Текст книги "Убийство с продолжением (СИ)"

Автор книги: Виктор Юнак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

22

Жан-Мишель де Труа встретился в Париже с Бернаром Куртуа, сыном убитого в Ницце старика Куртуа. Куртуа болел – у него была простуда, он чихал и кашлял, осенняя дождливая погода не способствовала скорому выздоровлению. Чтобы не заразить детектива, Куртуа закрыл рот медицинской маской. Разговор с ним получился коротким. Из-за болезни Куртуа лишь успел сказать, что не очень хорошо знает предполагаемого убийцу его отца. Играл с ним однажды в парижском клубе. Это и в самом деле был русский – его предки то ли из первой, то ли из второй волны русской эмиграции. Знает лишь, что зовут его то ли Жорж, на французский манер, то ли Георгий, как его зовут русские. Фамилия какая-то сложная для французского уха. И подтвердил, что действительно в той самой игре поставил на кон рукопись Достоевского. Ведь все было нормально: этот Жорж убедился, что рукопись выставлена на аукцион, значит, деньги он мог получить реальные. Что заставило его пойти на преступление – ума не приложу.

– Но ведь рукопись принадлежала не вам, а вашему отцу, а он не давал гарантии Жоржу, что выплатит ваш долг в случае поражения.

– Так я же дал ему расписку. Он вполне мог бы подать в суд и выиграть процесс.

– Вы так не любите своего отца, что решили его подставить?

– Это не я его, а он меня не любит… не любил. Лишил меня наследства и даже все мои счета заблокировал. А те жалкие четыре тысячи евро… Вы же понимаете, что на них очень сложно прожить, особенно сейчас, в кризис.

– Видимо, он больше не мог терпеть вашу зависимость от карточных игр и казино.

– Да я сам себя иногда ненавижу за это, но ничего с собой поделать не могу.

– Вы мне можете описать, как выглядит этот Жорж-Георгий?

– У меня, к сожалению, плохая память на лица. Но постараюсь. Роста высокого, нос картошкой, лысый… Впрочем, возможно, он просто бреет голову. Что еще?.. А, на левой руке у него всего полмизинца, первой фаланги нет. Брови густые, черные… Больше ничего не вспоминаю.

– Скажите, а вы бы смогли попробовать на компьютере составить его фоторобот?

Куртуа задумался на несколько секунд.

– Никогда не пробовал, – засмеялся он, после чего закашлялся. – Но давайте попробуем. Только, если можно, завтра. Мне сейчас капельницу должны ставить, медсестра сейчас придет, и вообще я плохо себя чувствую.

– Хорошо! Я приду к вам завтра в это же время.

– Договорились! – Куртуа, лежа, подал детективу руку.

Но когда де Труа на следующий день пришел на квартиру к Куртуа, там уже работали полицейские. У де Труа от удивления округлились глаза. Он подошел к лейтенанту, представился.

– Частный детектив де Труа. Могу я спросить, лейтенант, что случилось? Я вчера беседовал с мсье Куртуа и сегодня еще раз договорился с ним встретиться.

– Теперь, если только на том свете, – хмыкнул лейтенант, следя за тем, как сержант в присутствии понятых описывает имущество хозяина квартиры.

– Не понял.

– Бернар Куртуа сегодня утром был найден под одним из мостов через Сену с перерезанным горлом. Простите, детектив, больше я вам ничего не могу сказать.

Де Труа был шокирован этими словами. Он вернулся к себе в офис, просмотрел и прослушал все записи, которые собрал за время расследования похищения рукописи и убийства старика Куртуа. Долго ломал голову, как могло такое случиться, что теперь убит и Бернар Куртуа. И вдруг его мозг просверлила догадка: неужели за мной кто-то следит? И этот кто-то знает, что я расследую это дело. Кто-то из тех, с кем я встречался, где-то случайно проговорился? Или не случайно? Он стал размышлять над этим, записал на листке всех тех, с кем встречался: Ницца – сержант полиции Петэн, продавщица магазина Меланж, Франсуа Куртуа, дворник Виллы офицеров; но они вряд ли состояли в сговоре с убийцей, разве что Меланж, да и та слишком долго работала с Куртуа и предавать его ей было ни к чему; Париж – один лишь Бернар Куртуа… Стоп! А что, если следили не за мной, а за Бернаром? Ведь он – единственный, кто видел лицо предполагаемого убийцы, и у того были основания бояться, что Куртуа может описать его. И когда я наведался к нему, этот самый Жорж-Георгий решил его убрать.

Де Труа даже выдохнул от этой догадки. Надо бы наведаться в квартиру Куртуа. Правда, ее наверняка опечатали полицейские. А что, если вызвать в Париж Франсуа? Впрочем, узнав о смерти отца, он и так должен появиться в столице. Бедный Франсуа. Не успел отойти от смерти деда, как тут же придется хоронить отца.

Франсуа Куртуа и в самом деле на следующий день прилетел в Париж. Де Труа позвонил ему и попросил разрешения встретиться, объяснив, в чем дело. Но реакция Франсуа оказалась неожиданной.

– Это вы явились невольным убийцей моего отца. Если бы вы с ним не встретились, он был бы жив.

– Послушайте, молодой человек. Я ищу не только пропавшую рукопись, но и убийцу вашего деда, а теперь, получается, и отца. У меня есть предположение, что убийца – одно и то же лицо. Именно поэтому мне хотелось бы еще раз побывать в квартире вашего покойного отца.

– Я не желаю с вами встречаться, и в квартире вам делать нечего.

– Послушайте, Франсуа. У меня есть подозрение, что в квартире есть жучки, подслушивающие устройства. Иначе убийца не смог бы узнать, что я с ним встречался, – мы говорили один на один.

Куртуа задумался. Как и всегда в минуты волнения, закурил.

– Хорошо, приходите завтра вечером, часам к семи.

Де Труа выдохнул.

– Спасибо, мсье. Только у меня просьба – пока я буду проводить обыск и пока я не найду искомый жучок или жучки, мы будем молчать. Тот, кто поставил эти жучки, не должен знать, что я приходил к вам. Так будет безопаснее для вас, да и для меня тоже.

– Договорились!

Чутье не обмануло де Труа. Прочесав сканером всю квартиру, он и в самом деле обнаружил крохотные подслушивающие устройства в двух местах – в коридоре, в самом углу изнутри дверцы раздвижного шкафа-купе, и в спальной комнате – жучок был прикреплен под кроватью у изголовья. Детектив положил их на стол перед Куртуа и кивнул:

– Вот и разгадка смерти вашего отца.

– Вы о чем?

– О том, что ваш отец сказал мне не всю правду. Оказывается, он встречался со своим потенциальным убийцей в этой квартире, хотя уверял меня, что видел его всего пару раз и только за игрой.

– Но возможен и второй вариант, – возразил Куртуа.

– Какой же?

– Уже подцепив моего отца на крючок, убийца мог оказаться в квартире и в отсутствие отца – вы же понимаете, открыть дверь опытному домушнику не такая уж и большая проблема.

– Резон в ваших словах есть, мсье. Но у меня теперь, по крайней мере, есть улики против него.

Де Труа положил «жучки» в целлофановый пакет, спрятал его в карман.

– Не хотел бы больше надоедать вам. Примите еще раз мои соболезнования. И все же есть у меня маленькая просьба – если вы мне понадобитесь, могу ли я вас побеспокоить?

– Да, конечно!

Они пожали друг другу руки на прощание.

23

В голове у Достоевского сложился четкий план, как переработать рукопись, что изменить, а что оставить в неприкосновенности. Разумеется, описание быта и реалий того времени, социальных аспектов, поведения и даже мыслей живших в ту эпоху людей – то, чего чаще всего не хватает многим современным писателям, пишущим на исторические темы, должны остаться неприкосновенными. Действия и поступки героев, с учетом современных познаний, могут быть несколько изменены. Решил он изменить и имена героев. Так, на всякий случай.

Набросав все это на бумаге, он засел за компьютер. Набрал прописными буквами заголовок: ДУЭЛЯНТЫ. На следующей строчке появилось слово Роман. Некоторые затруднения вызвало начало романа: не хватало первых глав. Впрочем, не мудрствуя лукаво, он собрал нужную информацию, скомпоновал ее, дальше все пошло довольно складно.

«Глава первая

1.

3 января 1850 года на Семеновском плацу в Петербурге состоялась казнь петрашевцев. Всех обвиняемых, а их было 123 человека, до момента казни содержали в одиночных камерах Петропавловской крепости. Основаниями для привлечения обвиняемых к суду послужили несколько фактов. Первый из них был связан с либеральными статьями «Краткого словаря иностранных слов», который был составлен вольнодумцем Буташевичем-Петрашевским и не раз публично обсуждался в стенах его собственной квартиры. Вторым поводом стало прочтение запрещенного письма Виссариона Белинского к мастеру сатиры Николаю Гоголю, которое «наполнено дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти». Все эти люди были арестованы еще в апреле прошлого года по доносу. На суде «Дело Петрашевского» рассматривалось в глубокой тайне. Его представили как серьезный политический заговор, по своей корысти сравнимый с неудавшимся государственным переворотом декабристов – за злоумышленное намерение произвесть переворот в общественном быте России, в отношении политическом и религиозном, за покушение для той же цели составили тайное общество. Из 123 обвиняемых, привлеченных к следствию, 22 судили военным судом, 21 приговорили к смертной казни через расстреляние.

Казнь смертников и была назначена на 3 января.

Около пяти часов утра двери каземата отворились и всех осужденных вывели во двор Петропавловки. Морозное хмурое утро, колкий ветер, дувший с замерзшей Невы, не предвещали ничего хорошего. Спустя час их всех посадили в кареты-возки и повезли к месту казни. Целая вереница двуконных возков-карет, едущих со стороны Невы вверх по Литейной улице по направлению к Невскому проспекту. С обеих сторон процессию сопровождали жандармы с саблями наголо.

Долгое, темное хмурое петербургское утро, крепкий мороз, в воздухе кружились снежинки, устилая белым покрывалом булыжные мостовые. Пустынные неосвещенные улицы, оконные стекла кареты были подняты и сильно заиндевели от мороза, так что сквозь них ничего не было видно. Семеновская площадь, незастроенное огромное поле, с высоким насыпным валом, где раньше было стрельбище, Семеновская полковая церковь угадывалась поодаль одним своим золотистым куполом, а посередине плаца небольшая группа народа, каре из войск, и в середине их площадка из досок на высоких бревенчатых столбах, на которую вела лестница. Площадь была покрыта свежевыпавшим снегом, а с востока поднимался на горизонте большой красный шар. И тишина! Мертвенная тишина!

Все это, охватывая острым взглядом, видел каждый из осужденных, доставленных на плац для исполнения казни.

– Как ты думаешь, друг мой, это все всерьез? – обратился Александр Николаевич Кошкин к своему другу и бывшему однокашнику по Царскосельскому лицею Павлу Михайловичу Рагозину.

Оба стояли рядом в шеренге из двадцати с лишним смертников.

– Думаю, царь, напуганный декабристами, церемониться не станет, – ответил Рагозин, стреляя глазами по сторонам, будто выискивая в толпе любопытствующих знакомых.

Он был чуть выше своего друга, но худощавее того. Оба – обладатели светлых волос с медноватым отливом, с короткими чуть заостренными носами и волевыми, слегка выступающими подбородками.

Время казни властями держалось в тайне, потому и любопытных зрителей на площади было немного, по большей части случайный прохожий люд; из чистой публики почти никого не было. Настроение толпы было серьезное, сожалели несчастных, и никто не знал, за что казнят.

– Так ведь уже четверть века прошло. Тогда Николай был всего лишь великий князь, а сейчас всемогущий государь.

– Посмотрим! Недолго уже осталось, – снова ответил Рагозин, увидев, как к ним приближаются солдаты с какими-то белыми балахонами в руках.

Прежде чем ввести осужденных на эшафот и объявить им приговор, их провели перед строем солдат. Впереди шел священник…

Смертники до последнего не верили в то, что их казнят. Даже тогда, когда на них надели предсмертные рубахи, а некоторым и вовсе завязали глаза и привязали к столбу. И лишь когда рядом появился священник и стал подходить к каждому с просьбой покаяться и собираясь каждого освятить крестом, стала очевидной неотвратимость наказания. Появились два палача в пестрых старинных нарядах.

На эшафот, обитый траурной материей, поднялся некий чиновник с бумагами и зычно, не боясь заморозить горло на ветру, стал излагать поочередно вину каждого из осужденных, и в конце каждой конфирмации звучала фраза:

– Полевой уголовный суд приговорил имярек к смертной казни – расстрелянием, и 19-го сего декабря Государь Император собственноручно написал: «Быть по сему!».

Зачитав последнюю фамилию, чиновник спустился с эшафота. Осужденные стали переглядываться: неужто и в самом деле конец?

Вот тут и пошли в дело просторные холщовые саваны с остроконечными капюшонами и длинными, почти до земли, рукавами. Все это на них надели вместо летних плащей.

– Как я смотрюсь в этом балахоне? – выдавил из себя остроту Рагозин.

– Косы в руке не хватает, – отшутился Кошкин.

Внезапно с эшафота послышался долгий, раскатистый и дерзкий хохот. Все обернулись – сверху, трясясь, словно от неудержимой спазмы, и как бы намеренно повышая с каждым приступом раскаты своего хохота, вызывающе взмахивал своими клоунскими рукавами Петрашевский.

– Господа!.. – хохот душил его. – Как мы, должно быть… смешны в этих балахонах!..

Их разбили партиями на тройки и так по трое и выводили на насыпной вал, служивший еще не так давно стрельбищем. Наши друзья оказались в разных партиях – пятой и шестой. Впрочем, какая разница – умереть на пять минут раньше или позже?

Вот уже первую тройку – Петрашевского, Спешнева и Момбелли поставили на эшафот. Тут же туда поднялся и священник – тот же самый, который шел с евангелием и крестом, и за ним принесен и поставлен был аналой.

Священник ушел, и сейчас же несколько человек солдат подошли к Петрашевскому, Спешневу и Момбели, взяли их за руки и свели с эшафота. Подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу веревками. Разговоров при этом не было слышно. Осужденные не оказывали никакого сопротивления. Им затянули руки позади столбов длинными рукавами смертной рубахи и затем обвязали веревки поясом. Распорядитель казни отдал приказание:

– К заряду! – тут же раздался стук прикладов и шум шомполов.

– Колпаки надвинуть на глаза! – колпаки опущены были на лица привязанных.

Три взвода солдат, предназначенных для исполнения приговора, отделяются от своих частей и под командой унтер-офицеров маршируют по намеченной линии – пять сажен впереди столбов. Перед каждым приговоренным выстраиваются в одну линию шестнадцать гвардейских стрелков.

– Кладзь! – скомандовал офицер, и тут же, по команде, каждый из стрелков приложил ружье к правому плечу, изготовившись к стрельбе.

– На прицел! – солдаты направляют ружейные стволы к приговоренным.

– Видно, друг мой, жизни нам осталось несколько минут, – обратился Александр Николаевич Кошкин к Павлу Михайловичу Рагозину. – А как она была хороша.

Приятели оказались девятым и десятым по счету, следовательно, оказались в разных партиях. И их должны были вскоре разлучить.

– Давай прощаться, брат.

Они обнялись, поцеловались крест-накрест. Оглянулись окрест. И вдруг увидели, что подъехал какой-то экипаж, оттуда вышел офицер – флигель-адъютант – и привез какую-то бумагу, поданную немедленно к прочтению. Барабанщики тут же ударили отбой. Вслед за тем прицеленные ружья вдруг все были подняты стволами вверх.

– Милостью Его Императорского величества вам даруется жизнь, смертная казнь через расстреляние заменяется на каторжные работы с направлением в Сибирь с лишением всех прав и дворянского звания.

От сердца отлегло сразу, как бы свалился тесно сдавивший его камень! Затем стали отвязывать привязанных Петрашевского, Спешнева и Момбели и привели снова на прежние места их на эшафоте.

Смертную казнь заменяли каторгой…»

24

Зима в Болотном уже полностью вступила в свои права. Земля покрылась белым саваном, слабые попытки местных коммунальных служб очистить от наледи мостовые завершились практически ничем – только шипы, а на некоторых колесах и металлические цепи позволяли автомобилистам чувствовать себя в относительной безопасности при поездках по улицам города.

Солнце с морозом создавали довольно комфортное ощущение радости на душе у Достоевского. Он шел домой из местного отделения Союза писателей весь в розовых мыслях. Дышалось легко, и даже вырывавшийся из чуть приоткрытого рта морозный пар, казалось, вычерчивал в воздухе белое сердечко. Всего две недели назад вышел-таки отдельной книгой его роман «Уроды», а три дня назад ему позвонили из местного отделения Союза писателей, сказали, что его заявление о вступлении в Союз рассмотрено и его приглашают на ближайшее правление, где и будет оформлено его членство. Вот как раз сегодня это и произошло. Он понимал, что это абсолютно ничего не меняет в его жизни, однако же она заиграет новыми красками – теперь в своей визитке он имеет право писать не просто «писатель», а «член Союза писателей».

Ему захотелось отметить это событие в каком-нибудь кафе или даже ресторане. Никого из своих коллег по школе или новоявленных приятелей из Союза писателей приглашать не хотелось, а вот истинных друзей, с кем он мог бы поделиться радостью и кто бы искренне порадовался за него вместе с ним, у него не было. И он едва ли не впервые пожалел об этом. Сколько лет уже живет в Болотном, а ни друзьями, ни любимой женщиной так и не обзавелся. Да, он, разумеется, не импотент и не святой, у него есть дамочки, с которыми он периодически занимается сексом и для их, и для собственного удовольствия, но и они и, самое главное, он при этом ни на что более серьезное не претендуют. К тому же обе его подруги менять свой образ жизни не собираются. При этом одна недовольна мужем-пьяницей (правда, не запойным), но являющимся совладельцем местной лесопильни. Другая же, сменившая в своей тридцатишестилетней жизни уже трех мужей, не собирается в четвертый раз наступать на одни и те же грабли.

И вдруг Достоевский спиной почувствовал, что за ним кто-то идет. Он остановился, посмотрел назад – не ожидавшая этого, действительно шедшая за ним Ихменева едва не врезалась в него.

– Ой, Илья Иванович, простите, – хмыкнула она, прикрывая ладонью свою улыбку.

– Ихменева, ты чего?

– Да я вас дважды позвала, вы не отвечаете. Ну, я и решила вас догнать. А тут вы остановились.

– Я тебя слушаю.

И тут девушка замялась. Она не знала, что сказать. Она была влюблена в учителя первой девичьей любовью и хотела бы следовать за ним всегда и куда угодно, но придумать что-то в данный момент не могла. Ей просто хотелось его видеть. И одних уроков было мало.

Но тут сам Достоевский пришел ей на помощь. Он вдруг подумал, что эта девчушка – как раз тот человек, который может разделить с ним сегодняшнюю радость. Она действительно искренне рада его видеть, как, впрочем, и он ее. Тот случай заставил его внимательнее к ней присмотреться. Разумеется, о каких-то чувствах его к ней говорить было смешно, но в ранге друзей они вполне могли бы существовать.

– Послушай, Ихменева, у меня сегодня счастливый день – меня в Союз писателей приняли…

– Ух ты! Поздравляю! – улыбнулась Ихменева.

– Я хотел бы это отметить… Ну, ты понимаешь, – он немного смущенно щелкнул себя по едва выступающему кадыку, девушка в ответ хихикнула. – А одному выпивать как-то не комильфо. Ты бы не могла составить мне компанию? Если ты, конечно, не занята и все уроки сделала?

Нет, он над ней издевается! Какие уроки? Какое занята? Да она и шла за ним именно для того, чтобы составить компанию. У нее сердце едва не выскочило из груди. Но, каким-то шестым чувством поняв, что слишком большую радость проявлять было бы не очень прилично, она, собрав в кулак всю свою волю, как можно серьезнее произнесла:

– Вообще-то я по делам шла, но ради вас, Илья Иванович, я готова все дела отложить и, конечно же, с удовольствием составлю вам компанию.

– Вот и молодец! – обрадовался Достоевский. – Пойдем! Вон там, за углом, есть приличная кафешка. Я иногда там ужинаю…

Он едва не добавил, с кем ужинает, но вовремя осекся.

– А я тоже знаю эту кафешку.

– Ну да?

– Ага! Там официантом работает одна знакомая тетка, тетя Жанна, которая живет в нашем доме, в соседнем подъезде.

В другом состоянии Достоевский тут же бы отказался от своей затеи, но сейчас он даже не придал значения этим словам ученицы.

Они вошли внутрь, разделись.

– Надо бы, наверное, руки помыть? – то ли сказал, то резюмировал он.

– Да, не помешало бы, – согласилась она.

Свободных столиков было много, они выбрали у противоположной от окна стены, сели, и буквально через минуту к ним подошла официантка, держа в руках меню.

– Здравствуйте! Пожалуйста, меню.

Она положила меню и отошла к барной стойке, где ее напарница разговаривала с кассиршей.

– Гляньте, девочки, вон, парочка пришла. На прошлой неделе он был с какой-то крашеной кошкой лет явно за тридцать, а сегодня молоденькую привел. Где только он таких находит?

Напарница глянула в ту сторону и опешила. Это была та самая соседка Жанна.

– Ты чего, Жан?

– Послушайте, да она же еще школьница, несовершеннолетняя. Соседка моя по дому. Что же он творит, этот кобель? Вер, дай я их обслужу, а?

– Да пожалуйста, – пожала Вера плечами.

Достоевский отодвинул меню и с грустью посмотрел на Ихменеву.

– Жаль, что пить мне одному придется.

– Это почему же? – удивилась девушка.

– Потому что ты уже один раз подвела меня с водкой.

– А вы шампанское закажите, – улыбнулась Ихменева. – Я уже пила шампанское. Вы не думайте, что я такая уж…

Она не договорила. В этот момент подошла к столу Жанна.

– Вы уже выбрали, что будете заказывать? – Жанна спрашивала, а сама смотрела на Светлану.

– Да, бутылочку шампанского, два салата «цезарь» с гренками…

И тут Светлана подняла глаза на официантку и будто даже обрадовалась.

– Ой, теть Жанна, здравствуйте! Я вас не сразу и узнала.

– Зато я тебя сразу узнала, Света. Для шампанского вам два фужера приносить или один? – теперь уже она смотрела на Достоевского, поедая его глазами.

И он понял, что сделал глупость. Когда Ихменева приходила к нему домой, он боялся, что ее увидят его соседи, зато теперь его увидели ее соседи, а это уже опаснее – об этих посиделках наверняка будет доложено ее отцу. Но отступать было уже поздно, да и теперь бессмысленно, и он, подняв глаза на официантку, решительно произнес:

– Конечно же два. Вы что, хотите, чтобы девушка пила сок прямо из пакета?

– Так вы же мне про сок ничего не сказали.

– А я вам еще и про мороженое ничего не говорил, и, кстати, про горячие блюда.

Жанна сжала губы и, больше не проронив ни слова, записала заказ и ушла.

– Это как раз та самая соседка наша, о которой я вам говорила, – сказала Светлана.

– Я это уже понял. И ты теперь не удивляйся, если тебя родители спросят, с кем это ты по кафе ходишь. Кстати, как у тебя с матерью – отношения наладились?

– Относительно!

– Что значит «относительно»? Ты уж постарайся принимать ее такой, какая она есть. Любая мать – это мать, а матерей не выбирают.

Зайдя на кухню, Жанна позвонила Денису Ихменеву.

– Денис, слушай, тут в моем кафе твоя Светка с каким-то мужиком сидит… Почем я знаю, что за мужик? Я его видела пару раз у нас. Он тогда, кстати, с какой-то бабой был, а сейчас Светку привел… Что делают, что делают? Что в кафе делают? Водку пьянствуют, безобразия нарушают… Да не кипятись, это я так про водку сказала. Шампанское он заказал. Себе, а Светке сок, но ты же знаешь, аппетит приходит во время еды… Да они только пришли.

Достоевский положил на стол свеженькую, казалось, еще пахнущую типографской краской, в жестком переплете книгу. Погладил ее, улыбнулся.

– Вот, собственно, виновница сегодняшнего события. Понимаешь, Света, газетные, журнальные публикации – это не совсем то, а вот книга, которую можно поставить на полку, – это уже вещь. Потому что, кто бы потом к этой полке ни подошел, обязательно на корешке книги прочитает твою фамилию.

– Поздравляю вас, Илья Иванович, – глаза у Ихменевой засветились искренней радостью.

– Спасибо! Вот за это и хотелось бы выпить.

Достоевский наполнил свой фужер шампанским, хитро глянул в сторону бара – на них никто не смотрел. Он подмигнул Ихменевой и немного налил в ее стакан с соком шампанского.

– Тс-с! Маленькая военная хитрость, да? От нескольких капель голова у тебя, надеюсь, не закружится.

Ихменева прыснула в кулак, и плечи ее от смеха содрогались около минуты.

– Ну, а теперь давай выпьем!

Они чокнулись. Достоевский пил не спеша, а Ихменева, сначала принюхалась к своеобразному коктейлю, затем также поднесла стакан к губам. Они взялись за вилки и принялись за салат.

– Вы теперь известный писатель, Илья Иванович. Наверное, и школу теперь бросите?

– Ну да! Что-то типа «широко известный в узких кругах»… Таких писателей, как я, – пруд пруди. Их мало кто читает, и, увы, мало кто знает. Только и гордости, что вот эта корочка, – он вынул из внутреннего кармана пиджака красную книжицу члена Союза писателей. – Таких писателей, как я, сочинительство не прокормит. Так что, Ихменева, придется тебе меня терпеть до самого выпускного. – Девушка в ответ лишь улыбнулась. – Но у меня есть цель. Знаешь поговорку: плох тот солдат, который не мечтает стать генералом? Так вот и я хочу стать генералом. Генералом от литературы. Я хочу написать такую вещь, о которой бы заговорили во всей стране, а может быть, и за рубежом тоже. И я это напишу. Давай еще по одной, и я продолжу.

Он налил себе шампанского и Светлане снова капнул в сок.

– Был такой колумбийский писатель, к сожалению, несколько лет назад скончался. Габриэль Гарсиа Маркес. Так вот он каждый раз говорил: пишу гениальную вещь, на Нобелевскую премию потянет. Над ним только беззлобно посмеивались. А он не унывал и продолжал писать до тех пор, пока из-под его пера не вышел роман «Сто лет одиночества». И он в самом деле получил свою Нобелевскую премию по литературе. Вот так, Ихменева! У любого человека должна быть цель, к которой он всегда должен стремиться, невзирая ни на какие препоны. И мне кажется, я сейчас такую гениальную вещь и пишу.

Жанна принесла горячие блюда, убрала опустошенные тарелки из-под салата.

– Мороженое вам сейчас принести или попозже?

Достоевский глянул на Ихменеву.

– Чуть попозже, теть Жанна.

Когда официантка ушла, Ихменева спросила:

– Илья Иванович, а это сложно?

– Что сложно?

– Ну, писать. Как вы придумываете свои рассказы, стихи, как вот этот роман написали?

– А я их не придумываю. Они сами вырываются наружу.

– Как вырываются? – не поняла Ихменева.

– Вот отсюда вырываются, – Достоевский кулаком постучал себя по голове. – Сначала рождаются мысли, потом на эти мысли, как платье на человека, надеваются слова, и все – рука потянулась к перу.

– А вы что, не на компьютере набираете?

– Света, ну это же образно так говорится, про перо…

И тут взгляд Достоевского обратился на идущего к их столу невысокого роста плотного мужчину с уже просвечивающейся плешью на макушке. Он явно был чем-то взволнован.

– А вот, кажется, и отец твой пожаловал.

Ихменева даже не сразу поняла последнюю фразу, переспросила:

– Какой отец?

– Поверни голову!

Светлана оглянулась, там и в самом деле шел ее отец, его увидела Жанна и пошла ему навстречу. Он ей кивнул, она что-то на ходу ему сказала, и он через несколько шагов уже стоял рядом с дочерью.

– Это его тетка Жанна вызвала, – успела шепнуть Светлана.

– Скорее всего! – сказал Достоевский и, чуть приподнявшись, улыбнулся Ихменеву. – Денис Арнольдович, присоединяйтесь. И простите, что, не предупредив вас, дочку вашу в кафешку завел. У меня сегодня праздник – вот мой роман, мой первый роман вышел. За это и угощаю.

Ихменев был явно обескуражен этими словами. Не знал, как себя вести. Машинально пожал протянутую Достоевским руку и присел на свободный стул.

– Я, понимаете ли, шел, душа у меня пела. И эту песню услышала Света. Ну, я и не мог ее не пригласить, сами понимаете.

Ихменева прыснула в кулак.

– Но вы не подумайте… Шампанское пью я, а Светлана только сок… Кстати, коль уж вы пришли, может, мы того… кое-чего покрепче закажем, а? Одному водку пить как-то не комильфо, потому и шампанское заказал. А вдвоем уже можно, а? Я угощаю.

Ихменев явно остыл и даже был доволен, что Светлана проводит время не где-то в подворотне не пойми с кем, а в довольно культурном заведении с учителем.

– Я не против!

Достоевский повернулся было, чтобы подозвать официантку, но Ихменев положил ему ладонь на предплечье.

– Я организую, не беспокойтесь.

Он встал и пошел к барной стойке, где стояла, глядя в зал, Жанна. Он подошел к ней, и она удивленно спросила:

– Ты что, знаешь этого мужика?

– Это не мужик… То есть, конечно, мужик, но не в том смысле. Это Светкин учитель. У него книжка вышла, и он ее пригласил, так сказать, отметить.

– А-а! – разочарованно протянула Жанна. – Зря, что ль, тебе позвонила?

– Почему зря, как раз хорошо. А вдруг это и правда был бы какой-то мужик. Ты вот что, Жанн, сделай нам по сто грамм водочки. Ну и на закусь что-нибудь.

Он оглянулся назад, где мило о чем-то беседовал учитель с его дочерью.

– Писатель угощает, – заговорщически шепнул он официантке и сам хихикнул, и Жанна улыбнулась.

Разумеется, ста граммами не обошлось. Выпили еще по сто. Сок кончился, и Светлана под шумок налила себе в стакан шампанское. Заметив это, отец погрозил ей пальцем, но ничего говорить не стал. Она улыбнулась и, чокнувшись с мужчинами, выпила.

– Вас не того, не развезет, Илья Иванович? После шампанского – водку, – забеспокоился Ихменев.

– Нет, нет, не волнуйтесь, я же по нарастающей, – тем не менее язык у Достоевского стал слегка заплетаться. – Сейчас уже домой пойдем, а там баиньки. У меня, знаете, стихотворение есть на эту тему. Хотите, прочту?

– Конечно! – кивнул Ихменев.

Достоевский слегка покашлял в кулак, прочищая горло, беззвучно пошевелил губами.

 
– Не всегда бывает утро добрым.
А если была бессонная ночь?
И ты не вскочишь с постели бодрым,
А будешь ноги едва волочь.
 
 
А если вчера гулял по полной,
А ночью «болел» опять?
И утром нужно стакан наполнить
Лишь для того, чтобы встать.
 

– Гениально! – Ихменев протянул Достоевскому ладонь, и тот стукнул по ней своей пятерней. – За это надо выпить.

– По последней?

– По последней!

Они чокнулись. Светлана стала явно скучать. А тут еще шампанское немного ударило ей в голову. Она почувствовала себя лишней, встала, пошла в туалет. Она была недовольна, что отец испортил весь вечер. Хотела было уйти молча, но, уже одевшись, развернулась и подошла к Жанне.

– Теть Жанна, вас никто не просил вызывать сюда отца.

– Светочка, время-то сейчас какое! Я же не знаю, с кем ты пришла. Может, он вор, насильник, или этот… педофил. Сначала тебя угостит, напоит, а затем куда-нибудь затащит, изнасилует и убьет.