Текст книги "Петька Дёров(изд.1959)"

Автор книги: Виктор Аланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Посвящаю пионерам Советского Союза

ЧАСТЬ I
РЫЖИЙ ФОМКА

ВСТРЕЧА НА ДОРОГЕ

Ночью, по шоссейной дороге, идущей от Луги к Пскову, шел мальчик. Боязливо оглядываясь, он почти бежал. Был уже октябрь. Стояла сырая холодная погода. Несмотря на это, мальчик был бос. Одежда его была испачкана и изорвана в долгих скитаниях. Сквозь дыры виднелось грязное, худое тело… В глазах мальчика застыл испуг.

Кругом, куда ни кинешь взгляд, видны были следы прошедших страшных боев. Тянувшийся вдоль дороги лес изломан, будто его безжалостно терзали и коверкали чьи-то гигантские руки. Поля изрыты воронками от снарядов.

Вот, завалившись набок, стоит походная кухня со сломанным колесом, а неподалеку – пушка с разорванным стволом. Валяются каски, противогазы.

В канаве, вверх колесами, лежит машина. Видно, ее подбили на дороге, а после столкнули в кювет, чтобы не мешала.

Через дорогу выкопан глубокий ров, вбиты в землю толстые рельсы, надолбы. По сторонам тянутся окопы, траншеи… Видно, жестокая здесь была схватка. Беспомощно вытянув голову, лежит убитая лошадь, так и не выпряженная из разбитой повозки. Дыханье спирает противный сладковатый, трупный запах.

А неподалеку, на бугре, неподвижно вздыбились два танка, – с черным ломаным фашистским крестом и советский. Упершись друг в друга, они застыли, словно два быка, сцепившиеся в смертельной схватке. На люке советского танка лежит обгорелый танкист.

Мальчик остановился и посмотрел назад, туда, где остался такой родной и недоступный сейчас Ленинград. Там, на небе, полыхало багрово-красное зарево. В ночной тишине издалека глухо доносились раскаты канонады…

Мальчуган вздрогнул от холода. Ему стало жутко.

Перекинув с руки на руку связанные вместе рваные ботинки, он быстрее побежал вперед.

Изредка мальчик настороженно посматривал по сторонам, оглядывался назад. Вот он остановился, прислушался… Вдалеке, за поворотом шоссе, послышался рокот автомобиля. Мальчик стремительно бросился в придорожные кусты.

С грохотом промчался тяжелый грузовик. Сидевшие в нем немецкие солдаты громко пели. Мальчик со страхом следил за автомобилем, пока тот не скрылся за поворотом. Затем снова вышел на дорогу.

Но вскоре он опять насторожился. На этот раз ему почудился шорох в придорожных кустах. На мгновение он замер.

«Уж не волк ли?» – подумал он со страхом, и холодный пот выступил у него на лбу.

Прислушался…

Тишина.

Только слышно, как с деревьев с легким шуршаньем срываются пожелтевшие листья и тихо падают на землю да высоко над головой гудят телефонные провода.

Но вот снова послышался шорох. Потом кто-то чихнул.

«Человек», – с облегченьем подумал мальчик, но не двинулся с места. А что, если немцы?.. Повернув голову в сторону, откуда донесся шорох, он напряженно вглядывался в темноту.

Никого.

Одинокая копна сена бросает длинную тень на поляну, освещенную луной.

Из-за копны ему ясно послышался тихий детский плач. Не раздумывая, он свернул с дороги и стал осторожно обходить копну. Тогда он увидел до половины зарывшуюся в сено девочку. Еще тише, чтобы не испугать ее, стал пробираться к сену. Тут только он заметил, что в тени, падающей от копны, на земле лежит человек. Женщина!.. Руки ее раскинуты по сторонам, глаза открыты. Иссиня-бледное лицо с полуоткрытым ртом смотрит куда-то вверх.

– Мёртвая… – чуть слышно прошептал мальчик, и снова холодный пот выступил у него на лбу.

Страшно было двигаться дальше. Но девочка так жалобно плакала. И он, собрав всё свое мужество и осторожно обойдя мертвую, подошел к ребенку. Не зная, с чего начать, ласково проговорил:

– Не плачь!

Девочка от неожиданности вздрогнула, замерла, потом робко подняла голову. Увидев перед собою незнакомого человека, стала его разглядывать. Он был высокий, худой, с бледным лицом. На его лоб густым чубом нависли темные волосы. В руках мальчик держал ботинки, такие же рваные, как и вся его одежда.

– Ты… откуда?

Мальчик, не отвечая, посмотрел на мертвую и тоже спросил:

– А вы откуда?

– Мы беженцы, – ответила девочка. – Из Демьянского района.

– А это кто?

– Это бабушка моя. – Девочка всхлипнула. – Болела, болела и померла. Вот здесь и лежит. – И, помолчав, добавила – Я тоже больная.

Мальчик подошел поближе и сел на сено рядом с девочкой. Ему было холодно, и он спросил, как будто девочка была хозяйкой этой копны:

– А мне можно в сено зарыться?

– Конечно, ложись около меня, – пригласила она.

Мальчик разрыл сено, сделал удобную норку и прилег возле девочки.

– А как тебя звать? – спросил он.

– Меня? Машей, – ответила девочка. – А тебя как?

– Меня Петькой.

И Петьке сразу стало как-то теплее и от сена, и от того, что рядом с ним лежит живой человек.

Помолчав, девочка снова заговорила:

– Папа мой комиссаром в Красной Армии, а мама в партизанах врачом. Хотела и нас с бабушкой взять, да не успела, – Маша вздохнула. – Фашисты нас забрали, довезли до Пскова, а бабушка уже едва живая. Как вышли, – так и упала около вагона. Я присела рядом. Подошли офицеры-эсэсовцы, посмотрели на нас; один из них толкнул бабушку ногой, и все пошли дальше. Поезд тронулся, а мы остались. Только тогда бабушка еще жива была. Еще встала. А вот когда сюда дошли…

Девочка не докончила и, уткнувшись в коленки, зарыдала. Петька, внимательно слушавший печальный рассказ, стал успокаивать ее. Девочка притихла. Пригревшись в сене, Петька тоже задремал. Посмотрев на него, Маша осторожно прикрыла себя и Петьку сеном.

Утром мальчик проснулся первым. Было уже светло. Маша, горячая, раскрасневшаяся, беспокойно металась в бреду. Петька тихонько окликнул ее.

Веки Маши дрогнули и поднялись. Лицо ее горело как в огне, голубые глаза лихорадочно блестели.

– Пить! – попросила она.

Петька вскочил, поднял валявшуюся около старухи глиняную чашку и побежал к канаве. Зачерпнув воды, он вернулся и, боязливо обойдя мертвую старуху, которая при дневном свете казалась еще страшнее, забрался в сено.

Маша пересохшими губами прильнула к чашке и выпила всё. Потом отдала чашку Петьке и сказала:

– Спасибо. Бабушка говорила, что я сильно простудилась и у меня будет воспаление легких.

Петька молча смотрел на девочку, на ее белокурые волосы, в которых запуталось сено, на ее большие голубые глаза.

Как она похожа на Нину, его сестренку, застреленную гитлеровцами!

У Петьки даже слезы навернулись на глаза.

Думая о том, чем бы еще помочь больной, он спросил:

– Есть хочешь? Я достану.

– Нет, – коротко ответила Маша, – только пить хочется.

Петька еще раз сбегал за водой. Он готов был сто раз бегать туда и обратно, только бы помочь белокурой девочке, такой же, как и он сам, одинокой, да еще и больной.

Между тем погода изменилась, подул холодный ветер. Черные тучи повисли над головой. По сену зашуршали первые капли дождя.

Метавшаяся в забытьи Маша на минуту пришла в себя.

– Что это?

– Дождик. Лежи, он скоро пройдет, – ответил Петька, укрывая ее сеном.

Руками и ногами мальчик стал углублять нору в копне. Достаточно расширив ее, он осторожно перетащил туда Машу, потеплее укрыл ее и влез в нору сам.

Непогода всё усиливалась. Весь день и всю ночь бушевала буря, как из ведра лил дождь. Густой лес стонал под порывами сильного ветра.

Петька лежал около Маши, дрожа от холода и страха. Дождь начал пробивать сено, и вскоре мальчику за ворот потекла вода. Как мог, он старался потеплее укрыть Машу и защитить ее от затекавших в сено струек воды.

«Завтра пойду на дорогу, остановлю крестьян, расскажу им всё и попрошу спасти Машу», – решил он.

Успокоенный этой мыслью, мальчик притих, потом заснул. А на ко>пну сена всё лил дождь.

Когда Петька проснулся, горячая ручка Маши лежала у него на шее. Девочка продолжала метаться во сне и изредка тихо вскрикивала в бреду. Мальчик осторожно снял руку Маши и вылез.

Было холодное сырое утро.

Ежась от холода, Петька долго стоял на шоссе, поглядывая то в одну, то в другую сторону, – не покажется ли подвода. Наконец он услышал стук колес. Мальчик сошел с дороги и притаился в кустах. Что, если фашисты? Нет, по дороге ехала крестьянская телега, на которой сидели женщина и бородатый мужчина.

Петька выскочил к ним навстречу и поздоровался.

– Здорово, здорово, – ответил мужчина. – Ты что ж в такую рань по дорогам шатаешься?

Сняв шапку, опустив голову, Петька тихо проговорил:

– Дядя, помогите, девочка умирает.

Проезжие переглянулись.

– А где она?

– Там, – и мальчик показал в сторону копны.

Приблизившись, крестьянин внимательно посмотрел на мертвую старуху, подошел к девочке и взял ее на руки. Маша широко открыла глаза. А бородач, нежно и бережно держа на руках больного ребенка, проговорил глухим сердитым голосом:

– Что делают, проклятые! Баб, ребятишек до чего довели! Ну, постой, за всё будете ответ держать!

Он отнес Машу на телегу и, заботливо уложив ее, строго наказал женщине.

– Закутай потеплее. Видишь, совсем замерз ребенок.

Сам же снова вернулся к копне, завалил сеном мертвую старуху.

– Приду потом с лопатой, похороню по-человечески, – коротко сказал он, возвращаясь к телеге.

Женщина тем временем, бережно укладывая и укутывая Машу, приговаривала:

– Застыла совсем, сиротинка бедненькая… Сестренка, что ли? – повернулась она к Петьке.

– Нет, чужая она.

– Ну, нечего стоять на дороге, – прервал ее мужчина. – Того и гляди фашисты прикатят. А тебе куда, парень? Нам к лесу.

– Мне в Псков надо, – ответил Петька.

– Тогда прощай, малец. Не забывай свою знакомую. Навещай. Деревня Захворово. Запомнишь?

– Не забуду, – кивнул Петька.

Лошадь тронулась. Телега свернула с шоссе на проселок.

Петька долго смотрел вслед телеге, увозившей девочку. Потом тряхнул головой и решительно зашагал вперед.

НЕОЖИДАННЫЙ ДРУГ

– Эй ты, куда идешь? – крикнул Петьке полицейский, когда мальчик вошел в город.

Петька от неожиданности остановился. Полицай в черной форме стоял прислонившись к пивному ларьку.

– Куда идешь? – снова рявкнул он.

Петька, быстро сообразив, что полицай пьян, спокойно ответил:

– К бабушке иду. Она здесь, в Пскове живет.

– Ну катись к своей чертовой бабушке! Много вас тут шляется.

Полицай грузно опустился на скамью возле ларька; голова его свесилась на грудь. Петька, прибавив шагу, скрылся за углом. На Советской улице он увидел лавчонку. У стеклянной двери стоял, видимо, хозяин. Его толстое лицо «украшали» усики, хитрые глазки посматривали на редких прохожих, шагавших торопливо, будто все они спешили куда-то. Лавочник был щеголевато одет и резко отличался от других псковичан в серых, давно истрепавшихся одежонках.

«Хозяин!»– подумал Петька.

Вот разрушенный дом. На его уцелевшем фасаде еще сохранилась вывеска: «Гастрономический магазин».

Петька свернул на Некрасовскую. Проходя мимо Поганкиных палат, мальчик замедлил шаг. Что-то там теперь? Раньше музей был. С отцом сюда ходил, когда в отпуск приезжали. Отец… Вспомнились его сильные добрые руки, ласковый голос. Сердце мальчика защемило. Нет больше отца, никого нет. Всех расстреляли гитлеровцы!

Из ворот Поганкиных палат шумно вышли три эсэсовца-кавалериста, о чем-то переговариваясь, прошли мимо Петьки, повернули на Советскую. Руки мальчика сжались в кулаки. Полным ненависти взглядом он проводил оккупантов.

Выйдя на Гоголевскую, Петька повернул к реке. Уже близко! Он даже забыл про усталость и зашагал быстрее.

«Вот сейчас увижу тетю Полю», – радостно думал он,

Почти бегом мальчик вышел на берег реки. Но что же это? Видно, не туда попал? Никаких домов. Кругом – груда развалин, битый кирпич, обгорелые бревна…

Однако вот же дуб, огромный вековой дуб, под которым раньше любили играть ребятишки. Только сейчас он лежит на земле, вывороченный с корнем, с изломанными и обгорелыми ветвями. А ведь домик тети Поли был совсем рядом!.. Теперь на месте дома – огромная воронка от бомбы.

Петька присел на обгоревший ствол могучего искалеченного дерева и затих. Позабытая было усталость с новой силой охватила его. Натруженные за дни скитаний ноги тупо ныли.

«Никого! Наверно, и их убили. Теперь совсем один. Куда же идти?»

Мальчик долго сидел не двигаясь, охваченный тоской и болью. Потом поднялся и тихо побрел в город.

Долго Петька бродил по городу. Очень хотелось есть. Но куда идти, к кому обратиться? Редкие прохожие шли быстро, боязливо озираясь по сторонам. Немецкие патрули то и дело попадались навстречу, и Петьке приходилось часто прятаться в калитках и подворотнях, пережидая, пока гитлеровцы пройдут дальше.

Усталый и голодный, вышел он, наконец, на берег Псковы и сел на траву отдохнуть. Обхватив колени руками, Петька смотрел на другой берег реки. Вдали виднелась большая Гремячая башня. Когда-то Петька с отцом ходил туда за реку. Тогда там было много ребятишек. Ловили рыбу, купались, играли в мяч. Теперь на противоположном берегу было тихо. Даже галок и тех не видно.

«Видно, фрицы и галок всех пожрали, – подумал Петька. – Надо пойти на рынок, может, там что-нибудь достану», – решил мальчик и медленно побрел по берегу реки.

Небогатым оказался псковский базар, до которого, наконец, добрался Петька. Пусто было в рядах, где торговали рыбой, снетками, какими-то сушеными травками и корешками. Немного оживленнее – в стороне от торговых рядов, – там, где толкучка. Но и здесь смешанной и странной была толпа. Вот у забора, присев на уличную тумбу, примостился старичок. На грязной мешковине он разложил потрепанные старинные дореволюционные книжки, старый будильник и еще какую-то мелочь. Неподалеку пожилая женщина в аккуратном, во многих местах подштопанном пальто держит за кончики вышитую салфеточку, выжидательно поглядывая на проходящих. Ясно, – это псковичи, вынесшие на продажу свое имущество, в надежде на вырученные деньги купить что-нибудь съестное. А рядом снуют какие-то темные типы, торгующие с рук вещами, то ли крадеными, то ли снятыми с убитых. Вот здоровенный полицай потряхивает добротной кофтой, показывает ее какой-то женщине. Она щупает материал, рассматривает вещь и вдруг, заметив на спине кофточки темное пятно, отступает и быстро скрывается в толпе.

– Буду я покупать с покойников! – ворчит она, торопливо проходя мимо Петьки.

Шумной оравой, грубо расталкивая встречных, идут пьяные эсэсовцы. Подойдя к старушке, торгующей семечками, с хохотом насыпают себе полные карманы и уходят, не заплатив.

– Пусто на базаре. Мяса нет, а как свинина выглядит, – я уже и забыла, – с грустью жалуется женщина с болезненно серым лицом.

– И-и, какая там свинина! Хлеб-то нынче какой – с мякиной да с льняным семенем, так и его не получишь. Всё пожрал проклятый Гитлер! – озлобленно откликается тетка, тут же испуганно оглянувшись на стоящего рядом Петьку, подталкивает собеседницу и уходит с нею с базара.

«Тут тоже голод», – тоскливо подумал Петька и двинулся дальше по базару.

Вдруг заверещал пронзительный свисток. Толстый полицай грубо разгонял народ.

Толпа ринулась в сторону. Пробегая, кто-то больно толкнул Петьку. От неожиданности мальчик едва не упал. Куда это все понеслись? Он растерянно оглядывался по сторонам.

– Эй, оголец, не спи! – услышал вдруг Петька раздавшийся сзади веселый и звонкий голос.

Он отскочил в сторону и хотел было бежать. Но сзади кто-то снова громко окликнул его. Петька оглянулся. Он увидел взобравшегося на большой чурбан рыжего взлохмаченного мальчишку. Весело приплясывая, парнишка скорчил Петьке озорную рожу, а потом обеими руками показал полицейскому длинный нос.

Полицай, торопливо расталкивая толпу, пробирался к нему.

Рыжий спрыгнул с чурбана, юркнул, как мышь, в толпу и, пробегая мимо Петьки, всё так же громко и насмешливо крикнул:

– Тикай отсюда, засоня! Облава!

Петька побежал… Все куда-то бежали. Кругом раздавались свистки полицейских. Впереди мчался рыжий мальчишка. Потом Петька потерял его из виду. Бежавшие перед Петькой молодая женщина, парень и два старика бросились в какой-то двор и притаились у забора. Инстинктивно мальчик побежал за ними. В это время полицейский со свистком в руке вбежал во двор.

Люди заметались, как в мышеловке. В углу двора стоял мусорный ящик. Парень подтащил к нему молодую женщину, подсадил ее, помог перепрыгнуть через забор и следом за нею быстро перескочил сам. Старики скрылись в доме.

Петька остался один. Полицейский побежал к нему, стараясь поймать. Но Петька, заметив дыру в заборе, протиснулся в нее и что было духу пустился бежать вниз к реке.

Пробегая мимо кустов, он снова услышал знакомый насмешливый голос:

– Эй, оголец, штаны потеряешь!

Петька остановился. Под густым кустом стоял всё тот же рыжий оборванец.

– Что, испугался? – спросил он. – Не бойся, сюда не придут. У нас часто облавы на рынке: думают партизан поймать. Дудки!

Он опять скорчил рожу в сторону отставших полицейских и засмеялся. Потом, внимательно посмотрев на Петьку, спросил:

– Что-то я тебя здесь раньше не видел! Всех псковских ребят знаю, а такого не встречал. Да иди поближе, я не фриц.

Петька подошел.

– Не бойся, я не кусаюсь, – подбодрил его рыжий.

На Петьку смотрели озорные, с хитринкой, зеленоватые глаза. Круглое лицо; курносый нос, облепленный веснушками, был весело вздернут кверху. Густые красно-рыжие волосы, видно, давно не расчесывались. Одежда была погрепана, штаны на коленях порваны, сквозь дыры видно грязное тело. На ногах – рваные сандалии, перетянутые веревочкой. Мальчишка смотрел на Петьку и дружелюбно улыбался.

– Что глаза таращишь? Будем знакомы! – И он протянул свою грязную руку. – Я рыжий Фомка. Меня все на базаре знают, весь Псков! А тебя как зовут?

– Петькой, а фамилия Дёров.

– А откуда ты?

– Из Гатчины. У нас всех немцы убили. Пришел сюда к тетке, а ее дом разбомбило и сама, не знаю, где,

– Ай-ай, – сочувственно покачал головой рыжий. – Куда же ты теперь?

– Не знаю.

Мальчики помолчали.

– Я тоже один… – сказал немного погодя Фома. – Только моих немцы не убивали. Я еще маленький был, когда отец с матерью померли и меня в детдом взяли. Там, знаешь, хорошо было. Ребята – во! Дружно жили, в школе учились, вместе в лагерь ездили… Вот только, когда война началась, всё очень глупо получилось. На фронт сразу не взяли – сперва, говорят, эвакуируйтесь, а там посмотрим. Взрослые, – разве с ними столкуешься? А тут фрицы пришли. И такая, брат, поднялась каша… Детдом разорили, а мы кто куда. Я с дружком одним в Карамышево отправился: там у него родня была. Приехали, а немцы там уже всё сожгли и родных нету, говорят, – в партизанах. Ванька, друг-то мой, у соседки остался, а я обратно в Псков пришел. Здесь вот и живу.

– Один? – спросил Петька.

– Один.

Смеркалось. От реки потянуло холодом.

– Где спать-то будешь? – спросил рыжий.

– Не знаю.

– Идем вместе, – предложил Фома.

Мальчики спустились к реке, потом прошли вдоль берега, по настилу из двух досок перебрались на другую сторону, повернули направо и стали подниматься в гору.

– Стой! – вдруг сказал рыжий.

Петька остановился.

– Ты пионер?

– Да, – твердо ответил Петька. – Только не знаю, как теперь. Теперь же оккупанты здесь, немцы…

– Всё равно пионер. Тебя ведь никто не исключил из пионеров?

– Нет, что ты!

– Ну, так вот, дай честное пионерское, что ты никому не расскажешь, где я живу, даже если пытать будут.

Петька посмотрел на рыжего.

– Честное пионерское!

– Вот теперь вместе будем, – протянул руку Фомка. – Пошли.

Он быстро побежал в гору. Петька едва поспевал за ним. Поднявшись на вершину, Фома остановился. Петька догнал его, оглянулся… Город лежал внизу. Наверху высилась почти совсем разрушенная церковь.

– Далеко еще до твоего дома? – спросил усталый Петька.

– Нет, уже пришли. Вот мой дом… – и Фомка указал на развалины церкви. – Только, смотри, я тебе первому дорогу показываю. Ты вроде свойский, – несколько смущенно добавил рыжий.

Обойдя развалины кругом, он юркнул под большую плиту, Петька последовал за ним. Затем Фомка отодвинул в сторону замшелую доску, за которой оказалась довольно большая дыра.

– Лезь за мной, не бойся, – пригласил он и быстро спустился в подземелье.

Не без колебания Петька влез в темный ход. Рыжий прикрыл дыру доской и сказал:

– Держись за меня, я на память дорогу знаю. И голову пригни, а то разобьешь.

Мальчики долго пробирались среди развалин. Наконец рыжий остановился.

– Сейчас зажгу свет, – сообщил он и, повозившись в темноте, зажег свечу, по-видимому заранее припрятанную на такой случай где-то среди кирпичей. – У меня тут, брат, всё организовано, – продолжал он, посмотрев на своего нового друга.

– Как же ты тут ночуешь? – удивился Петька.-^ Здесь холоднее, чем на улице.

– А я не тут сплю, – ответил Фомка. – Теперь только подъем начнется. Лестница-то плоховата, но ты держись.

Фомка пошел вперед. Петька последовал за ним, цепляясь руками за кирпичи и выступы.

– Не бойся, вот так… – подбадривал Фома. – Ничего, привыкнешь. Потом сам в темноте будешь свободно лазать. Я тоже сначала не умел.

Мальчики поднялись еще выше. Показалось синее небо. Высоко над Петькиной головой блеснули звезды, видневшиеся в проломах крыши. Но Фома продолжал карабкаться вверх по шаткой лестнице.

– Вот и пришли, – заявил он, когда мальчики очутились на площадке перед небольшой узкой дверцей. При свете свечи Петька прочитал вырезанную ножом на двери надпись: «ФОМА!»

Дверь отворилась, и Петька перешагнул через порог Фомкиной квартиры.

– Сейчас зажжем «большой» свет, – сказал Фома тоном гостеприимного хозяина. – Только окно закроем.

Пока Фомка возился с окном, брякая чем-то в темноте, Петька стоял насторожившись.

Вдруг из полутьмы к нему на плечо прыгнул какой-то мохнатый зверь.

– Ой! – испуганно вскрикнул Петька.

– Это Васька, кот, – успокоил его Фома. – Вася, друг, ты что это людей пугать вздумал?

Кот перескочил к Фоме и, потершись головой о рыжие лохмы мальчика, ласково замурлыкал.

При свете маленькой лампочки Петька смог осмотреть, наконец, жилище Фомы.

На стене висел аккуратно вставленный в позолоченную рамку портрет Кирова. На узком выступе другой стены – портрет Ленина в черной рамке с золотым венком вокруг. Откуда только Фома раздобыл эти портреты и старинные рамки? Вглядевшись, Петька увидел на стенах еще портреты Ворошилова, Буденного.

Посмотрев на Фому, мальчик спросил:

– А ты не боишься?

– Чего? – удивился рыжий.

– Как чего? – в свою очередь изумился Петька. – А немцев? Ведь за такие портреты вешают.

– Тебе сколько лет? – неожиданно спросил Фомка.

– Четырнадцать… – недоуменно протянул Петька.

– Вот и мне столько же, – важно молвил Фома. – А если четырнадцать, – что же ты трусишь, как маленький? Не знал я, что ты такой трус, а еще говорил, – пионер! Разве пионеры боятся? Я вот год с этими портретами живу и никого не боюсь.

Но видя, что Петька смутился, Фома тут же примирительно добавил:

– Не робей! Фрицы сюда не полезут. Им и в голову не приходит, что здесь жить можно.

Разговаривая, Фомка достал из железного ящика, заменявшего ему кладовку, хлеб и вяленую рыбину. Всю еду он разделил на равные части; свою долю получил и кот Васька.

– Ужин готов, – объявил молодой хозяин.

После ужина Фомка начал стелить постель. Дело это было несложным. Спальней ему служила маленькая ниша, где лежала свежая солома, накрытая плащ-палаткой.

– Раздевайся, вместе спать будем, – пригласил Фомка, указывая на это ложе. – Давай к стене, а я с краю.

Петька послушно улегся. Фома навел в комнате порядок, закрыл дверь на крюк и лег рядом с Петькой. Петька лежал неподвижно, глядя в потолок.

– Слушай, – вдруг спросил Фома, – а как же это случилось, что у тебя всю семью, ну… сразу?

Петька приподнялся и сел.

– Мы до войны в Гатчине жили, – помолчав, сказал он. – Хорошо жили. Отец на станции работал диспетчером, а мать дома, с нами. Нас трое было: я да еще младшие – Володя да Нина. Домик свой был, огород… Мать козу держала, Варькой звали. Озорная– чуть спиной повернешься, подойдет и боднет. Не со зла, а так, поиграть. Я ее хотел дрессировать для цирка, уже начал, только мама запретила, сказала, – молоко у Варьки испортится. Мы с отцом на рыбалку ходили, летом в отпуск он всегда меня с собой брал. Хорошо было… А тут война. Ой, что у нас на станции делалось! К фронту эшелоны военные, а оттуда раненых везут, эвакуированных… Отец и дома не ночевал. Я ему на станцию носил, что мама сварит. Оружие ему выдали – пистолет. Хороший! Батя, когда его чистил, и мне подержать давал. Батя у меня партийный был.

Он хотел, чтобы мы уехали в Ленинград, к знакомым, а мама ни за то. Уезжать, говорит, так всем вместе. Поедем, когда тебе приказ дадут эвакуироваться. У коммунистов, говорит, семьи не бегают. Она у меня тоже, знаешь, какая была твердая, мамка моя. Скажет– и всё.

Петька помолчал, отдавшись воспоминаниям. Фома нетерпеливо шевельнулся.

– Ну! И что же?

– Да вот нагрянули немцы вдруг. У нас дома всё сложено было на случай, если немцы придут, а я – за вахтенного. Отец, когда на станцию уходил, сказал: "Тебе, Петро, вахту держать. Как просигналю, – будешь грузить пассажиров, мать и ребятишек». Он раньше на флоте служил, любил сказать по-морскому. У меня и вахтенный пост был – на столбике у ворот.

И вот, слышу, стрельба страшная поднялась у станции, взрывы… Потом отец идет. Понимаешь, не бежит, а идет, только быстро-быстро так и руку зажимает, а по руке кровь… Сам спокойный, а бледный, бледный… Вошел в дом, маму обнял. «Уходим, – говорит, – Наташа… если успеем».

Я за поленницу побежал. У меня там, за дровами, здоровый нож был спрятан, совсем кинжал. Мне один раненый подарил. И только я туда, как слышу, – шум на дворе, крик. Один голос противный такой. Орет, будто и по-русски, а всё не по-нашему: «Ти коммунист, оружий в руках имеешь!» А отец спокойно так отвечает: «Да. я коммунист, и на меня не орите. Я здесь у себя, а вас сюда никто не звал!»

Что тут поднялось!..

Петька замолк. Побледневший Фома не отрываясь глядел на него.

– Ну! – наконец выдохнул он. – Ну, а ты что?

Мучительная судорога исказила лицо Петьки. Сцепленные на коленях пальцы побелели.

– Я… знаешь, Фома… я испугался. Их много, с автоматами, а у меня нож только!

Голос его прерывался, по лицу катились слезы.

– Фомка, верь мне, вот верь… Теперь бы я их руками бы, зубами… А тогда, как это было, сам не знаю. Сижу за дровами, ни рукой, ни ногой двинуть не могу. Ох, трус я, проклятый трус!..

Мальчик зарыдал в голос. Фомка притих, не по-детски серьезно сдвинув рыжие брови. Потом осторожно коснулся дрожавшего Петькиного плеча.

– Ты, брат… ты ничего, не убивайся. Большие, говорят, тоже в первый раз пугаются. Мне так один знакомый говорил, военный. Ничего, в следующий раз не струсишь.

Фомкины утешения вряд ли доходили до сознания Петьки, но рыданья его понемногу затихали, хотя всё его худенькое тело еще сотрясала нервная дрожь. Снова в его ушах звенел предсмертный крик матери, снова встала перед глазами ужасная картина…

Вот он, притаившись за поленницей дров, от которых еще пахнет лесом, слышит на дворе топот солдатских сапог, лающую чужую речь, грубую команду. Слышит спокойный и гордый голос отца: «Стреляйте, убийцы! Весь русский народ не перестреляете. Прощай, Наташа!»

Сухой треск выстрелов, жалобный вскрик сестрички Нины: «Мама!» И звук, который не забудется никогда, – последний вопль матери, собственным телом прикрывающей свое дитя, скорбный и гневный.

Когда заглохли вдали шаги убийц и Петька, дрожавший, как в ознобе, вылез из-за спасшей его поленницы, первое, что он увидел, был окровавленный труп матери, в последнее мгновение собственным телом прикрывшей Нину. Пули пронизали их обеих. Рядом – отец. Рука его, сжатая в кулак, закинута кверху. Чуть поодаль – брат Володя. Ему десять, лет, он весной перешел в четвертый класс. Пионерский галстук на его шее темнеет от крови, стекающей с лица мальчика.

– Вот так всё и было…

Голос Петьки дрогнул и затих.

Фомка, придвинувшись поближе, положил ему руку на колено и вполголоса сказал:

– Не плачь, Петя. Мы им отплатим. За всё отомстим…

Петька вытер рукою слезы и, справившись с волнением, продолжал:

– Ну вот. Тогда я пошел к Ленинграду. Три раза подходил к обороне немцев, только было их там так много, что никак не пройти. В одном месте, на станции Урицкой, чуть не убили. Три раза в меня стреляли, только я удрал. Понимаешь, Фома, всё горит кругом, трещит, пушки стреляют, пулеметы… А наши здорово дерутся. Я видел, сколько немцы своих раненых увозят и убитых хоронят! Ух, злые!..

– Чуют, что Ленинграда им не взять, – вставил Фома. – Черта в зубы они получат, а не Ленинград. У меня там тоже знакомые есть, воспитанники наши бывшие, детдомовские, из старших, в Кронштадте. Наверно, и они дерутся с фрицами. Ребята отчаянные.

– Смелей, чем ты? – вдруг спросил Петька.

Фомка внимательно и серьезно посмотрел на Петьку и, подумав, ответил:

– Ну, может и не смелей, но тоже храбрые.

Мальчики замолчали, задумавшись. Всё-таки хорошо было бы быть сейчас не в занятом немцами Пскове, а в Ленинграде или Кронштадте, где все свои, где можно не таясь спросить и даже получить оружие и драться с немцами.

– Да, так походил, походил я там, вижу, – не пройти на Ленинград, – снова заговорил Петька. – Вот я и подался в Псков. Здесь у нас родные жили – сестра отца, тетя Поля, с мужем. Пришел, а их дом немцы разбомбили, и их самих нет. А после, – Петька посмотрел на Фомку и тихо закончил, – после вот тебя встретил.

– Ну и хорошо, что ты теперь со мной! – дружески хлопнув Петьку по плечу, воскликнул Фома. – Вместе веселее. А фашистов Красная Армия разобьет, вот увидишь. Ладно, давай теперь спать, – устал, верно, болтавшись по дорогам.

Лампа была потушена, мальчики улеглись. Блаженная исгома разлилась по телу Петьки, когда он вытянулся на постели из мягкой соломы, приятно шуршавшей под плащ-палаткой. Впервые за долгие дни скитаний он лег спать в тепле, в безопасности, рядом со славным товарищем, который с первой минуты знакомства так понравился Петьке.

Петька уже засыпал, когда Фома, приподнявшись на локте, вдруг встрепенулся.

– Петь! – окрикнул он. – А кинжал-то?

– Какой кинжал? – тихо спросил Петька.

– А что у тебя там… в поленнице?

Петька взял свою курточку, пошарил в ней и, ощупью найдя руку Фомы, подал ему большой солдатский нож.

– Острый, – одобрительно промолвил Фома, проведя пальцем по лезвию.

– Острый, – откликнулся Петька. – Я его по дороге всё точил. Как сяду отдыхать, найду камень и точу. Теперь он совсем острый.

– Вот видишь, – сонным уже голосом сказал Фома. – А ты говоришь, – трус… Это только в первый раз… У меня тоже оружие есть, еще получше ножа. Вот завтра покажу.

В комнатке на церковной колокольне водворилась тишина, которую нарушало только мурлыканье кота Васьки. По-братски обняв друг друга, мальчики-сироты, лишенные родного крова, близких и друзей, под шум дождя и вой ветра заснули крепким детским сном.