Текст книги "Круги жизни"

Автор книги: Виктор Виткович

Акын

«Стой, раб божий! Остановись! Живи! Не умирай!» Такой смысл вложил байский батрак Сатылган, давая своему сыну имя Токтогул. «Токто» по-киргизски значит «Стой! Остановись!», «гул» – «раб», подразумевалось – раб божий. Вся жизнь киргизского народа до революции была как висячий мост через Нарын, смерть подстерегала человека на каждом шагу. Как тут было не дать сыну имя, похожее на заклятие?! И Токтогулу повезло, он задержался на земле, выжил, мало того, сделался великим киргизским акыном, народным певцом.

Восемнадцати лет юноша Токо расстался с бичом пастуха, взял в руки комуз и стал профессиональным акыном. В Киргизии говорят: «Смерть гонится за красавцем». Кетмень-тюбинские богачи, сыновья манапа Рыскул-бека, хотели, чтобы он слагал им мактоо – песни восхваления, а он слагал кордоо – песни оскорбления, и они стали преследовать Токтогула, пытались задушить налогами, пробовали подстеречь и тайно убить, грабили его юрту, угоняли овец.

Певец оставался верен правде, тогда против него вооружили ложь. Сыновья Рыскул-бека написали царским властям донос, будто Токтогул был участником андижанского восстания. И хотя Токтогул никакого отношения к восстанию не имел, был схвачен жандармами, заключен в тюрьму и приговорен к смертной казни через повешение.

Фантастически трудна и длинна была дорога правды Токтогула. Смертную казнь, как и другим осужденным, ему заменили каторгой. Осужденных сковали по четыре человека железными цепями и посадили на арбы. Песни Токтогула, сложенные по дороге на каторгу и на самой каторге, – поэтическая автобиография. Семнадцать месяцев длился путь киргизского поэта-каторжника от Андижана до Иркутска. По дороге Токтогул бежал, спустя два месяца его поймали, за побег прибавили еще двенадцать лет.

 
В одиночестве томит тоска,
Щель слепого окна узка!
Тридцать тысяч солдат вокруг —
Я не знаю их языка…
 

Только через три года сняли с Токтогула железные наручники, только через четыре сняли ножные кандалы. Вместе с другими арестантами Токтогул работал на строительстве Кругобайкальской дороги. Тоскуя по матери, жене, сыну и родному народу (его сохранившиеся арестантские песни полны этой тоски). Токтогул бежит с каторги второй раз: в 1905 году, в разгар первой русской революции. Три месяца наугад пробирался Токтогул на родину, в пути его опять поймали, вернули и увеличили срок каторги до двадцати пяти лет.

На двенадцатом году каторги Токтогул бежит третий раз. Через Сибирь и по аральским степям Токтогул шел к далекому Тянь-Шаню: «Я неустанно иду, иду, сон побеждая в своем пути. В двери стучусь и прошу еду… Где ты скрылась, стыдливость моя? Как ты решилась, стыдливость моя, брать подаянье в толпе людской?..» Осенью 1910 года Токтогул вступил на родную землю. Горестные вести встретили его здесь: мать жила в нищете, единственный сын Топчубай умер, жена, не дождавшись, ушла к другому. Народ встретил певца с ликованием. Хотя его, беглого каторжника, могли в любую минуту схватить и упечь обратно в Сибирь, Токтогул смело запел свои кордоо, песни обличения.

Три года народ скрывал его, все же в 1913 году манапам удалось выдать певца царским властям, его заточили в наманганскую тюрьму. Тогда-то (есть в Средней Азии крылатая фраза «Друзей двое – врагов восемь», но у Токтогула на каждых двух врагов было восемь друзей!)… тогда весь народ пришел на выручку своему «соловью». Его ученики акыны Эшмамбет и Калык собрали в селениях Киргизии деньги, лошадей, коров, овец. Царские чиновники получили крупные взятки, Токтогул был выпущен на свободу и запел опять.

Днем рождения киргизской советской народной поэзии считают теперь тот весенний день 1919 года, когда в долину Кетмень-Тюбе приехал первый большевистский комиссар, и Токтогул перед ним спел песню о Ленине.

В гостях у Токтогула

Было это в тридцатом году. Я приехал в долину Кетмень-Тюбе, попал в Мазар-сай, мне сказали, есть старичок, хорошо поет песни. Имя Токтогул ничего мне не говорило. Послушать песни пошел в сопровождении киргиза милиционера – единственного здесь человека, знавшего русский язык. Теперь понимаю, милиционер не зря увязался со мной: это были дни, когда Токтогул из столицы уехал обратно в горы на родину – в своего рода почетную ссылку, если можно ее так именовать, а я не знал этого и радовался, что у меня есть переводчик.

Увидел низенького старичка с добрыми глазами: удивительно гладкая розовая кожа на лице, совершенно белая борода. Встретил меня вежливо, но сдержанно. Перед нами сразу появились чашки с кумысом. Спеть согласился охотно, взял в руки комуз и начал…

Слов я не понимал, но его игра на комузе меня захватила. Это были сразу и музыка, и театральное представление, и цирковое искусство. Токтогул склонялся над своим узеньким инструментом, словно спрашивая его о чем-то, и, когда его пальцы отрывались от струн, комуз неожиданно ему отвечал. Чем бы Токтогул ни прикасался к комузу – пальцами, ладонью, локтем, плечом, куда бы в порыве ни отбрасывал свой инструмент – под мышку, на плечо, за спину, взволнованный разговор его с комузом не умолкал ни на миг. Шутка? Пожалуй. Но Токтогул был знаменит своими шутками – теми, о которых в Киргизии говорят: «Шутки высекают огонь».

С его слов записал тогда подстрочные переводы двух песен. И вот что поразило меня: когда дело дошло до перевода, оказалось, по-русски акын говорит лучше милиционера, хотя и неправильно. Вкладываю в письмо тебе одну из записанных мной песен: он сложил ее обо мне, госте, – повод, которым часто пользуются киргизские народные певцы, чтобы высказать мысли совсем о другом, о своем.

 
– Э-эй! Комуз мой! Скажи, ответь…
Ходит джигит вдали от родимого дома,
Оставил милую, милая его ждет…
Скажи, что делать джигиту?
– Не ходи, джигит, вдали от родимого дома.
Милая подождет, подождет…
Улыбнется ей парень,
С парнем она уйдет!
– Эй, комуз! Зачем сердце посыпать солью?
Услышит твои слова джигит,
Услышит их и заплачет,
К чему миру еще одни слезы?
– Пусть плачет! Пусть плачет!
Поплачет джигит и перестанет,
Сделается мужчиной.
Сердце будет как у льва.
– Для чего ему сердце льва,
Если милая будет плясать,
Если милая будет радоваться,
Если милая будет смеяться с другим?
– Сердце льва поможет ему вынести беды:
И станет он биться за правду!
За одну правду! Только за правду!
Только правда чего-нибудь стоит на земле.
Э-эй, комуз! Недаром называю тебя другом.
Знай, джигит! Знайте все! Придет день.
Ложь провалится в пропасть.
Девушка будет лить длинные слезы.
И останется правда! Только правда!
Одна правда останется на земле!
 

Тогда строки эти показались мне любопытными, и все. В дом Токтогула попал случайно, провел в нем два-три часа и лишь спустя несколько лет, узнав его историю, ощутил по-настоящему трагический подтекст этих строк.

Две любви было у Токтогула. Первую, Алымкан, выдали насильно замуж за другого: юноша Токо был в ту пору всего лишь нищим певцом. Его песню «Алымкан» знает наизусть каждый киргиз. Вторая – Тотуя, его жена и мать его сына, сама ушла к другому, когда Токтогул был на каторге: вернулся, жена с другим – судьба многих.

А Токтогул умел ценить жизнь, умел и в старости воскликнуть в певучих строках: «Джигиту встретить красавицу прекрасную, как зеркало, – вот наслажденье!», а то и так: «Женщины, жадно глядите на нас звездами говорящих глаз». Как жаль, что не задержался тогда в Мазар-сае хотя бы на несколько дней. Сколько бы еще услыхал!

Умер Токтогул в 1933 году. В последние дни жизни сложил предсмертную песню, вот строки из нее:

 
… Пусть серенький ваш соловей запоет.
Пусть не только язык его говорит,
Пусть кровью сердце его изойдет.
Когда ваш любимый Токо умрет,
Кто вспомнит серенького соловья,
Кто к серой могиле его придет?
 

Не правда ли, странные слова в устах прославленного в своем народе певца?

Бывает так. Прожил жизнь человек, умер, в надгробной речи превознесли его до небес, но спустя два дня все о нем позабыли, ибо дело, которому он посвятил жизнь, было ничтожно. Бывает и так: умер человек, скромно опустили его в землю, даже речей особых не было, а проходит месяц, год, Два… Дело, которому отдал жизнь человек, повлекло за собой сотни других, больших, бесконечно важных для человечества дел, и все чаще возвращается к этому человеку благодарная память потомков. Так произошло с Токтогулом: в песнях он выразил дух своего народа – гордый, несгибаемый, во имя правды готовый жертвовать всем.

И вот я в уютной гостиничке, в Каракуле, поселке Токтогульской ГЭС. В двадцати минутах езды отсюда – Токтогульская плотина, одна из самых высоких в мире, позади нее разлилось Токтогульское море, а в теснине рядом с плотиной Токтогульская ГЭС, вырабатывающая больше электроэнергии, чем в 1972 году ее выработали все станции Киргизии. Может ли быть поэту памятник грандиозней?

Будь моя воля, я начертал бы на здании ГЭС четверостишие Токтогула:

 
Жил человек. Глядишь – зарыт.
Зачем же ссориться, джигит?
Пойми, не ссора жизнь твою,
А дружба счастьем озарит.
 

Чтобы слова эти всегда горели перед глазами людей, сдерживая их от злых слов, сказанных хотя бы и в порыве раздражения, а главное, чтобы обиды не застилали людям глаза.

23 апреля. Фрунзе

Кто-то, не помню кто, сказал: «Жизнь страннее вымысла». Все чаще в нынешней поездке приходят на ум эти слова.

Прилетел во Фрунзе под вечер. Места в гостинице, конечно же, не оказалось: «Наведайтесь позже». Ждал, что-то ел в ресторане. Там почему-то все пили пиво: батареи пивных бутылок на каждом столике. И опять ждал, ждал…

Наконец уложили меня в коридоре на койке. Всю ночь мимо ходили, где-то дурными голосами орали коты. Потом плакал ребенок, хлопали двери, кто-то надсадно кашлял. Не сомкнул глаз, но отдохнуть – чуть отдохнул.

А дальше и весь день пошел вкривь и вкось. Двинулся по городу… Небо закрыто тучами, вот-вот брызнет дождь, холодный ветер… Люблю Фрунзе – пожалуй, самый чистый город в Средней Азии. Слагал когда-то гимн его бульварам, паркам, садам, но в непогоду и тут неуютно и грязно.

И что хуже всего – мне всюду начала мерещиться ты, может быть, потому, что очутился в городе, где русских больше, чем киргизов. Откуда можешь ты взяться! Понимаю, дикая мысль! Однако сделать с собой уже ничего не могу. Знакомый стук каблучков… Резко поворачиваюсь! Мной овладевает дрожь ожидания, прибавляю шаг, почти бегу. Меня обгоняет автобус. Болтается задняя дверь, как видно, поломанная. Вдруг из автобуса на полном ходу выскакивает какой-то парень… Но этот прыжок – целый рассказ.

Прыжок с автобуса

Парень прыгнул прямехонько на меня, чуть не сбил с ног. Хрипло крикнул:

– Нина!

И устремился куда-то бежать. Его перехватил невесть откуда взявшийся милиционер. Розовый, почти мальчишка, с кобурой на боку:

– Запрещается прыгать на ходу! Штраф!

– Она… Понимаете, она… – задыхаясь, сказал парень. – Нина!.. Уйдите!..

Вырвался. Оттолкнул милиционера. И побежал, исступленно крича:

– Нина-а!!!

Засвистев, милиционер помчался за ним:

– Стой!.. Стой!..

Все произошло в мгновение. Успел только заметить, что у парня вздернутый нос и очень светлые мохнатые брови. Пестрая кепка с огромным козырьком болталась на его голове.

На крики и свист подкатил еще милиционер – коренастый киргиз. Соскочив с мотоцикла, бросился наперерез парню. Тот бежал, ничего не видя. Коренастый схватил его за рукав.

– Нина-а-а!.. – закричал парень отчаянным голосом. И, стараясь вырваться, буркнул: – Пошел ты!..

Милиционер отстранился. Парень рванулся. Треснул рукав. Милиционер испуганно выпустил его. Но уже подбежал розовый. И подскочили двое военных. Парню скрутили руки. Задыхаясь, розовый говорил обиженным голосом:

– На милицию замахиваться! Не замахнешься! Я тебе покажу, как замахиваться! На милицию замахнешься, будешь год щи деревянной ложкой хлебать!

Парень хлопал глазами, явно не слыша слов. Только когда его повели, спросил: «Что?! Что такое?!» – как будто – впервые заметил милиционера. Розовый милиционер проворчал:

– Узнаешь в отделении, что такое!

Парень покорно шел. Я догнал их и зашагал рядом. Милиционер-киргиз, все время молчавший, покосился на меня.

– Я свидетелем… – миролюбиво сказал я.

– Не надо нам свидетелев! – сказал он довольно чисто по-русски.

– Его дружок, верно, – насмешливо сказал розовый. – Иль папаша. Ты, папаша, получше бы смотрел за сынком!

Милиция оказалась наискосок. Начали писать протокол.

– А вы чего? Кто вы? – спросил дежурный.

– Продолжайте свое дело, – сказал я.

Лет сорока, побывавший, судя по внешности, не в одной переделке, дежурный хитро сощурился: мол, а-а, понимаю… Хотя вряд ли что понял. Ведь и я толком не понимал, зачем пришел.

Он принялся за протокол. Но скоро положил перо. И стал молча слушать.

… Год назад парень, звали его Виктором (тезка!), ехал в поезде Москва – Ташкент. В том же вагоне ехала девушка Нина. Ну, познакомились, подружились, часами простаивали у окна, разговаривая. Приехали. Простились на перроне, как все. А через два дня он понял: не может жить без нее. Однако что уж там говорить об адресе, не догадался спросить даже фамилию.

Целый год Витя, ташкентский житель, рыскал по Ташкенту в поисках Нины. Знал, студентка, но какого вуза… разговор об этом почему-то отвела. Обошел университет и все институты. Перевидал бесчисленное множество Нин, по описанию похожих на спутницу. Все оказывались не те!

– Это просто юмористический рассказ, если записать мои разговоры с Нинами… – сказал парень, вертя в руках кепку.

По вечерам ходил в городские сады и парки, надеясь встретить там. Дежурил у главного почтамта, рассчитывая, что она получает письма до востребования.

– Приезжает гастролер, бегу в филармонию: Нина говорила, любит музыку. Знал, и театр любит: ну и сижу первое действие, вижу в антракте, что ее нет, и ухожу. Чудно: перевидал первые действия всех ташкентских спектаклей…

Искал ее и на рынках, и в плавательном бассейне, и на пляжах Комсомольского озера, и в университете. О киношках нечего и говорить.

– И надо же было мне приехать сюда в командировку, чтобы увидеть ее! Из автобуса. Вот и спрыгнул… Она здесь! Понимаете, здесь! Почему – не знаю. Но здесь! И я ее найду! Теперь-то найду!

Розовый милиционерчик, слушая парня, глядел все виноватей. И подхватил:

– Мы кого хошь отыщем… Говоришь, в синем платочке с цветами? Ну а брюнетка или блондинка?

– У нее…. У нее…. – восторженно сказал парень. – У нее каждый волосок: горит!

– Не может быть! – поразился милиционер. – А какого цвета волосы?

– Цвет? – растерялся Витя. – Пепельные… Хотя скорей каштановые. Только… – Он запнулся.

Я себе ясно представил: те три дня, что ехали вместе, наверно, смотрел ей в глаза. Не отрываясь – в глаза! До того ли было, чтобы задерживать взгляд на голове.

– А может, брюнетка? – насмешливо спросил дежурный.

– Нет, нет! Что вы, – смущенно запротестовал Витя. – Светлая она. Блондинка, но не совсем…

– Крашеная… – догадался розовый милиционерчик.

– Нет! – с негодованием отверг Витя. – В ней ничего искусственного! Все свое!

– Ну, ну, не обижайся, – сказал розовый. – Может, у нее родинка есть приметная? Вот ежели бы шесть пальцев, разыскали бы мигом…

– Не смеете про нее так говорить! – покраснел Витя.

– Для твоей же пользы спрашиваем. Помочь хотим, дура, – покровительственно сказал розовый милиционерчик. – Без нас тебе ее не найти.

Киргиз, продолжавший хранить молчание, вдруг решительно вмешался:

– Пойдем! – и взял Витю за руку.

Через окошко милиции мы увидели, как они вышли на улицу. Накрапывало. Киргиз показал парню на коляску мотоцикла. Тот сел. И укатили искать Нину. Интересно, видел ли ее на самом деле? И найдет ли?

Зашел в первое попавшееся кафе….

Вкусно поесть не удалось: стоишь в очереди с подносиком в руках, раздача с медлительностью XVIII века, и когда, наконец, ставишь на поднос нечто под названием «щи», и холодные котлеты с белесоватым налетом застывшего сала, и бледно-красный кисель в граненом стакане – от желания поесть не остается и следа.

Заведующий этого кафе напомнил мне того бухарского продавца халвы из народного анекдота, который орал на базаре: «Сахарная халва! Душистая халва!

О аллах, хвалю тебя, что ты создал столько людей и народов!» Кто-то, заинтересовавшись, спросил: «Почему тебя радует, что аллах создал столько людей?» – «Попробуй мою халву – узнаешь!» Прохожий бросил продавцу монету, взял халву в рот и выплюнул: «Ну и дрянь! Никогда больше в рот не возьму твою халву!» – «Вот и ответ на твой вопрос, – сказал продавец. – Если бы людей было мало, кому бы продавал я халву?»

С металлическим привкусом киселя во рту вернулся в гостиницу. На мое счастье, один номер освободился. Поспал среди дня часика три и с прояснившейся головой отправился на балет «Чолпон». Вместо тебя в кресле слева сидела скромно одетая девушка, гладко причесанная. Сидела, чуть склонив голову, отчего казалось, что глядит на все исподлобья. Ее облик был мне приятен и в то же время досаждал слабый, но ощутимый запах сладковатых духов. Ты знаешь, с запахами у меня свои, особые отношения. Чтобы слова эти не казались тебе пустой фразой, расскажу кое-что, сейчас всплывшее в памяти.

Подарок поэта

Москва, зима 1933/34 года. Поэтесса Аделина Ефимовна Адалис привела меня к Осипу Мандельштаму: жил на Тверском бульваре, во флигеле Дома Герцена. Привела, чтобы послушал мои «киргизские рассказы» (некоторые из них уже были напечатаны). Ей они нравились, вероятно, хотелось, чтоб понравились и ему.

И вот сижу в его низенькой, темноватой комнатке, заставленной мебелью. Сижу за столом и читаю. Осип Эмильевич, низенький – под стать комнате, – смотрит на меня внимательными глазами, сидя на сундуке. Изредка повернет голову к Адалис, тогда успеваю заметить его птичий профиль и где-то возле уха клок встрепанных седоватых волос. От него «сыплются искры», как бывает у очень нервных людей. То и дело вскакивает с сундука, опять садится, чувствую, не от того, что скучно, просто так устроен.

Прочел ему два рассказа – «Звездопад», «Жара, товарищи!» – и умолк. Осип Эмильевич вскочил с сундука, пробежал несколько раз из угла в угол своей крошечной комнатки, ни разу не наткнувшись при этом ни на ножку стула, ни на угол стола, потом остановился и, глядя в упор, спросил:

– Что у вас с носом? Я опешил:

– С носом?

– Да, – сказал он, еще раз пробежавшись по комнате. – Зрение у вас хорошее. Просто отличное! Слух тоже. А что с носом? – И опять уставился на меня, ожидая ответа.

Я был поражен: суметь разглядеть, слушая рассказы… Дело в том, что в раннем детстве мне вырезали аденоиды. Помнил это со слов матери. Из-за этого почти не ощущал запахи. Только самые резкие! Не ощущал, ну и не писал… Но чтобы заметить это, слушая рассказы! Объяснил Осипу Эмильевичу, в чем дело.

Потом был подробный разговор о рассказах: он говорил и хорошее (уменье, которое не каждому дано) и плохое (прямо и без обиняков – и это дано не каждому). Разговор был для меня интересным, но не о нем речь. С того дня стал принюхиваться, думать о запахах, вписывать их в прозу. Добрых два года нюхал все, с силой вдыхая в себя ароматы, и с каждым годом стал ощущать их острей. Оказалось, и обоняние можно развить. Так Осип Эмильевич подарил мне мир запахов.

24 апреля. Фрунзе

Зашел сегодня пообедать в столовую рядом с рынком. Думаю, дай пообедаю здесь, может, кормят лучше? И на этот раз не ошибся: большой выбор национальных блюд, даже бешбармак – гордость киргизской народной кухни. Взял лагман, налили мне его в кису (огромную пиалу). Выбрал ложку получше и сел за столик. Ко мне подсели трое студентов – один русский, двое киргизов. Дурачась, один из киргизов воскликнул, кивая на тарелку товарища:

– Сидят марсиане у себя на планете Марс, смотрят в свои телевездескопы на земной шар и вдруг обнаруживают, что Абдрасул взял три палочки шашлыка! Тут все марсиане закричат: «Ура! Ура! Теперь у нас ясное доказательство, что Земля населена разумными существами!»

– Уйди ты! – отмахнулся Абдрасул, продолжая разговор с русским приятелем, начатый раньше. – Пойми! Даже ошибочный путь не всегда бесплоден…

Его приятель серьезно слушал и ел. Абдрасул стащил зубами с палочки кусочек шашлыка, торопливо проглотил и, размахивая палочкой с оставшимися кусочками, продолжал:

– … Возьми Кеплера! Идиотское учение о «музыке сфер» вдохновило его на открытие третьего закона движения планет. А на этом законе, в свою очередь, Ньютон построил теорию тяготения…

Тебе, вероятно, покажется дуростью, что так подробно описываю это. В том-то и дело, что разговор оказался «к чему». Однако здесь я… Когда киргизскому акыну надо сменить веселую песню на грустную, он перестраивает свой комуз… Тут и я дам другой строй своей «колибри». Расскажу тебе одну трагическую историю, чтобы стало понятно все, что пришло на ум.