Текст книги "Всеволод Вишневский"

Автор книги: Виктор Хелемендик

2

В тот день, 14 сентября 1941 года, фашистские войска начали штурм Ленинграда, а комсомольцы и молодежь собрались на городской митинг, проводившийся во Дворце Урицкого. Впрочем, это было скорее общее собрание – выступления транслировались по Всесоюзному радио, а речь Всеволода Вишневского – редкий по тем временам случай – выпущена грампластинкой тиражом в две тысячи экземпляров.

Бои идут в окрестностях города: на улицах рвутся вражеские снаряды, а в небе с монотонной регулярностью появляются фашистские бомбардировщики – зенитчики и истребители сдерживают их с трудом. Город уже осажден, и несколько дней назад (10 сентября) Геббельс записал в своем дневнике: «Мы и в дальнейшем не будем утруждать себя требованиями капитуляции Ленинграда. Он должен быть уничтожен почти научно обоснованными методами». Правда, прежде немецкие войска предприняли самые решительные попытки взять город с ходу.

Среди молодежи, заполнившей исторический зал Таврического дворца, многие еще в штатском.

На трибуну поднимается невысокий, кряжистый моряк: на груди ордена, на рукавах кителя нашивки бригадного комиссара [39]39
  За участие в обороне Таллина В. В. Вишневскому было присвоено это звание.


[Закрыть], через плечо – деревянная кобура с пистолетом. Он взволнован и, наверное, еще и поэтому начинает говорить очень тихо. Ему оказана великая честь: выступить в Ленинграде, когда идет штурм города, говорить с молодежью, говорить с трибуны, с которой держал речь Ленин. Да, он будет вести абсолютно откровенный разговор, как один на один с дочерью или сыном. Вишневский обращается ко всем сразу и к каждому в отдельности:

«– Здравствуйте, юноши и девушки Ленинграда, молодежь великого краснознаменного города. Я обращаюсь к вам по поручению Краснознаменного Балтийского флота как военный моряк, писатель и уроженец этого города…

Революция открыла нам все сокровища культуры, сделала нас хозяевами нашей земли, хозяевами собственной судьбы.

Кто из нас не ходил по просторам Родины, не любовался могучими ее равнинами, не видел ее гор, лесов!

Товарищи юноши и девушки, все это наше, родное, русское тысячу лет. Все омыто кровью поколений…

Вдумывались ли вы, товарищ комсомолец и беспартийный, юноша и девушка, в смысл, в существо фашистской угрозы? Вдумайся покрепче! Фашизм хочет плюнуть тебе в лицо и в твою душу. Он называет тебя насекомым…

Фашизм хочет сломать твою судьбу, товарищ, он хочет растоптать твое тело, растоптать твою душу, сломать твою культуру, твои традиции, твою любовь, твою дружбу, ленинградская молодежь!..

Мы будем защищать свой город, каждый камень будем защищать – любимый, родной Ленинград! Товарищи, речь сейчас идет не только о Ленинграде, речь идет о самом существовании нашей нации. Речь идет о самом основном. Быть или не быть – вот в чем дело…

Уступать мы не намерены ни на дюйм, ни на дюйм! Запрещаем думать об этом! В нас кровь большевиков, кровь прирожденных победителей, кровь тех, кто высоко поднял здесь знамя Октября!»

В августе 1943 года, когда Вишневский зашел в горком комсомола, его ждали, ему обрадовались и вспомнили митинг в Таврическом зале: «А вы знаете, что после этого митинга около пятисот тысяч человек ушло на фронт добровольцами? Запись была колоссальная – почти все комсомольцы города; Всего за июнь – сентябрь 1941 года Ленинград дал семьсот тысяч добровольцев из молодежи».

А спустя десятилетия, в дни 30-летия Победы над фашистской Германией, на палубе краснознаменного крейсера «Киров» собрались ветераны войны, рабочие, курсанты, матросы, старшины. Шло торжественное собрание, и вдруг, будто предоставлено слово очередному оратору, из репродуктора донесся взволнованный, звучащий откуда-то издалека голос:

– Балтийский флот дерется день и ночь: как ежи ощетинились, работаем, туда и сюда бросаем отряды – действуем…

Все присутствовавшие стояли не шелохнувшись, а тот, кто был свидетелем и участником войны и, может быть, слушал эту речь Всеволода Вишневского, вновь и вновь переживал былое. Кто остался в живых, ныне вырастил детей, радуется внукам. Память же навсегда сохранила глуховатый голос писателя, его горячие, рвущиеся из самого сердца слова.

О Ленинграде военных лет выпущены десятки книг – воспоминаний, мемуаров, художественных произведений. В них высветлены ключевые моменты беспримерной в истории эпопеи. И многие авторы, особенно те, кто сам пережил блокаду, повторяют мысль, высказанную Николаем Чуковским: «В создании того удивительно гордого духа сопротивления, благодаря которому Ленинград выстоял и победил, огромная заслуга принадлежит Всеволоду Вишневскому, Николаю Тихонову, Ольге Берггольц и Вере Кетлинской, сила эмоционального воздействия которых на духовную жизнь города была бесспорно велика».

Наметившийся во время обороны Таллина образ жизни Вишневского приобретает теперь и новые краски – становится еще более напряженным и многоплановым.

К выступлениям перед бойцами и моряками теперь прибавились беседы с рабочими заводов, молодежью, ранеными в госпиталях.

Его хорошо знали во многих коллективах, в частности на Кировском заводе. Первая встреча состоялась осенью 1941 года, в дни, когда до линии фронта оставалось лишь четыре километра. Территория завода подвергалась артиллерийскому обстрелу, воздушным нападениям. Однако в подвальное помещение заводоуправления, переоборудованное под клуб, набиралось много людей:

– Война закончится в поверженном Берлине, а не в Москве, – говорил Вишневский. – Мощь Красной Армии крепнет с каждым днем…

А спустя некоторое время на завод пришло письмо, адресованное женщинам (они-то в основном работали в цехах):

«Товарищи! Приближаются лютые, решающие бои весны и лета. (Так было сказано более чем за полгода до этих событий 1942 года. – В. X.) Соберите все силы, всю волю, сделайте для победы нашего великого дела все, что вы в силах сделать…

Вперед, товарищи, боевые подруги!

По поручению писателей Всеволод Вишневский».

В свою очередь, после одной из встреч на Кировском заводе он получил письмо от работницы Таисии Николаевны Соловьевой. Она сидела вблизи (видимо, Вишневский читал отрывки из пьесы «У стен Ленинграда». – В. Х.). «Вы сами, – пишет Соловьева, – читая свои строки вновь и вновь, переживали то, что никогда не должно повториться. Ваш умышленный наклон головы, чтобы не показать затуманенных глаз, прилив крови к лицу, нахмуренный лоб говорили о большом усилии над собой…

Не увидев Вас, я не решилась бы написать… Встретив Вас на нашем заводе таким простым, добродушным и искренним, я не могла удержать порыва…»

Такие встречи питали его новой энергией. «Мне душевно хорошо, – писал он в дневнике, – здесь цвет рабочего класса, боевые питерцы, кировцы… Они под выстрелами и плясать умеют… Какая все-таки духовная силища у нашего народа! Да, мы закаленнее Европы… Она это поймет…»

За несколько дней до совещания комиссаров, политруков, секретарей партийных и комсомольских организаций кораблей и береговых частей Балтийского флота, вспоминает литератор И. Е. Амурский, Вишневский вдруг исчез. Явился накануне сильно утомленный и взбудораженный. Когда ему предоставили слово, то неожиданно для большинства присутствующих речь пошла совсем не о литературе и агитационных материалах:

– Товарищи! Надо срочно оградить Кронштадт с суши такими окопами (если враг попытается сбросить на остров Котлин воздушный десант. – В. Х.), из которых в любой момент можно встретить фашистских гадов крепко, по-балтийски! Забросать их гранатами, косить огнем пулеметов и минометов, атаковать штыковыми контрударами!

А какие окопы сделали мы? – Писатель сорвался с места и быстро вышел на середину зала, продолжая говорить: – Некоторые из них очень плохие! Это не окопы, а заранее подготовленные могилы для нас самих…

Раздались реплики: «Слишком мрачную картину рисуете!», «Не преувеличиваете ли по-писательски?..»

– В последние дни, – ответил Вишневский, – я исколесил почти весь остров по направлению вероятной высадки десантников и проверил, как сделаны окопы. Повторяю: очень плохо…

В один из январских дней 1942 года (самых трагических, когда в городе не было света, не работали телефоны, прекратилась доставка газет и умолкло радио), вернувшись с фронта у Невских порогов, Вишневский вечером выступил в военно-морском госпитале на улице Льва Толстого. Народу много, завернутые в одеяла фигуры заполнили длинный темный коридор. Люди ежатся – госпиталь без тепла, без света. На столе – фонарь «летучая мышь». При таком освещении людей и не видно, их можно лишь чувствовать по шороху и еле слышному шепоту.

Из-за холода решили провести десятиминутную беседу – Вишневский согласился, времени хватит. Он поднялся на стул, вид усталый, болезненный. Но речь его – о фронтовых наблюдениях с множеством конкретных деталей и эпизодов, темпераментная, эмоциональная – захватила всех. Бледные, изможденные бойцы целый час не отпускали его, а на следующий день многие из них обратились к начальнику госпиталя с просьбой выписать и отправить на фронт – именно к Невским порогам, где идет жестокая битва. Комиссар госпиталя заметил, то ли в шутку, то ли всерьез, что, если Вишневский еще раз выступит, в госпитале не останется ни одного раненого…

Общаясь с самыми разными людьми, каждый раз он оставался самим собою – искренним, убежденным и убеждающим других. Вселять веру в победу ему помогало, как он писал 4 февраля 1942 года, «чувство жизни, исторический объективизм. Будут жить и люди, и город, и страна, и мир! Родятся новые, в меру вспомянут умерших памятниками, книгами, шествиями, датами. Все будет в вечном ритме, в вечном потоке…».

Все чаще в дневнике звучит мысль: надо быть еще строже, еще организованнее. Надо помнить ленинские слова: главная проблема, от решения которой зависит судьба революции, – организация.

Сейчас писатели разбросаны по многотиражным газетам, в частях и на кораблях. А что, если собрать их в один кулак – образовать при Политуправлении Балтийского флота писательскую группу как особое воинское подразделение?

Вишневский поделился своей идеей с В. А. Лебедевым, начальником Пубалта, и получил поддержку. Оперативная группа писателей, возглавляемая Вишневским, должна была через печать, радио освещать действия балтийских моряков, помогать флотским газетам. Надо было писать брошюры и листовки, накапливать материал для будущих художественных произведений. Писатели обязаны были готовить материалы и для центральных газет («Правды», «Известий», «Красной звезды», «Комсомольской правды»), для радиовещания.

Вишневский с глубокой неприязнью относился к писателям, которые, может быть, неосознанно воспринимали войну только как «литературный объект» («Яхочу писать, а мне мешают…» В письме от 26 августа 1941 года, адресованном А. Тарасенкову, И. Чуковскому и В. Пронину (столь категоричный тон вызван тяжелым положением на фронтах), он говорит: «Немедленное, систематическое участие в газете – вот требование и приказание. Оценка работы писателей – в ближайшие два месяца – будет зависеть от выполнения этого задания». И вообще он считал, что долг каждого – быть нужным «огромному миру труда, боевых дел, службы» и работа в печати, познание среды, флотского и армейского духа, языка, быта – неоценимая школа для писателя.

О характере работы участников оперативной группы писателей может свидетельствовать индивидуальный план на октябрь – ноябрь 1941 года, составленный Вишневским: издание брошюр «Балтийский стиль» (очерки о Краснознаменном Балтийском флоте) и «Кронштадт – огневой щит Ленинграда» [40]40
  В архиве писателя есть несколько вариантов рукописи «Крепость Кронштадт».


[Закрыть]подготовка сценария документального фильма о флоте; серии новых очерков для «Правды», «Ленинградской правды», радиовыступления, лекции: «Международное положение», «Балтфлот в Отечественной войне» (обзор за 100–110 дней), «Традиции Балтфлота».

Группа писателей несколько раз меняла место своего размещения. Вначале находилась в мрачноватом сером доме на набережной Красного флота № 38. В большой комнате стояли застланные по-солдатски койки, письменные столы. Холодно, на окнах – черные бумажные шторы. Чай и микроскопическая порция жесткого хлеба внизу в командирской столовой (в этом доме было размещено Политуправление). «Однажды, – пишет Вс. Азаров, – нам выдали дополнительно по небольшому комку ноздреватой массы: это был сыр из казеина, сырье, обработанное для изготовления пуговиц, которому волею событий пришлось стать заменителем пищи. Мы подсушивали неожиданный дар на батарее парового отопления, он издавал чудовищный запах, был несъедобным, но, конечно, мы его ели».

В конце дня члены группы возвращались после выполнения заданий, и по установленному им правилу Всеволод Витальевич делал короткий оперативный доклад об обстановке на фронтах. Все по очереди рассказывали об увиденном и услышанном в частях, в городе; читали друг другу строчки написанного, письма от близких. Даже в самое трудное время в группе царил дух сплоченности, взаимовыручки, высокого достоинства и братства. В создании такой атмосферы несомненна заслуга Вишневского. «Я хочу, чтобы группа была спаянной и дружной, – писал он в дневнике. – За службой никогда не должна пропадать человеческая писательская душа… Революция имеет смысл только как дело человечности, простоты, ясности и дружбы…»

Одно человеческое качество вызывало особое раздражение и нетерпимость со стороны Вишневского – трусость. Но сам он, как истый военный, не бравировал своей отвагой. Не сосчитать, сколько километров прополз Всеволод Витальевич по траншеям и рвам Пулкова, Ораниенбаума, Невской Дубровки, на скольких боевых кораблях и в авиационных частях побывал, чтобы добыть «горячий», из первых уст материал для печатных и радиовыступлений, для бесед с народом.

Маршруты Вишневского – в редакции газет, отделение «Правды», в городской комитет партии и радиокомитет – пролегают по полуразрушенным, обезлюдевшим улицам и площадям. Уже наступили холода, и все труднее и труднее становится жизнь в осажденном городе. Положение с продовольствием ухудшается: сахару выдают по пятьдесят граммов на десять дней, масла нет, с волнением ждут объявления завтрашних норм хлеба. На базаре кило капусты стоит пятьдесят рублей, за ней очередь. Из жмыхов делают лепешки. Хлеб, водка и теплая одежда – вот нынешняя ленинградская «валюта».

У некоторых людей сдают нервы, это заметно. Но большинство держится крепко. Как-то еще в октябре Вишневский возвращался железной дорогой из пригорода в Ленинград. В вагоне разговоры, стремительные знакомства моряков с девушками… Вдруг ему показалось, что все это – вне войны. Вечные черты русского характера – доброта, открытость, простота…

Всеволод Витальевич пристально всматривается в изменившийся пейзаж родного города, в лица людей, в неимоверно тяжкий блокадный быт. Шагают мальчишки-ремесленники; они учатся, работают. Вид у них тоже утомленный, и тем глубже значение их труда. Везде женщины, женщины… Много, конечно, одиноких, вдов, таящих горе, – они несут бремя войны с необычайным упорством. Война и ее исход, размышляет Вишневский, решаются не только в окопах: гигантское общее усилие народа, стоицизм женщины в огромной мере определяют ход событий.

Поздняя ночь. Он сидит в своем закутке, отгороженном фанерой от комнаты, где спят боевые товарищи, и пишет, создавая в дневнике неповторимый образ блокадного Ленинграда: «Мороз. Иду из Политуправления, тащу кусочек хлебца… Тьма. Все вокруг в морозном тумане… Деревья, металл, камни – все в инее… Под ногами скрипит снег… Решетки, Исаакий, Адмиралтейство – все бело. Причудливо спутанные провода. У заиндевевшей решетки белого ледового Летнего сада на снегу сидит человек, странно раскинув ноги. Просто устал? Или умирает…»

Жестокая дистрофия свалила и Всеволода Витальевича: кровь хлынула горлом, он потерял сознание. Хорошо, что рядом оказались люди – свезли в госпиталь, где он пролежал целый месяц – по 4 января 1942 года. И здесь, несмотря на крайнюю слабость, продолжал вести дневниковые записи: «1 декабря 1941 года (163-й день войны). В госпитале. Ночью привезли… Почти без памяти… С утра слабость. Жаль, но здоровье сдает…

Дотронулся до десен, идет кровь. Походил – слабость. Врач расспрашивает, говорит: „Это резко выраженный авитаминоз“.

В госпитале две с половиной тысячи раненых и больных, при норме – полторы тысячи человек. Ночью привезли раненых из-под Колпино».

И отсюда Вишневский продолжает держать тесную связь с оперативной группой писателей, всем интересуется, вникает в каждую деталь. В записочке своему заместителю Г. И. Мирошниченко есть проникнутые дружеской заботой строки: «Гриша, как обстоят дела с едой, выдали ли ушанки, валенки, кожухи?..» Редактирует статьи, очерки коллег для центральной прессы, проводит беседы с ранеными, задумывается о литературном творчестве: сейчас он писал бы «быт войны», социальные зарисовки, тщательные и многосторонние.

В общем, продолжает работать.

Как лечить дистрофию? Вишневский сам для себя определяет пути лечения:

«1) Прорвать блокаду Ленинграда.

2) Некоторое улучшение питания.

3) В будущем: диета и отдых (?!) после победы…»

В этом «рецепте» весь характер Вишневского – воинствующий, неукротимый.

В те дни поднимали на ноги не только лекарства, не только лишний грамм хлеба, но и вера в победу, а ее у Всеволода Витальевича хватало не только для себя – и для других. В феврале 1942 года, когда дистрофия настигла Тарасенкова, он пишет ему такие ободряющие и вдохновляющие строки: «Я хотел бы сказать людям, Маше, твоему сыну, матери, близким: „Да, Анатолий – воин, коммунист, моряк, – работа в „Знамени“ была органичной, и это было доказано на войне в полном объеме“.

А сам Вишневский поправлялся медленно. Сказывалась и его давнишняя болезнь, заявившая о себе еще в середине тридцатых годов, – гипертония.

Ему тоже помогали друзья своим вниманием, посещениями, письмами о делах. А однажды вечером услышал по радио стихи Азарова, посвященные ему, Всеволоду Вишневскому:

 
Вся в звездах ночь, вся в крыльях тьма,
Подобны воинам дома,
Жилища грозные как доты.
Гранитных глыб архипелаг.
Идет по площади моряк
Прославленной морской пехоты
…Гляди, моряк, на город свой —
Он стал суровей, непреклонней.
Пусть с пьедесталов над рекой
Уходят бронзовые кони.
Пусть в пулеметных гнездах он
И в многостенных баррикадах.
Пусть никогда не брезжит сон
В глазах упрямых Ленинграда,
Но счастлив я, и ты, и он,
Вдыхая грозовой озон.
В бой, ленинградские отряды!
 

Он был очень тронут и не замедлил откликнуться, послав Азарову записку: „Вся в звездах ночь“ – будто страница моего дневника… Это наше общее, кровное. Хорошее стихотворение. А за посвящение – братское спасибо!..»

В первые дни нового, 1942 года по поручению Ленинградского Дома Красной Армии, невзирая на страшный мороз, ученицы десятого класса разносили подарки раненым. Всеволод Витальевич разговорился с ними, записал непосредственный живой рассказ, передающий и бытовые подробности, и мироощущение, и характер юных ленинградок.

«– Мы учимся!.. И хотя холодно, но все теперь повеселели – ведь прибавили хлеба до 250 граммов, а это значит – можно два раза в день есть. Кроме того, суп в школе стали давать без карточек. Мы, молодые, здоровые, бегаем по городу. Одна старушка показала нам, где ваш госпиталь. Я, говорит, доведу вас. А мы так медленно идти не можем. Поблагодарили и вперед побежали. А старушка кричит нам вслед: „Быстро бегаете, видно, хорошо покушали“. (Смеются девушки.) И к бомбам мы привыкли…

А вы литературное что-нибудь сейчас пишете? Мы вам принесли подарки, но вы нас не угощайте. Нет, кушать мы не хотим, спасибо, спасибо. Вы к нам в ДКА [41]41
  Дом Красной Армии.


[Закрыть]приходите…»

Но все-таки бутерброды девушки съели… Курносые, милые… Немало в жизни тяжкого, но есть и светлые, радостные моменты.

На страницы дневника заносится идея, которая родилась в годину великого народного подвига и которая через десятилетия воплощена в жизнь – сооружением мемориального комплекса «Пискаревское кладбище»: «Я бы хотел, чтобы после войны был создан памятник всем молчаливо умершим ленинградцам…»

3

И в самую страшную блокадную зиму – 1941/42 года – Вишневский умел видеть победу. «Мне надо быть участником прорыва блокады», – говорил он и свято верил в то, что это сбудется. Как и многие в то время, он думает о втором фронте, понимая, что Англия и США будут традиционно маневрировать и «биться» до последней капли крови русского солдата.

Пятилетний мальчик при очередном налете фашистских самолетов не прячется, смотрит в небо и сжимает кулаки:

– О, если бы меня послали в Германию – я задушил бы Гитлера!..

– Почему задушил?

– А я стрелять еще не умею…

С этого эпизода начал Вишневский свое выступление перед ленинградской интеллигенцией в солнечное морозное январское утро 1942 года. Он говорил о зияющих дырах выбитых окон в здании Русского музея, о методически разрушаемом врагом чудесном городе, где каждый камень зовет к мщению…

Здесь, на Мойке, 20, в огромном зале ленинградской капеллы холодно, но людей много. Внимательно слушают, иногда перебивают глухими аплодисментами (руки в теплых перчатках, рукавицах). После Вишневского читают стихи поэты. Александр Прокофьев – в шапке-ушанке, в шинели, с полевой сумкой через плечо, только что прибывший с передовых позиций. Николай Тихонов, изможденный, худой, остроскулый, читает свое новое стихотворение о Москве и Ленинграде:

 
Да, враг силен! Он разъярен, он ранен,
Он слеп от крови, рвется наугад, —
Как богатырь над волнами в тумане,
Стоит в сверканье молний Ленинград!
Над миром ночь бездонна и темна,
Но в скрежете, в гуденье, в звоне стали —
Клянемся, что отмстим врагу сполна,
Что за Отчизну биться не устанем!
Не дорожа своею головой,
Испепелим врага кровавым градом —
Клянемся в том могучею Москвой,
Клянемся в том любимым Ленинградом…
 

Во время обеда в столовой Политуправления к Всеволоду Витальевичу подходят друзья, знакомые, спрашивают:

– Как вы себя чувствуете, товарищ Вишневский?

– Я сегодня видел Ленинград, – широко улыбаясь, отвечает он, – и солнце, и чувствую себя хорошо…

Прилив сил у него еще и оттого, что получил сообщение: Софья Касьяновна вылетает в Ленинград.

Вишневский очень переживал, когда кто-либо из литераторов, иногда по личной инициативе, а то и просто отозванный начальством, уезжал в Москву. Когда же зимой 1942 года Софья Касьяновна, несколько месяцев просившая у начальства разрешить ей прибыть в блокадный Ленинград (может рисовать плакаты, листовки, приносить пользу обороне города!), наконец-то добилась своего, прилетела и была зачислена в оперативную группу в качестве военного корреспондента и художника, Всеволод Витальевич с трудом скрывал гордость. Собственно, он пожинал плоды своего воспитания: еще в мирные дни, во время журналистских поездок (нередко они отправлялись в путь вдвоем), «дорогая половина», как писал он Дзигану, «держалась молодцом: в окопах, и на стрельбище, и в море, и в воздухе».

Условия жизни несколько улучшились: писателям предоставлено помещение – есть печка и дрова, а на обед – даже свекольный борщ. По Ладожской трассе идут грузы, их, конечно, недостаточно для обеспечения продовольствием всего населения города: поэтому в первую очередь снабжают работающих на заводах, производящих боеприпасы и оружие. А вообще город как тяжелый больной – то хуже, то лучше.

Внимательный и заинтересованный в удаче другого, когда надо, Всеволод Витальевич был предельно требовательным и строгим.

«Однажды Вишневский вернулся от начальника Пубалта, – вспоминает Н. Михайловский, – собрал нас и объявил, что нужно написать популярную брошюру на тему „Береги оружие!“. Срок – одна неделя. Кто может выполнить задание?

– Откуда мы знаем, как хранить оружие? – с удивлением воскликнул кто-то из писателей.

Вишневский недовольно нахмурил брови.

– Что значит – не знаем?! – возмущенно проговорил он. – У писателя-фронтовика не может быть слова „не знаем“. Боец, придя на фронт, тоже не знает врага, а пройдет недельки две, и он уже бьет немца. Если вы не знаете материал, посмотрите, как люди обращаются с оружием. Изучите эту тему всесторонне, воспользуйтесь консультацией специалистов и, я уверен, напишете так, что матросы и солдаты будут читать вашу брошюру, как художественный очерк…»

Через неделю брошюра объемом в 25 страниц была отпечатана и разослана по частям.

В другой брошюре – о минном заградителе, удостоенном звания гвардейского, – авторы не проверили как следует инициалы одного из моряков, и в текст вкралась ошибка: матрос, названный лучшим, получил строгое дисциплинарное взыскание (на самом же деле похвалить надо было его однофамильца). Всеволода Азарова и Софью Касьяновну Вишневецкую – а именно они были авторами – долго распекало начальство в Политуправлении, а на партбюро круче и жестче всех по отношению к провинившимся был Вишневский.

Сегодня ему надо побывать в отделении «Правды». Тьма улиц, пятна голубых фар, темные силуэты, молчание… Правдисты переехали в подвал, рядом с машинным отделением, сыро, температура плюс 8–9 градусов. Но по современным понятиям кажется, что уютно: горит свет, стоят столы, работают телефоны и радио. Лежат свежие номера «Правды», «Красной звезды». У всех на уме и на устах один вопрос: «Когда прорвут блокаду?»

Спрашивают рабочие-машинисты, спрашивают журналисты:

– Всеволод Витальевич, как вы оцениваете положение Ленинграда?

С ходу, словно и пришел сюда только затем, чтобы провести беседу о текущем моменте, он отвечает. Развернуто, с выкладками и расчетами:

– С точки зрения общего хода войны Ленинград выполнил свою задачу. Он устоял, остановил двадцать – двадцать пять немецких дивизий, «размолол» до трехсот тысяч немцев, обеспечил эвакуацию ценного оборудования и кадров. Сохранен Балтийский флот, Кронштадт. Силы на прямой контрудар у истощенных войск самого Ленинграда недостаточно… Главный удар наносится Западным фронтом, его успех выведет нас за Смоленск, на Витебск – Двинск, выручит Ленинград… Я твердо верю, что совместные усилия, стойкость Западного фронта, Ленинграда и Северо-Западного фронта принесут успех…

Мы в осаде, но эта осада особая – и мы осаждаем врага! Мы рассматриваем себя как отряд общемирового кольцевого фронта, стискивающего Гитлера все туже. Наша энергия, наша стойкость, наша выдержка ценны, как боезапас…

Его слушают внимательно, и хотя скорых и радужных прогнозов не слышат, но его спокойствие и способность взглянуть на события не с «городской», а с точки зрения всей страны невольно передаются окружающим.

Первая военная зима… Старая женщина с бидоном на саночках спускается к Неве за водою. В дымящихся руинах только что разрушенного бомбой дома роются хмурые, истощенные люди. Снова плетутся по заснеженным мостовым с салазками, только теперь уже на них не бидоны, а завернутые в мешковину тела. На посту на окраинах города стоят часовые. Стоят вмерзшие в невский лед корабли. Стреляют орудия по фашистам прямой наводкой… Обычная картина тех дней. Город, захлестнутый удавной петлей блокады, отбил очередной штурм гитлеровских дивизий. Вишневский идет по родному городу и чувствует его, как свою душу, свое тело…

8 июня 1941 года, всматриваясь в неизведанную даль времени, Всеволод Вишневский записал мысль о том, что новая война внесет некоторое «равенство» – и фронт и тыл окажутся в одних условиях опасности.

Единство фронта и тыла – одна из главных тем в публицистическом творчестве писателя военных лет. В посвященных Ленинграду очерках журналист-аналитик словно тугим морским узлом связывает все актуальные вопросы жизни и борьбы гарнизона, а журналист-лирик, обладающий даром высвечивать самые потаенные уголки человеческого сердца, создает при этом необходимый настрой – обе стороны дарования Вишневского слиты воедино.

Так, очерк «Белые ночи» полон размышлений о нравственной силе людей, в душах которых высечены слова «верность», «бесстрашие», «стойкость».

Жизнь в городе идет своим чередом, одну за другой нанизывает автор детали, которые читатель, может быть, не знал или не заметил: появился первый летний киоск с газированной водой, сажают деревья, открывается концертный сезон, на стадионе состоялся футбольный матч… Постепенно весомость фактов нарастает: на заводе, производящем снаряды, технически обоснованные (до 21 июня 1941 года!) нормы перекрыты в 15 раз…

Город отстоял себя от натиска гитлеровских полчищ. Он уберег себя от пожаров. Он создал ледовую дорогу, чтобы прокормить себя. Он сохранил нужные производства, сделав важнейшие технические изобретения. Он сохранил чистоту и порядок. Он творит искусство: «Слава тебе, город Ленина! Слава тебе, хранящему под огнем традиции тех, кто жил, творил и бился на берегах Невы!..»

И об этом надо написать: рабочий Фрейдин, надев асбестовую рубашку, чистит вышедшую из строя паровую магистраль при температуре 80 градусов; катер-охотник старшего лейтенанта Панцырного атакован в море пятью «мессершмиттами» – зенитчики сбили двоих стервятников, остальные ушли; лейтенант Окопов, жертвуя своим катером, «закрыл» образовавшееся от порывов ветра «окно» в дымовой завесе, принял огонь на себя и тем самым дал возможность пройти опасную зону остальным кораблям…

И о допросе «одного из геринговских визитеров»:

«– Сколько самолетов осталось в отряде?

– Было десять.

– Ответ не по существу.

– Осталось два.

– Вы – третий?

– С моим два.

– Свой забудьте. Итого сколько?

– С моим два…

Тут поневоле люди смеются…»

Вызвать улыбку читателя, поднять его настроение, взбодрить – такую возможность никогда не упускает Вишневский.

Об идеалах молодежи, о единстве и преемственности поколений, о подвигах комсомольцев ведет речь Вишневский в очерке «Ленинградский комсомол в дни Отечественной войны» («Правда», 25, 28 октября 1943 года). На долю юношей и девушек выпали «университеты», которых не могла бы придумать даже самая безудержная фантазия романистов. Самоотверженный труд на предприятиях, спасение погибающих от голода, заготовка топлива – самые важные дела партия доверяла комсомолу. Один лишь пример из множества, приведенных автором: «В январе 1942 года было несколько дней, когда казалось, что смерть начала одолевать город. Потух свет, замерз водопровод, замолкло радио. Хлебозаводы были накануне остановки. Были еще запасы муки на два-три дня, но не было воды. Тогда комсомол, тоже пошатывающийся от голода, сделал новое усилие – которое по счету – уже не сосчитаешь. Несколько тысяч комсомольцев пошли с ведрами на Неву, встали живой цепью и начали передавать воду из проруби к месильным чанам хлебозавода. Ленинград не сдавался! Ленинград дрался».

Проблема национального самосознания, так своеобразно и впечатляюще раскрытая Вишневским еще в романе-фильме «Мы, русский народ», приобретает теперь для него необычайную остроту. Постичь и выразить народные черты – такую задачу он ставит перед собой.