Текст книги "Всеволод Вишневский"
Автор книги: Виктор Хелемендик
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)
Да, любое прикосновение к прошлому, к страдному времени революционных битв и боев гражданской войны каждый раз вызывало не столько «военспецовское», сколько эмоциональное отношение. В один февральский вечер 1928 года Вишневский заносит в дневник после просмотра фильма «Морские силы в СССР»: «Вторая часть, где показана гражданская война, меня разволновала очень сильно. Меня затрясло, когда я вновь увидел – пусть в инсценировке – походы и бои, эшелоны и рельсовые пути, уносившие моряков вдаль. У меня покатились тихие слезы, мне было сладко, грустно и, м. б., немного стыдно за эту чувствительность. Нас, стариков, было человек 20… Зажегся свет, и мы были вновь непроницаемы и деловиты, обмениваясь замечаниями, не обнаруживающими того, что мы только что испытали».
Приближалось десятилетие Красной Армии, и ветераны гражданской войны, которых жизнь разбросала ныне в разные края, потянулись друг к другу. Всеволод получает письма от Тихона Василенко и рассудительного комендора Овсейчука, от Попова, пишущего в несколько приподнятом тоне, и хладнокровного Авксентьева.
Петр Попов объявился в 1928 году, когда перебрался из Нижнего в Москву, на работу в Наркомпочтель (Министерство связи), куда его рекомендовал давно уже трудившийся в этой организации Иван Папанин. Писал Попов редко, но даже в немногих письмах явственна его глубокая привязанность, пожалуй, даже своего рода влюбленность в «Володечку», которого он называет и другом и братом: «У меня мысль о тебе как о гениальнейшем человеке, которому так легко дается литературное творчество, что уже можно видеть и отметить из первых твоих проб…»
Как мы помним, жизненные дороги Папанина и Вишневского разошлись после освобождения Крыма, когда последний возвратился в Новороссийск. Встретились они спустя несколько лет, хотя, и будучи на расстоянии, всегда помнили друг о друге. Между прочим, и в переписке и в разговорах при встречах сохранились обращения молодости – Ванечка, Володечка… Подобная несколько шутливая применительно к ним, давно уже вышедшим из того возраста, когда так называют, и именно поэтому трогательная форма обращения широко бытовала в матросской среде в годы гражданской войны. «Всеволод» же вообще непривычно звучало для солдат и матросов, и было им естественно перейти на уменьшительное «Володечка», а не «Волочка», как его называли в кругу родных.
Иван Папанин менее сентиментален и более требователен. В двадцатые годы, когда он бывал по делам в Ленинграде или встречался со Всеволодом в Москве, редкий разговор не заканчивался прямым упреком и одновременно вопросом: «Как ты думаешь быть с партией?» А предшествовали этому жаркие споры о политике – внутренней и международной, о том, как строить военный флот, о науке – военной и мирной, об освоении Северного морского пути. Поверялось сокровенное, и планы Папанина выглядели весьма определенными. Он широко улыбался и как бы между прочим говорил о своей мечте: «Хорошо бы на макушку Земли забраться, а?»
… В один из вечеров собрались четыре моряка в тесном номере московской гостиницы. Глаза у каждого сияли, каждый требовал внимания и завоевывал его. И в этой обстановке срабатывают их отличительные черты: хитрость, оперативность Папанина; невозмутимость и хладнокровие Попова; практичность и расчетливость Авксентьева; опыт, азарт Вишневского. «Мы живем все еще чудесными годами 1918–19… – ночью, после того, как друзья разошлись, записал Всеволод. – Несказанное, неизвестное большинству наслаждение…
Мы шли – мы, Конная армия – на Ростов. Гремели… И я писал (Вишневский имеет в виду дневники, погибшие в Новороссийске в 1920 году. – В. Х.) о громах каждого боя… Это были „метеорологические“ сводки. Был, я помню, неповторимый дух войны. Слова бежали быстро, горячо и охотно. Мне стыдно – я потерял многое из тогдашнего…
Были ласковые женщины в Долгинцево. Здесь же были расстрелы – за Мишу Донцова, матроса со „Спартака“…
Один наш вечер сегодня – лучше романа Бабеля и других таких же писателей. Они жадно и болезненно сидели бы, слушая наши рассказы…
Падали глыбы эпического…
Мне было неудобно встать и начать записывать. Я хотел слушать равным. Ибо я – равный…»
Так, казалось бы, уходя от литературы, искусства, Вишневский к ним приближался.
Хотя Вишневский как будто и выбрал научную военно-морскую стезю, но к литературному труду его по-прежнему тянуло. Особенно интересовали отношения людей, социально-психологические мотивы их поступков, причины конфликтов и способы, пути преодоления их. Летом 1929 года, путешествуя по Крыму и некоторое время находясь на берегу моря, в доме отдыха, Вишневский наблюдает поведение знакомых и незнакомых мужчин и женщин. Он видит скрытую борьбу за лидерство, за «роль премьерш»; с горечью отмечает мещанскую атмосферу этого дома, который оказался судилищем недостатков людей, заслоняющих для судей их достоинства. «Правда, на моей дорожке, – с удовлетворением пишет Вишневский, – никто не вертится, не мешает мне лично. Отдавлю лапы». Независимость всегда и везде, развитая с детства, а затем культивируемая сознательно, была той чертой его характера, которая не может не вызывать симпатий, но и которая являлась для него постоянным, неисчерпаемым источником неприятностей и огорчений: далеко не всякому, с кем приходилось ему в жизни сталкиваться, эта черта была по душе.
В середине марта 1929 года, придя на службу, в редакцию «Морского сборника», Вишневский получает письмо за подписью руководства Центрального Дома РККА с просьбой оперативно выполнить творческий заказ: написать для недавно организованного Ансамбля красноармейской песни краткий, хорошо звучащий текст на темы: «Балтфлот» и «Волжско-Камская флотилия».
Он уже немного знаком с этим ансамблем – во время одной из командировок в Москву видел его первую работу «22-я Краснодарская дивизия в песнях». История части давалась живо и увлекательно: боевые эпизоды, рассказываемые чтецом, перемежались песнями. Для составления текста были использованы воспоминания бойцов, фронтовые газеты, листовки, воззвания, приказы, дневники.
Что ж, задача понятна, и к тому же она увлекает Всеволода. Песни, и старинные и новые – революционные, он собирал и записывал с юношеских лет. Дело спорилось, и примерно за месяц Вишневский написал «Красный флот в песнях» – «поэму», как он назвал свое произведение (точнее жанр определен в Собрании сочинений писателя, где подзаголовок гласит: «Героическая поэма – оратория»). Автор решил несколько усложнить по сравнению с предыдущей постановкой ансамбля форму представления, введя двух чтецов. Собственно, ведущий был один, второй же являлся его собеседником, представителем массы красных моряков. «Зачем я их дал? Это сказители. Их речь напряженно-пафосна, агитационна, иногда лирична; они бережно, хорошо подводят к тому, что дает вокальный ансамбль (подлинную матросскую песнь), они дают эмоциональное переключение; они мобилизуют внимание; они связывают эпизоды, они прослаивают музыку словом. Мы видим, таким образом, и их художественно-политическое, и их техническое назначение. В этой вещи я воскрешал образы своих любимых героев. В этой вещи я нащупывал пути своего творчества», – писал Вишневский.
От первых октябрьских боев за Зимний до каспийской операции против белогвардейско-английских кораблей – таков исторический масштаб оратории. Судьбы флотов и судьбы моряков – все на документальной основе, но в ярких героических картинах, написанных сочным, созвучным времени, близким и понятным рабочим и крестьянам языком. В ком из прошедших военную страду не отзовутся, например, такие слова Ведущего, представляющего матросскую массу: «Да, было!.. Стволы винтовок как положишь на влажную землю – так зашипят, как сало на сковороде…»
Завершается оратория картинами созидания советского Военно-Морского Флота – временем, когда он «уже заговорил басом» и его маневры на Балтике вызвали недовольство буржуазных стран.
«Знатно заработали на флоте, – говорит Ведущий. – В гаванях грохот стоит, пневматика стрекочет, молоты бьют. Дымом тянет, краской пахнет… Хорошо! Поднимается флот. И уже на синих просторах вновь вьются алые флаги… Здравствуй снова, родимое море, здравствуй, милое!..
Хор
Пусть сердится буря, пусть ветер неистов, —
Растет наш рабочий прибой.
Вперед, комсомольцы, вперед, коммунисты,
Вперед, краснофлотцы, на бой!»
После летней поездки двадцать девятого года Ансамбля красноармейской песни ЦДКА на Украину, Северный Кавказ и Дальний Восток, в Белоруссию газета «Красная звезда» среди других проводит такой характерный красноармейский отзыв: «Игра производит сильное впечатление, заряжает энтузиазмом, вселяет веру в победу Красного флота и армии. Недостатков не нахожу. Михальцев». В «Правде» о постановке «Красный флот в песнях» сказано более подробно: «Текст написан ярким, красочным языком (Вс. Вишневский), работа режиссера П. И. Ильина отличается усложнением формы, некоторой театрализацией (вполне уместной)».
Уже в первом творческом сотрудничестве с ансамблем Вишневский проявил себя как принципиальный, отстаивающий свою точку зрения автор, о чем руководитель ансамбля профессор А. В. Александров счел необходимым упомянуть в методических указаниях к постановке: «Ряд номеров введен не из-за их музыкальных достоинств, а исключительно из-за их исторической значимости, по настоянию Вс. Вишневского, участника гражданской войны».
«Красный флот» вошел в репертуар и других коллективов, в частности, Черноморского ансамбля краснофлотской песни, ленинградского молодежного рабочего театра «Стройка». Постановку последнего как-то смотрели участники сессии Академии наук СССР и, довольные, выразили свои впечатления такими словами:
«Сердечно благодарю театр „Стройка“ за веселый, интересный, занятный и искусный спектакль. Акад. Карпинский».
«Вольтаж самый подходящий, большевистский и пламенный. Спасибо. Акад. Глеб Кржижановский».
Так уж случилось, что, несмотря на намеченный Вишневским путь как «офицера Генерального штаба в определенной области», литература и театр властно позвали к себе.
Как-то он совершенно случайно обнаружил считавшиеся утерянными дневники, записки, письма периода 1914–1915 годов. И вот он принимается за воспоминания о первой мировой и гражданской войне (завершит их в конце 1936 года, а напечатаны они будут во втором томе Собрания сочинений В. В. Вишневского).
Скорее всего и дневники, и сам процесс писания послужили новым побуждением к литературному творчеству. Видимо, с Вишневским произошло то же самое, что в свое время с А. С. Новиковым-Прибоем, который через много лет разыскал свой архив времен русско-японской войны. Известно, что когда Алексей Силыч обнаружил дневники, то свое состояние описал так: «Я еще не читал найденного материала, но достаточно было только взглянуть на эти тетради, блокноты и листы бумаги с поблекшими чернилами, чтобы все то, что в них записано, начало воскресать в таинственных извилинах моего мозга… Перед внутренним взором души с поразительной ясностью возникли жуткие картины Цусимского боя с такими деталями, о которых я давно забыл».
За годы революции и гражданской войны Вишневским было накоплено много – «в памяти, внутри – на душе и в сердце, – дел, образов, идей». А теперь еще и проснулось нечто, хотя и ощущавшееся ранее, но не звучавшее, как теперь, приказом долга и памяти: «Ты можешь писать – пиши…»
5
Среди рукописей пьес, представленных на конкурс к 10-летию Первой Конной, внимание молодого критика Виктора Перцова привлекла одна – подписанная «Всеволод Вишневский». Фамилия эта ничего не говорила критику, и он, узнав, что автор – бывший моряк и пулеметчик Первой Конной – находится сейчас в Москве, решил познакомиться с ним, пригласил к себе.
Пьеса поразила профессионализмом, необычностью композиции, а главное – глубиной постижения революционного духа бойцов, знанием их языка и психологии.
Автор пришел раньше условленного времени. А дальше события развивались по обычным канонам таких встреч: критик говорил, пространно излагал свои взгляды на литературу. Автор же, как и подобает начинающему, скромно отмалчивался. Беседа не клеилась.
Но тут как нельзя кстати заявились друзья критика. Они попросили автора прочитать свое творение. И – о чудо! – плотный, коренастый, в морской тужурке, эдакий классический «братишка» преобразился. Лицо его побледнело, на щеке заметно выступил шрам. Лохматые кустистые брови то строго сходились над глазами, то дружно вскидывались кверху. Выражение глаз непрерывно менялось, становясь то пытливым, ироническим, то грустным, то задумчивым, то ненавидящим и жестоким. Чтец буквально жил жизнью героев пьесы, словно играя поочередно все роли: бросался в атаку, торжествовал миг победы, погибал. В иные моменты казалось, что лишь отсутствие пулемета мешает ему и в самом деле прошить очередью наседающие белогвардейские цепи…
Несколько позже один из слушателей, Сергей Третьяков, в заметке в «Правде» (1930, 31 января), которая называлась «Удивительная пьеса», так написал о своем впечатлении: «Автор читал ее неподражаемо хорошо. Он выстукивал по столу телеграммы, задыхался вместе с умирающими персонажами…»
Когда чтение окончилось, вспоминает Перлов, автор «Первой Конной» разговорился, и выяснилось, что он имеет сложившееся и весьма оригинальное представление о литературе. Зашла речь и о многом другом, и тут начинающий драматург, увлекшись, сделал нечто вроде обширного доклада о международном положении, показав при этом необычайную эрудицию. Спустя много лет в письме к В. О. Перцову Вишневский с улыбкой и теплотой писал: «Мне вспомнились Вы в начале 1930 года, наши беседы у Вас на квартире, среди полок с книгами – в новой для меня Москве, куда я принес свои требования, свой напор, свое бурление, свою правду…»
Знакомство читателей и зрителей с пьесой «Первая Конная» началось не с книги и театральных подмостков, как это обычно бывает, а с… исполнения всех ролей одним чтецом-актером – автором.
О его чтении уже тогда ходили легенды. Николаю Чуковскому, не присутствовавшему накануне вечером на читке Вишневским «Первой Конной», пораженные слушатели с восторгом рассказывали о пьесе, о необыкновенно выразительном чтении драматурга и уверяли, что во время воспроизведения сцены боя он выхватил наган из кобуры и стрелял в потолок…
– По-настоящему стрелял? – переспросил Чуковский.
– Еще бы! Конечно, по-настоящему!
Но Чуковский был скептик. Он посмотрел на потолок – разговор происходил в помещении писательской столовой, там же, где Вишневский читал свою пьесу, и спросил:
– Где же следы пуль? Следов пуль на потолке не было.
– Но как же так? Ведь он стрелял!..
Так прокладывало себе путь к постановке первое драматургическое произведение Вишневского. Он читал его во многих аудиториях – в Ленинграде и Москве – еще до того, как принялись за работу режиссеры. Его не смущало, что зал иной раз бывал полупустым, как в один из январских вечеров в Доме Герцена. Те, кто присутствовал тогда на чтении, конечно же, не могли знать, что по прошествии нескольких лет начинающий автор станет весьма популярным в стране писателем. А впрочем, сколько бы ни было в зале людей – все они в конце концов оказывались пленены пьесой в исполнении автора.
«Весь облик Всеволода Вишневского как писателя и человека сродни тому образу Ведущего, который занял столь важное место в его пьесах, – писал В. О. Перцов. – „Ведущий“ нарушал „вежливую тишину“ зрительного зала, добиваясь прямого общения с аудиторией, вовлекая зрителя вместе с эмоциями сопереживания в круг действия и содействия тому, что творилось на сцене. „Ведущий“ – это „наша совесть, наша память, наше сознание, наше сердце“ – так объяснил автор „Первой Конной“ значение этого персонажа, который столь необычно вторгался в заповедный мир театральной иллюзии, где вся задача, казалось, состояла в том, чтобы заставить зрителя забыться и поверить в то, что развертывающееся перед ним действие не игра, а сама жизнь».
Именно поэтому так единодушно и горячо принимали пьесу конармейцы. 8 декабря 1929 года в одной из комнат музея РККА собрались члены комиссии Реввоенсовета СССР по подготовке празднования 10-летия Первой Конной и среди них – С. М. Буденный и Е. А. Щаденко. Вот каким запомнилось это чтение самому Вишневскому:
«Я против обыкновения не волновался, разве чуть-чуть. Дали мне слово „для доклада“. (Я наблюдал за собравшимися – крепкий народ, старая гвардия.)
…Взял с места. Кто-то еще сказал: „Вам пять минут“. Читаю. Тишина, вытянуты шеи, кто-то прячет мокрые от слез глаза. Тихо-тихо… Я читаю и сам впервые постигаю силу вещи, раскрываю для себя все новое и новое.
То смех в крепко-соленых местах, то мертвая нервная напряженность. Ни единого замечания, кашля – все как загипнотизированные.
Наконец я кончил. Кончил сильно, встал, сгреб рукопись и тяжело сел на место.
Впечатление сильное…
Буденный говорил хорошо, ласково.
Кто-то говорит:
– И где он все это взял: точно, верно политически и художественно?
Я (с места):
– Взял на фронте – от Воронежа до Ростова – когда шли…
Тут же старые бойцы – люди практичные – вспыхнул спор о том, где ставить пьесу. Засомневались – под силу ли Театру Красной Армии – ведь он еще только рождается.
– Надо отдать Мейерхольду, – предлагали одни.
– Нет, – категорически возражали другие.
– Ставить параллельно в нескольких театрах, – настаивали третьи…»
Автор сидит спокойно, внешне выдержан, даже невозмутим, а сердце колотится бешено. Ему уже ничего не надо говорить – слушатели во власти его произведения.
В заключение Буденный рубит краткими, весомыми фразами:
– Признать пьесу чрезвычайно удачной в художественном и политическом отношении. Живые люди… Все этапы исторически верны…
Это единственно удачная из всех прежних попыток… Всемерно рекомендовать к постановке в театрах…
А затем, обращаясь к Вишневскому и ободряюще улыбаясь, Семен Михайлович добавляет:
– Оставайтесь в Москве, шевелите пьесу, чуть что, мы им поддадим…
Окрыленный такой реакцией, Вишневский поверил в свои силы, начал действовать энергично. На заседании художественного совета Театра Красной Армии, например, когда один из участников обсуждения, ссылаясь на всевозможные сложности, предложил отодвинуть работу над «Первой Конной» на год, Всеволод резко, прямо в лицо выпалил:
– Ну кройте – по-черепашьи…
Режиссер П. И. Ильин умно и тонко провел линию за то, чтобы немедля приступить к репетициям. Вишневский принял это как должное и, подняв сжатый кулак над головой, сурово и решительно произнес:
– Мы дадим вещь, которая шибанет теа-мир. Ведь пьеса из крови, слез и великого духа Красной Армии.
История «Первой Конной» примечательна многими обстоятельствами, но прежде всего рекордно коротким сроком написания. По плану, набросанному в ночь на 2 ноября 1929 года, Вишневский написал пьесу меньше чем за две недели, завершив ее 14 ноября. Спустя четыре дня, в ночь 10-й годовщины создания Первой Конной армии, рукопись отослали театру.
Писал он прямо-таки запоем, практически без перерывов. Спал не раздеваясь. Лишь изредка выходил на улицу, но и здесь пьеса не оставляла его. Так, однажды ночью на Литейном проспекте был написан эпизод, относящийся к польскому фронту.
В комнате Всеволода – на столе, диване, на окнах и даже на полу – в понятном только ему одному порядке разложены дневники, воспоминания и записные книжки фронтовых лет, выцветшие, побывавшие в десантах и атаках письма, клочки приказов, листовки Политического управления Первой Конной армии. Рядом – подшивки журналов «Война и революция», «Красный флот», книги по истории.
И позже снова и снова он сверял написанное с документами. В декабре, побывав в Музее РККА, Вишневский замечает в дневнике:
«На рукоятке револьверов и обрезов и на эфесах шашек точно следы потных грязных рук… Знамена!.. Лица, лица, лица… Вот лавины бойцов. Рвань одежд. Лица, лица… Здесь по одной фотографии можно писать эпические вещи.
Я снова вижу героев своих рассказов и пьес».
С самой первой минуты работы над «Первой Конной» драматургом владело желание создать настоящую пьесу о Красной Армии, ибо то, что он читал и видел на сцене театра – а спектаклей в честь 10-летия РККА было поставлено немало, – почти все вызывало в нем чувство горечи и глубоко личной обиды: «Нет Красной Армии в театре, в кино, – сбоку, фоном, кусочками, вспомогательным материалом. А впереди – „герои“. „Перекоп“ в Театре оперы и балета. Липа. Тоска. Фальшиво-оборванный герой-боец среди чисто одетых статистов, живописно изучающих на бивуаке азбуку. Чужое. Совсем не настоящее…»
Подход у режиссеров при соприкосновении с темой гражданской войны один: «Изобразите, пожалуйста, такой-то бой и вообще… А в бою герой X спасет героиню Z и еще что-нибудь сделает. Красноармейская масса – материал для экспериментов философствующих. Это – оскорбительно…»
Таким образом, тема личности и народа, а точнее, народа и личности, перед пишущим «Первую Конную» встала во весь рост.
Надо говорить о сути, и если это не сумели сделать профессиональные драматурги, сценаристы, режиссеры, долг старых бойцов выполнить задачу. Тем более важно сделать это сегодня, когда отдельная Дальневосточная армия Блюхера ведет бой против китайских милитаристов, а театральные и литературные снобы то и дело брюзжат: «Опять о гражданской войне, опять стрельба, белые, красные… Надоело…»
Позже Вишневский так расскажет о том, как рождался замысел: «Просто, отчетливо создался план: что пережил за 1914–1929 годы – пиши. И ни капли больше. Так определил: вся вещь – документ. Форма? О форме подумал. Я буду прям здесь: не хотим мы, бойцы, видеть Красную Армию и Красный Флот фоном, задником для психологических или сексуальных упражнений трех-четырех „героев“ (даже командармов) и „героинь“…»
Первые наброски эпизодов. Писал страницу за страницей, отвлекаясь только для того, чтобы взять письмо, книгу, документ, помогала привычка исследователя и журналиста – быть скрупулезно точным. Напевая мелодии солдатских песен, вспоминал давно забытые слова. Диалог, речевые характеристики персонажей отшлифовывал, проигрывая тот или иной эпизод. Импровизировал, громко отдавал команды и распоряжения – и все яснее и яснее видел и слышал людей, которых он задумал изобразить.
«Первый раз в жизни у меня идет чистая, высокая, волнующая творческая работа, – записывал Вишневский в дневнике. – Я нервен, устал. В пьесу вкладываю себя – свое. Я тихо плачу, весь передергиваюсь от наплыва массы образов. Идут и идут новые эпизоды…
Я нахожу удивительным, непостижимым образом форму. Плетется сложный архитектонический узор.
Вижу слабые места черновика. В общем, весь месяц отдан пьесе. Книгу [12]12
Здесь имеется в виду научная работа «Личный состав финского флота», которую Вишневский готовил к изданию отдельной брошюрой.
[Закрыть]свою о Финляндии застопорил…»
«Первая Конная» – это попытка рассказать о революции по-новому, отобразить в литературе и театре новые пласты жизни, истории. Тема вооруженного народа, тема рождения и кристаллизации под огнем нового общества – вообще сквозная, ведущая в творчестве писателя.
Вишневский разъяснял авторский замысел «Первой Конной» так: «Театр – новый, старые каноны прочь! Прочь топтание на часы – по актам. Прочь психологию героев, первопланные, значительные многоговорящие и многоиграющие фигуры. Пусть течет масса, а вне отдельными соц(иальными) ориентирами – некие типы: солдат, крестьянин, рабочий, офицер. Я хотел даже не называть их…»
И на самом деле: в перечне действующих лиц – «офицер», «рабочий», «командир», «казак», «ведущий» и лишь одно-единственное исключение – «драгун Иван Сысоев». Тем самым автор заявляет, что главное – в собирательных образах, типах, которые в целом представляют революционный народ и его врагов; что в основе пьесы идея коллектива. Не так важно, кто конкретно борется, главное – как и во имя чего.
И в драматургии (многолюдный и многокартинный «Шторм» В. Билль-Белоцерковского), и в прозе («Железный поток» А. Серафимовича) у Вишневского были предшественники. Вспомним, в романе Серафимовича все время действует масса, и сам автор о главном герое говорит так: «Кожух – герой и не герой. Он не герой, потому что если бы его не сделали люди своим вожаком, если бы они не влили в него новое содержание, то Кожух был бы самым обыкновенным человеком».
Драматург в «Первой Конной» видел не столько художественную хронику подвигов буденновцев, сколько драму о борьбе всего вооруженного народа за свое социальное освобождение. Вишневский хорошо помнил слова М. В. Фрунзе о том, что Конная как в фокусе собрала типичное для всей Красной Армии.
«только куски, эпизоды – как мы всегда схватываем жизнь, сцепляя эти куски сознанием, – объяснит позже принцип развертывания действия Вишневский. – Искусственное сочетание, подгонка действия к трем дверям (единство места), на один акт не годится в данном случае. В беге эпизодов должно, я так полагал, увидеть самое острое, характерное».
Вишневский стремится передать движение истории, беря узловые моменты революции и гражданской войны. Его драма тяготеет к формам прозаической эпопеи. В этом проявлялась общая закономерность развития литературы того времени – к эпическому жанру так или иначе приходили и другие писатели, в частности, Ал. Толстой, М. Шолохов.
В начале пьесы Ведущий говорит о дореволюционной России – нищей, голодной, а затем один за другим выстраиваются эпизоды, воссоздающие жизнь армейской казармы с ее муштрой, издевательствами, попранием человеческого достоинства, сцены, раскрывающие нравственное уродство эксплуататорского строя.
Вот одна из ярких картин забав унтер-офицеров (эпизод «Письма принесли»).
Солдаты в ожидании томятся, мучаются, мнутся. Наконец взводный, держа в руках письмо, якобы готов проявить милосердие:
«Взводный. Тар-ас Охри-ме…
Солдат. Я-а, господин взводный!
Взводный. Дурак, рази я уего фамилею твою досказал? Кудды ты лезешь, хохол проклятый!
Солдат (испуганно). Виноват, господин взводный.
Взводный (снова растягивая). Та-рас Ох-ри-мен…
Пауза. Охрименко стоит – не шелохнется. Взводный любуется им.
– Стой, стой, хохол. Ишь, письма захотел. Поди, от бабы?.. Сладкая у тибе баба, а?
Взводный ржет. Солдаты подражают взводному и ухмыляются, некоторые же стоят хмуро.
Взводный. Сладкая? Га-га-га… Смешно… Смешно, ребята?
Гул. Так точно, господин взводный! Взводный (взводу). Ну, смейсь!
Странный, послушный смех.
(Слушает. Потом выпаливает конец фамилии Охрименко.) „Ко!“
Охрименко (бросается вперед и делает стойку, выпаливая). Я-а, господин взводный!
Взводный. Тибе, знаца, письмо! Эва! Тольки ты за письмо ета спляши.
Охрименко понуро и покорно начинает гопака. Солдаты понуро, тихо дают мотив.
Взводный. И – эх! Жги!
Охрименко бьет ногами еще сильнее. Взводный кружит перед носом солдата письмо, и тот, стуча каблуками, тянется.
– Ловчее!
Охрименко бьет еще сильнее.
Взводный. Так… ланно! (Кричит.) Стой!
Охрименко с ходу вытягивается в струнку.
Взводный. Возьми письмо. Ну-ка, что баба пишет? Читай!
Охрименко неумело разрывает конверт. Тишина. Глядит, Читает про себя.
Хихиканье взводного.
Охрименко (стоит молча. Потом тихо говорит). Отец у мене умер… Згинет хозяйство… Малы дити…
Молчание. Взводный, заложив ногу на ногу, качает носком сапога.
Ведущий. Веселый гопак в казарме царской! Ух, как лихо пляшут, какие коленца выводят веселые хваты кавалерии царской!»
В следующих сценах бессловесная солдатская масса начинает прозревать. Вишневский показывает, как в солдатах первой мировой войны просыпается классовое самосознание, рождается протест против произвола и деспотизма. Вот уже Иван Сысоев взводному, который его со света сживает, «по роже дал», хотя после и пришлось стоять на бруствере окопа в роли живой мишени для неприятеля. Вот другой солдат, не веря призывам и заверениям Временного правительства, отказывается идти в атаку, на смерть и агитирует своих товарищей не участвовать в наступлении.
Старая армия расползается. По всей России – с Запада на Восток – эшелоны с окопным народом. «Домой, домой…» – одна мысль владеет всеми. В теплушке вагона – разговор, один из тех, которые ведутся на разбуженной от векового сна российской земле, – о белогвардейцах-корниловцах, Красной гвардии, о большевиках. Драматург строит диалоги удивительно точно – и с позиции верности исторической правде, и с психологической точки зрения. Всей логикой повествования, построением и последовательностью сцен он утверждает: никогда – в переломный момент истории тем паче – нет, не может быть нейтральных. Взяться крестьянину за плуг, встать рабочему у станка время еще не наступило. Эту возможность, право на свободный труд, еще надо завоевать, защитить. Казалось, Ивану Сысоеву возвращение домой сулило мирную счастливую жизнь:
«Сысоев. Ай, хорошо дома! Целы кости довез… Ой, Ванька, бирегеть тибе бог… Но до чево ж народ сдурел… До чего сдурел… И што деется? Свой свово лупит, име, фамилие не спрашиваеть… И чево волтузятся – воздыху им мало в Расеи, што ли? В спокой надо приходить… Вот как бы я. Посев скоро, пасха… Ну, хошь ба нитральтет держали б… Кому нада – дерись, а нежелающие сами по себе…»
Но не удалось Сысоеву «в спокой» прийти, «кончилась медовая жизнь вернувшихся фронтовиков, – говорит Ведущий, – и было ей счету на дни. Нет, в гражданской войне не станешь в сторонку! Всяк задает вопрос: ты с кем, за что, за кого?»
На защиту обновленной революционной бурей Родины встали красногвардейцы, матросы, крестьяне – бывшие солдаты. Вишневский показывает сложности формирования регулярных, боеспособных, дисциплинированных частей, цементирующим ядром которых были рабочие-большевики, комиссары. Но немало вреда приносили горлопанствующие анархисты, мародеры, примазавшиеся к Красной Армии. Характерна яркая фигура одного такого демагога, нарисованная драматургом в эпизоде «Кого на испуг берете?». Чисто одетый боец в алых галифе, с револьвером в руках «выдает» подстрекательские речи в толпе вооруженных красноармейцев (повод – арест двух нарушивших дисциплину бойцов).
«Воец в галифе. Мы боссыи и голлыи. Оны в коже ходют. Мы страдаим. Оны на бархате сплят. За чьто, товарищи? А с нас насмешки строят, ни в чьто не ставят…
Гул: „Правильно!“, „Правильно!“
Требуим: освободить невинных арестованных! Давай их сюда! Комиссара к ответу! Так, товарищи?
Гул: „Правильно!“»
Вначале толпа словно загипнотизирована речами анархиста. Да и то сказать, свой, товарищ – и вдруг арестован. Симпатии большинства на стороне смутьяна – подумаешь, не выполнил приказ…
Но вот появляется рабочий в простой гимнастерке – комиссар. Бесстрашный, убежденный в своей правоте. Громко, заглушая всех, говорит: «Не галдеть! Кого на испуг берете? Коммуниста-большевика на испуг берете?! По порядку! Говори один! В чем дело?»
