвели на меня некоторое впечатление, и, хотя я не намеревалась выйти из своего уединения, я открыла больницу св. Фомы в Альберт-холле. Я присутствовала на открытии парламента в платье, отделанном горностаем, нечто вроде полутраура, и на мне была новая корона, очень освежившая мою наружность.

По поводу моего появления раздавался и ропот. В эту парламентскую сессию должны были обсуждать сумму приданого для Луизы и ежегодную ренту Артура, и в некоторых газетах намекали, что этим и вызвано мое появление и что я подготавливала почву, чтобы обратиться с просьбами. Ехидные намеки на дело Мордонтов и недовольство моей уединенной жизнью привели к тому, что престиж королевской семьи сильно упал. Гладстон вновь и вновь говорил об опасностях, в особенности ввиду того, что произошло во Франции; когда против ежегодной ренты Артура проголосовали пятьдесят четыре человека, для меня это было ударом.