Текст книги "Петька Дёров(изд.1959)"

Автор книги: Виктор Аланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

ФОМКА ПОПАЛСЯ

Несколько дней мальчики безвыходно просидели в своей комнате на колокольне. Многое передумали, о многом переговорили они в эти дни. Именно тогда, в минуту самой сердечной откровенности, решился Фома сказать Петьке о самом важном.

На вопрос Петьки, – откуда же появилось на нем такое чистое и хорошее белье, – Фома сперва небрежно, по-обычному, бросил: «Один хороший человек дал», – но, увидев недоверчивый внимательный взгляд товарища, наконец решился:

– Петь! Я тебе что-то скажу. Болтать не будешь?

– А когда я болтал? – возмутился Петька.

– Знаю. А всё-таки… Поклянись, что не скажешь.

– Ну, честное пионерское!

– Нет. Еще крепче поклянись.

И Петька послушно повторил тут же придуманную Фомкой клятву: «Не скажу никогда и никому, хоть бы пытали. А если нарушу слово, пусть никогда не стоять мне под пионерским знаменем, не увидеть Красной Армии и пусть в меня плюют все советские люди".

Только после этого Фома рассказал другу, что недалеко от города, в той стороне, куда они никогда не ходили во время совместных прогулок, потому что, как уверял раньше друга Фома, там «нет ничего интересного», стоит на берегу реки маленький домик. Живет в нем один хороший, ну просто замечательный человек. Рассказывать о нем никому не надо и лазать туда попусту нечего. Но если случится что-нибудь особенное, совсем особенное, ну, если приключится что-нибудь с ним – Фомой или если Петька узнает что-нибудь очень важное, тогда даже нужно пойти в домик и сказать живущему там человеку, Сергею Андреевичу, а можно и его жене, что он – тот самый Петька, который живет с Фомой.

– Всё как есть можно ему сказать. Ну, как вот мне… пли как отцу говорил, – закончил Фомка. – Он такой, всё понимает.

Прищурив умные темные глаза, Петька внимательно смотрел на друга.

– Это ты к нему уходишь, когда тебя долго не бывает? – спросил он.

– Ага! – покосился на товарища Фома.

Но Петька ни о чем больше не спросил. Не проявлял он любопытства и позже, когда миновали дни их невольного заточения и Фома, снова начавший шнырять по городу, вдруг надолго отлучался под предлогом того, что ему «надо сбегать в одно место». Только к его приходу Петька обязательно бывал дома, старался приготовить что-нибудь повкуснее из нехитрых запасов и так ухаживал за Фомой, будто тот вернулся из дальнего похода.

Впрочем, эти отлучки были не так часты. Сергей Андреевич всегда советовал быть осторожным, осмотрительным, не вертеться без нужды на глазах у фашистов. Фомка с другом держались подальше от центра города, где было больше всего немцев, и уходили на окраины. Подрабатывали, помогая тамошним жителям в прополке и поливке огородиков, не забывали бабку Агафью, старательно ухаживая за ее грядками.

Несколько раз они видели Зозулю, к их великой радости благополучно убежавшего во время облавы на дороге и лишь в лесу отставшего от Петьки. Но встречи с ним были редки. Мать Зозули, напуганная ходившими по городу разговорами о мальчиках, убитых в гестапо, вспомнила, наконец, о сыне. Она чаще оставалась в квартире, запрещала Зозуле далеко отходить от дома и уже почти не возражала, когда мальчик снова и снова поднимал разговор о своем отъезде к дяде-рыбаку на остров Белов.

Значительно реже, чем прежде, Чернов давал мальчику поручения. И все же иногда приходилось прибегать к услугам Фомы.

Работа подпольщиков в городе усложнялась. Подозрительность немцев росла. На станции они установили строгий контроль. По всем путям около эшелонов ходили часовые. Фашисты хорошо знали, что в партизанских штабах быстро становится известным всё, что делается на вокзале, время отправки и направление воинских эшелонов. Составы взрывались в пути, не дойдя до места назначения. Но, несмотря на все старания, гитлеровцам никак не удавалось обнаружить и схватить ни одного из партизанских разведчиков.

В последнее время охрана вокзала особенно усилилась. Безуспешно попытавшись добыть нужные сведения другими путями, Чернов снова вынужден был послать Фому.

Получив задание узнать, с чем прибыли эшелоны на станцию, Фомка, не заходя домой, помчался на вокзал. Пробраться к воинскому эшелону ему удалось без особого труда. Солдаты, заполнявшие вагоны, выглядели необычно и говорили на каком-то совсем незнакомо звучавшем языке.

«Кто их знает, – черные, как черти, – испанцы или итальянцы, только не немцы, вроде цыган.»

Это хорошо бы выяснить. Подобравшись к вагону. Фомка приглядел солдата, с виду будто добродушнее других, и обратился к нему.

– Герр зольдат, битте, гебен мир эйн цигареттен, – закончил он, собрав весь свой скудный запас немецких слов.

Но солдат, засмеявшись, что-то пробормотал по-своему и бросил ему кусок хлеба.

– Не понял, дурак, – подумал Фомка, с умильными ужимками бросаясь за хлебом.

Мальчик побрел дальше, подбираясь к стоявшему на дальнем пути большому товарному составу, где были платформы, накрытые брезентом, большие цистерны и вагоны, в открытые двери которых виднелись бочки. Часовой ходил у дальнего конца состава и не заметил мальчика. Но увидел Фому другой.

Со времени взрыва на Карамышевском шоссе фельдфебель Карл Бурхардт болезненно переживал свою неудачу. Ярый службист, готовый на всё, только бы выслужиться перед начальством, он никак не мог позабыть оскорбительного «идиот», брошенного ему штурмбанфюрером во всеуслышание при всех нижних чинах. Сочувственные улыбочки равных по чину товарищей, притворно успокаивающих тем, что «повезет в следующий раз», доводили его до бешенства.

Официальные розыски ничего не дали. От труса-сапожника не удалось добиться ничего толкового. Он бесславно погиб в застенке гестапо, став жертвой собственной подлости и трусости. А мальчишки как сквозь землю провалились. Неизвестно даже, сколько их было на месте взрыва.

Но даже когда следователь махнул рукой на это дело, как на безнадежное, Бурхардт не унимался. На свой риск и страх он продолжал поиски, бродил по базару, по речным берегам, у кино, везде, где только можно было встретить ребят, но каждый раз возвращался с пустыми руками, не найдя того, кого он искал. Злой, как черт, он в такие минуты искал случая придраться к любому из солдат, наказать, собственноручно избить.

– Совсем взбесился старый Бурх, – роптали солдаты комендантской команды и старались не попадаться ему на глаза.

Главное, – ничего, ни единой приметы, за которую можно было бы зацепиться.

Но вот сейчас, на вокзале, увидев маленького рыжего попрошайку, подбиравшего объедки у вагонов, Бурхардта вдруг осенило.

Рыжий! Ведь один из тех мерзавцев был рыжим. Его огненная голова отчетливо промелькнула на фоне дороги, прежде чем скрыться в чаше сомкнувшихся за ним кустов.

На этот раз Бурхардт решил действовать осторожно, наверняка.

Сосредоточив всё внимание на заинтересовавшем его составе и стараясь подойти к нему поближе, Фома забыл обычную осторожность. Он не заметил, что за ним внимательно следит, постепенно приближаясь, какой-то железнодорожник. Да и могло ли прийти в голову Фомке, что на этот раз он стал объектом внимания переодетого в форму железнодорожника жандарма, который следил за «подозрительными». Не видел мальчик и того, что за будкой стрелочника укрылись еще три жандарма, настороженно дожидавшиеся сигнала. Посматривая только на часового, Фома приблизился к эшелону. Заглянув под парусиновую покрышку одной из платформ, он увидел танк; а пройдя мимо вагонов с бочками, почувствовал запах бензина. В неплотно закрытой двери еще одного вагона виднелись авиабомбы.

«Еще один состав посмотрю, тот меньше этого, там и солдаты есть… – решил Фома. – Только надо поторопиться.»

Мальчик нырнул под вагон и перелез на другую сторону пути. Бурхардт махнул рукой. Окружая Фомку с четырех сторон, жандармы начали приближаться к нему. Мальчик заметил их слишком поздно.

«Не уйти! А может, всё-таки…»

Он быстро на четвереньках побежал под вагонами. Жандармы с руганью бежали вдоль состава. Но вот состав кончился, а у последнего вагона его ожидал Бурхардт. Куда дальше? Некуда! За спиной сопит проползающий под буфера жандарм. Фома сжался под вагоном, как затравленный зверек. Со всех сторон лезли, протягивались к нему волосатые руки, потные, красные и злые морды гитлеровцев… Сопротивляться было бесполезно. Четверо здоровенных верзил выволокли мальчика из-под вагона. Фома не шел, его тащили, ноги едва касались земли. Впереди шагал торжествующий Бурхардт.

Фомку бросили в машину, рядом сели Бурхардт и два жандарма. Дверца захлопнулась, машина сорвалась с места. Потом Фому долго вели по темным коридорам.

«Тюрьма, наверно, – мелькнуло в голове у мальчика. – Или уже гестапо?»

Мрачный надзиратель, открыв камеру, тяжело ударил Фому в спину и захлопнул за ним дверь.

Поздно ночью, когда Фома уже задремал, его разбудили и снова повели.

На дворе стояла всё та же маленькая черная закрытая машина, в которой его привезли сюда. Свежий, прохладный воздух охватил мальчика, и он вздрогнул от холода. Откуда-то издалека доносился орудийный гул. Вспышки залпов зарницами освещали небо. Лунный свет ярко озарял тюремный двор. Там стояла виселица, на которой болтались пустые веревки с большими петлями. Фому грубо втолкнули в машину, и она двинулась, Заворачивая то вправо, то влево, подпрыгивая на неровной мостовой, автомобиль мчался вперед. Потом остановился. Фома увидел перед собою здание гестапо.

В кабинете, куда ввели Фому, за столом сидел весь в черном эсэсовский офицер. Длинное, вытянутое лицо его с глубоко запавшими глазами холодна смотрело на мальчика.

«Как смерть, – подумал Фома. – Похоже, как рисуют череп и кости.»

В стороне, за отдельным столиком сидел еще один гестаповец.

Черный заговорил по-русски.

– Ты зачем шатался на станции?

«Что ответить? – мучительно соображал Фома. – Надо врать. Может, обдурю.»

И он, прямо глядя в глаза фашисту, сказал:

– Хлеба просил, кушать хочу.

– Так… – протянул гитлеровец. – Значит, хлеба просил. А зачем по вагонам ходил, танки считал, бомбы смотрел?

– Какие? – делая изумленное лицо, спросил Фома.

Черный эсэсовец поднялся и подошел к Фоме. Длинные сухие пальцы крепко впились в рыжие встрепанные волосы мальчика, отогнули его голову назад.

– Так, значит, ничего не знаешь? – медленно произнес гитлеровец. – Даже не знаешь того, кто тебя всё время посылает? А может, узнаешь всё-таки?

И он поднес к лицу Фомы фотографию.

Что-то знакомое было в этой карточке. Темные пристальные глаза, нос с горбинкой… На левой щеке мужчины был шрам. «Да ведь это Сергей Андреевич, только без бороды и усов. Так вот кого они ищут!.. Не скажу! Никогда, ни под какими пытками не скажу!..»

– Ну, узнал? – снова спросил эсэсовец.

– Нет. Никогда такого не видал, – решительно ответил Фома.

– Значит, не знаешь? Ну, ничего, сейчас заговоришь!

Эсэсовец нажал кнопку звонка. Вошли трое. Фомку схватили, стащили штаны и бросили на скамью. Один сел на ноги, другой на голову, третий стал чем-то бить по спине. От первого удара Фома приглушенно застонал, но после, до крови прикусив губы, не издал ни одного звука. Наконец его отпустили. Мальчик, шатаясь, поднялся со скамьи. Кровь теплыми струями стекала на босые ноги и лилась на пол.

– Ну что? Теперь скажешь? – спросил черный эсэсовец.

Но Фома не слышал его голоса и не видал перед собой эсэсовца. Он мысленно видел Сергея Андреевича, доброго, хорошего, который помогал партизанам громить фашистов и так доверял Фоме, поручая ему ответственные задания. Нет, он – Фома – свято выполнит всё, что говорил ему Сергей Андреевич, предупреждая, как себя держать, если случится самое страшное, – придётся попасть в руки врага. Он будет молчать, молчать до смерти, как настоящий советский пионер. Предателем он не будет, нет, ни за что!

– Ну, так как же? – прервал его размышления скрипучий голос гитлеровца. – Будешь говорить?

Фома взглянул ему в лицо смелым, ненавидящим взглядом и, мотнув головою, твердо сказал:

– Не буду!

И снова его били… По рукам, по голове… Несколько раз он поднимался и снова падал окровавленный. Снова и снова его допрашивали, снова били, но мальчик упорно молчал. После всех мучений его бросили в камеру смертников.

* * *

Рано утром в ясный солнечный день по Ленинской улице шла Мария Федоровна Чернова. В руке у нее была корзинка. Поглядеть со стороны – скромно одетая женщина неторопливо идет с базара. Увидав группу ребят, игравших у разрушенного дома, она замедлила шаги, вгляделась… Нет, Фомы среди них не было. Что-то случилось. Она с грустью смотрела на худенькие лица ребятишек.

И только она собралась двинуться дальше, как из маленькой калитки у здания гестапо гитлеровцы вывели четырех человек. Руки у них были туго скручены, не то проволокой, не то тонкой веревкой – не разглядеть. Среди пленников был подросток. Лицо его было трудно узнать – всё в синяках и ссадинах. Одежда разорвана, босые ноги потемнели от запекшейся крови. Но у кого же еще могли быть такие рыжие взлохмаченные волосы, ярко блеснувшие под озарившим их солнцем?..

Он шел посредине, гордо подняв свою изуродованную голову и задорно вздернув кверху нос.

– Фома!.. – тихо прошептала Чернова. – Родной мой, что же эти звери сделали с тобой!

В это время группа арестованных поравнялась с нею. В глазах у Фомы блеснула радость. Вблизи Чернова увидела, что один его глаз почти закрыт жутким кровоподтеком.

Арестованных подвели к стоявшему у тротуара грузовику. Эсэсовец подставил маленькую лесенку и жестом приказал арестованным влезть в машину. Поднявшись на грузовик, Фома оглянулся по сторонам. «Посмотреть хоть на родной Псков в последний раз.»

Игравшие у разрушенного дома ребята прекратили свою возню и, сбившись в кучку, со страхом наблюдали издали за происходившим. Как и все мальчишки в городе, они отлично знали Фомку. Куда же его везут?

Фомка вгляделся. Эх, был бы тут Петька! Но нет ни Петьки, ни Зозули. Поглядеть бы на них перед смертью! Ничего, узнают, вспомнят добрым словом. И Сергей Андреевич теперь будет знать.

Фома пристально поглядел на ребят, на тетю Маню, прижавшуюся к воротам какого-то чужого дома, и даже перед лицом смерти, не теряя бодрости, звонко крикнул:

– Товарищи, бей фашистов!.. Да здравствует советская…

Он не докончил. Удар приклада обрушился ему на голову, и мальчик упал в кузов грузовика. Машина рванулась вперед.

Молча глотая слезы, Чернова провожала взглядом страшный грузовик. Только когда он скрылся вдали, она, сгорбившись, словно даже постарев за эти несколько минут, тяжелым шагом двинулась к дому. Погруженная в свои невеселые мысли, Чернова чуть не столкнулась с бежавшим ей навстречу худощавым темноглазым подростком.

Не обратив внимания на встречную женщину, мальчик подбежал к столпившимся ребятам.

– Что за машина была? Кого повезли? – набросился он на стоявших, даже не поздоровавшись с ними.

– Ой, Петька, – окружили его ребята. – Фомку повезли. И еще троих каких-то незнакомых. Фрицы с автоматами. Один Фомку как ударит…

– А вы стояли и смотрели, тюхи! – в отчаянье закричал Петька. – Камнями бы фрицев. Освободить бы, отбить!..

Ребята мрачно молчали.

– У них автоматы, а ты – камнями… – робко сказал один из мальчиков. – Ну… успокойся. Ведь ничего не поделаешь.

– Уйди, – поглядел на него Петька, и взгляд его темных глаз был гак не по-детски страшен, что ребята отступили.

Опустившись на камни развалин, Петька сжал голову руками и погрузился в мрачное раздумье. «Опоздал… Опоздал!.. Даже в последний раз увидать не пришлось. Минутой раньше – и, может быть, удалось бы освободить, а нет, так хоть умереть вместе. Опоздал!..»

* * *

Страшная, хорошо знакомая псковичам, машина быстро промчалась по Ленинской, свернула на улицу Единства и через мост направилась за город.

Недобрыми взглядами провожали ее прохожие. Высокий седой, как лунь, старик, около которого собралось несколько человек, глядя вслед машине, вдруг сказал:

– Снова повезли людей на гибель, вороны. Ничего, дождутся, что самих в поле вывезут.

Очнувшись от полученного удара, Фома приподнял голову над краем грузовика. Как быстро мелькают мимо знакомые милые улицы, где много раз исхожен и излазан каждый закоулок! Затих вдали шум базара, где столько неприятностей доставлял перекупщикам и спекулянтам рыжий Фомка; скрылась вдали, блеснув на солнце куполом, колокольня. А вот уж и переливаются воды реки Великой. Значит, где-то здесь…

Выехав на берег, грузовик остановился около старых блиндажей и окопов. Неподалеку чернела свежевырытая неглубокая яма. Конвойные грубо сталкивали арестованных с грузовика на землю, те падали один на другого,

Эсэсовцы пинками подняли пленников, прикладами и штыками погнали их вперед.

Арестованные выстроились вдоль ямы. Один из них нетерпеливо, резко крикнул:

– Скорей стреляйте, сволочи!..

Но гитлеровцы не спешили. Желая продлить мучения своих жертв, они неторопливо закуривали сигареты, о чем-то пересмеивались между собой.

Фомка с ненавистью смотрел на фашистов. Он умрет, как настоящий пионер! Его никогда не забудут товарищи.

Высоко над головой раздались разрывы шрапнели и рокот самолета. Фома поднял голову. В чистом небе летели три советских самолета, их яростно обстреливали гитлеровские зенитки. Блеснуло на солнце серебряное крыло, и Фомка увидел родную красную звезду.

Улыбка озарила изуродованное лицо мальчика. Он медленно поворачивал голову вслед пролетавшим самолетам, следя за ними неотрывным взглядом.

– Наши… – вполголоса проговорил он.

Вот самолеты развернулись и начали бомбить колонну автомашин, идущую по полю. Одна из бомб упала совсем недалеко от места казни. Эсэсовцы заторопились.

Раздался треск автоматов. В глазах у Фомы потемнело. Рот наполнила какая-то тепловато-соленая волна. Захлебываясь собственной кровью, мальчик повалился назад, в яму.

В НОВЫЕ СКИТАНИЯ

Сколько времени просидел придавленный горем Петька на развалинах близ гестапо? Ему казалось, что совсем недолго. Но, должно быть, на деле прошло уже несколько часов, когда он, наконец, встал и побрел без цели по улицам.

Что делать дальше? Те, кого увозила за город машина гестапо, больше не возвращались. Никогда больше не войдет в комнатку на колокольне озорной Фомка, чтобы, весело блестя зеленоватыми глазами, рассказать о приключениях, только что пережитых им где-нибудь на базаре или на улице. И не скажет даже, как иногда бывало, вернувшись из особенно длительной отлучки, коротко и скупо: «Где надо, там и был!»

Стой! Петька и в самом деле вдруг остановился от неожиданно пришедшей в голову мысли. Как это сказал Фомка? Если случится что-нибудь особенно важное, тогда надо идти в домик у реки, спросить Сергея… да, Сергея Андреевича и сказать, что он– Петька, друг Фомы.

Лицо Петьки оживилось. Он быстро зашагал, почти побежал в сторону реки.

Кустами, оглядываясь и проверяя, не следят ли за ним, Петька добрался до маленького домика и остановился, выжидая, не выйдет ли кто. Дверь на крыльцо была приотворена. Значит, люди дома, иначе бы заперли.

Прождав напрасно минут десять, он поднялся на крылечко и осторожно постучал. Молчание. Постучав еще раз и не получив ответа, Петька потянул дверь за ручку и вошел.

В комнате было пусто. На лавке у окна – перевернутая корзинка, из которой вывалилось, свисая на пол, какое-то женское шитье. Простой деревянный шкаф открыт. Одежды в нем нет, только на крючке висит, видимо забытый, старенький поясок. На столе – чугунок с остывшей уже похлебкой и тарелка с остатками еды, а стул от стола отодвинут, будто сидевший вскочил, чем-то потревоженный, да так и не вернулся к брошенному обеду.

Видно, недавно бывшие здесь люди внезапно покинули дом, взяв с собой только самое необходимое. Петька вышел на крыльцо и огляделся. Неужели он опоздал и сюда? Недолго постояв, мальчик двинулся обратно в Псков.

На одной из окраинных улиц он натолкнулся на Зозулю. За эти тревожные дни толстяк похудел, его обычно не выразительное лицо осунулось и стало живее.

– Петька! – бросился он к приятелю. – Я тебя всюду ищу. Мальчишки сказали, что Фомку…

– Да, – остановил его Петька, – увезли. Видно, теперь всё. Ты помолчи, знаешь, не надо…

Мальчишки замолчали.

– Петь, прервал молчание Зозуля. – Давай к дядьке моему уедем, на Белов. Мать теперь меня пустит. Она сама сказала. Она все эти дни меня на ключ запирала, чтобы я не бегал. Сегодня только забыла, вот я и ушел.

– На Белов? – в раздумье произнес Петька. – Нет. Спасибо. Только я туда не поеду.

– Здесь останешься жить?

– И здесь не останусь. В лес пойду, к партизанам, – решительно закончил он.

– Как же ты их найдешь? Ведь они ото всех скрываются.

– Найду, – с уверенностью вымолвил Петька. – Мне без них нельзя теперь.

Зозуля вдруг торопливо расстегнул курточку и начал отрывать пришитый огромными стежками самодельный внутренний карман, наглухо зашитый и сверху. Оттуда он вытащил тщательно сложенную пачку денег.

– На, – сунул он ее Петьке в руки. – На, бери… В дороге понадобятся.

И, видя, что товарищ в нерешительности смотрит на него, прибавил:

– Ты бери, ничего… Это не от нее. Это мне еще до войны папа давал, я копил на фотоаппарат. Видишь, советские. Я всё берег, думал к дядьке бежать, а сейчас мать сама отправит. Ты бери…

Распрощавшись с Зозулей, Петька быстрым шагом пошел домой. Теперь в его голове сложился определенный план. К его осуществлению он решил приступить завтра, на рассвете.

Чуть забрезжил утренний свет, пробиваясь сквозь щели маскировки, прикрывавшей окошко потайной комнатки на колокольне, Петька начал собираться. Он тщательно свернул в узел все немногочисленные вещи, отдельно положил в сумку скудные запасы продуктов. Часы с кукушкой, доставлявшие мальчикам столько радости, были осторожно сняты со стены и бережно завернуты в платок, который когда-то так лихо накручивал на голову потерявший шапку Фома. Всё это Петька решил снести на хранение к бабке Агафье.

В раздумье он остановился перед украшавшими стену портретами. Снести их к бабке? А вдруг кто-нибудь увидит у старухи. И ее подведешь, и портреты пропадут. Нет, пусть остаются здесь.

«Возьму их потом, когда вернусь в Псков с партизанами, – решил Петька. – Тут целее будут.»

Забрав вещи, Петька вышел из комнатки, тщательно запер дверь, а ключ запрятал в углубление между кирпичами, куда мальчики обычно клали его, уходя из дому порознь.

Идти по городу с вещами было тяжело и неудобно. Как ни мало их было, но груз вышел порядочным. Особенно трудно было держать неуклюжие часы с кукушкой и кота Ваську, которого Петька тоже решил унести к бабке: не бросать же животное в одиночестве. Толстый кот, обленившийся в своем затворничестве на колокольне, никак не мог понять, – куда это его тащит хозяин, барахтался у Петьки на руках и возмущенно мяукал. Не удирал он только по своей лени.

Однако, удачно приладив узел с вещами за плечи и подхватив часы одной рукой, а Ваську другой, Петька благополучно дотащил свою ношу до домика бабки Агафьи.

– Петенька! – всплеснула руками старушка, увидев его. – Да куда же это ты собрался? Не на дачу ли переезжаешь?

– В деревню хочу сходить, за продуктами, – хмуро ответил Петька. – Вещи вот пусть здесь останутся. И кот тоже. Хороший кот. Он мышей ловит. Васькой зовут, – поспешно добавил он, заметив недоверчивый взгляд, брошенный старушкой в сторону полосатого кота, недовольно вилявшего хвостом в незнакомой обстановке.

– И Фомушка с тобой пойдет?

Петька опустил голову.

– Нет больше Фомы, – тихо произнес он через силу. – Фрицы… убили.

Старушка без слов опустилась на лавку. По ее морщинистому лицу катились слезы. Дрожащими руками она притянула к себе мальчика, обняла его.

И тут только, приткнувшись к плечу бабки Агафьи, единственного близкого человека, оставшегося у него теперь, Петька зарыдал в голос, взахлеб, по-детски.

* * *

Уйти из города в тот же день Петьке не удалось. Бабка Агафья проявила неожиданное упорство и решительно заявила, что никуда его не отпустит.

– Хватит одного горя, – упрямо возражала она. – Одно дитя загубили проклятые, а теперь и ты туда же, Попадешь где ни то под пулю на дороге, загибнешь ни за что. Нечего. Крыша есть, с голоду не помрем. Перебьемся. Выглянет еще и для нас солнышко, вернутся наши. А если с ними Полюшка придет, что я ей скажу? Отпустила, мол, сиротку на погибель в чужие люди? Нет и нет!

Конечно, Петька мог просто повернуться п уйти, не вступая в пререкания со старухой, но обидеть бабку Агафью и уйти, поссорившись с нею, было вовсе немыслимо.

Поэтому он потратил немало силы, чтобы убедить ее в том, что только ненадолго отправится в деревню на заработки и вернется, когда гитлеровцы в городе позабудут о взрыве на дороге и перестанут обращать внимание на мальчишек.

Наконец, ворча и охая, бабка Агафья поддалась на его уговоры и признала, что в этом плане есть и некоторый толк. Однако сдалась она лишь с тем условием, что Петька переночует у нее и позволит собрать его в дорогу «по-людски».

В этот день заботливые руки старушки перечинили всю обветшавшую одежду мальчика. Из припрятанных остатков муки бабка напекла ему лепешек. Кормила она в этот день Петьку всем, что только было в ее небогатой кладовой. На столе появился даже не яблочный, а настоящий чай, несколько щепоток которого хранилось в заветной жестяной баночке. Да и не только чай, но и сахар, сберегаемый ею «на большой праздник».

Петька, в свою очередь, переколол в этот день все дрова, натаскал воды во все имевшиеся бочки и вообще постарался, чтобы бабке Агафье хоть некоторое время не пришлось прибегать к чужой помощи по дому.

Светало, когда на следующее утро Петька, снарядившись в путь, вышел из гостеприимного домика.

– Хоть днем, хоть ночью приходи домой, Петенька, – напутствовала его бабка Агафья. – И скорей возвращайся, сынок. Ждать буду.

Мальчик смущенно попрощался. Ему совестно было, что он обманывает добрую старушку и собирается вернуться в город только тогда, когда Псков будет освобожден Красной Армией и партизанами, среди которых будет, конечно, и он, Петька. Но ведь нельзя же сказать ей о своих целях и намерениях.

И, махнув рукой, он быстро вышел за ворота.

А старушка, стоя на пороге, долго глядела ему вслед.

Рядом с нею, щурясь от лучей утреннего солнца и поводя усами, сидел жирный Васька, вполне освоившийся с новым домом. Его ничто не волновало.

* * *

Уже давно окончились запасы, данные на дорогу бабкой Агафьей, но Петька, несмотря на голод, упорно шел вперед. Его путь лежал мимо сожженных деревень, от которых остались лишь развалины да опаленные пожарами сады. Необычайно высокими казались уцелевшие над пожарищами трубы русских печей.

Страшно было проходить по таким селам. Тихо. Только ветер подвывает где-то в развалинах да изредка жалобно мяукает скитающаяся на старом пепелище кошка, заслышавшая человеческие шаги.

И нигде никого, ни единой живой души.

Знал Петька, что есть где-то здесь крестьяне-колхозники, оставшиеся в живых, счастливо избежавшие судьбы угнанных в Германию на каторгу, но понимал, что найти их можно лишь случайно, что, укрываясь в лесах по землянкам, они избегают встречи со всяким чужим человеком и, даже наткнись он на них случайно, ничего ему не скажут. Да и много ли их было? Ведь все, кто только мог держать оружие в руках, ушли в партизанские отряды. Как их найти? Как убедить в том, что его единственным желанием, единственным стремлением было – стать самому партизаном?

Вечерело, когда, дойдя как-то до околицы одной из таких разрушенных деревень, Петька вдруг увидел поднимавшийся из-за полуобгорелого сарая слабый дымок. Свернув с дороги, мальчик осторожно направился туда. Приблизившись, он увидел крохотный костер, у которого на чурбане сидела, сгорбившись, женщина, помешивая какое-то варево в котелке, стоящем на двух кирпичах.

– Здравствуйте, – робко сказал Петька, подходя к огню.

Женщина медленно подняла голову и внимательно посмотрела на мальчика. Странное у нее было лицо. Изборожденное морщинами, осунувшееся, это было лицо старой женщины, и лишь глаза, на которые свисали пряли небрежно зачесанных волос, были пытливыми, по-молодому живыми.

– Здравствуй, сынок, здравствуй, – спокойно ответила она и снова, склонившись над котелком, стала мешать кипевшую в нем коричневую бурду.

Петька, присев на корточки, протянул к огню покрасневшие от вечернего холода руки.

– Замерз, поди? – помолчав, спросила женщина. – Вишь, как руки закоченели.

– Замерз немного, бабушка. Холодно вечерами, а днем хорошо, тепло, – ответил Петька.

По лицу женщины скользнула грустная улыбка.

– Да уж вижу, какое немного, – сказала она. – Застыл, как кочерыжка, а еще бодришься. Подвигайся-ка ближе к огню.

И она сняла с костра похлебку. Петька с удовольствием принял приглашение.

– Бабушка, – спросил он, помолчав, – а вы одна здесь?

– Одна, – ответила женщина. – Совсем одна. Разлетелись мои соколы, никого не осталось, а я вот одна здесь сижу и жду, когда вернутся… Придут они, придут… Будет снова свободной наша Псковщина, счастливой, как раньше. А пока ждать надо! Сын сказал, уходя: «Жди, мать, вернусь с победой!» Только когда же вернется он!?.

Женщина говорила это, не глядя на Петьку, как бы про себя, устремив куда-то вдаль лихорадочно горящий взор. Мальчику стало жутко.

– Бабушка, да вы успокойтесь, – осторожно тронул он ее за колено. – Они скоро вернутся, теперь уже недолго…

– Да что ты всё «бабушка» да «бабушка», – почти гневно повернулась к нему женщина. – Ты думаешь – мне сколько? Сорока пяти еще нет. Я в нашем колхозе первым бригадиром была, песни пела, переплясать меня и молодые не могли! А это… – и она провела рукой по лицу, словно смахивая какую-то налипшую паутину. – Это Гитлера след. Когда деревню жгли…

Женщина замолчала. Костер потух. Петька молча сидел, с недетской серьезностью глядя на женщину, которую пережитые страдания превратили в старуху.

– А ты что один бродишь? От своих отбился или идешь куда? – прервала молчание женщина.

– Нет у меня никого. Один остался, – ответил Петька и, решившись довериться женщине, добавил. – Партизан найти хочу.

– Вот как? – Женщина внимательно поглядела на него. – Нелегко это. Ну что ж. На ночь глядя тебе идти нечего. Переночуешь у меня в погребке, а там и ступай. У меня хоть тепло.

Наутро Петька снова собрался в дорогу. Миска похлебки, которой поделилась с ним женщина, – первая горячая еда после многих дней сухомятки, – и теплый ночлег на мягком сене, в хитро укрытом среди развалин погребке, подкрепили мальчика.

– Тетя, – обратился он перед уходом к женщине. – А может быть, и вы бы со мною?.. Что ж вам здесь одной?..

– Нельзя мне, – отозвалась она. – Вернутся люди. Надо для них жилой дух сберечь. Надо, чтобы было кому встретить. А ты иди, иди… В Полновский район ступай, там, наверное, найдешь, что ищешь. Да постой!