Текст книги "Петька Дёров(изд.1959)"

Автор книги: Виктор Аланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Да ну тебя! – недовольно отмахнулся Фома. – Идем лучше.

Спустившись с колокольни, мальчики вышли на тихую, заснеженную улицу. За ночь вьюга намела высокие рыхлые сугробы. Нигде не видно было ни одного свежего человеческого следа.

– Тихо как. Ни души не видно. Может, слишком рано? – остановился в нерешительности Петька.

– Просто мороза боятся, – небрежно заметил Фома. – А темно, – ясно отчего. Фриц керосину не дает, вот и сидят люди в темноте.

Мальчики прошли по Верхнебереговой и завернули на Первомайскую, направляясь к бабке Агафье. И тут стояла ничем не нарушаемая тишина. Неожиданно где-то пропел петух, чудом уцелевший от рук немцев.

– Фом, ведь петух только ночью поет. Может, сейчас тоже ночь? – спросил Петька.

– Выдумал! Впрочем, сейчас узнаем. У бабки ходики есть.

Долго пришлось ребятам стучаться в заметенные снегом двери маленького домика. Прошло добрых десять минут, пока, наконец, не щелкнула щеколда и испуганный голос бабки Агафьи спросил:

– Кто там? Чего надо?

– Мы это, бабушка. Открывай, не бойся. Мы, Фомка с Петькой, – в один голос ответили мальчики.

Загремел тяжелый засов. Дверь приотворилась.

– Деточки! Да чего же это вы?.. Случилось что? – забормотала бабка, открывая и впуская в избу мальчиков. – Свят, свят… Да дверь-то затворяйте, холоду не напустите.

– Долго спишь, бабушка. А мы уже помогать пришли. Дровец напилить или еще что, – лихо обратился Фома к старушке, нетвердой рукой зажигавшей лампочку-коптилку.

– Так ведь ночь еще на дворе, паршивцы вы эдакие! – И бабка поднесла с трудом разгоравшуюся лампочку к ходикам, висевшим на стене. – Батюшки мои! Два часа ночи, а их нечистик по улицам носит! Да как же вас еще патруль не забрал, милые вы мои?!

Мальчики сконфуженно молчали.

– Я же тебе говорил, что еще ночь, – сказал Петька, укоризненно посмотрев на Фому.

– Ладно, сейчас всё улажу, – шепнул ему Фомка и хитро подмигнул. Он вынул из кармана бутылку с вином и, лихо пристукнув, поставил ее перед бабкой Агафьей, присевшей у стола.

– Вот, бабушка, мы тебе вина принесли.

Только теперь бабка рассмотрела Фомку, важно стоявшего перед нею с замотанной платком головой.

– А эт-то что за маскарад? – растягивая слова, строго произнесла она. – А ну, подойди, подойди-ка поближе, соколик. Докладывай, лихач кудрявич, с какой такой радости будто на святки вырядился. Кто вам, соплякам, вина дал?

Надо признаться честно, что, несмотря на свой независимый нрав, Фомка немного побаивался бабки Агафьи.

– Ты не думай, хорошее вино, – сбавив тон, начал объяснять он. – Видишь, бутылка какая, советская. Мы ее у вокзала нашли. Верно, пьяные несли да потеряли.

Сказать, что они украли ее у немецкого солдата, Фома всё же не решился. Еще будут лишние разговоры. Старушка – не Сергей Андреевич. Вот тому нельзя было сказать ни одного слова неправды. И он всё как есть понимал, – а поймет ли бабка?

– Пьяные? А может, отравленное кто нарочно подбросил? – забеспокоилась старушка.

– Да нет же, – хором принялись разубеждать ее мальчики. – Совсем хорошее. Мы уже пили, и ничего… Нам очень холодно было, мы чтоб согреться… – тихо закончил Фома, встретив осуждающий взгляд старушки.

Притянув его к себе, бабка Агафья размотала укутывавший его платок, пригладила рыжие вихры. Молча глядела она в глаза мальчика.

– Холодно. Всем нам теперь холодно, – проговорила она, наконец, задумчиво. – Только холод, сынок, разный бывает. Если душа в человеке застыла, никакое вино не согреет. Будет только для виду дымить, как поганая гнилушка. А тому ничего не страшно, у кого сердце горячее, на врагов горячее… Понимаешь?

– Понимаю, – долгим взглядом посмотрел на нее Фома и вдруг неожиданно для себя уткнулся лбом в бабкино плечо.

– А понимаешь, то и ладно, – подобревшим голосом сказала старушка и, как. обычно, захлопотала.

– Спать, теперь спать, полуночники, – подтолкнула она мальчиков. – Полезайте на печку – и спать. Ужо утром вас разбужу да чайком напою, а там и по хозяйству займемся. Сейчас покой нужен. Брысь, на печку! Эх вы, сироты мои, безотцовщина.

Ребята с наслаждением растянулись на теплых кирпичах большой печи.

– Хорошая какая бабка Агафья, – шепнул Петька, умащиваясь рядом с Фомкой и по-братски накрывая его полой шубейки.

– Да. Она-то хорошая, а вот у нас с тобой нехорошо получилось, – вполголоса ответил Фома. – Что значит– часов нету. – Он помолчал. – А знаешь, Петь, – оживленно зашептал он через минуту, – давай купим петуха. Он нас по утрам будить будет. И весело как заживем тогда! Петух и кот дома оставаться будут, а мы с тобой на работу ходить. Как в сказке!

– Да, – недоверчиво отозвался Петька. – А если петух вдруг запоет, когда немцы близко будут? Сразу на колокольню полезут. Фрицы, они, знаешь, ни одной курицы не пропустят! Целый день в развалинах будут искать, пока не найдут. И пропала наша квартира.

– Верно, – разочарованно протянул Фома. – Не стоит петухом обзаводиться.

Однако надо же что-то придумать. Все-таки глупо, когда не знаешь, как определить время. Вот сегодня в какое неловкое положение попали.

И тут ему в голову пришла блестящая идея.

– Порядок, Петь! Купим, знаешь, что? Часы с кукушкой. Они такие, как домик, а сверху дверца. Как полный час, – оттуда выглянет кукушка. Сколько часов, столько раз и кукнет. Я сам видел в комиссионном магазине.

– Да?.. А деньги откуда?

– У меня есть. В нашей комнате в кирпичах спрятаны. Я их туда так, на крайний случай запрятал, да и забыл почти про них. А ведь часы купить – это как раз крайняя надобность. Верно?

Чересчур оживленный разговор мальчиков потревожил заснувшую было бабку Агафью.

– Вы чего это там шушукаетесь? – строго спросила она. – Про каких таких петухов да фрицев, да про деньги? Куда это вам деньги понадобились? Не моего ли петуха зарезать хотите да снова пьянствовать?

– Да что ты, бабушка! – закричали мальчики. – Мы просто так. Хорошо, говорим, когда петух по утрам будит. Тогда проспать нельзя.

– Ладно уж, сегодня я вас вместо петуха разбужу. Спите, непутевые!

Старушка выполнила свое обещание и разбудила ребят чуть свет. Печка жарко топилась, картошка была готова, а в чугунке кипел чай – вернее, заваренный яблоневый лист, издававший особенно приятный домашний аромат. Бабка оживленно хлопотала у стола. Она всегда радовалась приходу мальчиков. Два друга с их веселой болтовней напоминали ей весенних, оживленно щебетавших птиц, и даже в те минуты, когда она для виду ворчала на них и наставляла их на ум, ее старые глаза любовно глядели на двух сирот, так бодро и мужественно боровшихся за жизнь, не опускаясь до попрошайничества, добывавших самостоятельно себе кусок хлеба. Бабка отлично видела, как энергично маленькие друзья брались за работу – пилили и кололи дрова для местных жителей. И ведь никогда никто не жаловался, чтобы мальчики что-либо нашкодили, стянули бы что-нибудь у хозяев, дававших им работу.

«Верно, не обходится, конечно, чтобы где-нибудь в трактире или на вокзале не украли кусочек», – думала бабка. Бутылка вина, принесенная мальчиками, была, прямо сказать, сомнительной. Разве станет кто, пусть и пьяный, дорогими винами бросаться. Но…

– Не их грех, не их и ответ, – шептала про себя старушка. – Пусть за то ответит проклятый Гитлер, который наших детишек до такой жизни довел!

В КОМИССИОННОМ МАГАЗИНЕ

Ребята заготовили бабке Агафье дров, наносили полную бочку воды и отправились в город, отказавшись от настойчивых уговоров старушки – погостить еще, а там и пообедать, чем есть. Обычно мальчики надолго задерживались в гостеприимной избушке, в последнее время до некоторой степени заменившей им родной дом. Но сегодня Фомке не терпелось привести в исполнение задуманный им план – купить часы.

Поблагодарив бабку Агафью, они помчались за деньгами.

Комиссионный магазин был открыт вскоре после прихода немцев. Подойдя к магазину, мальчики в нерешительности остановились.

– Идем. Чего там! – твердо сказал Фома и рывком открыл дверь.

Народа в магазине было немного. Двое мужчин рассматривали выставленные вещи, но тут же, ничего не купив, ушли. Хозяин был занят в глубине магазина, Он разговаривал со скромно одетым человеком, по-видимому что-то продававшим ему.

Хмуро глянув на вошедших мальчиков, хозяин строго сказал:

– Здесь нищим не подают!

Фомка оглянулся. Вошли только они с Петькой. Значит, оскорбительные слова относились к ним?

– Мы не нищие, – возмущенно ответил он. – Мы покупать пришли.

– Покупатели… – презрительно хмыкнул хозяин, – Тогда подождите.

И он снова обратился к своему собеседнику. Его пронырливое лисье лицо, только что настороженное и подозрительное, снова сложилось в любезную улыбку.

– Ну, так как? – заговорил он. – Двести марок? Верьте чести, больше не могу. И то только из сочувствия к вам. Вижу, порядочный человек попал в затруднительные обстоятельства. Не знаю даже, – продам ли за такую цену.

– Может быть, хоть двести пятьдесят? – нерешительно произнес продающий.

– Помилуйте! – Торгаш ловко встряхнул добротное зимнее пальто, переворачивая его. – Слов нет, вещь прекрасная… была. Вот на складочке потерто, подкладка поношена. Воротник каракулевый, – о, великолепный был каракуль, – но молью вот тут тронут, и вот здесь еще… Нет, больше не могу.

– Ну, что ж, – вздохнул хозяин пальто, – придется отдать. Деньги, понимаете, очень нужны, – смущенно добавил он.

– О, понимаю, понимаю… Разве я не вижу, с кем имею дело. Ах, сколько горя кругом, сколько горя!

А цепкие руки торгаша тем временем ловко швырнули пальто на полку за прилавком, отсчитали кредитки и уже любезно раскрывали входную дверь.

– Прошу заходить. Всегда рад помочь.

Петька с Фомкой, в первую минуту жадно заглядевшиеся на висевшие на стене часы с цепочкой и гирьками, затем невольно стали вслушиваться в происходивший разговор.

Выпроводив посетителя, продавшего пальто, хозяин магазина улыбнулся вышедшему из задней комнаты своему помощнику, человеку неопределенного возраста с яйцеобразной головой, которую вместо волос покрывал какой-то пушок, словно объеденный молью.

– Двести марочек? – лукаво осведомился тот. – Так и прикажете поставить на продажу?

– Несомненно! – самодовольно рассмеялся хозяин. – Ставьте восемьсот. И то дешевка… себе в убыток. Ха-ха!

Подобострастно хихикнув, помощник многозначительно кивнул головой-яйцом и скрылся в глубине магазина.

– Вот жулье! – возмущенно прошептал Петька.

– Ну, вам что? – снова недоброжелательно обратился к мальчикам хозяин. – Деньги есть? Или, может, шутки шутить пришли?

– Вот, – показал Фомка зажатые в кулаке бумажки. – Нам… мы часы купить. Вот эти. Ходят они?

– Конечно.

Хозяин толкнул маятник. Стрелки, сошедшиеся около верхней цифры – двенадцать, – дрогнули. Окошечко над циферблатом раскрылось, выглянула кукушка и двенадцать раз прокуковала так звонко и задорно, будто сидела на зеленой ветке в родном лесу, а не в этом неприятном магазине, пропитанном затхлым запахом старых вещей, наживы и обмана.

– Сколько? – навалившись на прилавок, нетерпеливо спросил Фомка, сжимая в руке свои сбережения.

– Шестьдесят марок.

– Давай. Берем. – И Фома торопливо отсчитал три кредитки по двадцать марок каждая.

– Берите и сматывайтесь! – презрительно пододвинул к ним покупку хозяин. – Покупа-атели!

Он брезгливо выпятил нижнюю губу, глядя вслед мальчишкам, выскочившим из магазина, не попрощавшись. «А впрочем, кому бы ни продавать, у кого ни покупать – только была бы прибыль», – подумал он про себя и усмехнулся.

Торопясь как можно скорее водрузить собственные часы на стену своей комнаты, ребята не шли, а почти бежали через город. Они чуть было не поссорились из-за того, кому нести покупку, бережно завернутую всё в тот же шерстяной платок, который ночью заменял шапку Фоме. Помирились на том, что понесут часы поочередно – от перекрестка до перекрестка.

В этот день они до вечера просидели дома. Просто невозможно было уйти из комнаты, когда на стене висели замечательные, бойко тикавшие часы. И каждый полный час их дверца открывалась, выскакивала веселая кукушка и громко куковала. Ее птичий голос приводил в полное расстройство кота Ваську. Он весь напружинивался, хищно хлестал хвостом и, по всей видимости, чувствовал себя не разленившимся от безделья котом, а свирепым тигром. Один раз он изловчился, высоко подпрыгнул и почти достал лапой до часов. Но прыжок не удался. Васька позорно шлепнулся на пол, как неопытный котенок, и, сконфузившись, убрался на постель.

Веселый смех Фомки и Петьки окончательно перепугал неудачливого охотника. Васька уже не обращал внимания на кукушку и только щурился и отворачивался каждый раз, когда беспокойная птица выскакивала из дверцы над циферблатом со своим неожиданным «ку-ку!» Однако вздрагивающий кончик Васькиного хвоста выдавал сильное желание кота – добраться всё-таки до кукушки и отведать, какова она на вкус.

Одним словом, часы с кукушкой были замечательны. Вечером перед сном мальчики, правда, снова поспорили, – кому завести часы. Но и этот спор был разрешен миролюбиво. Заводили вместе. Петька тянул цепочку, а Фома в это время поддерживал гирьку. Так что удовольствие было честно поделено пополам.

Только когда кончился запас «реквизированных» у немца продуктов и прошло первое очарование от часов с кукушкой, друзья снова занялись обычными делами и заботами.

По-прежнему Фома посещал Сергея Андреевича, рассказывал ему о своих наблюдениях, получал задания. Иногда брал с собой Петьку. С первой встречи, сердцем поверив в искренность Петьки, Фома, по совету Сергея Андреевича, продолжал приглядываться к товарищу. Теперь он был окончательно убежден в том, что его новый друг «свой». Правда, иногда его несколько смущала находившая порой на Петьку тяжелая грусть. Бывало, усевшись на постель, Петька вдруг замолкал и мог долго-долго просидеть так совсем неподвижно, упорно глядя в одну точку перед собой, сурово сдвинув тонкие брови.

Жизнерадостному по натуре, никогда не унывавшему Фомке непонятны были такие настроения. Он сам не любил долго думать, в особенности о неприятных вещах. Но каким-то чутьем он понимал, что в эти минуты Петьку лучше не тревожить.

«Переживает. Дом вспомнил», – решал он. И только когда долгое молчание становилось совсем нестерпимым, Фомка выводил друга из задумчивости, начиная какой-нибудь отвлеченный разговор.

Только тот, кто знал Петьку раньше, мог бы сказать, что после гибели родителей мальчик действительно переменился до неузнаваемости. Прежний Петька – жизнерадостный подросток с веселым взглядом лукавых карих глаз, гроза гатчинских садоводов и зачинщик всех мальчишеских проказ, – уступил место серьезному мальчику с каким-то недобрым блеском во взгляде и сурово сжатыми губами, которые улыбались только при очередной озорной выходке Фомы, да и то не всегда. Сейчас в его сердце сильнее всех было одно чувство – ненависть к врагу. Когда он видел фашиста, одетого в серо-зеленый, будто покрытый плесенью мундир, его руки непроизвольно сжимались в кулаки и в уголках губ появлялись резкие складки.

Но теперь ему уже не нужно было, как в первые дни скитаний, сдерживать себя, чтобы не поднять с земли любой камень и пустить им в ненавистную серо-зеленую спину. Камнем испугаешь, ну, ушибешь… А этого мало. Вот если бы действовать, как партизаны, попасть в их отряд…

Несколько раз Петька начинал об этом разговор с Фомой. Повод для подобных разговоров найти было нетрудно. Даже самые запуганные из псковичей поговаривали о партизанах. О каждой удачной операции народных мстителей узнавали быстро, несмотря на все старания немецкого командования скрыть очередной партизанский налет, взрыв, гибель обоза или эшелона.

– Вот люди! – с восхищением говорил Петька. – К ним бы попасть, а, Фомка?

Но Фома почему-то на все попытки Петьки всерьез поговорить о партизанах отвечал до странности равнодушно. Правда, он с восхищеньем отзывался о партизанах, но, как только Петька начинал строить планы – как пробраться в лес и встретиться с этими героями, Фомка начинал строить рожи, посвистывать и вообще вести себя крайне несолидно. Фома был очень хорошим парнем, но житье в Пскове было для него явно дороже, чем поиски партизан, и это очень огорчало Петьку, для которого его друг во многом был примером.

Каждый раз при встречах с Сергеем Андреевичем Фомка оживленно рассказывал ему о своем друге, хвалил Петькину верность и сдержанность и предлагал привести его познакомиться, но каждый раз Чернов отклонял это предложение.

– Подождем, Фома, посмотрим, – говорил он в таких случаях. – Пока еще не время. Знаешь, брат, ты здесь везде уже примелькался, и в твоей осторожности я уверен. А начнут бегать другие мальчики – могут поинтересоваться, что им здесь понадобилось. Проверить надо как следует, на деле.

И Фома решил проверить Петьку на деле. Первый раз, когда он попросил приятеля сходить посмотреть, правда ли, что на вокзал пришел новый воинский эшелон, Петька удивленно посмотрел на друга и спросил:

– А тебе это зачем?

– Так, интересно знать, – небрежно ответил Фома. – А меня, видишь, у вокзала уже приметили. Неравно, опять друг-полицай поймает. К тебе-то он не так пригляделся. У меня, видишь, волосы заметные.

– Да, правда, – Петька бросил взгляд на огненные вихры приятеля. – Так и не лазай туда. Охота на этих гадов любоваться! И без того их в городе достаточно.

Фома с досадой поглядел на друга и, не ответив, начал собираться.

– Ты куда? – поднял голову Петька.

– Куда? На вокзал, – как можно равнодушнее ответил Фомка. – Просил тебя, как человека, но если ты трусишь…

– Я?.. – Петька рывком метнулся к дверям, но остановился на пороге. – Фома, ты мне скажи по-настоящему. Тебе, это правда, надо знать?

– Да! Очень надо, – без тени обычной улыбки ответил Фома.

Петька молча исчез за дверью. Вернувшись и рассказывая о том, что видел на вокзале, он внимательно поглядывал на товарища, но тот слушал как будто равнодушно и быстро перевел разговор на очередные домашние дела, а вскоре куда-то надолго ушел… Куда и зачем, – Петька решил не спрашивать.

Так и пошло. Внешне жизнь текла по-прежнему, но разговоры о партизанах между мальчиками почему-то заглохли, и Петька уже не предлагал Фоме отправиться в лес на поиски.

Зимние холода разогнали всех по домам. С Белоголовым, Васькой Гусем, Пашкой Кривым мальчики встречались лишь изредка, от случая к случаю, а Зозуля вообще исчез, как будто в воду канул.

Однажды Фома с Петькой решили зайти к нему домой. Не заболел ли? Время зимнее. Зозуля с матерью жил в большом доме, на одной из лучших улиц города. Вскоре после своего прихода оккупанты выселили из этого дома всех прежних жильцов. Сейчас удобные, уютные квартиры были заняты немецкими офицерами. Мать Зозули почему-то осталась жить в этом доме. В ее квартиру даже никого не вселили, хотя она занимала целых три комнаты.

– А что, если нам навстречу какой-нибудь фриц выйдет? – сказал Петька, когда Фомка уже постучался в двери.

– Тогда убежим, – просто решил Фома. – И если его мать дома, тоже сразу уйдем.

Но дверь открыл сам Зозуля, и, на счастье, он был дома один.

– А мать где? – спросил Фома.

– Нету… Уже два дня, – прибавил Зозуля, помолчав. – Она так часто, на несколько дней… Где-нибудь с фрицами гуляет…

Он отвернулся, опустил голову, подталкивая носком ботинка валявшийся в передней нарядный женский ботик. Мальчики сочувственно молчали.

– Как же ты один? – спросил Петька.

– Ничего. Мне лучше, когда никого нет, – ответил Зозуля. – Да что же мы здесь стоим! – встрепенулся он. – Вы проходите, посидим. У меня своя комната. Я сейчас печку топлю, чай грею.

В комнате было чисто. Из открытой печной дверцы лилось тепло. На столе стояла открытая, но нетронутая большая коробка конфет. Глаза Фомки удивленно остановились на ней.

– Ого! Роскошно живешь! Это откуда?

– Это она… принесла. Вы ешьте. Мне не хочется.

Протянувшаяся было к коробке рука Фомы повисла в воздухе.

– Да мы с Петькой тоже не любители сладкого, – равнодушно отодвинул он нарядную коробку. – Правда, Петь? Ты нам лучше чаю. Так, без ничего. Не голодные.

Петька понимающе глянул на Фому, кивнул и направился к этажерке с книгами. В совместной жизни с Фомой было у него одно огорченье – в комнатке на колокольне книг не было. Полный энергии Фома предпочитал жить в действии и честно признавался, что до чтения он небольшой охотник, да и читать ему теперь некогда. Вот если бы радио или кино…

Протянув руку, Петька взял с полки первую попавшуюся книгу в красной обложке, на которой красивыми буквами было вытиснено: «Как закалялась сталь». Он радостно раскрыл ее. С фотографии на первой странице глянуло знакомое, большелобое лицо. Точно такая же фотография, только больше, висела на стене гатчинской школы, в классе, где у самого окна стояла Петькина парта. Сейчас писатель открытым взглядом смотрел на Петьку, будто говоря ему: «Держись, Петя. Я рассказал тебе, каким нужно быть. Только сильный духом побеждает в борьбе».

Быть, как Павка Корчагин! Петька прижал книгу к груди.

– Смотри, – сказал он, подойдя к Фоме и протягивая ему книгу. – Узнаешь?

– О! Хорошая книга! – одобрительно воскликнул Фомка. – Нам ее вслух читали в детдоме. А потом еще в пионерском лагере перечитывали. И любили ее все ребята. Как ты ее сохранил? – спросил он Зозулю.

– Да так просто, – ответил тот. – Лежит на этажерке – и всё. Сюда ведь никто не заходит.

– А если… Ну, если фриц зайдет, который к ней приходит? – решился спросить Фома.

– Он сюда не заглядывает, – коротко бросил Зозуля.

– А вдруг вздумает? – настаивал Фомка. – Эти чертовы фашисты всюду нос суют. Ты ее спрячь. Такие книги беречь надо, – строго приказал он – По ним люди жить учатся. Чтобы такими, как Павка Корчагин, быть, настоящими!

– И мне у него учиться? – вдруг впервые прямо взглянул на Фому Зозуля.

– Еще бы.

– А зачем?

– Как зачем? – не понял Фома.

– Так. Зачем? Думаешь, если я как Павка буду или еще лучше, мне люди поверят? Уважать будут? Да пусть я десять, пусть сто подвигов совершу, всё равно будут звать «фрицев сын».

Обычно всегда слегка равнодушное, словно сонное, лицо Зозули покрылась пятнами, в глазах блестели слезы. Он говорил непривычно быстро, почти кричал, срываясь на визг.

– Да ты что?.. Какой же ты «фрицев сын»? – схватил его за руку Фома.

– Пусти, – вырвался Зозуля. – Все знают. Весь город знает. Я иду по улице, а навстречу Мироновна. Она в нашем доме жила. «Ну, что, деточка, – говорит, – как твой новый папа?» – «Какой еще папа?» – спрашиваю. – «Да что к твоей маме ходит, немецкий папа»… И смеется. Убежал я тогда от нее… И мальчишки из соседнего дома, как иду, – «фрицев сын», «фрицев сын»… У меня папа в Красной Армии, а она… Вот конфеты принесла. Я не ем, так и стоят, и вы не взяли. Все знают, все… Куда я теперь?

И, повернувшись, он уткнулся лбом в стенку.

Мальчики молча переглянулись.

– Ты вот что… – осторожно начал Петька, подойдя к Зозуле. – Я бы ушел от нее.

Зозуля повернулся.

– И уйду. Обязательно уйду. Вот только чуть теплее станет. К дядьке на остров Белов. К папиному брату. Рыбак он. Не буду я с нею жить. Ходят тут разные… Сперва офицер-кавалерист. Потом фельдфебель такой, с горбатым носом. Теперь жандарм вот. И сама дома не бывает. Жалко мне ее иногда, – признался он. – Плачет ночами, когда одна. Раньше, до войны, она ведь у нас хорошая была… А всё-таки уйду к дядьке!

– Ну и толково, – одобрил Петька,

– А если папа раньше вернется, с ним в Красную Армию пойду, – добавил Зозуля. – Вот он.

И мальчик бережно вынул из-под матраца завернутую в тонкую бумагу фотографию.

С фотографии на ребяг смотрел здоровый чубатый мужчина с тремя кубиками на петлицах– У него было такое же круглое лицо, как у Зозули, и такие же не-большие глаза, но смотрели они с веселым прищуром, будто говоря: «Эй, не горюйте, хлопцы, еще будет настоящая жизнь!»

– Правильный батька, – одобрил Фома. – А ты вот что, – хлопнул он Зозулю по круглой спине. – Ты не сидя здесь один, как медведь в берлоге, а почаще к нам приходи. Смотришь, что-нибудь и придумаем. Да если кто обижать будет, называть там как или еще что, ты мне с Петькой скажи. Накладем, будь здоров! А теперь прощай пока, а то вернется еще…

– Я с вами, – заявил Зозуля. – Пошли на Великую на лыжах кататься.

– Да лыж-то нет.

– У меня есть, – совсем весело крикнул Зозуля и кинулся вытаскивать из-под кровати спрятанные там лыжи.

Но на Великой оказалось скучно. Никого, кроме них, там не было. Прокатились по разику-

– Раньше тут не так бывало, – разочарованно сказал Фома. – Раньше тут чуть не весь город собирался.

– Да и кататься неохота. Пошли по домам, – предложил Петька-

Успокоенный поддержкой друзей и побегав с ребятами по свежему воздуху, Зозуля крепко спал, когда домой пришла мать. Она была пьяна. Пошатываясь, прошла в свою комнату, присела у большого зеркала. И вдруг засмеялась каким-то нехорошим, истерическим хохотом.

Этот смех разбудил мальчика. Приподнявшись на подушке, он в полуотворенную дверь увидел мать. Он не окликнул ее. Было и жалко ее и противно подумать о том, что эта, теперь совсем чужая ему, женщина может подойти к нему, коснуться его.

Зачем, ну зачем всё это? Как было хорошо раньше, до войны! Как было всё спокойно и радостно, когда был дома отец! Как он любил их с матерью! И мать любила их, заботилась… Так смешно бранилась, когда они, загулявшись вместе в выходной день, опаздывали к обеду – «паршивые вы мальчишки». Ведь и теперь она любит его, Зозулю. Завтра опять будет смотреть на него жалкими виноватыми глазами, целовать…

Слезы сами покатились из глаз. Притаившись, он долго выжидал, пока она ляжет. Только когда всё затихло, рука его потянулась под матрац к фотографии отца.

– Папа, где ты? Скоро ли ты придешь? – прошептал мальчик.

И, закрывшись с головой одеялом, стиснул зубы. Зозуля молча плакал, обливая слезами фотографию отца.