Текст книги "Убийство с продолжением (СИ)"

Автор книги: Виктор Юнак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

– Что пишете?

– Да вот, посвящение вам пишу. Хочу подарить вам свою книжку.

– Спасибо! Я тут случайно заглянула в вашу папку на столе. Вы и стихи пишете?

– Да. Хотите, прочту?

– Ну, если не очень большой. А то я, если честно, спать хочу. А в ванной меня еще больше разморило, – она зевнула, прикрыв рот рукой.

– Нет. Стихотворение очень короткое. И только что родившееся. Экспромт, так сказать.

Он встал, посмотрел на девушку сверху вниз – она уже села на диван – и, не спуская с нее глаз, стал читать:

– Пришла! Очаровала! Победила!

И душу всю перевернула враз.

И в сердце, что доселе не любило,

Надежды маленькая искорка зажглась.

– Хорошие стихи. Надеюсь, не про меня?

– Почему же. Как раз именно про вас.

– Я так понимаю, диван вы постелили для меня? – Сугробова резко сменила тему.

– Для вас.

– А вы где будете спать?

– А я вот в кресле устроюсь. Я привык, знаете, иногда заработаюсь допоздна, а в школу рано надо вставать, а постель стелить неохота. Так я прямо в кресле и засыпаю. Да вы не волнуйтесь! Спите спокойно! Я же вам слово дал. А я за свои слова всегда отвечаю.

– Ну, тогда спокойной ночи. А вашу книжку, если позволите, я завтра посмотрю.

– Спокойной ночи!

Достоевский выключил свет и, чтобы не мешать гостье, вышел на кухню. Долго ходил по ней взад-вперед, пытаясь успокоиться. Беспокойство за тетку напрочь отогнало от него сон.

А внизу, напротив подъезда Ихменевы, уже вдвоем дрожа, все не могли дождаться, когда же в квартире у их учителя погаснет свет. Наконец Достоевский решил, что утро вечера мудренее и что завтра же с утра позвонит тетке еще раз.

Минут через пять Светлана тронула брата за плечо. Мальчишка уже дрожал всем телом и то и дело позевывал. Он глянул на сестру.

– Ты дрожишь весь, Валик. В окно-то сможешь попасть, не промажешь.

– Постараюсь. Я, вообще-то меткий.

Он вытащил из кармана куртки рогатку, сделанную мастерски. Толстую резинку посередине опоясывал кожаный прямоугольник. Из другого кармана он достал камень.

– У меня еще два есть, запасные, на всякий случай.

Светлана улыбнулась:

– Послушай, прижмись ко мне. Дай я тебя немного согрею.

Пока она прижимала к себе брата, водила глазами во все стороны – не видит ли их кто-нибудь. Но было тихо и спокойно. А ей вдруг привиделось, как Достоевский снимает с девицы ночнушку, как начинает ее ласкать, сначала руками, затем губами, как она возбуждается, а потом…

– Давай! – шепнула она брату на ухо.

Валик подошел поближе к дому, долго и хорошо целился. Наконец отпустил резинку, и камень со свистом полетел в четко намеченную цель.

Стекло на морозе треснуло с таким грохотом, что казалось, в доме взорвалась граната. И тут же вслед раздался дикий женский крик. Брат с сестрой завороженно несколько секунд смотрели в одну точку, но тут же стали зажигаться окна в соседних квартирах, и Светлана подтолкнула брата:

– А теперь, бежим что есть ног.

Они помчались со двора, но уже за домом, перед тем как выбежать на улицу, Валик поскользнулся, зацепился за бордюр и упал с тихим стоном. Убежавшая вперед Светлана оглянулась, быстро вернулась назад, помогла брату подняться.

– Мне совсем не больно, Света, честное слово! – еле сдерживая слезы, выкрикнул Валик.

– Тише ты! Побежали! Дома разберемся.

Камень был пущен с такой силой, что, разбив стекло на мелкие осколки, долетел до самого дивана и ударил в лоб уже практически заснувшую Анну. Та спросонья не поняла, в чем дело, потому и заорала с перепуга не своим голосом. Сами же стекла отдельными осколками осыпали сидевшего в кресле недалеко от окна Достоевского, порезав в некоторых местах ему лицо и руки.

– Что это было! – немного придя в себя, спросила Сугробова, сбросив камень на пол. – Это вы, что ли, Илья?

– Ага, я!

Достоевский поднялся, с него тут же посыпались осколки стекла. Подошел к стене, на ощупь нашел выключатель, включил свет. Увидев его, Сугробова вскрикнула, натянув одеяло по самый подбородок. Лицо и руки Достоевского были в крови. Он попытался вытереть кровь с лица, но тем самым еще больше испачкался. Пошел в ванную, глянул на себя в зеркало, включил холодную струю воды, стал смывать кровь. Сугробова, забыв про свою совсем свежую шишку на лбу, встала, надела на ночную сорочку халат, пошла за Достоевским. Постучала в дверь ванной, услышав спокойное «войдите!», открыла дверь. Основную кровь Достоевский уже смыл, но из ранок продолжала струиться свежая. Остановить ее никак не удавалось.

– Илья, это стекло может быть опасно. Как бы инфекцию не занести. У вас есть что-нибудь типа зеленки или йода?

– Ага! Завтра приду на уроки в цветах диснеевского Шрека. – Достоевский открыл аптечку, пошарил по полочкам, нашел пузырек с йодом, взболтал его, проверяя, есть ли там еще что-нибудь. – Вот ржачка будет.

– Вы считаете, лучше будет, если ваши раны начнут гноиться?

Сугробова взяла пузырек, там же в аптечке нашла вату, капнула на нее йодом, стала прикладывать к ранам. Было больно, Достоевский старался сдерживаться и только шипел от боли. Сугробова дула на раны, приговаривая:

– Я знаю, вам очень больно, но потерпите.

Чтобы как-то отвлечься, Достоевский спросил:

– А вы чего так заорали? От страха, что ли?

– Интересно! От страха. А как бы вы отреагировали, если бы вам, спящему, звезданули камнем по лбу?

– Каким камнем?

– Тем, которым окно разбили. Вот, полюбуйтесь!

Она свободной рукой убрала со лба челку и продемонстрировала уже начавшую лиловеть шишку. Достоевский поднял глаза, посмотрел, закудахтал, пытаясь удержать в себе смех.

– Чего вы? – непонимающе спросила девушка и этим вопросом только вырвала смех из нутра Достоевского.

Он хохотал так заразительно, что Сугробова и сама не выдержала, при этом сквозь смех несколько раз спросила:

– Ты чего?

– Нам бы с вами теперь на улицу, закосить под алкашей, ходить, пошатываясь, и петь матерные песни.

Последовал дружный, еще более заразительный смех. При этом мимика на лице Достоевского вновь вскрыла едва успокоенные йодовыми припарками ранки. По лицу вновь потекли узенькие струйки густого темно-красного цвета.

– Прекрати смеяться, наконец! У тебя опять пошла кровь.

Она подошла к Достоевскому поближе, снова прикладывая смоченную йодом ватку к вскрывшимся ранкам, при этом исторгая из себя струи свежего воздуха. Достоевский, поводя глазами, следил за каждым ее движением и, улучив момент, когда ее губы совсем уж приблизились к его губам, закрыл их поцелуем. От неожиданности Сугробова дернулась и пролила весь остававшийся в пузырьке йод на майку Достоевского. Высвободив свои губы, она ткнула его кулаками в грудь, одновременно всучив ему пустой пузырек.

– Дурак! – сказала она и вышла из ванной.

Через минуту он вошел в комнату. Анна уже лежала в постели, укрывшись одеялом по самый подбородок.

– Прости, пожалуйста! Случайно вышло. Ты так усердно и в то же время ласково дула, что мои губы не выдержали, решили тебя поблагодарить.

– Дурак! – снова сказала Анна и отвернулась к стене, уткнувшись в подушку и тихо смеясь.

Между тем комната выстудилась – выбитое окно сделало свое дело. Даже батареи не помогали. Достоевский поначалу пытался что-нибудь найти, чтобы закрыть дыру, но у него в доме ничего такого не было – ни фанерки, ни картонки. Он принес с кухни веник, молоток, гвозди, смел на пол оставшиеся осколки стекла, затем встал на кресло и начал прикладывать плед, выгадывая, как лучше его прикрепить. Заметив это, Анна поднялась, в одной ночной сорочке подошла к Достоевскому, начала помогать.

– Посмотри, как лучше, так или так?

– По-моему, вертикально будет правильней.

– Мне тоже так кажется. Ты можешь подвинуть кресло поближе и подержать плед, пока я его приконопачу гвоздями?

Она придвинула кресло вплотную, взобралась на него, он придерживал, чтобы оно не укатилось из-под нее. Когда она уже твердо встала ногами, смогла держать плед, Достоевский стал приколачивать его гвоздями к раме. Почти сразу снизу и сбоку заорали соседи:

– Эй, совсем охренел, что ли? По ночам стучать!

Достоевский не обращал на это никакого внимания, хотя, стараясь побыстрее закончить, несколько раз вместо шляпки гвоздя саданул себя молотком по пальцам, отчего только шипел, злясь на свой промах. Анна, видя это, лишь морщилась и закрывала глаза. Ей было жалко Достоевского.

– Кажется, все!

Он спрыгнул с подоконника, придержал одной рукой кресло, другой помог спуститься на пол Анне.

– Зато свежее спать будет. Прости за такую веселую ночевку, но я в этом не виноват. Ложись. Надеюсь, на сегодня приключения закончились.

– А ты как же?

– Дак у меня же кресло есть. И одеяло где-то в шкафу еще одно. Ничего, ничего, не волнуйся. Я же говорю, спать свежее будет.

Он нашел в самом низу шкафа небольшое байковое одеяло, погасил свет и стал устраиваться в кресле.

Но сон не шел к нему. Он уже забыл о боли, о холодном ветре, пробивавшемся сквозь плохо, наспех прибитый плед. Он стал размышлять на тему случившегося с ним вечернего происшествия. Сначала странный звонок с угрозами, затем, буквально через несколько минут, разбитое камнем окно. Он выстроил все в единую цепочку. Откуда ему было знать, что оба этих события просто случайно совпали. Он понял, что речь шла о рукописи Федора Достоевского, но не мог взять в толк, откуда кому-то стороннему стало о ней известно. Ведь, насколько он понял тетку Клаву, это была их семейная тайна и семейная реликвия. Подспудно он, конечно, понимал, что рукопись Достоевского имеет немалую ценность, но чтобы ради нее лишать кого-то жизни?..

Он вздрогнул, вспомнив о том, что незнакомец сказал, якобы тетка умерла. Да и то, что она не отвечала на его звонки, его немало встревожило. Надо будет завтра же с утра, если он до нее не дозвонится, взять отгулы в школе и рвануть в Семиреченск…

Стоп! Но звонивший сказал, что через два дня придет за рукописью. За два дня он не успеет вернуться. Значит… Значит, нужно либо спрятать рукопись, либо взять ее с собой. А может, оставить этой… москвичке? Нет! Ей доверять нельзя ни в коей мере.

И вдруг ему пришла в голову мысль – а не звенья ли это одной цепи: ее приезд в Болотное специально к нему, якобы по поручению журнала, потом звонок, наконец, разбитое окно?..

Он повернул голову в сторону дивана, на котором спала Сугробова… Или не спала?

Размышляя сам с собою, он не замечал, что Анна тоже не могла заснуть, то и дело переворачиваясь с одного бока на другой. Правда, несколько по другой причине. Ей стало страшно. Страшно от того, что кто-то стал угрожать Достоевскому, а значит, опосредованно, эти угрозы могут перекинуться и на нее. Не хватало еще окочуриться в этой глуши! Кто ее труп до Москвы довезет? Да и кто вообще в Москву сообщит о ее смерти? Она стала нецензурно, хотя и мысленно, ругать своего научного руководителя, профессора Мышкина, втянувшего ее в эту авантюру. Да сто лет ей сдалась эта рукопись. Мышкин уже старый, а ей еще жить и жить, и если выбирать между славой и жизнью, то, разумеется, она выберет последнее.

Она почувствовала, что ей стало как-то неуютно. Отвлекшись от раздумий, она сообразила, что попросту стала подмерзать. Черт ее дернул прийти сегодня к этому… Достоевскому. Лучше бы оставалась грязной, но спокойно бы себе сейчас спала в своей комнате в общаге-гостинице. Да, но зато она узнала, что рукопись действительно существует. Значит, уже не зря приехала. Осталось дело за малым – каким-то образом заставить этого Достоевского отправиться в Москву вместе с рукописью того Достоевского.

Она в очередной раз перевернулась на другой бок, лицом в комнату, и почувствовала, что кто-то на нее смотрит. В испуге открыла глаза и тут же облегченно выдохнула – это был Илья.

– Ты не спишь? – спросила она.

– Думаю, – ответил он.

– О том, что произошло?

– Да! А ты почему не спишь?

– Тоже думаю.

– О чем?

– О том, что не хотелось бы окоченеть от холода в этом твоем Болотном, да еще в конце апреля.

Он, еще не полностью отключившийся от своих печальных мыслей, не сразу вник в смысл сказанного. Лишь через минуту, наконец, сообразил и тихонько засмеялся:

– Замерзла, что ли?

– Ну да! И что здесь смешного?

– Извини, но я живу один и больше ничего теплого у меня в квартире нет… Хотя, сейчас принесу свой тулуп. Он точно тебя согреет.

Достоевский встал, хотел было пойти за тулупом, но Анна его остановила:

– Илья, постой! Я где-то читала, что если два человека замерзают, то лучший способ согреться – прижаться друг к другу голыми телами. Тогда более теплое тело согреет замерзающего.

Ночной сумрак, царивший в квартире, скрыл от Анны то, что лицо Достоевского вытянулось от немалого удивления, а зрачки глаз невероятно расширились и, пожалуй, только пожелтевшие белки бледными фонариками мерцали несколько секунд в темноте.

Он стоял неподвижно, выжидая, что будет дальше. Она правильно поняла его нерешительность.

– Илья, иди ко мне. Тебе ведь в твоем кресле еще холоднее должно быть, чем мне.

Он, осторожно ступая, прошел мимо кресла, захватив оставшееся на нем одеяло, и подошел к дивану. Присел на край. Она чуть отодвинулась, давая ему больше места. Он прилег и хотел накрыться своим одеялом, но она присела на диване, взяла из его рук второе одеяло, решительным жестом положила его сверху на свое и, подняв рукой сразу оба одеяла, ждала, пока он ляжет рядом.

38

Достоевский с Сугробовой проснулись с легкой головной болью и заложенными носами. В комнате было слишком свежо, утренний морозец проникал сквозь щели в разбитом окне. Но они были счастливые и довольные проведенной ночью. Им вдвоем было хорошо, как не было еще хорошо каждому из них по отдельности. Они крепко, сладострастно поцеловались.

Впрочем, вместе с солнечным утром наступило и похмелье страха перед грядущим днем. Что делать, как быть?

– Что сейчас будем делать? – спросила Сугробова.

– Первым делом я хочу позвонить тетке, выяснить, что с ней. Вчера этот отморозок сказал мне, что тетка умерла. Вечером я не смог ей дозвониться; если она и сейчас не ответит, я поеду к ней.

– Это далеко?

– К сожалению! Но, понимаешь, она теперь единственная моя родня, пусть и через дядю. К тому же боюсь, что пострадала из-за рукописи, которой у нее уже нет.

– Что за рукопись?

Достоевский не ответил. Он встал, надел свой халат, подошел к столу, набрал теткин номер. Звонил долго, но и на сей раз ему никто не ответил. Сугробова в тревожном ожидании смотрела на него, укутавшись в одеяло.

– В общем, так, Анюта, – Достоевский выключил телефон, присел на край дивана. – Давай договоримся. Я бегу в школу, беру отпуск за свой счет и еду к тетке в Семиреченск…

– А я?

– А ты, если хочешь, дождись меня в гостинице. Потом решим, как нам быть дальше.

– Что значит «если хочешь»? Я не поняла. Сегодняшняя ночь – это так, забавное приключение для тебя? – лицо Сугробовой стало покрываться нервными пятнами.

Достоевский глянул на нее, придвинулся поближе, приподнял и обнял девушку.

– Ты, вероятно, забыла про вчерашний мой поэтический экспромт?

– Какой экспромт?

– Ну, тот, про «пришла, очаровала, победила»… Так вот, я не хочу, чтобы из-за меня с тобой что-нибудь случилось. К тому же у меня к тебе будет маленькая просьба.

– Какая просьба?

– Понимаешь, этот звонок с угрозами… Короче, там речь шла про рукопись.

– Какую рукопись?

Достоевский встал, подошел к окну, погладил рукой плед, служивший вместо стекла, затем посмотрел во двор: утренняя суета, когда все торопились на работу, кто-то заводил машину, кто-то вышагивал пешком, матери вели за руки детей в детский сад, школьники неохотно тащились в школу (учебный год ведь уже был на исходе, учеба достала!) – ничего более интересного не было.

За это время Сугробова поднялась, надела халат, нацепила на переносицу очки. Стала убирать постель. Достоевский повернулся к ней, улыбнулся, как показалось Анне, немного виноватой улыбкой.

– Ты вот у меня тоже спрашивала про рукопись. Только намеками все какими-то. Я делал вид, что не понимаю. Но сейчас ситуация поменялась… Короче! – Он подошел к ней, обнял за плечи, повернул к себе, заглянул в глаза. – У меня есть рукопись Федора Михайловича Достоевского. Никогда нигде не публиковавшаяся. Это наша семейная реликвия. Как-нибудь расскажу тебе историю моей семьи. А пока времени нет, честное слово. Но, я так понимаю, за этой рукописью как раз и охотятся. Боюсь, что из-за нее и с моей теткой что-то случилось… Короче! – в очередной раз произнес он. – Я хочу тебя попросить подержать пока эту рукопись у себя. Ну, пока я не разберусь, в чем дело. Тебя никто не знает, поэтому ты в безопасности. А я съезжу к тетке, вернусь и тогда подумаю, что нам делать дальше. Идет?

– Не идет! – замотала головой Сугробова.

– Что «не идет»? – опешил Достоевский.

– Я не хочу одна здесь оставаться.

– Так не здесь, а в гостинице.

– Я имею в виду – в этом городе. Я поеду с тобой.

Достоевский удивленно посмотрел на нее, она же не спускала с него глаз. Она влюбилась в этого провинциала и боялась его потерять…

Она вспомнила в этот момент профессора Мышкина: все получилось практически так, как профессор и представлял это себе, агитируя ее на поездку к Достоевскому – рукопись окажется у нее в руках, и получила она ее именно через постель. Впрочем, профессор не мог, конечно, предвидеть все нюансы: взаимное тяготение и притяжение друг к другу двух молодых людей.

– Я поеду с тобой! – решительно произнесла она.

– Хорошо! – он не стал с ней спорить. – Но все же рукопись пусть пока будет у тебя.

Он подошел к письменному столу, открыл верхний ящик, пошарил рукой в глубине ящика, нашел маленький ключик, вставил его в замок нижнего ящика, открыл, вытащил обычную зеленую папку с завязками, протянул ее Анне.

– Вот! В этой папке, я думаю, не одна сотня тысяч евро. У тебя есть куда ее спрятать?

– В рюкзак. Там у меня есть секретное отделение. Правда, он в гостинице остался.

– Отлично! Тогда давай быстро приводим себя в порядок, перекусим, и я в школу отпрашиваться, а ты в свою гостиницу за рюкзаком и нужными тебе вещами.

– А далеко твоя тетка живет?

– Я же говорил, в Семиреченске. На поезде – семь часов езды, а поезд ходит отсюда два раза в день, транзитом – в половине двенадцатого и в девять вечера.

Перед самым уходом Сугробова вдруг вспомнила про окно.

– Илья! А с окном как? Застеклить бы надо.

– Если вернусь, застеклим, – ответил он.

– Типун тебе на язык.

Директриса, конечно, упиралась: ведь самое жаркое время – конец учебного года, подготовка к экзаменам, к ЕГЭ, но Достоевский был настойчив. Вплоть до того, что готов был написать заявление об увольнении по собственному желанию. Речь ведь шла о его тетке. Они даже позволили себе покричать друг на друга, чем вызвали немалый интерес у секретарши и случайно зашедшей в приемную учительницы. И все же Вероника Николаевна сдалась, уступила и отпустила.

Они купили два билета в сидячем вагоне. Впрочем, двум молодым влюбленным людям этого было вполне достаточно. Зато времени для разговора и более близкого знакомства – полно. Они сидели в боковом купе, как в своем отдельном мирке. Пакетик с едой и водой поставили на стол, облокотились на него локтями и тихо ворковали друг с другом, не обращая внимания ни на кого вокруг.

По вагону ходили туда-сюда пассажиры, проводники спрашивали билеты, предлагали журналы-газеты и чай, за окнами – степь, насквозь просвистываемая ветром, вдалеке горы, манящие к себе людей своими белоснежными шапками.

Сначала Сугробова рассказывала о себе, потом наступила очередь Достоевского. У него, разумеется, семейная история оказалась более длинной и интересной, теряющейся в сибирских дебрях семейства Желниных. Анна слушала, чуть приоткрыв рот. С каждой минутой она все больше открывала для себя большую душу учителя маленькой школы сибирской глубинки и загадочную историю неопубликованного романа Федора Достоевского.

Устав от рассказов, наши герои почувствовали, что пора бы и перекусить. Пока Анна раскладывала на столе нехитрый обед из бутербродов, вареных яиц и огурцов с помидорами, Илья сходил к проводнице за чаем и вафлями. В это время в соседнем купе какой-то пьяный мужик втолковывал своей соседке, толстой даме средних лет, после каждого его слова кивавшей головой:

– И тогда я ему сказал: «Я тебя, сынок, учить и наказывать не буду. Тебя научит и накажет сама жизнь».

После еды их стало клонить ко сну: ночь все же была у них страшно веселая и почти бессонная. Достоевский первым перестал бороться с дремотой и вскоре заснул, облокотившись спиной о купейную перегородку, головой уткнувшись в угол, приложив, чтобы было помягче, шапку.

Поняв, что Достоевский заснул, Сугробова заскучала. Пару раз зевнув, широко раскрывая рот, она некоторое время смотрела в окно на проскакивавшие мимо полустанки. Вот и очередной из них: шлагбаум перекрыл рельсы, не пуская автомобили. А в одном из них, полицейском, с переливающейся синим цветом мигалкой, сидел на заднем сиденье Порфирьев, которого со всеми удобствами везли в Болотное полицейские Семиреченского райотдела.

Сугробова, борясь со сном, достала из-под лавки свой рюкзак, открыла потайной карманчик, вынула оттуда ту самую зеленую папку с бесценной рукописью, предательски задрожавшими пальцами развязала шнурки, бросила взгляд на спавшего Достоевского и начала читать.

«Анечка Суглобова, простоволосая, в одной лишь ночной сорочке, стояла на коленях перед образами и молилась:

– Господи, спаси и сохрани обоих! Отведи их руки от оружия, образумь их сердца, остуди их горячие головы, не погуби ни одну жизнь! Ежели же ты не сделаешь этого и кто-либо из них падет от руки друга, я наложу на себя руки, возьму на душу сей грех.

Она перестала креститься, слезы полились из ее глаз. Что же ей делать? Как предотвратить неотвратимое. Ведь с утренней зарею они выедут в степь за город и будут стреляться. Она же обоих любит и не может, как они ни просили ее, сделать между ними выбор.

Вдруг она перестала плакать, лицо приняло решительное выражение. Она поднялась с колен. Она поняла, что ей нужно делать. Быстро собравшись, выбежала из дома и бегом помчалась к дому, где жил военный комендант города. Ей даже в голову не пришло, который сейчас час и что, возможно, комендант еще изволит почивать. Да так оно и оказалось. Денщик быстро остудил ее пыл.

– Ты поглянь-ко на небо, дура: солнце токмо встало, а ты просишь разбудить их благородие.

– Так в том-то и дело, миленький, что сейчас его разбудить в самый раз, а через час может быть уже и поздно будет, – умоляла она денщика.

А тот и сам стоял сонный, через каждую минуту зевая и почесываясь, и потому злой.

– Пойми ты, в эти минуты два дуэлянта, два товарища должны стреляться из-за меня, а я не хочу, не хочу, чтобы с ними что-нибудь случилось.

Услыхав про дуэль, денщик перестал зевать, стал чесать бритый затылок. Ведь он знал, что царским указом дуэли запрещены, а всех, кто воспротивится этому указу, велено немедля арестовывать и бросать в кутузку.

– Ладно, жди. Сейчас пойду доложу, – наконец выговорил денщик, а затем погрозил Анечке пальцем. – Однак, гляди-тко у меня, ежели соврамши, а я их благородие по пустякам разбудил, вот они ужо тебе зададут.

– Доложи, миленький, доложи, я истину сказала, вот те крест!

Денщик ушел будить коменданта, а Суглобова стояла, заламывая руки и переживая, что комендант спросонья может не сразу разобрать, в чем дело, а потом уже будет поздно.

Однако комендант появился довольно быстро, в брюках, накинутом на белоснежную ночную сорочку кителе и в ночном колпаке на голове. Тут же за его спиной показалась и фигура денщика, ткнувшего рукой в сторону девушки.

– Вот эта барышня, ваше благородие.

– Да уж догадался, Иван, коли других окрест не наблюдается.

Комендант, не старый еще офицер в чине майора, но уже седовласый, со слегка морщинистым лицом и узкими азиатскими глазами, увидев перед собою красивую молодую барышню, расправил двумя указательными пальцами пышные рыжие, в отличие от волос на голове, без какой бы то ни было проседи усы, сдернул с себя колпак, вручив его денщику.

– Ну-с, барышня, ты говоришь, кто-то нонче на дуэли драться решил?

– Да, ваше превосходительство, – низко склонила голову Суглобова, затем, тут же подняв ее, посмотрела в глаза коменданту. – Два ваших офицера, подпоручик Рагозин и прапорщик Кошкин на пятой версте от города, у горы Ленивки в эти минуты должны стреляться на дуэли.

– Почем знаешь? – встревоженно спросил майор.

– Прежде чем к вам податься, я забежала к ним в дом. Хозяйка сказала, что их нету. А намедни они договаривались, что, ежели я не определюсь, кому готова отдать свое сердце и руку, они будут стреляться.

– Вот как? – комендант все еще не хотел верить Суглобовой: мало ли что девке в голову взбредет.

А та, видя, что комендант медлит, не торопится, заплакала.

– Ваше превосходительство, вот ей-богу, я не вру, – она снова перекрестилась. – И никому не готова из них отдать свою руку, потому как сердце разрывается меж обоими. Поторопитесь, спасите обоих, ваша милость.

– Иван, готов лошадь! И поднимай караул, мигом!

– Слушаюсь, ваше благородие! – вытянулся в струнку денщик, тут же умчавшийся выполнять приказание.

– А вы, барышня, домой ступайте! Далее уже не ваша забота.

Секунданты проверили пистолеты, вручили их каждому из дуэлянтов.

– Расходитесь, господа! – скомандовал один из секундантов.

Кошкин с Рагозиным взвели курки пистолетов, подняли их стволами вверх и пошли в разные стороны на пятьдесят шагов.

Занималась заря. Солнце показалось из-за горы и медленно поползло вверх, лениво покачиваясь своими округлыми боками. На небе не было ни облачка, а легкое дуновение полусонного ветерка ничуть не смущало наседающий на землю зной, грозивший днем и вовсе превратиться в пекло. Еще недавно зеленая трава пожухла, превратившись в желтые скрученные коконы. Даже утренняя роса не окропила эту землю.

Дуэлянты дошли до краев заранее означенной площади, повернулись лицом друг к другу, при этом стараясь не смотреть на своего товарища. Некоторое время стояли молча. Слышно было, как вокруг жужжала мошкара и мухи. И только тяжелое дыхание да сильное сердцебиение выдавали волнение обоих.

– Сходитесь, господа! – скомандовал все тот же секундант.

Второй секундант переглянулся с доктором, тот, поняв немой вопрос, чуть приподнял свой саквояж с медицинскими принадлежностями.

Они начали сходиться. В двадцати шагах друг от друга были воткнуты две шпаги, означавшие границу сближения. Шли медленно, словно желая подольше продлить час решения своих судеб.

Наконец, дойдя до барьеров, они остановились. Снова подняли вверх руку с пистолетом и стали медленно опускать ее, готовясь нажать на спусковой крючок…

– Отставить! Прекратить!

До дуэлянтов и секундантов донесся знакомый, хрипловатый голос коменданта, и тут же тот выстрелил в воздух из пистолета. За ним, вздымая пыль, мчались на лошадях караульный вахмистр и два солдата.

Это было настолько неожиданно, что оба дуэлянта вздрогнули и непроизвольно нажали на спусковой крючок. Вдогонку за первым раздались еще два выстрела. На груди у Рагозина выступила кровь, у Кошкина же пуля сорвала с головы лишь офицерский картуз. Рагозин, выронив пистолет, свалился на землю словно подкошенный. Доктор с обоими секундантами и Кошкиным бросились к нему. Доктор разорвал рубашку, взглянул на рану, стал щупать пульс. Кошкин опустился перед ним колени и с выступившими на глазах слезами вмиг пересохшими губами прошептал:

– Прости меня, Павел.

Рагозин открыл глаза и изобразил на лице улыбку, которая скорее напоминала гримасу боли:

– Благословляю тебя, Александр… Береги е…

Рагозин не договорил. Жизнь окончательно покинула его тело. Он даже не успел закрыть глаза. За него это сделал Кошкин, затем повернул голову к доктору. Тот в ответ лишь руками развел.

В этот момент комендант с караулом достигли места дуэли, быстро спешились. Майор подошел к сгрудившимся над трупом офицерам и доктору. Те немедленно поднялись и расступились, сняв головные уборы. Майор также снял фуражку, перекрестился.

– Кто второй? – спросил он.

– Я, господин майор! Прапорщик Кошкин.

– Сдать оружие!

Кошкин покорно протянул майору пистолет, затем отстегнул саблю и также протянул командиру.

– Арестовать его! И этих господ тоже!

Вахмистр с солдатами окружили всех участников дуэли, забрали у них оружие. Труп подпоручика Рагозина положили поперек седла его коня, на котором он прискакал сюда. Вся процессия пешим шагом двинулась в сторону города. Всех участников дуэли ожидал военный суд…

Анечка Суглобова несколько дней лежала на могиле любимого человека. Никакие силы не могли ее оторвать от земли. Даже неожиданно разразившийся долгожданный дождь, столь редкий в этих краях об эту пору. Ни родители, приносившие все это время ей еду и воду, ни подружки, толковавшие ей последние новости. Она не прикасалась ни к чему. Плакать уже не было сил и слез. Она просто лежала, объяв руками могилу, и ничего не думала. То ли в забытьи, то ли во сне. И только день, когда в суде должны были огласить приговор Александру Николаевичу Кошкину, заставил ее подняться. Но когда она встала, все бывшие в тот момент на кладбище ахнули. Лицо ее посерело, глаза едва не выкатывались из орбит и смотрели бессмысленно куда-то в даль. Волосы переплелись и наполовину опутались сединой, словно паутиной. Отец, мелкий чиновник по поручениям, увидев, что случилось с дочерью, схватился за сердце. Мать, дебелая баба с некогда румяным лицом и ямочками на щеках, постарела сразу на несколько лет.

– Кошкин Александр Николаевич разжалуется в рядовые и приговаривается к десяти годам каторги со ссылкой в Нерчинские рудники, – бесстрастно зачитывал приговор судья в черной судейской мантии.

– Не-е-ет! – душераздирающий крик Анечки Суглобовой разорвал мертвенную тишину судебного присутствия…»

Они приехали в Семиреченск вечером. Тетки Клавы, разумеется, дома не было – она все еще находилась в больнице. И у Достоевского от дурного предчувствия кольнуло сердце. Он машинально сжал ладонь Сугробовой, которую вел за руку. Она тихо застонала и негромко произнесла:

– Мне больно, Илья.

– Ой, извини! – он разжал руку. – Просто у тетки свет не горит. Боюсь, что эта сволочь не соврал, когда звонил.

– А как же мы в дом попадем?

– У меня ключ есть, не волнуйся. Когда дядь Миша замок менял, сразу для меня ключ резервировал.

Они вошли в квартиру, зажгли свет, прошлись по комнатам – в помещении явно никого не было уже минимум несколько дней, о чем свидетельствовала пыль в разных местах, а в углу появилась даже паутина.

– Я думала, у твоей тети отдельный дом.

– Когда-то был дом, потом город стал расширяться, дом сломали, дали квартиру недалеко от того места… Послушай, Аня. Ты здесь пока располагайся, а я на почту сбегаю, может быть, там что-то знают, а на обратном пути в магазин зайду – холодильник-то пуст.