Текст книги "Королева Виктория"

Автор книги: Виктория Холт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

Пруд замерз, и Берти с друзьями катались на коньках. Спать, конечно, не ложились допоздна, а Александре нужен был покой. До рождения ребенка оставалось два месяца, а бедная девочка была совершенно измучена образом жизни его веселых друзей, беременностью и постоянным беспокойством об этом злосчастном Шлезвиг-Гольштейне.

Это произошло, когда Берти с компанией катались на коньках. Александра и несколько ее фрейлин наблюдали за ними. Я была рада, что у нее хватило ума не кататься самой. Ей стало холодно, и она ушла в дом. Не успела она войти, как у нее начались схватки.

В замок немедленно отправили посыльного с этим известием, и я тут же выехала во Фрогмор. Я была очень довольна, что там присутствовал доктор Браун, пользовавшийся большим уважением Альберта.

Вскоре после моего приезда он пришел ко мне. Я опасалась худшего, так как Александра была только на седьмом месяце.

– Ваше величество, я счастлив сообщить вам, – сказал доктор Браун, – что принцесса чувствует себя хорошо. Она очень утомлена, но это пройдет. Ребенок хрупкий, но он выживет.

– Сын! Семимесячный ребенок. Но принцесса здорова, – проговорила я, пытаясь осмыслить услышанное.

– Я счастлив доложить, что дела обстоят именно так. Роды прошли быстро. Они длились немногим более часа.

– Слава Богу, что она не так долго мучилась! – сказала я с чувством, вспоминая о том, как много раз я была менее удачлива.

– Ваше величество желает видеть ребенка?

Большинство младенцев отвратительны с их лягушиными лицами – больше похожие на старичков, уходящих в мир иной, чем на пришедших в наш мир; естественно, что этот недоношенный ребенок выглядел еще безобразнее других.

Я пошла проведать Александру. Она выглядела слабой, но очень красивой и была счастлива, что родила сына.

Я нежно ее поцеловала. Бедное дитя! Она познавала темную сторону супружеских отношений.

Позже, когда я увидела Александру и Берти вместе, я подняла вопрос об имени ребенка.

– Я хочу назвать его Виктор, – сказал Берти.

– Виктор! – воскликнула я. – Короля Виктора никогда не было, и не забудьте, что этот ребенок в ряду наследников престола. Он будет царствовать сразу после тебя, Берти.

– Не понимаю, почему мы должны следовать старым образцам, – сказал Берти. – Вам не кажется, мама, что свежий воздух перемен иногда полезен?

– Я хочу, чтобы его назвали Альберт, – сказала я. Берти вздохнул.

– Альберт-Виктор, – продолжала я. – Его следует назвать в честь деда. Это напомнит народу, что он сделал для страны. Люди так неблагодарны… так забывчивы.

У Берти был упрямый вид. Мне кажется, он недолюбливал своего отца. Я думаю, такое чувство всегда испытываешь к человеку, которому ты нанес большой вред. Вероятно, Берти не мог забыть, что его поведение заставило Альберта поехать в Кембридж и этим ускорило его смерть. Иметь такое на совести, должно быть, ужасно. Но иногда мне казалось, что совести у Берти не было. Миролюбивая по натуре Александра сказала:

– Мне кажется, Альберт-Виктор звучит очень хорошо. Я ласково ей улыбнулась. Какое она милое создание!

– Это превосходный выбор, – сказала я твердо. Берти был не расположен спорить. Я полагаю, он спешил вернуться к своим веселым друзьям.

Несмотря на то, что ребенок родился недоношенным, он был здоров и успешно развивался. Его крестили в часовне святого Георга, а я посадила дерево во Фрогморе в память этого события.

Проблема Шлезвиг-Гольштейна все более обострялась. Александра была в отчаянии. В письмах отец умолял ее добиться помощи от Англии. Викки писала, обвиняя Берти и Александру в том, что они используют симпатии англичан в свою пользу и привлекают на свою сторону газеты. Я упрекнула Викки, и отношения между нами стали прохладными. Александра была преисполнена укоризны за то, что мы не помогли Пальмерстону, а лорд Джон намекал, что я слишком выказывала свое расположение Пруссии, чего никак не следовало делать. Правительство было на стороне Дании, и я говорила, что мы не должны позволить вовлечь себя в войну и, если правительство пойдет на это, я буду вынуждена распустить парламент.

Я была сама поражена, насколько твердо я была настроена. Я все время думала, как бы поступил Альберт, и, поскольку его не было со мной, мне приходилось самой принимать решения. Я знала, что он был бы на стороне Пруссии и всячески боролся бы против войны между Германией и Англией.

Тем временем пруссаки приступили к действию; они оккупировали Шлезвиг-Гольштейн, и Фритц находился в армии, сражавшейся против отца Александры.

Мне редко случалось чувствовать себя такой несчастной. Крымская война была гораздо хуже: мы принимали в ней участие и наши солдаты гибли, но во всяком случае семья оставалась единой, не было этих ужасных разногласий.

Пруссаки со своими союзниками, австрийцами, одерживали победу за победой. Пальмерстон заметил, что их целью было не только завоевание двух герцогств; если не предпринять какие-то меры, они захватят и саму Данию. Со времени возвышения Бисмарка это была их цель.

Именно это имел в виду Бисмарк под «железом и кровью», говорил лорд Джон. Бисмарк желал, чтобы Германия главенствовала в Европе. Ему необходимо было показать, что Британия этого не потерпит.

– Я сказал австрийскому послу, что, если австрийский флот войдет в Балтийское море, их там встретит британский флот, – сказал лорд Пальмерстон, придя ко мне с лордом Джоном для обсуждения наших действий.

– Но это уже почти что начало военных действий, – воскликнула я.

– Это необходимо, мэм, – отвечал Пальмерстон. – И от имени правительства я должен просить ваше величество не оказывать предпочтения Пруссии.

Я взглянула на него с ужасом. Как он смел приказывать мне, что мне делать и чего не делать, этот старый подагрик, вместе с лордом Джоном! Им обоим давно пора было в отставку. Отвратительные старикашки! И они еще поучают меня, как мне следует думать, что мне следует делать для блага страны!

– Принц-консорт считал, что без крайней необходимости следует избегать войны. Он никогда бы не дал согласия объявить войну Германии.

– Принц был немец, ваше величество, – возразил Пальмерстон. – Естественно, он был предан своей родине. Но мы англичане, мэм… и равным образом преданы своей. Какая наглость! Никто, кроме Пальмерстона, на подобные слова не осмелился бы!

– Война никогда не приносила никому добра.

– Отнюдь нет, пруссакам она кое-что приносит. Они займут Шлезвиг-Гольштейн – и Данию тоже, если им позволят. Мы не можем помешать им захватить герцогства, мэм, и некоторые считают, что у них есть на это права; но в Данию их допустить нельзя.

Я была рада, когда они ушли. Я была действительно очень рассержена. Но я внушила им, что, если они решат объявить войну, я распущу парламент.

Пальмерстон не хотел воевать. У него было достаточно ума, чтобы понять все безрассудство такого шага. Но он сочувствовал Дании.

– Нам нужно больше чем сочувствие, – патетически восклицала Александра.

Но большего дать мы не могли. Пальмерстон хотел направить флот в Балтийское море, также как он посылал повсюду свои канонерки, и это воспрепятствовало бы вторжению Пруссии в Данию, потому что ни одной стране не улыбалось столкновение с британским флотом. Пальмерстон надеялся, что Наполеон вмешается в конфликт. В конце концов, географически он был ближе к зоне конфликта, чем мы. Если бы Наполеон попытался помочь Дании, – мы бы сделали тоже самое. Я была рада, что он этого не сделал, потому что это означало бы войну с Викки и Фритцем. Какое ужасное положение!

К апрелю, однако, все утряслось. Война была окончена. Пруссия захватила Шлезвиг-Гольштейн. Александра была очень несчастна, и Берти ей сочувствовал. Викки и Фритц торжествовали; и вновь я должна была признать, что политика Пальмерстона дала нам возможность избежать войны, несмотря на призывы моего семейства со всех сторон и бездумные подстрекательства со стороны прессы и народа.

Правда, я все время спрашивала себя, что бы предпринял Альберт в сложившейся ситуации? Но я действовала без его советов и испытала некоторое удовлетворение, когда все закончилось, и мне показалось, что мое горе даже поутихло немного.

Со всех сторон выражалось неудовольствие по поводу моего уединения. Я не выносила Лондон и поэтому зимой жила в Осборне, а летом в Шотландии. Пальмерстон постоянно твердил мне о народном недовольстве и о том, как удачно сложилось, что принц Уэльский оказался таким общительным. Я говорила, что, по-моему, принц вел очень рассеянную жизнь, на что премьер-министр улыбался, как будто такой образ жизни был достоин похвал.

Однажды он привез мне в Осборн бумагу. Он сказал, что ее прикрепили к воротам Букингемского дворца, и он считал своим долгом показать ее мне. Протягивая ее, он самодовольно ухмылялся.

«Это помещение продается или сдается внаем ввиду упадка дел у прежних владельцев».

– Какая дерзость! – сказала я.

– Это свидетельство народного мнения, мэм. Мы должны быть признательны, что они дают нам знать, что у них на уме.

– Но разве они не понимают?

– О да, мэм. Они понимают, что вашему величеству необходим траур. Они только намекают, что он несколько затянулся. Монархам неразумно слишком долго скрываться от своих подданных. Однако, как я уже говорил, весьма удачно сложилось, что принц Уэльский, взяв на себя обязанность регулярных публичных выездов, оказывает вашему величеству такую услугу.

Я могла вообразить их себе – Берти и Александру, – как они проезжают по улицам, и все эти сплетни о бурной жизни Берти, которые доставляли публике столько удовольствия. Какая ирония в том, что к Альберту, который столько сделал доброго для страны, народ относился с подозрением. А Берти – с его приемами, где шла картежная игра, и с его беспутными друзьями – был героем! И рядом с ним Александра, печальная и пользующаяся общим сочувствием, потому что мы не помогли ее семье и позволили пруссакам – извечно ненавистным пруссакам – захватить Шлезвиг-Гольштейн.

Из писем дяди Леопольда было ясно, что он в курсе дела и слышал о популярности принца и принцессы Уэльских, а в одном он даже написал: «Дела обстоят так, как будто ты отреклась в пользу Берти».

Это меня встревожило. Что бы сказал Альберт? Он был убежден, что Берти не способен править, если он только не изменится. А изменился ли он? Он по-прежнему ничем не походил на Альберта, более того, мне казалось, что сейчас он старательно демонстрирует это несходство. Нет. Альберт не желал бы, чтобы Берти занял мое место.

Я вернулась в Лондон с твердым намерением показываться народу – ездила по улицам в открытом экипаже. Толпы людей собирались, чтобы посмотреть на свою печальную королеву, которая не могла забыть своего мужа. Приветствия были оглушительны. Пальмерстон был доволен.

– Ваши подданные имеют случай выказывать вам свою любовь и преданность, мэм, – сказал он.

Я была удовлетворена. Они напомнили мне, что я – королева. Ни Берти, ни Александру так не приветствовали.

– Ваше величество должны предоставить вашим подданным больше возможностей выражать свою любовь к вам, – продолжал Пальмерстон.

– Должна? Королеве никто не смеет сказать «должна». Я не желала отказываться от уединения.

Когда я была в Осборне, доктор Дженнер сказал мне, что я слишком мало двигаюсь. Я сказала ему, что не способна на это. Куда бы я ни пошла, все напоминало мне Альберта. Конечно, я и в доме непрестанно вспоминала о нем, но у меня не было ни малейшего желания выходить или выезжать.

Однажды доктор Дженнер пришел ко мне и сказал, что он предпринял шаг, который, он надеялся, я одобрю. Он посоветовался с принцессой Алисой, которая нашла, что это превосходная идея, и просила его осуществить ее. Он также посоветовался с сэром Чарльзом Фиппсом.

Я не могла взять в толк, о чем идет речь. Сэр Чарльз Фиппс был блюстителем личных королевских расходов. Все это звучало очень таинственно, и он никак не мог подойти к сути дела.

– Ваше величество может быть недовольны. Тогда дело легко поправить.

– Пожалуйста, скажите мне, в чем дело.

– Мы взяли на себя смелость доставить в Осборн одного человека из вашей шотландской прислуги. Он всегда хорошо ухаживал за вами в Шотландии, и ваше величество были всегда довольны его услугами. Мы думали, что это было бы для блага вашего величества.

– Один из моих шотландских слуг!

– Джон Браун, ваше величество. Он был очень рад. Если вы решите, что он вам здесь не нужен, его можно отправить обратно. Я улыбалась. Джон Браун… в Осборне! Я засмеялась.

– Я очень довольна, что он здесь. Да… Очень довольна. Понравится ли только ему здесь?

– Джон Браун счастлив быть там, где ваше величество, мэм. Я была очень растрогана. Эти милые, славные люди так обо мне заботились!

С появлением Джона Брауна я почувствовала себя лучше. Он так пекся обо мне. Он поднимал и переносил меня, когда требовалось, не спрашивая даже разрешения. Он надевал на меня накидку и закалывал ее брошью. Один раз меня очень позабавило, когда он поцарапал мне подбородок.

«Тьфу ты, пропасть, – сказал он громко. – Вы что, голову держать не можете?» Если ему не нравилось, как я была одета, он говорил: «Что это на вас такое?» Это было так непосредственно, так оригинально. Это было в стиле Джона Брауна. Но он был мой добрый и верный слуга. Если бы мне угрожала опасность, он всегда уберег бы меня. Я писала о нем дяде Леопольду: «Это такая помощь для меня. Он такой преданный, такой простой, такой разумный, совсем не похож на обычного слугу».

Но он уже и не был слугой – я сделала его своим личным помощником. В придворном штате не знали, как его называть, и он стал известен просто как шотландский служитель королевы.

Я увеличила ему жалованье и сказала, что желаю, чтобы он находился при мне все время. Он обычно приходил ко мне за приказаниями после завтрака и выполнял все точно и быстро; он был такой сдержанный, я бы даже сказала, молчаливый и имел превосходную память. Он был предан и умен; я чувствовала, что служение мне было единственной целью его жизни, а как раз в это время, тоскуя по Альберту, я больше всего нуждалась, чтобы кто-то постоянно заботился обо мне.

Он был хорош собой, а у меня всегда была слабость к красивым людям. Они имели для меня особую привлекательность. Он был крепкого сложения, длинноногий, с кудрявыми волосами и синими глазами. Прежде всего я отметила у него мощный подбородок. Я всегда обращала внимание на подбородки, возможно, потому, что у меня самой его почти не было. Когда я была молода, меня это очень беспокоило, и я все время рассматривала свой подбородок в зеркале.

– Вы не должны так часто любоваться собой, милая, – говорила Лецен. – Вы постоянно смотритесь в зеркало. – Я объяснила, что я не любовалась, а сокрушалась.

– Видите, Лецен, – сказала я, – у меня почти нет подбородка.

– Вздор, – возразила Лецен. – У вас такой же подбородок, как и у других.

Но я знала, что это не так. И первое, на что я обратила внимание в Джоне Брауне, был его подбородок. Однажды я сказала ему:

– Люди с таким мощным подбородком, как у вас, обычно обладают твердым характером. Он посмотрел на меня и сказал со своей обычной откровенностью:

– Вы неплохо справляетесь и без подбородка.

До чего забавно! Он насмешил меня так, как я обычно смеялась, когда Альберт был со мной. Так что присутствие Джона Брауна и впрямь было очень полезным для меня.

Примерно в это время Берти и Александра отправились в поездку на континент. Естественно, что Александра хотела повидаться с семьей. Их положение заметно улучшилось с тех пор, как она стала женой Берти. Отец Александры теперь – датский король, ее брат – король Греции, а в скором времени ее младшая сестра Дагмар выйдет замуж за наследника русского престола [66]66
  Дагмар, дочь датского короля Христиана IX, была помолвлена с цесаревичем Николаем Александровичем, сыном императора Александра Второго. Цесаревич Николай скончался в Ницце в 1865, и принцесса Дагмар спустя полтора года вышла замуж за его брата Александра Александровича, будущего императора Александра Третьего.


[Закрыть].

Это была симпатичная семья, и они все очень любили друг друга. Хотя мать Александры мне не очень нравилась, слишком было заметно ее желание распоряжаться всем. И еще меня почему-то смущало, что она сильно румянится. Однако ради Александры я была рада, что они так возвысились. Бедная Александра очень пережила из-за Шлезвиг-Гольштейна.

После войны, я это понимала, международные визиты были несколько осложнены. Я была против поездки, но Александре так хотелось повидаться с семьей. Берти, всегда твердо поддерживавший Данию, – я думаю, из-за своей жены – сделал несколько неосторожных высказываний в адрес Пруссии, которые, я была уверена, дойдут до Викки, и тогда от нее последует еще множество негодующих писем. Поэтому я приказала, чтобы он отправился в Стокгольм, где бы он пробыл какое-то время инкогнито, потому что я не хотела, чтобы Викки узнала, что он побывал в Дании, не посетив сначала ее, – а из Стокгольма он должен был отправиться в Пруссию.

Они поступили в высшей степени безответственно. Вместо того, чтобы посетить Швецию проездом, инкогнито, Берти и Александра были приняты королевской семьей во дворце, и, самое худшее, пока они были в Стокгольме, они оставили ребенка – которого мы называли Эдди – у короля Христиана и королевы Луизы в Дании.

Я написала гневное письмо: маленький Эдди – в будущем наследник престола; он – наследник своего отца, а его отец – мой наследник. Если они немедленно не вернутся к ребенку, я пошлю кого-нибудь, чтобы его привезли в Виндзор. Если Эдди не может быть с родителями, он должен быть со мной.

Они тут же вернулись в Данию, и затем королевская яхта доставила их в Киль, где возникло новое осложнение, потому что Александра упросила Берти не поднимать прусский флаг.

Я поняла, что отношения между Берти и Викки были по-прежнему прохладными. Их встреча была краткой по дипломатическим соображениям, поскольку Берти и Александра были против Пруссии и не скрывали своего отношения. Поэтому они и не поехали в Берлин, и я знала, что они поехали в Пруссию только по моему настоянию; иначе бы этот визит никогда не состоялся.

Когда они вернулись домой, Александра была снова беременна. Бедная девочка, подумала я. Ведь Эдди родился совсем недавно. Неужели она окажется такой же плодовитой, как и я. Дети очень милы, и ими необходимо обзаводиться, в особенности если ты – королева. Но каким это происходило способом! Одна мысль об этом вызывала у меня отвращение. Я была рада, что не могла больше иметь детей, но я искренне сожалела об Александре.

В свое время ребенок появился на свет. Его назвали Георг. Двое сыновей! Александру можно было поздравить; на этот раз мальчик родился в срок и казался здоровее брата.

Александра была в восторге от своих детей. Она была хорошей матерью, куда более интересовавшейся детьми, чем я. Я часто задумывалась о ее жизни с Берти. По-видимому, она его очень любила, но я была уверена, что супружеская верность не в характере моего сына. Как жаль! Я испытывала еще больше благодарности, что небо послало мне моего святого! Может быть, дети в чем-то возмещали ей неверности супруга. Во всяком случае, я надеялась, что это было так.

Мне было необходимо совершить путешествие в Кобург, где должен был быть торжественно открыт памятник Альберту, и конечно, никто другой, кроме меня, не мог это сделать.

Путешествие без Альберта было тоскливо. Куда бы я ни взглянула, что-нибудь да напоминало мне о нем. Со мной были все дети. Я настояла на этом.

– Это памятник вашему отцу, – сказала я, – вы все должны присутствовать.

Нас приветствовали Эрнст и Александрина. Как он постарел! Я подумала, что он по-прежнему вел беспутную жизнь. Такие люди не меняются. Я негодовала на судьбу, отнявшую у меня Альберта и сохранившую Эрнста. Он был старше; он болел этой гнусной болезнью; он вел беспутную жизнь– и он был жив, а Альберта не было! Он говорил об Альберте с чувством, но я не верила в глубину его горя.

Открытие памятника было для меня очень волнующим моментом, и я не могу не вспомнить дни, проведенные здесь с ним. Я показала детям все дорогие для него места – его классную комнату, дырки в стенах, проколотые, когда он фехтовал с Эрнстом, его любимые леса, его родной Розенау.

В это время мы были очень близки с Ленхен. Она заняла место моей милой Алисы. Она была чудная девочка. Не так умна, как Викки, конечно, но, к счастью, и без ее высокомерия.

Будучи в Германии, мы встретили принца Христиана Шлезвиг-Гольштейн-Зонденбург-Августенбург – громкий титул для человека с очень ограниченными средствами. Он был молод, недурен собой и сумел обворожить Ленхен, а она его. Я любила видеть счастливые молодые пары; они напоминали мне нас с Альбертом. Прежде чем наш ВИЗИТ завершился, стадо ясно, что моя маленькая Ленхен будет очень несчастна, если ей придется навсегда проститься со своим представительным Христианом, – не было сомнений, что и он разделял эти чувства.

Он был не очень подходящим женихом для дочери английской королевы, поскольку у него не было надежд на наследство. Однако они были очень трогательно влюблены. А я ведь помнила, что, когда Альберт женился на мне, он тоже был очень небогат. Газеты подчеркивали это, причиняя такую боль моему любимому. И я решила, что не стану мешать их любви. Если Ленхен и Христиан могли быть счастливы вместе, пусть так и будет.

Разумеется, ничего нельзя было сделать сразу, но, когда мы уезжали из Германии, Ленхен была уже помолвлена.

Я не могла вернуться домой, не повидавшись с дядей Леопольдом. Бедный дядя Леопольд! Он превратился в ужасную пародию на красавца, которого я знала в детстве. Уже много лет прошло с тех пор, когда он казался мне самым замечательным человеком на свете; но я никогда не забывала, что он заменил мне отца. Я внимательно выслушивала его; я верила, что каждое произносимое им слово было божественным откровением. Я всегда буду любить его. Теперь он постарел и сгорбился. Физическая немощь и душевная скорбь изнурили его, говорил он. Он потерял стольких любимых им людей – Шарлотту, Луизу, а теперь и Альберта. Мы говорили о нашем горе и вместе проливали слезы, вспоминая Альберта.

Дядя Леопольд напомнил мне, что, потеряв Шарлотту, он посвятил себя мне и Альберту. Он строил для нас планы, интриговал ради нас, мечтал за нас, и наша свадьба стала величайшей радостью в его жизни. Он подробно рассказывал мне о своих хворях. Он всегда любил говорить о них, и меня удивляло, что человек с таким количеством болезней мог прожить такую долгую жизнь. Иногда мне приходила в голову мысль, что его недомогания доставляли ему удовольствие – как Штокмару. Я думаю, это и связало их с самого начала.

Но даже и теперь он не мог воздержаться от вмешательства в чужие дела. Он много говорил о Берти. Мне казалось, что он бы хотел стать советчиком Берти, но Берти был не из тех, кто прислушивался к советам.

– Я слышал, что он пользуется большой популярностью, – сказал дядя Леопольд. – Александру народ тоже любит.

– О да, она очень красива, и людям это импонирует… а потом, была еще вся эта истерия по поводу маленькой Дании.

– Как неудачно для Христиана, что это случилось, как раз когда он вступил на престол. Пруссаки сметут Европу. Все маленькие королевства и княжества исчезнут с лица земли. Вот чего добивается Бисмарк.

– Отвратительный человек. Викки не выносит его. Боюсь, что ей выпала нелегкая участь. Все должно было быть по-другому. Альберт всегда желал, чтобы она стала прусской королевой. Он бы посоветовал ей и Фритцу, как поступать с этим выскочкой Бисмарком.

– Он, несомненно, пользуется влиянием в Европе, – сказал дядя Леопольд. – Каждый день я думаю, что он станет делать дальше.

– Он обвинил Викки в проанглийских настроениях, – сказала я негодующе. – Слышали ли вы когда-нибудь о такой дерзости? Конечно, она не может забыть, откуда она родом.

– Такие люди, как он, представляют собой опасность для человечества. Однако я хотел поговорить с тобой о твоих домашних делах. Англичане воспринимают все очень субъективно. Чтобы любить людей, они должны их видеть. Я вздохнула. Опять эта старая песня.

– Дорогой дядя, мне кажется, вы меня не понимаете.

– Я понимаю. Понимаю. Я сам его любил. Я пережил величайшее горе.

– Это не одно и то же, – сказала я резко. – Он был мой муж. Двадцать лет мы почти никогда не разлучались… ни днем, ни ночью…

– Я знаю, знаю. Но ты – королева. Если ты не хочешь передать корону Берти, ты должна показать, что имеешь уважение к своему положению.

– Уважение к моему положению! А разве я когда-нибудь об этом забываю?

– Я так не думаю. Но люди могут подумать. Берти и Александра постоянно на публике по тому или иному поводу. Народ не должен забывать, что у них есть королева.

– Я проезжала по улицам в открытом экипаже. Видели бы вы толпу. Меня приветствовали так, как никто никогда не приветствовал Берти.

– Я знаю, и это только служит подтверждением моих слов. Ты снова должна начать появляться на люди… постепенно, если хочешь. Но поступать вопреки желаниям народа неразумно.

Я посмотрела на него с любовью. Милый, во все вмешивающийся дядя Леопольд; как он был жалок на своих высоких каблуках с нарумяненными щеками и пышными локонами, совершенно не шедшими к его морщинистому лицу. Я нежно поцеловала его. Я не знала тогда, что это была наша последняя встреча.

В октябре я пережила потрясение. Умер лорд Пальмерстон. Мне он никогда не нравился, и у меня всегда было такое впечатление, что он подсмеивается надо мной. В этом он немного походил на лорда Мельбурна, но тот это делал с добрыми намерениями и нежно, тогда как лорд Пальмерстон откровенно насмехался.

По странному совпадению лорд Пальмерстон умер в Брокет-холле, той же усадьбе, где умер лорд Мельбурн. Причина этого совпадения была, казалось бы, ясна – лорд Пальмерстон был женат на сестре лорда Мельбурна, к которой и перешла усадьба, – но все же это показалось мне странным.

Когда люди умирают, вспоминаешь о них только хорошее. Невозможно было бы найти двух более разных людей, чем Альберт и лорд Пальмерстон; и это говорит само за себя. Пальмерстон обладал немногими из добродетелей Альберта. Он был щеголь и распутник; но он был и превосходный политик. Кто-то сказал, что он обладал способностью улавливать настроение в палате и приспосабливаться к нему; это было одной из причин, почему он всегда имел за собой большинство; он был честен в политике и не отклонялся от того курса, который он считал полезным для страны; он обладал двумя самыми важными для политического деятеля достоинствами – мужеством и уверенностью.

Поэтому его смерть стала потерей для всей Англии. Я ненавидела смерть; я ненавидела перемены. Когда я услышала о его смерти, мне стало очень грустно и я вспоминала не раздражение, которое он вызывал у меня, но его умелое управление страной в моменты кризисов. Нам будет не хватать лорда Пальмерстона.

Два месяца спустя меня потрясло известие еще об одной кончине. Трудно было вообразить себе мир без дяди Леопольда.

Я заперлась у себя. Мне было необходимо побыть одной, чтобы вспомнить счастливые дни моего детства: поездки в Клермонт, встречи с ним. Я вспоминала, как, сидя у него на коленях, я смотрела в его прекрасное лицо, потому что в молодости он был очень хорош собой. Я вспоминала, как он учил меня быть хорошей и готовиться к своей великой судьбе. Это он нашел для меня Альберта и познакомил нас. Он был частью моей жизни, и теперь его не стало.

У нас были маленькие осложнения. В конце концов, я ссорилась даже с Альбертом. Но он так много значил для меня, когда я была ребенком… и после.

Он выразил желание быть похороненным в Виндзоре. Я знала, какую любовь он всегда испытывал к Англии и что венцом его желаний было царствовать здесь… с Шарлоттой; и хотя этому не суждено было сбыться, его любовь к Англии никогда не остывала.

Я начала приготовления к торжественным похоронам, но мои заботы были прерваны отказом бельгийского правительства перевозить его тело в Англию. Он был бельгийский король, говорили они, и должен быть похоронен в Бельгии. Я очень рассердилась.

– Неужели ничего нельзя сделать? – спросила я. – Ничего, – отвечал лорд Джон. – Леопольд был бельгийским королем, и его должны похоронить в Бельгии.

Даже дядя Леопольд не смог осуществить своей мечты соединиться с любимой Англией.

Ленхен и Луиза пытались утешать меня. Браун отнесся ко всей этой истории презрительно, как к вопросу, не представляющему особой важности.

– Его нет, и конец делу, – сказал он.

– Это потому, что они католики, – объяснила я. – Я думаю, это их главное возражение.

– Католики – скверный народ, – сказал Джон Браун.

– О Браун, – засмеялась я, – вы неисправимы.

– Я здесь для того, чтобы за вами присматривать, – сказал он, – а от похоронного нытья для здоровья нет никакой пользы.

Что за человек! Его честное, откровенное, добродушное отношение, так своеобразно выражаемое, поднимало мне настроение.

После смерти Пальмерстона я пригласила лорда Джона, ставшего членом палаты лордов и получившего титул графа Рассела, и попросила его занять место Пальмерстона. Мой добрый друг лорд Клерендон получил пост министра иностранных дел, который до того времени занимал Рассел, а министр финансов Уильям Гладстон стал лидером палаты общин.

В тот год достиг совершеннолетия Альфред, и Ленхен выходила замуж. Им должно было быть выделено содержание, и мне очень хотелось избежать неприятностей в парламенте при обсуждении этих вопросов.

Лорд Джон убедил меня приехать в Лондон для открытия парламента, и хотя я не делала этого пять лет, я сочла за благо согласиться, но при условии, что церемония будет совершена без сопутствующей ей парадности и шума фанфар. Парадную карету заменили другим, более современным экипажем, хотя он и был запряжен восьмеркой белых лошадей. И я не надела коронационные драгоценности, они просто лежали на кресле рядом со мной. Я была в черном и в чепце, напоминавшем головной убор Марии Стюарт. Мой траур оживляла только лента ордена Подвязки.

Народ тепло приветствовал меня, и было видно, что они были рады видеть меня. Я отвечала на приветствия сдержанно, так как хотела, чтобы они понимали, что я еще в трауре.

Я была довольна, что денежный вопрос не вызвал споров, и даже удивилась, что не было ни одного голоса против. Елене выделила приданое в 30 000 фунтов и 6000 ежегодно. Альфреду положили ежегодное содержание в 15 000, которое должно было быть увеличено до 25 000 при вступлении его в брак. Все это было очень приятно. Затем я отправилась в Олдершот на военный парад.

Прошло совсем немного времени, и в Виндзоре состоялась свадьба моей дорогой Ленхен.

Меня очень тревожил конфликт, назревавший между Пруссией и Австрией. Захватив Шлезвиг-Гольштейн, они теперь ссорились из-за добычи. Я понимала, что им было нужно. Речь шла об объединении германских государств, и вопрос заключался в том, кто возглавит это объединение. Бисмарк был убежден, что это должна быть Пруссия, и он недаром говорил о крови и железе.