Текст книги "Тайна старого фонтана"

Автор книги: Виктория Фокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Много лет назад, еще совсем молодой девушкой, она отправилась в путешествие, точно зная, куда оно приведет. Теперь все это позади, а маршрут почти забыт.

Глава четвертая

Вивьен, Америка, 1972 год

Жара, стоявшая в апреле того года, била все рекорды.

В маленькой часовне в Клермонте, что в Южной Каролине, бок о бок стояли Вивьен Локхарт и ее мать. Вивьен старалась не сутулиться, отец запретил. Лучше быть мертвой, чем горбатой, сказал он. Белый хлопок платья противно лип к коже, она мечтала сорвать его и в одной комбинации убежать прочь, оказаться на улице, где другие подростки прыгали в реку, загорали на траве, лазали по деревьям и целовались. Но она не двинулась с места, хотя и хотела этого больше всего на свете, делая вид, что молится.

Наконец тишина была нарушена. Вивьен с матерью насторожились, как дома: когда глава семьи открывал рот, все остальное переставало существовать. Он требовал, чтобы его слушали, особенно когда говорил о Боге. Паства ловила каждое его слово. Вивьен вспомнила, как за завтраком, вытерев жирное молоко с усов, он отбросил газету и начал рассказывать им, как чернокожим сходят с рук убийства.

– Что сказал Господь, когда слепец пришел к нему и молил о прозрении? – Гилберт Локхарт, сделав паузу, нервно вытер пот со лба. Он наклонился вперед, вытянув вверх похожий на коготь палец, как стервятник, сидящий на ветке. – Он сказал во всей своей славе и всемогуществе: «Дарую тебе прозрение!»

Толпа разразилась аплодисментами. Даже чопорная миссис Бригам в своем аккуратно выглаженном платье и шляпе, похожей на корзину с фруктами, тряслась от восторга.

– И что сказал Господь, когда глухой пришел к нему?

Маленькие блестящие глаза священника уставились на его жену.

– Дарую тебе слух! – покорно ответила Миллисента.

Люди встали, отовсюду послышались крики.

Гилберт заставлял жену и дочь репетировать перед каждой проповедью. За ошибку или забытую строку он бил их: бестолковые, тупые женщины, пустые головы. Вивьен было интересно, верит ли он сам в то, что говорит. И она не знала, что хуже: чтобы он сошел с ума или был настолько циничен.

А вот что будет дальше, она знала прекрасно, хотя и надеялась, что ошибается.

– Нет сомнений, – прокричал Гилберт, – ты будешь слышать всегда!

Вивьен подыграла в надежде, что на сегодня ему достаточно: от мысли, что придется говорить что-то еще, пересохло во рту. Но он обратился к ней, а за ним – взгляды паствы. В своем белоснежном платье с аккуратно завитыми светлыми волосами шестнадцатилетняя Вивьен была единственным ребенком самого почитаемого человека в общине. Каждое слово, которое произносили ее уста, было нектаром.

– И что, – медленно сказал Гилберт, – Господь со всей своей мудростью и милостью даровал человеку, который боялся за свою жизнь?

Ответ она знала. Беда была в том, что она совсем в него не верила. Могла ли она сказать то, во что не верила? Миллисента сжала ее локоть.

– Я не знаю, папочка, – кротко произнесла Вивьен.

Гилберт пытался оставаться спокойным. Это было видно по вене, пульсирующей у него на виске. Просто скажи это. Скажи, что он хочет услышать.

Из-за головы отца с креста на нее смотрел Иисус. Ноги прибиты гвоздями, на голове окровавленный терновый венец. На боку темно-красная глубокая рана. Грудь впала, ребра выпирают. Он умер за твои грехи. Эти слова Вивьен слышала каждый день, но сейчас понимала меньше, чем когда они впервые были произнесены. Вивьен не грешила, по крайней мере не делала ничего, за что человека можно осудить на смерть. Однажды соврала маме, что кексы с ванильным кремом съела соседская собака, но разве это считается?

– Нет, ты знаешь, – произнес отец.

Скажи это. Или ты знаешь, что будет. И мать это знала. Склонив голову, прямая как доска, Миллисента стояла рядом. Почему она никогда не пыталась постоять за себя? Или заступиться за дочь? Например, в тот раз, когда Вивьен спросила разрешения поиграть с ребятами Чонси вечером на озере, или когда по случаю дня рождения Бриджит Морроу хотела одеться, как ее любимая актриса, или когда хотела пробежаться босиком по лугу к месту выпаса диких пони. Каждый раз мать складывала руки и шепотом говорила: «Твоему отцу это не понравится». Вот и все.

А что понравится ее отцу? Кроме Бога, она не знала ничего.

Нравилась ли ему она сама?

– Он сказал… – Гилберту не оставалось ничего, кроме как продолжить сдавленным голосом, угроза в котором была слышна только его семье. – Я заберу твой страх и дарую вечный покой!

Толпа в церкви ликовала.

Сегодня им не стоило надеяться на покой.

* * *

Гилберт Локхарт был превосходным священником. Прихожане обожали его. Каждое воскресенье Вивьен наблюдала, как он пожимает руки и раздает благословения, и поражалась, как меняется этот добрый и заботливый человек, когда возвращается домой.

Не дожидаясь момента, Вивьен побежала наверх, в свою спальню, как только они вошли в дом. Отец был в ярости. Метал молнии. Это читалось в его глазах. По пути домой, пока их жемчужно-серый «кадиллак» покачивало на грунтовой дороге, он смотрел на нее холодным угрожающим взглядом. Многообещающим взглядом.

Если бы только в ее комнате был замок! Вивьен подперла ручку двери стулом и прижалась к ней ухом. Пока что шагов не слышно. Сейчас главное – успокоить бешено бьющееся сердце. Она в комнате, здесь безопасно, здесь до нее никому не добраться.

Снизу послышался его зычный голос, потом односложный ответ матери, кроткий, еле слышный, успокаивающий. Слабая попытка Миллисенты остановить приступ гнева, о которой она забыла уже после первого удара. Вивьен сжала кулаки. Уже в церкви она знала, чем все закончится, но даже если бы могла повернуть время вспять и поступить иначе, не сделала бы этого.

Он все врет, – думала она. И дело было не в том, что она не верила в Бога, – она не знала, во что верила, еще не понимала. Но она не могла принять вероучение, позволяющее человеку, святому для своей паствы, разглагольствующему о добре и зле, о справедливости и прощении, избивать свою жену и дочь до полусмерти, когда никто не видит. Такая религия Вивьен не интересовала. И солгать об этом отцу она не могла. И себе тоже.

Открыв шкаф, она уставилась на стоявшую в нем сумку. Бери ее. Уходи.

В ней было все, что нужно. Сколько раз за последний год в полной тишине она, скрестив ноги, сидела на кровати и в ночной темноте, разбавляемой лишь слабым лунным светом, на ощупь собирала вещи. Я уйду отсюда. Я выберусь. Я смогу, смогу… От этих мыслей даже исполосованная в кровь спина болела меньше.

Вивьен опустилась на колени. В кармане сумки были спрятаны деньги, полученные от одноклассников за сделанные домашние задания. А что еще ей было делать? Пока ее подруги Фелисити, Бриджит и другие девочки занимались танцами или рисованием после школы, Вивьен разрешалось только заниматься дома. Однажды, закончив задание по математике раньше, она попросила разрешения выйти; Гилберт обозвал ее вруньей, ударил, сказал, что у нее не хватило бы ума закончить так быстро и, пока не закончит, из дома она не выйдет. Тогда Вивьен и решила брать домой задания одноклассников. Гилберт говорил, что никогда не разрешит ей работать и зарабатывать, потому что от денег у женщин появляются «идеи». По иронии судьбы, именно он подтолкнул ее к первому заработку и к побегу.

Было слышно, как внизу бьется фарфор… а потом – тишина. Вивьен закрыла шкаф и бросилась на кровать.

Под ее головой что-то захрустело. Она осторожно сунула руку под подушку, бережно достала сложенный лист бумаги и с благоговением его развернула. Это было окно в другую вселенную. У чьей-то сестры-старшеклассницы в шкафчике висел плакат. Проходя мимо него по коридору, Вивьен умирала от зависти. Никогда она не видела ничего более пленительного. Красивая женщина в мини-юбке, мужчина, глядящий ей в глаза, – юная Вивьен не понимала, почему фото вызывает у нее такие чувства, но точно знала: в нем содержится что-то сладкое и неизведанное. Недельный заработок Вивьен потратила, убедив девушку продать плакат, который та собиралась выбросить. Одри Хепберн из фильма «Как украсть миллион» с ее озорной пышной прической, так не похожая на Вивьен с ее старомодным конским хвостом, была воплощением веселья, непокорности, свободы; ее трогательные голые коленки – нечто совершенно невозможное для девушки в Клермонте, по крайней мере без риска получить шлепок по мягкому месту и быть опозоренной. Этот плакат пробуждал интерес к Голливуду, и масла в огонь подливали фотография Марлона Брандо, заботливо вырезанная из мартовской газеты (Бывают ли в реальности настолько красивые люди? Точно не в Клермонте), и глянцевый снимок Софи Лорен с ее экзотической внешностью.

Спрятать их она решила спонтанно. В мире ее отца для таких вещей не было места. Не было нужды провоцировать Гилберта, Вивьен и так знала, что он скажет: Голливуд – отвратительное средоточие зла и тщеславия. Деньги и слава для грешников, для Господа в них нет никакой ценности. Любой избравший этот путь обречен на несчастье – он направляется прямо в объятия дьявола.

Каждую ночь, перед тем как уснуть, Вивьен разглядывала фотографии этих людей и твердила себе, что они настоящие, что эта жизнь существует, она далеко, и кто знает, сколько опасностей на пути к ней, но она есть. Точно есть.

Быть может, в один прекрасный день она наберется храбрости и отправится туда.

А пока Вивьен приятно было даже просто хранить эту тайну от родителей. У нее не было против них никаких шансов. Вот если бы у нее были брат или сестра! Однажды она даже поверила, что шанс есть. Вивьен молилась о родственной душе, о друге – отец всегда говорил, что Бог отвечает на молитвы, но эту он оставил без ответа. Несколько лет назад, так давно, что воспоминания об этом почти стерлись, Миллисента вдруг расцвела, а однажды ночью, когда звезды светили особенно ярко, Гилберт в спешке повез ее в больницу. На рассвете мать вернулась разбитая и бледная, а в корзине для белья Вивьен нашла запачканные кровью трусики. Позже, когда девочка наконец набралась смелости, чтобы заговорить о брате, она получила пощечину, и больше эту тему она не поднимала.

Топ-топ-топ… На этот раз шаги заставили себя ждать дольше обычного. По звуку их она поняла причину задержки: отец пил. Что там в Библии сказано о трезвости? Гилберт Локхарт сам выбирал, какие заповеди исполнять. А чаще всего изобретал свои собственные, а потом вырезал их на скрижалях ремнем.

Вивьен быстро спрятала плакат обратно под подушку. Она смотрела на дверь, пока ручка не дернулась. Тишина, затем дверь толкнули и стул задрожал. Потом появился отец – свирепый горящий взгляд, красные пьяные глаза, руки, сжатые в кулаки.

– Тупая девица, – он плюнул на пол, – ты знаешь, что бывает за непослушание, но все равно делаешь по-своему. Матери досталось из-за тебя. Ты счастлива?

Нет, не счастлива. И никогда не буду счастлива здесь, с тобой. Вивьен не могла заставить себя извиниться: не за что. Она сидела не шевелясь, мыслями перенесшись туда, где он не мог до нее добраться. Она представляла себя Одри Хепберн или Софи Лорен. Свет софитов, блеск Голливуда – она грезила о жизни, в которой есть солнце, море и человек, который любит ее. Наличие сумки в шкафу согревало сердце. Стоявший в шаге от нее отец не знал о ней ничего. Глупый слепой человек. Он всегда был таким.

– За свое поведение ты будешь наказана, – прошипел он.

Вивьен знала, что нужно делать, когда Гилберт вынимает ремень из брюк, – встать на колени у кровати, как во время молитвы, и не сопротивляться, так легче. Физически она намного слабее. Значит, нужно быть умнее. Когда первый удар привычно обжег сзади бедра, она начала молиться. Не Богу и какому-то святому, в которого верил отец. Она молилась себе – будь сильной, сделай то, что должна. Я выберусь отсюда, – поклялась она.

Завтра же сбегу.

Глава пятая

Италия, лето 2016 года

– Ты, должно быть, Люси.

Меня встречает женщина с собранными сзади в пучок волосами. Не то чтобы она выглядела враждебно, но и сказать, что она рада мне, было нельзя, теплым ее голос точно не назовешь. Она представляется как Адалина, «горничная синьоры», и приглашает меня внутрь, строя из себя хозяйку на званом обеде, которая вынуждена показывать гостям дом, но мысли ее заняты другим: все ли бокалы полны, кто с кем болтает, не заканчиваются ли закуски. Я улыбаюсь: дружелюбие – лучшая тактика.

Войдя в холл, я не могу скрыть удивления. Адалина, наслаждаясь произведенным эффектом, смотрит на меня. Находясь здесь каждый день, она могла забыть о том, какое впечатление это место производит на всех, кто видит его впервые. Я ошеломлена.

– Не совсем то, что ты ожидала?

Я стараюсь взять себя в руки:

– Я не уверена, что знаю, чего ожидала.

Зал, в котором мы находимся, можно описать лишь одним словом – огромный. Через круглое окно в высоком куполообразном потолке, украшенном фресками, льется солнечный свет, нагревая плиты пола. Здесь как в храме – перехватывающая дух красота с оттенком грусти. Я разглядываю изображения на своде – ангелы и мученики, слезы, объятия, весь набор человеческих страстей. В алькове у двери – искусное изображение Мадонны, склонившей голову в молитве, то ли благословляя, то ли оплакивая посетителей. А может, и то и другое.

Адалина звонит в большой тяжелый колокол – таким объявляют подъем в школьных общежитиях, и у подножия лестницы появляется старик. На нем старая синяя шапка, а по изношенной выцветшей одежде можно догадаться, что он проводит весь день на улице.

– Отнеси это в восточное крыло, – показывает Адалина на мои сумки, – в сиреневую комнату.

Мужчина покорно кивает головой. Судя по его возрасту, носить чемоданы ему не легче, чем мне, но когда я протягиваю руку, чтобы помочь, он вскидывает ношу на плечо легко как пушинку. Я представляю себе, как на окрестных полях он так же запросто поднимает тюки сена или раненого теленка.

– Это Сальваторе. Не трать на него время, – говорит Адалина и крутит пальцем у виска. – Он не в себе последние тридцать лет. Синьора держит его из жалости.

Ей, должно быть, заметно мое любопытство, потому что, задержав на мне на мгновение взгляд, Адалина довольно мягко произносит: «Помни, Люси, ты здесь, чтобы поддерживать порядок. Если у тебя есть вопросы о доме, о деревне, о городе, спроси меня. А все вопросы о людях, которые живут здесь, держи при себе. Договорились?» В этих словах не слышна угроза, скорее просто интерес, как будто Адалина присматривается ко мне, пытаясь уловить то, что поняла из нашего странного интервью.

– Конечно.

– Благоразумие – это главное, – говорит Адалина, – а теперь пойдем, я покажу тебе остальную часть дома, но будь готова, что понадобится время, чтобы освоиться. У нас здесь только два правила. Первое, – говорит она, указывая на закрытую дверь, ведущую, как можно догадаться, в увитую виноградной лозой часть замка, которую я видела с улицы, – не ходить в западное крыло. Второе – не подниматься на верхний этаж. Я тебе его покажу. Следовать этим правилам несложно, ведь эти части дома всегда заперты. Ты поймешь, если нарушишь запрет.

Нарушишь запрет. Звучит по-библейски, как «нарушить заповедь». Согрешить. Я вспоминаю про запретный плод.

– Сюда, Люси.

Мы проходим через холл, поднимаемся по широкой лестнице из песчаника цвета жженой умбры с украшенными орнаментом перилами, вдоль которой висят портреты. «Кто это?» – Я забываю о предупреждении Адалины, замерев перед изображением человека в красном блейзере на фоне изумрудного леса. Один его глаз черный, а другой зеленый, они озорно блестят, и это так убедительно передано на холсте, что не остается сомнений: этот человек мертв. Адалина искоса смотрит на меня.

– Мы уже начали прикрывать их, – осторожно говорит она.

Мне удается рассмотреть еще несколько рамок, покрытых пыльниками. Я нехотя плетусь дальше. Адалина показывает мне несколько спален, никто в них не спит, но в уборке они все равно нуждаются. В одной из них два ряда деревянных детских кроватей – похоже, больничных.

– В прошлом веке здесь был санаторий, – объясняет женщина, возможно, слишком поспешно.

Первое, что я сделаю завтра утром, – проветрю комнаты. Я сразу поняла: здесь мне не придется лентяйничать, отчасти из-за того, какая дорога сюда ведет, а отчасти потому, что мне не терпится заглянуть в закрытые ящики, исследовать внутренности шкафов, смазать ржавые замки… и сбросить поблекшие покровы с портретов, чтобы увидеть написанные на них имена.

На следующих трех этажах все то же самое. Старая библиотека, полная покрытых пылью книг с потертыми корешками, и выходящий в сад мезонин. Я хочу подняться туда, но Адалина отговаривает: «Эта лестница не использовалась годами». Гардеробные, читальные залы, уборные, женские спальни, мужские кабинеты, кладовые и чуланы – сейчас все эти комнаты пустовали, но кто знает, для чего они использовались раньше. Все кажется одним сплошным лабиринтом, извилистым, запутанным и бесконечным, где одно помещение похоже на другое. В одиночку я бы уже заблудилась.

Дойдя до двери в конце коридора, мы останавливаемся.

– А это вход на верхний этаж, – говорю я и берусь за деревянную ручку, как будто хочу проверить, вдруг Адалина была неправа и она откроется. Заперто.

– Никто туда не ходит, – подтверждает Адалина, и я понимаю, что дверь ведет в одно из мест, на которые распространяется запрет, – твоя работа должна заканчиваться здесь.

Я отпускаю ручку.

– Я говорю тебе это из-за девушки, которая работала здесь до тебя. Она не послушалась моего совета, и у синьоры не было выбора, кроме как уволить ее.

– Увижу ли я ее? – собственный вопрос наводит меня на мысль, что я не слышала ее имени. Она. Ее. Синьора. Хозяйка дома…

– Скоро, – Адалина отводит взгляд, – а пока идем, я покажу тебе твою комнату.

* * *

Сиреневая комната, как оказалось, вовсе не сиреневая. Стены цвета сливок, высокие потолки, кровать с балдахином из плотной красной ткани. На одной из стен бордюр, а над ним – кое-как нарисованные оливковые деревья, держу пари, это сделал ребенок.

Адалина не врала, назвав это помещение апартаментами: как и все в замке Барбаросса, оно огромно. Здесь есть ванная комната, не очень большая, но я не жалуюсь (не хватало еще заблудиться там в поисках туалета), письменный стол, пара кресел, красивый камин (заглянув в дымоход, я понимаю, что он давно забит), а гардероб красного дерева в несколько раз больше, чем квартира, которую мы с Билл снимаем в Лондоне. Под окном, которое вдвое выше обычного, стоит вышитая тахта.

Только сейчас, оставшись в одиночестве, я могу оценить величие поместья. Когда-то за лужайками здесь тщательно ухаживали. Разделенные камнями, их ярусы спускались к усыпанному персиковым цветом и лепестками роз саду, но сейчас они наползают одна на другую, облезлые ограждения увиты лозой, давно не стриженная трава заполонила все вокруг. За кустами роз солнечные лучи отражаются от стекол старой теплицы, распухшей от разросшейся внутри зелени, и падают на контур в кирпичной стене, напоминающий дверь. Я вспоминаю книгу, которую читала в детстве. Хотя, скорее, ее читала мне мама, судя по тому, что в эти воспоминания вплетен мягкий запах гвоздики, но потом я замечаю, что окно распахнуто и это вполне может быть смесь ароматов трав, витающих в воздухе. Я хочу шагнуть наружу, подойти к той двери и повернуть ржавый ключ. Ты поймешь, если нарушишь запрет.

Еще дальше, у лимонной рощи и начала дороги, которая привела меня сюда, на западе, где солнце медленно садится за горизонт, затопляя небо оранжевым и золотым, расположена открытая беседка, одинокая и величественная на этом холмике, поросшем травой, безупречная, словно завиток на пресс-папье. В кроваво-красном небе пикирует пара стрижей, совершая в сумерках свои акробатические трюки.

Но на одну вещь я избегаю смотреть, я отводила от нее взгляд и ранее. Фонтан у входа, расположенный среди дюжины кипарисов, после захода солнца кажется еще более мрачным. Я не знаю, почему он наводит такой ужас. Из него торчит уродливая каменная рыба с выпученными глазами, покрытая чешуей, словно коркой, ловящая воздух открытым ртом и окаменевшая в прыжке, будто на нее наложили страшное заклятие. Деревья не скрывают его, окружив, как стражники с поднятыми копьями, – наверное, за полуразрушенным камнем и застоявшейся водой они могут разглядеть что-то, что стоит лелеять и охранять.

Я поворачиваюсь и шарю в сумке в поисках телефона. Там сообщение от Билл, она интересуется, как я добралась. Оно, видимо, пришло, еще когда я была в городе, здесь же совсем нет сигнала. Идея спросить про Wi-Fi кажется безумной. Дома от отсутствия связи я бы запаниковала, но здесь это кажется совершенно естественным. Никто, кроме Билл, не знает, где я. Найти меня никто не сможет. Я думаю об информации, которая вскоре откроется в Лондоне, – Наташа, ликуя, назовет мое имя любому, кто захочет меня уничтожить, но все это невероятно далеко.

Но стоит лечь в постель и закрыть глаза, как меня осеняет: без связи с окружающим миром – значит, и без связи с ним. А если я ему нужна? А если он захочет поговорить и не сможет? Меня успокаивает только мысль, что я смогу поймать сигнал в городе, ждать осталось недолго.

В то же время у этого обстоятельства есть и положительная сторона: как бы это ни было маловероятно, я могу пофантазировать, что он пытается связаться со мной, ищет меня, а не просто поглядывает на темный экран телефона. В этот раз недоступна я.

Я исчезла. Никому меня не достать.

Через минуту я засыпаю.

Глава шестая

– Вивьен?

Горничная, тихонько постучав в дверь, входит в комнату. Адалина редко обращается к ней по имени, и Вивьен знает, что сейчас им предстоит доверительный разговор.

– Какая она? – интересуется Вивьен. Ей хочется спросить не об этом, но для того еще не пришло время. Сейчас в ее голосе слышно отчаяние.

– Как мы и ожидали, она ничего.

– А ты сказала ей… – Вивьен отводит глаза. – Что ты ей рассказала?

– Я ничего не говорила.

Вивьен выдыхает. Адалина принесла поднос с ужином, на нем суп, крекеры и гроздь винограда багрового цвета, но у нее нет аппетита.

– Вы в порядке, синьора?

– Я видела ее из окна, – отвечает Вивьен, набравшись сил, чтобы посмотреть Адалине в глаза, – она хочет понять, видела ли горничная то же, что и она. Но взгляд Адалины ничего не выражает.

– Тебе не показалось, что она похожа на… – Вивьен сглатывает, не в силах произнести имя. – Мне показалось, что она ужасно похожа на…

– Темные волосы, вот и все, – успокаивает ее Адалина.

– Но и рост, и фигура, все, абсолютно все.

– Ничего подобного, – спорит горничная, не желая потакать ее слабости.

Вивьен замечает это и принимает за доказательство своей правоты.

– Как ты можешь это отрицать?

– Легко. Вблизи она совсем другая.

– Я будто увидела ее снова.

«Ее» прозвучало так, будто Вивьен выплюнула яд. Минули годы – годы! – но яд оставался внутри. От любого упоминания о ней появлялось ужасное, но такое знакомое чувство, когда ненависть не находит выхода.

– В таком случае вам стоит встретиться с девушкой, – говорит Адалина, – я это организую.

– Я не смогу позволить ей жить здесь, если ты ошибаешься. – Вивьен дрожит, но голос ее тверд.

Возьми себя в руки, – думает она, понимая, что сходство невозможно, что это игра ее воображения, но химеры видятся ей везде: в окнах, в воде, в тенях и отражениях, и она не собирается пускать их в свой дом. Хватит с нее пугающего ночного шума, скрипучих половиц, хлопающих дверей, завывания ветра, похожего на женский крик…

– Вам нужно поесть. – Адалина ставит поднос и достает таблетки.

Неожиданно Вивьен хватает ее за руку, застигнув горничную врасплох.

– Это же не она, правда? – спрашивает она странным чужим голосом.

– Конечно нет, синьора.

– Этого не может быть.

– Вы абсолютно правы.

– Она не стала бы возвращаться по мою душу, да?

Адалине становится не по себе.

– Нет, – ее голос резок.

– Она бы не посмела.

– Нет, не посмела бы.

Вивьен разжимает руку, а Адалина наливает воду в стакан, как будто ничего не произошло. Иногда горничная задерживается, чтобы помочь с ужином. Но не сегодня. Сегодня она поспешила уйти.

Глава седьмая

Вивьен, Лос-Анджелес, 1976 год

В последующие годы Вивьен Локхарт не раз вспомнит ту ночь, с которой начался ее путь. Через четыре года после побега из дома, скитаний без гроша в кармане судьба наконец ей улыбнулась и дала шанс на счастливое будущее.

В обитой бархатом гримерке салона «Лалик» Вивьен поправила макияж и откинулась в кресле, чтобы оценить свое отражение.

Эффектно подведенные огромные голубые глаза, полные малиновые губы, блестящие светлые волосы, убранные под великолепный алый тюрбан, украшенный рубинами. Каждый раз, глядя на себя, она поражалась: не могла понять, девушку она видит в зеркале или женщину. Блеск камней над головой и вырез ее роскошного халата, наподобие того, что Фарра Фосетт надевала как-то на бродвейскую премьеру, делали ее загадочной и властной. В «Лалик» она не была Вивьен. Она была Клеопатрой.

– Ты готова, милая? – произнесла одна из девушек, вплывая в гримерку и распространяя вокруг аромат «Шанель». – У нас сегодня новенький, он неотразим.

Вивьен встала; от мысли, что новый клиент достанется ей, горло сжал страх. Не имеет значения, хорош ли он собой, она все равно будет в его полной власти.

– Да, – ответила она, глядя, как девушка взяла свою сумку и присоединилась к остальным, хихикающим у дверей.

Вивьен представляла себе женскую дружбу так: катание на роликах, карамельный попкорн, конфеты, побрякушки – и всегда отклоняла предложения присоединиться к их компании. Их полное матерщины веселое щебетание, жвачки со вкусом колы и счастливая уверенность в будущем пугали Вивьен, все это было слишком не похоже на аскезу ее прошлого. Она хотела бы сблизиться с кем-то, но не знала, как это сделать: слишком привыкла держать все в себе.

Вивьен перевела дух и раздвинула кулисы. Ее обдало жаром тел, запахом алкоголя, зажженных толстых сигар… и денег. Все взгляды устремились к ней, когда она, гибкая как пантера, прошла по комнате.

«Лалик» не был какой-то там дискотекой. Другие заведения города пытались создать некую атмосферу легкости, здешнюю же можно было назвать сладкой, тяжелой, обжигающей горло, как коньяк, который подавали в тяжелых хрустальных бокалах в баре. Роскошный, эротичный, утопающий в дыму, закрытый для посторонних, салон воплощал собой декаданс. Посетители занимали обитые кожей кабины, кто-то в одиночку, кто-то компанией. Вивьен вдыхала запах долларовых купюр, приносимых сюда, и каждый вечер мечтала, что деньги станут для нее кораблем, который унесет ее за океан в жизнь, к которой она стремилась. А пока что мужчины уводили ее за кулисы, но ее сердце и душа были так же недоступны им, как и ее отцу. Выбора не было. Назад она никогда не вернулась бы.

– Эй, детка…

– Хорошо выглядишь, сладкая…

– Не хочешь присесть со мной на минутку?

В душном зале раздавались комплименты. Собрав волю в кулак и улыбаясь, Вивьен разливала коньяк, шампанское и абсент, чертила ровные полоски кокаина на прозрачном стекле и всю ночь развлекала компанию японских бизнесменов. Она быстро определила главного, который будет платить по счету, и принялась расхваливать его костюм, галстук и дорогой парфюм. Напиваясь, они давали волю рукам. Вивьен вспомнила, как впервые клиент коснулся ее ноги: он сжимал горячими сухими пальцами сначала колено, потом бедро, поднимаясь все выше. Она похолодела, но здесь это было в порядке вещей, и это и была ее жизнь.

– Здесь есть место, где мы можем уединиться? – спросил главный, его глаза были красными и влажными. Вивьен знала: до отключки ему оставалось минут двадцать.

Когда она, наивная и полная надежд, впервые пришла в «Лалик», ей предложили работу хостес – встречать гостей, разливать напитки, стоять у бара, покуривать невозможно длинную сигарету с серебряным фильтром под песни Дэвида Боуи – во всяком случае, так описывал все Мики, владелец заведения. Сначала ей даже нравилось быть Клеопатрой, вдыхать парфюмы, наряжаться, складывать чаевые в роскошную атласную сумочку в конце вечера – это помогало забыть детство в Клермонте.

Но постепенно ее рабочие обязанности менялись. Случайное прикосновение, излишне горячий взгляд, и вот ей уже недостаточно смеяться их шуткам и позволить сжимать свою руку. «Ты должна делать то, что он тебя требуется», – говорил Мики, и это было больше похоже на должностную инструкцию, чем на дружеский совет. Каждый раз, когда клиент уводил ее, она старалась забыть о страхе и делала то, что должна. Об остальном она не думала.

– Конечно, – сказала Вивьен, – быть может, хотите еще немного выпить?

– Ты заговариваешь мне зубы… – пробормотал он.

Она собиралась было ответить, но вдруг что-то отвлекло ее внимание. Боковым зрением она заметила фигуру. В отдалении, в одиночестве стоял мужчина.

Он выглядел так, что слова застыли на ее губах, благо ее собеседник был слишком пьян, чтобы это заметить. У незнакомца были светлые волосы, он был высок и красив, но главное – он смотрел на нее так, что у девушки перехватывало дыхание. У нас сегодня новенький, он неотразим. Мужчина излучал силу и власть. Он излучал богатство.

Вивьен хотела отвести взгляд, но ее будто тянуло к нему как магнитом. Она взяла себя в руки, предложила клиентам выпивку и, разливая, заметила, что руки ее дрожат. Мужчина не двигался и не сводил с нее глаз. Кажется, он был единственным трезвым в этой комнате. Он испепелял Вивьен взглядом, но не так похотливо, как это делали обычные посетители. Он восхищался ею. Оценивал. Девушка чувствовала этот заинтересованный взгляд каждой клеточкой своего тела, и это не было неприятно.

Она стала выбираться из-за стола. «Прошу прощения, мне нездоровится».

Поднимаясь, она чуть не перевернула стол, и компания взорвалась от смеха. Чья-то рука протянулась к ней, чтобы поддержать или усадить назад, – она не поняла, убегая. Раньше она никогда не бросала клиентов, это было запрещено. Но сидеть под этим палящим взглядом было невозможно. Это делало ее беззащитной. Он прожигал ее взглядом, будто видел ее израненную душу.

Только в гримерке она перевела дыхание.

Мики отдернул занавес.

– Что происходит? – гневно спросил он. – Тебе достался стол на пять кусков.

– Я знаю, прости. Я… мне стало плохо. Чуть не потеряла сознание.

– Ладно, давай, соберись. – Мики выдохнул горький сигарный дым и посмотрел по сторонам. – В любом случае можешь не переживать, я уже отправил туда Сэнди.

– Сэнди забрала мой стол? – это было неслыханно.

– Ага.

– Почему?

Мики вынул сигару изо рта.