Текст книги "Убийство с продолжением (СИ)"

Автор книги: Виктор Юнак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

29

Любу Желнину, старшую дочь, нельзя было назвать бесприданницей: Клавдии Георгиевне удалось кое-что накопить из своих не очень больших заработков, сама Люба загодя шила и вязала себе убранство, а еще Клавдия Георгиевна отдала ей небольшой холщовый мешочек с черновиками Федора Достоевского, которые тот лично наклеил вместо обоев в доме Желниной в Озёрках и которые Желниной с дочерьми удалось отодрать от стен.

– Когда-нибудь на этом можно будет немало заработать, – объясняла дочери Клавдия Георгиевна. – Тогда ведь Федор Михайлович был еще малоизвестным сочинителем, а нынче-то он вон как поднялся.

– А вы, маменька, не пытались дать о себе весточку Федору Михайловичу?

– Что было – прошло. Я думаю, Федор Михайлович уже забыл о нашем существовании.

– А как же Феденька? Вы же сами говорили, что он весьма похож на своего отца.

– Похож, да, но мало ли, сколь людей бывают похожи на других.

– Но ведь в этом случае все сходится?

– Давай прекратим этот разговор! И еще раз прошу тебя – об этом не должна знать ни одна живая душа. Ты меня поняла, Любинька?

– Да, маминька, – Люба послушно опустила глаза.

А вскоре она влюбилась.

Через Семиреченск прошел полк бравых казаков – в двух верстах от города на одной из вершин хребта Алатау была крепостица, защищавшая городок и окрестности от набегов полудиких киргизов. По приказу генерал-губернатора в этом месте казакам следовало построить станицу для охраны рубежей. Место было выбрано довольно удачно – речка Семиреченка, хоть и не велика и неприглядна с виду, но в половодье разливалась на несколько верст, делая неприступной строящуюся рядом с ней станицу.

И вот теперь выделенная наказным атаманом сотня проследовала к месту своего нового проживания. Все были молодцы, один другого стоящий. В фуражках с малиновым околышем и темно-зеленой тульей с малиновой выпушкой. В шароварах серо-синего цвета с малиновыми же лампасами шириной до пяти сантиметров. Мальчишки с девчонками тут же, словно горох, выскочили на улицу и окружили строй с криками, воплями, восторженными взглядами.

Пока строились хаты и обустраивалась станица, казаки были частыми гостями в Семиреченске, а многие офицеры снимали в городе себе квартиры. Однажды, идя в лавку, Люба заметила, как отворились ворота соседнего с их домом двора и оттуда выехал на красивом кауром жеребце с хорошо причесанной черной гривой молодой, но уже обладавший пышными усами, в серо-синих с малиновыми вставками шароварах подхорунжий с длинной, параллельной погону лычкой, прямо на которой располагалась одна маленькая звездочка. Подхорунжий перегородил Любаше дорогу, она вынуждена была остановиться, чтобы пропустить казака, и при этом непроизвольно загляделась на него: из-под фуражки выглядывали черные как смоль волосы, широкие, ровной дугой брови, большие серые глаза, слегка вытянутый нос с широкими крыльями ноздрей и ямочки на розовых щеках. За плечами у него была винтовка, на ремне сабля, в руке – нагайка. Он сначала мельком взглянул на нее, не больно тыча шпорами в круп коня и проскакав совсем близко от нее.

– Ай не видишь, казачок? Чуть не наехал на меня! – крикнула она ему вслед.

Он оглянулся, еще раз взглянув на нее, и поскакал по делам службы.

Зато вечером, вернувшись из крепости, он зашел во двор к Желниным и постучал в окно согнутым большим пальцем. Любаша будто почувствовала, что это к ней, и бросилась к окну, в последний момент опередив Феденьку. Тот даже опешил:

– Ты чего, Любаша?

– Прости, Феденька. Это ко мне.

И она не ошиблась. Выглянула в окно, узнала знакомое лицо и под бешеный ритм сердечного биения выскочила в сени, оттуда на крыльцо.

Федя глянул в окно: ему было интересно, что станет делать сестра. Но средняя сестра, Варя, которой Любаша рассказала свое утреннее приключение, одернула брата:

– Ты бы, Федя, сходил задал корма корове.

Выходить-то пришлось на задний двор.

– Чего пришел? – грубовато спросила Любаша.

– Так ить извиниться хочу, за утрешнее-то.

– А что было утром? Я уж и забыла.

– Так ить чуть Каурым тебя не раздавил, – ямочки на щеках казака смешно шевелились в такт словам, и это вызывало у Любаши улыбку. Он же воспринимал это по-иному.

– Так уж и раздавил. Я чай не лепешка какая. Тебя как звать-то?

– Тимофей я, Раскольников. А тебя как?

– Любаша. Женат небось?

– Ни в коем разе! Бобылем пока. Жду!

– Чего ждешь-то?

– Пока кто-нибудь не согласится казачкой моей стать.

– И что? Желающих много?

– Да не-е! Считай, ты первой будешь.

Любаша посмотрела на него удивленно, а потом расхохоталась.

– Чего смеешься? Смешное, что ль, сказал?

– А то! Первый раз меня увидел и сразу замуж зовешь?

– Отчего ж первый? Первый раз я тебя еще утром видел.

Они шли по улицам городка, дошли до берега речки, остановились. Раскольников посмотрел в ту сторону, где строилась будущая станица.

– Во-он, вишь, там, на взгорке, моя хата будет. Добрый пятистенок, с размахом. В такой хате хозяйка нужна, куды мне одному в ней жить.

Ближе к зиме они поженились. Свадьбу сыграли в новой, той самой хате, где еще пахло белилами и свежестругаными досками. Вся станица с есаулом во главе гуляла на первой свадьбе в этой станице. И сама Любаша, дочь казака, а теперь и сама казачка, не ударила в грязь лицом – одета была в широкую юбку и рубашку с манжетами, поверху блузка с пышными рукавами, обшитая тюлью, плотно облегавшими тело. На голове красовалась красная кумачовая шаль, заплетенные в толстую косу волосы были обернуты вокруг головы. На шее бусы, в ушах серьги, на ногах красивые сапожки.

Любаша прибиралась в светелке, подмела пол, решила проверить, что ей может пригодиться из вещей, для чего открыла сундук. Она была на седьмом месяце беременности, сарафаны и юбки с блузами, рубашками, которые она до сих пор носила, ей уже стали малы. И она вспомнила, что мать, Клавдия Георгиевна, собирая ей приданое, положила в сундук отрез ситца, сейчас он как раз пригодится для более просторной одежды. Ситец оказался в самом низу, рядом с небольшим холщовым мешочком, в котором хранились черновые рукописи Федора Достоевского. Она вытащила мешочек, достала отрез, расправила его, переложила с руки на руку, любуясь и примеряясь. В этот момент услышала во дворе ржание Каурого и голос мужа. Быстро собрала все в сундук, отложив на скамью отрез ситца. При этом в спешке забыла про мешочек, который так и остался лежать на полу возле сундука.

– Любаша, встречай мужа!

Раскольников вошел в хату, повесил на гвоздь у входа нагайку, затем папаху. Снял черкеску и кафтан. Увидев, что жена копошится у сундука, недовольно проворчал.

– Что ты там возишься? Жрать давай!

– Есть сейчас будешь. Сначала глянь-ка, Тимофеюшка, красивый ситец?

– Откель такой?

– Маманька в качестве приданого дала, забыл, что ль? Сарафан себе новый сошью и юбку, а то в эти уже не влезаю, – она немного смутилась и виновато улыбнулась.

Раскольников подошел к ней, обнял, поцеловал, погладил живот.

– Гляди, казака роди!

– Как уж бог даст, Тимошенька, – снова улыбнулась она и подошла к печке, ухватом вынула казан со щами, поставила на стол.

Раскольников сел на лавку, устало оперся о стену, вытянул ноги.

– Сыми сапоги, Любаша! Устал я сегодня опосля учений.

– Так, может, кваску для начала?

– Можно и кваску.

Любаша взяла деревянную ендову, вышла в сени, где на холоде стояла кадка с квасом. Он подтянул ноги к себе и тут задел тот самый холщовый мешочек, который Любаша забыла положить в сундук.

– Это чего такое?

Он поднял мешок, потряс его, поднеся к уху, но ничего не услышал, кроме легкого шуршания.

– Любаша! – крикнул он. – Это чего такое?

Любаша с квасом вернулась в горницу и, увидев в руках у мужа холстину, испугалась. Протянула мужу ендову, а другой рукой хотела было взять мешок, но Раскольников отвел руку в сторону, одновременно выпивая квас. Отдав жене ендову и вытершись рукавом, недовольно спросил:

– Это чего тут такое на полу валяется? Прибраться как след не можешь?

– Тимоша, я ситец доставала, а это забыла в сундук назад положить. Ты пришел, и я не успела.

– Это у тебя в сундуке лежало?

– Ну да! Маманя велела беречь.

– А что здесь?

Раскольников стал развязывать мешок, а Любаша дрожащим голосом произнесла:

– Рукопись там, черновики сочинителя Достоевского.

– Чего-о? Кто такой?

Он, наконец, развязал мешок, сунул руку внутрь и вытащил свернутую в рулон бумагу, повертел в руке, хотел было развернуть, но Любаша умоляюще скрестила руки на груди:

– Тимошенька, ради бога, не порви, не помни. Маманя сказали, что эти бумаги больших денег стоят.

– Вот это шмотье? Врет твоя маманя! Не могет такого быть, чтобы какие-то бумажки стоили больших денег.

Он хотел выбросить их, но, посмотрев на жену, готовую расплакаться, бросил бумаги назад в мешок, двинул его сапогом под лавку.

– Ладно! Жрать давай!

Насытившись, Раскольников размяк, подозвал к себе Любашу, посадил к себе на колени, погладил живот, а потом спросил:

– Ты это, Любаш, ты чего там про сочинителя этого гутарила?

– Про Достоевского, что ль?

– Ну!

– Так ведь мы когда на хуторе Озерки жили, он тогда из каторжников снова в офицеры был пожалован. Ну, и в отпуск приехал на хутор и снял комнату у нас. И потом заболел, чахотка, что ль, у него была и падучая. Маманя лечила его, выходила, ну а потом, как водится, что меж мужиком и бабой бывает-то?

Она хихикнула и погладила себя по животу.

– Гуляшшая была мать-то?

– Господь с тобой, Тимошенька! Всю жизнь верная отцу нашему была. Между прочим, есаулом был. Тольки помер он за много лет до того. Потому и комнату сдала, чтоб нас прокормить с сестрой Варюхой. А так, как сказала, тольки и было, что единожды. Не удержалась, не утерпела.

– Врешь, поди, про сочинителя. Станет он с какой-то казачкой…

– Она не какая-то, она учителшей была в школе-то. Да и у Федюни фамилия-то евойная – Достоевский. Маманя, правда, строго-настрого наказала никому про эту нашу тайну не рассказывать. Вот тебе только, как мужу милому, и поведала.

– А бумажки чего свои вам оставил?

– Так это он стены ими оклеивал, чтоб не дуло. В степи-то еще какие ветрюганы!..

Любаша встала с колен, стала стелить на полатях.

– А чего это она решила тебе эти бумажки отдать?

– Болеть она стала, вот и отдала, как старшей, велела беречь. Но это еще что! Главная ценность не у меня – у Федюни.

– Что за ценность? – насторожился Раскольников.

– Не черновик, рукопись цельная. Без начала, правда. Когда Федора Михайловича срочно вытребовал к себе в часть командир, он так быстро собирался, что забыл эти записки, которые дал мамане почитать. Она пыталась их ему вернуть, но не смогла – сочинитель женился и уехал с жонкой.

– А точно рукопись у братца твоего?

– А то не точно! Маманя так и сказала: Феденька является сыном Федора Михайловича, след и беречь эти записки только ему и можно. И пусть, дескать, по мужской линии своим наследникам передает до лучших времен.

– Ты, Любаша, только того, никому не трепись про этого своего сочинителя да про записки его, не позорь меня перед людями. Засмеют ведь. А я не погляжу, что на сносях, нагайкой огрею.

– Нешто я не понимаю, Тимошенька. Да и потом, это наша, желнинская тайна.

Раскольников не очень поверил жене. Но решил все же проверить, для чего надумал хитростью выманить у Федора рукопись. Разумеется, кто такой Федор Достоевский, он слышал, хотя книжек читать не любил, считал это занятие пустым времяпрепровождением – то ли дело шашкой махать да из винтовки стрелять.

Выбрав момент, он прискакал в Семиреченск, остановился у кабака, привязал своего Каурого к коновязи, но сразу заходить в кабак не стал. Решил для начала наведаться в дом своей жены. Ему повезло – он увидел Федора на улице, точнее, на небольшой площадке между двумя улицами, любимом месте для мальчишек – они там часто собирались и играли в свои игры.

Вот и сейчас группа из трех мальчишек, среди которых был и Федор Достоевский, играли в популярную тогда игру. На земле начертили круг, в центр которого сложили несколько камней, а затем по очереди еще одним камешком старались выбить остальные камни из круга. Кто больше выбил, тот и победитель.

Играли шумно, спорили, кричали:

– Я сразу три вышиб.

– Нет, два! Один не пересек линию, а пересек только после моего удара.

– Ты врешь!

– Не вру! Федька, подтверди.

– Сами разбирайтесь! Я ничего не видел. Сейчас моя очередь кидать.

Федор присел на корточки, прищурил один глаз, целясь, и кинул камень.

– Есть! Сразу три вышиб. Я победил!

– Нет, я тоже три вышиб! – крикнул первый. – Давай перебрасывать.

– Ничего не три, ты два вышиб. Третий был мой! – заупрямился второй, судя по росту, самый младший.

– Ничего не твой! – первый сжал кулаки и готов был броситься на второго.

Вокруг мальчишек собралось уже несколько подростков и даже стариков. Стояли и смотрели, сначала на забаву, затем предвкушая возможные ее последствия. Раскольников, также наблюдавший за всей этой картиной несколько минут, понял, что сейчас будет драка и значит самое время позвать Федора.

– Федька, подь сюда!

Федор оглянулся и увидел зятя, но не решался сразу подойти к нему.

– Подь, подь! – снова позвал Раскольников.

Федор был тринадцатилетним скуластым мальчиком с маленькими, близко посаженными серого цвета глазами. Роста был не очень высокого, но сложен хорошо.

– Здоров будь, Федор! – Раскольников протянул мальчишке руку.

– И тебе не кашлять, – Федор пожал протянутую руку. – Как Любаша, не родила еще?

– Так рановато будет.

– А у тебя, как – дело есть или просто позвал? – Федор оглянулся посмотреть на двух своих товарищей по игре: те продолжали спорить, но, к счастью, до драки решили не доводить – старший согласился с младшим, что его камень все-таки не пересек линию круга.

– Я тут в кабак собрался, хошь, пойдем вместе? – предложил Раскольников.

– В кабак? С тобой?

– Ну!

Федор заулыбался: он еще ни разу не был в этом заведении, да и боялся туда заходить, видя, как после его посещения многие либо выползали оттуда, либо их выносили жены да матери.

– Мне мамка не велит! – ответил он, нахмурившись.

– А ты ей не говори! Ты вона уже какой – выше моего плеча будешь, а все мамки боишься.

– Федька, играть дальше будешь? – позвал его первый товарищ.

Федор оглянулся, посмотрел на друзей, покачал головой.

– Не, играйте без меня. Я с Тимофеем пойду.

– Ну, как хочешь.

– Ты не шутишь про кабак? – переспросил Федор.

– Ты смеешь сомневаться в слове подхорунжего, малец? – строго спросил Раскольников. – У нас в станице за такое давно бы уже нагайкой по спине получил… Ладно, не серчай! Пошли!

Раскольников пошел вперед быстрым шагом, Федор посеменил за ним.

Кабак в Семиреченске был один. Народ туда набивался каждый день. Иногда даже мест не хватало, и хозяин нашел выход – установил у одной стены несколько высоких столов, за которыми можно было только стоять. Не очень удобно, особенно для тех, кто уже изрядно нализался и сваливался под стол, зато экономия места, а свалившихся на оплеванный пол даже легче было вытаскивать из-под высокого стола, чем из-под лавок, за которыми сидело большинство посетителей.

Но Раскольников нашел два вполне удобных места за столом у окна. При этом, правда, пришлось выковырять из-под лавки уже лыка не вязавшего клиента, а его все еще державшегося на скамье дружка заставить уйти вместе с приятелем на свежий воздух. Тот, естественно, недовольно поворчал, но с казачьим офицером, пощелкивавшим нагайкой по сапогу, спорить не стал. Через пару минут перед Раскольниковым вырос кабатчик – плотный и потный, лысоватый еще не старый мужчина в засаленном фартуке поверх красной рубашки-косоворотки.

– Чего изволите, господин офицер?

– Мне ковш водки, а малому пивка свежего.

– А кушать что изволите?

– Вот это и будем кушать, – хмыкнул Раскольников. – Погодь, хозяин! Шутки надо понимать. Тащи пироги с грибами и свинячью лапу, запеченную в тесте.

Пока кабатчик передавал заказ половому, Федор с любопытством рассматривал интерьер кабака и его посетителей, пытаясь обнаружить среди последних знакомые лица. Но в этом смраде и духоте все лица расплывались и казались похожими друг на друга.

– Я у тебя давно хочу спросить, Федька, – отвлек мальчишку от созерцания Раскольников. – Откель у тебя фамилия такая – Достоевский. Мамка твоя – Желнина, сестры тоже.

– Так у моих сестер отец был казачий есаул Желнин, а у меня другой. Достоевский. Тоже Федор, как и я, стало быть, я Федор, сын Федора.

– Что за Достоевский? Мать, что ль, гуляшшая была?

Раскольников сделал вид, что ничего не знает о происхождении мальчишки, и выпытывал все, пытаясь выведать что-нибудь отличное от слов жены. Федора немного смутил этот вопрос, он несколько замялся, но в этот момент к столу подошел хозяин с ковшом водки и чаркой, за ним половой принес в деревянной кружке в форме бочонка пиво. Жена кабатчика на деревянном подносе принесла заказанные закуски.

Раскольников придвинул к себе кружку с пивом, глянул внутрь, принюхался.

– Пиво свежее?

– Обижаете-с, господин офицер. Намедни-с супружница моя собственноручно варила в корчаге, на меду. Сутки почти томилось в печи. Кроме воды, солода и меда – вот вам крест, – ничего нету боле.

Жена, еще не успевшая отойти от стола, согласно кивнула.

– Ладно, не обижайся. Это я так. Малой все-таки.

Половой налил из ковша водку в чарку, поклонился и отошел.

– Ну, Федька, – Раскольников поднял чарку и кивнул ему на кружку, – с причастием тебя.

Он засмеялся и стал следить за тем, как Федор пригубил кружку и стал большими глотками пить пиво. Поначалу, с первого глотка, пиво едва не вылилось назад, в кружку, но Федор стерпел и со второго глотка уже стал пить медленнее, и пиво легче проходило внутрь.

– На первой достаточно! – Раскольников свободной рукой опустил руку с кружкой Федора на стол, сам одним махом выпил свою чарку водки.

– Ты, малой, закусывай давай, кабы не развезло!

Раскольников подвинул к нему плошку с пирогами, а сам рукой отломил кусок свиной ноги. Федор и в самом деле почувствовал, как в голову ему что-то ударило, но что, он пока понять не мог.

– Так я у тебя спрашивал, откель у тебя фамилия такая – Достоевский?

– Ну, как же! Ты не слышал, что ль, что есть такой сочинитель – Федор Достоевский?

Федор, дабы преодолеть шум в голове, заговорил было достаточно громко, но его тут же осадил Раскольников:

– Ты потише-то, потише гутарь! Я же не глухой.

Федор понимающе кивнул и уже тише добавил:

– Так это, вот, мой отец.

– Чем докажешь?

– Так ведь маманя рассказывала.

– Ну, знаешь ли, бабы иной раз такое могут выдумать.

– Не веришь?

– А ты докажи!

– Пойдем!

– Не, погодь маленько. Мы ж еще не все выпили и не все съели. Негоже хозяев обижать.

Раскольников налил себе в чарку еще водки и жестом указал Федору на его пивную кружку.

– Так чем доказывать будешь? – спросил Раскольников после того, как оба закусили пирогами.

– У меня есть отцовские записки, роман, который еще нигде не публиковался.

– Врешь!

– Не вру! – Федор уже плохо себя контролировал и с силой стукнул кулаком по столу.

Кабатчик из-за стойки глянул на Раскольникова, тот махнул рукой: мол, все в порядке. Он вытащил из кармана серебряный пятак, кинул его хозяину, тот ловко на лету поймал монету. Раскольников тут же поднялся, хлопнул по плечу Федора, но у того встать не получилось: пиво ударило не только в голову, но и в ноги. Тогда Раскольников за шиворот поднял мальчишку, подхватил его под мышки и повел на улицу.

– Ну, пойдем, покажи свои записки.

Федор не столько шел, сколько его тащил Раскольников. Но на улице ему полегчало. К счастью для последнего, дома не было ни матери Федора, ни сестры Варвары. Федор тут же подошел к своему маленькому деревянному ларцу, с трудом вставил ключ в замок, открыл, поводил руками по небогатому скарбу в этом ларце и вытащил наружу завернутую в холстину толстую пачку исписанных мелким почерком листов бумаги.

– Во, гляди!

– Чего глядеть-то? Откель я знаю, что это за бумаги? Може, это ты сам их почеркал?

– Дурья ты башка! Глянь на почерк!

– Но, но! Ты в выраженьях-то не очень! Не то нагайки моей испробуешь. Откель я знаю, чей это почерк! Вот ежли б ты дал мне эти записки прочитать, тады я б тебе поверил.

– Так возьми, читай.

Раскольников живо взял бумаги, снова завернул их в холстину, спрятал за пазуху, ядовито усмехнулся, сказал:

– Ну, лягай проспись, не то мать заругает! И ни-ни про меня, ясно?

– Нешто я маленький, не соображаю.

Раскольников ускакал к себе. Ничего не сказал Любаше, а холстину с записками Достоевского спрятал в укромном месте в чулане. Он еще не решил, что будет с ними делать, но все же лучше иметь такое богатство у себя, нежели храниться оно будет у какого-то несмышленого отрока.

На следующее утро Федор проснулся с головной болью. Разумеется, про свой поход в кабак он ничего матери не сказал, однако вспомнил про рукопись. Решил проверить, на месте ли она. Конечно же, ее в ларце не было. Он весьма расстроился. Даже в тот день в гимназию не пошел. Когда его о том спросила вернувшаяся с работы в городской больнице, где она состояла сестрой милосердия, Варвара, он с таким испуганным видом посмотрел на нее, что Варвара встревожилась:

– Что с тобой, Феденька?

– Меня мама, наверное, проклянет!

– За что?

– Ты не выдашь меня, сестрица? – он по-детски преданными глазами посмотрел на нее.

– Конечно, нет, если ты мне расскажешь всю правду.

– Понимаешь, вчера приезжал Тимофей Любашин, повел меня в кабак, пивом угостил…

– Ф-федя! – с ужасом произнесла Варвара, обхватив щеки ладонями.

– Не хочешь, не буду рассказывать.

– Прости, ради бога. Это у меня вырвалось от неожиданности. И что же было дальше?

– Он меня все допытывался, почему я не Желнин, как ты с Любашей, а Достоевский. Ну, я и объяснил ему, что мой отец – сочинитель Достоевский. Он не поверил. Сказал – докажи. Ну, я и решил как доказательство показать ему отцовы записки… А он, видать, их увез.

Федор прижался к сестре и заплакал. Она гладила его по голове, а сама думала.

– Как мне быть, Варенька?

Он поднял голову и сквозь слезы посмотрел на сестру. Варвара обняла его, снова прижала к себе, затем негромко, но твердо сказала:

– Я думаю, надо маме рассказать. Только она сможет заставить Тимофея вернуть записки. Ни Любаше, ни тем более мне это не под силу.

– Но мама будет очень сердиться.

– Вероятно! И по делу, согласись! Но другого выхода я не вижу.

Федор боялся попадаться матери на глаза. Та звала его, искала, но он так и вышел к ней. Убежал в горы и там прятался несколько дней. Варвара объяснила ей, в чем дело. Клавдия Георгиевна была очень расстроена. Долго ходила по комнате, затем остановилась, сказала дочери:

– Иди, найди извозчика.

Они приехали в станицу. Ничего не подозревавшая Любаша обрадовалась матери с сестрой. Сразу стала водить их по двору, показывать свое хозяйство. Затем стала рассказывать про свое самочувствие, про то, какую люльку казаки сделали ей для будущего первенца.

– А где Тимофей? – спросила наконец, мать.

– Да он сегодня выпил слишком много. Спит.

– Разбуди его! – приказала мать.

Любаша испугалась. Никогда еще мать не разговаривала с ней таким тоном и никогда еще не смотрела на нее таким взглядом.

– Что-то случилось, маменька? У вас такой вид…

– Разбуди своего мужа.

Не спрашивая больше ни о чем, Любаша пошла в другую комнату и стала тормошить Тимофея. Тот не сразу, но зашевелился.

– Тимоша, вставай, с тобой мама хочет поговорить.

– Отстань!

– Прошу тебя встань!

– Нагайки захотела, с-сука.

И тут произошло неожиданное. Клавдия Георгиевна сняла с гвоздя нагайку, зашла в комнату, где на полатях спал Раскольников, и с размаху полосанула плетью по зятю. Обе сестры тут же ахнули, прикрыв рот. Раскольников с выпученными глазами сразу вскочил на ноги, заорав:

– Что?! Какого…

Но, увидев, что с нагайкой перед ним стоит теща, сжал ладони в кулаки и сквозь зубы процедил:

– Это за что ж ты меня опозорила, мать? Как я теперь казакам в глаза смотреть буду?

– А ты им ничего не говори, они и не узнают. А вот мне скажи, где записки?

– Какие записки?

– Которые ты обманом вытянул у моего сына Федора.

– Ничего я у него не выманивал. Видать, он спьяну чего напутал.

– Так ты еще и опоил его, ирод?

Клавдия Георгиевна снова замахнулась на зятя нагайкой, но тот вовремя перехватил ее руку и оттолкнул ее. Варвара вовремя успела придержать мать.

– Не сметь больше на меня замахиваться! Не погляжу, что ты мать моей жены, – убью!

Глаза Раскольникова налились кровью, лицо исказило бешенство. Но, к удивлению дочерей, Клавдия Георгиевна ничуть не испугалась. Она лишь повернулась к старшей дочери и четко, выделяя каждое слово, произнесла:

– Любаша, если твой муж или ты сама не вернете Феденьке то, что ему принадлежит по праву, по моему материнскому завещанию, я тебя прокляну. Пойдем, Варя!

Не говоря больше ни слова, Клавдия Георгиевна развернулась и вышла во двор. За воротами их ждал все тот же извозчик. Варя послушно последовала за матерью. Любаша стояла бледная с вытянутым лицом и испуганным взглядом провожала через окно мать.