Текст книги "Слой-2"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Разогнали их тогда на почве Михалкова. Ставили знаменитое, про революцию, но по-своему. Барин муж лежал на сцене в кровати с сигарой в зубах, читал газету; фифа жена в пеньюаре и с папироской в отставленных пальцах смотрела в окно на семнадцатый год и радостно комментировала: «Бежит матрос, бежит солдат, стреляет на ходу... Рабочий тащит пулемет!» – и прыгала, и хлопала в ладоши. Муж, оторвавшись от газеты, весомо, сквозь сигару: «Сейчас он вступит в бой...». Закрыли как антисоветчину. Вот с тех пор и не виделись. Мужа-барина, кстати, играл Баранов, а фифу жену – второкурсница Леночка, классно смотрелась в пеньюаре, их тогда ещё и в сексе обвинили.

– Как у тебя со временем? – спросил Баранов.

– Да, в общем, как сказать...

– Давай рванем по рюмке, а, за встречу? Тебе не помешает. Или в завязе?

– Какой, на хер, в завязе, – возмутился Лузгин. – Пойдем ко мне, это рядом.

– Не, старик, – покачал головой Баранов. – Дома лишние сложности, по себе знаю. Давай вон в стекляшку, по сто пятьдесят под шашлык или манты, там манты хорошие, гарантирую.

«Стекляшка» была в двух шагах, у стены третьей городской поликлиники. В углу сидели двое вида приблатненного, и Лузгин с Барановым сели в другой угол, за низенький деревянный столик. Баранов, как автор идеи, пошел в буфетный отсек и принес вскоре два стакана неполных и по паре огромных пельменей на пластиковых тарелочках.

– Эх, давай за встречу, тезка.

«Ну конечно же, Вова Баранов!».

Ели манты, наколов их посередине пластмассовой маленькой вилкой и откусывая с краев, сок бежал на тарелки по пальцам.

– Давай-ка сразу повторим, пока горячее.

– У меня есть водка с собой, – Лузгин шевельнул лежащим на лавке пакетом. – Хорошая, кстати, смирновская двадцать первая.

– Здесь так не принято, – сказал Баранов и пошел в буфет со стаканами.

«Не принято... Ну бля, «Максим» забегаловский!» – ругнулся про себя Лузгин. Он был уверен, что денег у Баранова немного. Почему-то сразу заметно, есть у человека деньги или их нет. Впрочем, не так: очень видно, когда денег нет, даже если одет прилично. Наличие денег туманно, отсутствие ясно всегда.

– Ты за что пацанов мутузил? – спросил Баранов, когда выпили по второму стакану.

Лузгин аж протрезвел секундно от несправедливости вопроса, хотел объяснить, да раздумал – зачем? Не передать словами было этот так внезапно его охвативший бешеный водоворот жалости, злобы, беспомощности и страха от приоткрывшейся ему уголком чужой и жуткой жизни. Как он плакал, этот мальчик... И Лузгин вдруг не осознал даже, а просто почувствовал, что у них с Тамарой нет детей.

– Как жизнь-то, Баранов? – спросил он, глубоко затянувшись «Парламентом».

– В порядке. А ты, говорят, ушел с телестудии? Зря. Народу ты нравился, Вова. И моей жене тоже.

– Дети есть?

– А как же. Двое. Сын-оболтус в «индусе», папа затолкал по старым связям, дочь весной школу заканчивает, опять проблема, значит.

– А сам?

– Пишу докторскую.

– И давно?

– Давненько, – усмехнулся Баранов. – Мог бы давно защититься, так, блин, то одно, то другое...

– Выпиваешь крепко?

– Да нет, не сказать, это ты зря... – Баранов слегка обиделся, поправил съехавший галстук. – Сегодня просто ситуация такая. Завтра сдаем отчет лабораторией, сидели на работе всю субботу, сегодня тоже с утра. Устали, понимаешь, решили расслабиться. Меня, кстати, за выпивкой послали, ребята ждут в институте, тут недалеко, знаешь? Может, зайдешь? Познакомишься...

– Неудобно как-то, – замялся Лузгин. – Да и сумка вот, мясо растает.

– А у нас холодильник есть, – обрадованно сказал Баранов.

Лузгин хорошо понимал, что добром это дело не кончится, он и так уже опьянел с непривычки, курил беспрерывно – верный признак изрядного градуса. Хорошо бы домой, лечь на диван, включить по видику «Леона», отругиваться от жены, слушать кухонный плач, разговоры с подругами по телефону о пропадающей, вянущей жизни...

– Согласен, – сказал Лузгин. – С одним условием: закуска и выпивка за мой счет. И без разговоров!

– Но мы же скинулись, мне деньги дали...

– Как скинулись, так и раскинетесь. А плитка у вас есть электрическая?

– У нас даже микроволновка есть, – гордо сообщил Баранов. – Живем на работе. Горим, можно сказать, синим пламенем.

Они купили полный пакет больших пельменей, у старух-дачниц на улице зелень и банку домашней соленой капусты, ещё один флакон «Смирновской» и фляжку минералки на запивку. Лузгин удивился, но деньги кончились, осталось полсотни мятым ассортиментом. Ну и ладно, задача выполнена, сам же этого хотел. «Но завтра – непременно Лувр!» – утешил себя застарелым анекдотом Лузгин и с легким сердцем пошел за Барановым.

Глава пятая

За лето Виктор Александрович сумел-таки достроить дачу. Коттеджем он ее теперь не называл даже мысленно: почему-то избегал этого слова, будто сглазить боялся, да и выглядел дом на фоне соседних особняков будкой сторожа. Правда, будкой кирпичной, ладной, с недостроенным вторым этажом из толстого сухого бруса, большой верандой с двойным остеклением по-городскому, водопроводом и теплым пристроенным к дому туалетом. С последним были опасения, что из выгребной ямы, отнесенной на десять метров от дома, будет пованивать, да и хлопот с откачкой не избежать, но успокоил сосед – рассказал, что уже третий год такой пользуется, нынче вот вызвал машину, открыли люк, а там пусто, всё в землю ушло, почва такая удачная. И запаха не было. Слесаренко сам ходил по соседскому дому, принюхивался: ничего, и на участке тоже не пахло. Яму делали из большого железного бака без дна, но с плотной крышкой, из дома к ней проложили фановые трубы. Рядом с туалетом Виктор Александрович наладил душевую, не пожалел денег на электрический компактный котел, и теперь в доме была теплая вода, а если расходовать бережно, то и горячая.

Вот только с камином у него не заладилось: жрал дрова с присвистом и почти не грел комнату. Тыльной частью камин выходил на веранду, но с той стороны кирпичи и вовсе были чуть тепленькими, нечего и думать, что прогреют веранду в морозы. Ему советовали потратиться и сделать в доме водяное отопление, благо котел уже есть, но он отказался: слишком похоже на город.

Виктор Александрович пожаловался соседу, и тот нашел и привел мастера-печника. На прошлых выходных они с мастером «подвесили трубу»; печник сказал, что труба сгодится. До сих пор Слесаренко с уважительным изумлением вспоминал, как лихо мастер решил проблему «подвески». Поначалу старик полез на чердак и примотал трубу к стропилам толстой веревкой. Виктор Александрович смотрел недоверчиво: разве выдержит, если снизу камин разобрать? Но старик взял молоточек, спустился на второй этаж и быстро вытюкал из трубы у пола по два кирпича, получились две дырки насквозь. Старик подобрал и сунул в дырки две толстые доски, а потом так же быстро обтюкал трубу по периметру, и она оказалась стоящей на досках на полу второго этажа. Мастер спустился вниз и от потолка разобрал камин по кирпичику, благодарно ругая халтурщиков-каменщиков, замешавших из жадности слабый раствор, и наказал Виктору Александровичу за неделю подвезти новых кирпичей и зачистить от раствора старые. Собирались класть печку в следующие выходные, но Слесаренко услали в Сургут, и он даже не знал сейчас, приходил ли мастер, что о нем подумал и придет ли снова. Спросил у соседа, тот печника не видел и ничего сказать не мог, но обещал заглянуть к нему в соседнюю деревню. Виктор Александрович хотел сам наведаться и извиниться, просил адрес, но сосед сказал: «Без меня всё равно не найдете, адреса нет, знаю дорогу по памяти».

Слесаренко сидел на веранде, устроившись на табурете возле верстака, и острым конусом молотка отколачивал с кирпичей налипшие бугры раствора. Дело шло легко, хвала шабашной скаредности; воистину, нет худа без добра.

На крыльце раздались шаги, негромкий стук в фанерную дверь веранды. Виктор Александрович, не вставая, глянул из окна, увидел две коротко стриженые черноволосые головы, смуглые нерусские лица, но не кавказцы – среднеазиаты, похоже. Стучал, видно, кто-то третий. Слесаренко поднялся, подошел с молотком к дверям.

– Здравствуйте, хозяин. – Невысокий жилистый мужчина, лицом похожий на актера Суйменкула Чокморова из «Седьмой пули», стоял на крыльце в полупоклоне. – Извините за беспокойство, хозяин. Можно вопрос задать, уважаемый?

– Задавайте, – сказал Виктор Александрович без приветствия.

– Вам рабочие не нужны, уважаемый?

– В каком смысле? – не понял Слесаренко. – Батраки, что ли?

– Зачем батраки, хозяин? – Мужчина сделал обиженно-гордое лицо. – Мы не батраки, уважаемый, мы строители.

– Таджикистан? – догадался Виктор Александрович, и мужчина печально и медленно кивнул. – Заходите, присаживайтесь.

«Чокморов» сказал в сторону на непонятном Слесаренко языке, вошел на веранду и притворил дверь без стука, сел на табуретку у входа, посмотрел на мусор в доме, строительный развал.

– Печку будем класть, – пояснил Виктор Александрович. – Другой работы, извините, уже нет.

– Спасибо, понимаю, – сказал таджик почти без акцента. – Баню сложить, сарай какой-такой построить, гараж для машины? Мы всё умеем, уважаемый. Можно кого спросить, целое лето работали, мы известный здесь, хорошо известный, люди спасибо говорят, я не обманываю.

– Что вы, я верю, верю!.. – Виктору Александровичу стало вдруг неловко, что он не может ничего предложить этому вежливому и, судя по всему, надежному человеку, и он спросил с фальшивой задушевностью: – Давно в Тюмени? Нелегко живется?

– Когда работа есть, хорошо живется, совсем хорошо. Ваши люди добрые, хорошие люди, в других городах не такие люди, ругаются, милиция зовут. Вот свердловские люди, совсем рядом, понимаешь, совсем другие люди, ваши люди хорошие. Сибир! – уважительно закончил «Чокморов».

– Вас как зовут?

– Сафар.

– А по отчеству?

– У наших отчества нет, не бывает. Как отец зовут – такой фамилия.

Слесаренко отметил, что с развитием разговора таджик всё больше путался в русской речи, стал проявляться акцент, а ведь первые фразы сказал совсем чисто – заучил, наверное, не в первый раз произносил.

– Что же домой не возвращаетесь? У вас там, по телевизору слышал, вроде бы помирились, договорились с оппозицией.

– Какой-такой договорились? – Сафар с укоризной поглядел на Виктора Александровича. – Какой-такой оппозиция? Мы кулябцы, они нас резали Бадахшан, Курган-Тюбе тоже резали, поезд остановили, на улицу выводить и стрелять автоматом. Я сын, дочь, жена под сиденье прятал, на сиденье русский сидели, их не трогали. Я паспорт прятал, мине лицо бил, говорил: «Куляб», я говорил: «Нет», – мине снова бил, не верил, потом бросал живой... Казахстан были, Оренбург были, Челябинск были, Свердловский были, теперь Тюмень два года уже.

– А где живете?

– Стройка живем. Сарай живем, гараж живем, баня живем. Потом новый стройка живем.

– Но вы зарегистрировались, я полагаю...

Сафар напрягся, и Виктор Александрович быстро продолжил:

– Нет-нет, не подумайте, я о другом. Ну, статус беженца, он же дает льготы определенные...

– Какой-такой льготы... Один милиция. Нормальный работа нет, никто не хочет беженец, боится беженец, говорит: «Вам нет работа». Наш на улица сидит, деньги просит, милиция ругается: «Уходи!», цыган говорит: «Уходи, резать будем!». Я такой жизнь не люблю. У меня рука есть, у меня другой рука есть, мы бригада хороший, три человека, люди спасибо говорят, я не обманываю, хозяин.

– И рад бы, да ничем помочь не могу, – вздохнул Слесаренко и поднялся. Сафар тоже вскочил, огляделся в последней надежде.

– Давай «вагонка» набить, красиво будет, один день все сделаем, мало денег совсем...

– Спасибо, но это уже я сам, – потверже сказал Виктор Александрович.

Таджик поклонился молча, не поднимая глаз.

– До свидания, уважаемый. Храни вас Аллах.

– Не хотите ли чаю? – стыдливо спросил Слесаренко.

Таджик улыбнулся и вышел с поклонами, на улице сказал что-то резко и коротко, три черные стриженые головы проплыли вдоль окон веранды и исчезли. Виктор Александрович швырнул молоток в угол – так и просидел с ним весь разговор, – включил в розетку чайник. За окнами начинало темнеть, скоро свет зажигать, на ночь греть отопитель...

Из Сургута Виктор Александрович прилетел в воскресенье к вечеру: с утра мучил следователь, как будто мало ему было субботнего терзания до полуночи, да Слесаренко и сказать-то ему ничего полезного не мог. Вошли в подъезд, стреляли сзади, он никого не видел в темноте...

Тогда он стоял на коленях с минуту, показалось же – вечность, а может, и не минуту даже, а несколько секунд, пока нашарил шапку и выскочил наружу, зачем-то побежал к машине и стал дергать запертую дверцу. Сработала и завыла сигнализация, потом из подъезда с криком вылетела Танечка Холманская. Они вдвоем тащили волоком Колюнчика в квартиру (следователь сказал, что зря, не надо было делать этого), Колюнчик был страшно тяжелый; он лежал на спине посреди комнаты, Татьяна звонила в милицию и «скорую», Слесаренко пошел на кухню выпить воды, его мутило, и увидел накрытый к вечернему стол на троих – кулагинский сюрприз.

Приехали врачи и милиция – врачи намного раньше, да что толку, – набилось в квартиру невесть откуда взявшееся множество людей. Следственная бригада – парни в штатском – быстро всех разогнали, остались лишь он и Татьяна. Был, кажется, танечкин муж, но ушел с понятыми после составления протокола. Кулагина увезли. Следователь по имени Евгений Евгеньевич всё спрашивал и спрашивал, Виктор Александрович отвечал односложно, а следователь писал в блокнот его ответы почему-то долго и старательно. Куда больше говорила Холманская, очень много знала про Колюнчика, и это неприятно удивило Слесаренко.

Приезжал некто из городской мэрии, с ним знакомый референт, предлагали транспорт до гостиницы, Слесаренко отказался. Когда злые сыскари закончили свое и доложили – никаких следов, все затоптано стадом сочувствующих, – старший по группе Евгений Евгеньевич попросил поутру быть в гостинице: если Виктор Александрович ещё понадобится, ему позвонят и подъедут.

И вот все ушли; сидели вдвоем в грязной комнате. Татьяна в красивом синем платье и туфлях принесла ведро, мыла полы большой тряпкой, подоткнув куда-то внутрь подол, елозила тряпкой и плакала. Слесаренко сказал: «Хватит, Таня, не надо», – и она ответила, разогнувшись и убрав запястьем волосы со лба: «Как не надо? Надо».

Таня упятилась с ведром и тряпкой в прихожую, потом в ванную. Вышла причесанная, в оправленном платье. Слесаренко встал с дивана и сказал:

– Пойдем на кухню.

Молча выпили водки, не чокаясь. Виктор Александрович предлагал Танечке коньяк, она только поморщилась.

– Когда мы шли к подъезду, Коля сказал: «Будет сюрприз». Это он про тебя говорил, Таня.

– Мы так хотели... – сказала она и разревелась снова.

Убирала слезы пальчиком, дугой утирая от переносицы к виску, пока Слесаренко не догадался предложить ей платок.

Хотелось и уйти отсюда, и остаться.

Выпили ещё раз, в Колюнчикову память. И тут безо всякой на то причины и связи, как это бывает только и только у женщин, она сказала:

– Если б ты знал, как я тебя любила, Витя, как я тебя любила!.. Я даже ребенка от Холманского родила поэтому.

– Я тоже любил тебя, Таня, – осевшим голосом произнес Виктор Александрович.

Она посмотрела на него без улыбки.

– Зачем же врать, Витя. Не надо. Сейчас уже не надо. Сейчас я тебя тоже не люблю, как раньше. Столько лет... Переболела.

– Ну и слава богу, – сказал Слесаренко.

Вышло с явной обидой, не готов был услышать такое, самолюбие мужское проклятое подвело, вот и раскрылся, слюнтяй.

Таня услышала, тронула губы улыбкой.

Вот так оно и начиналось, с глаз и губ, потом руки, колени и плечи, и вся она, где угодно: в кабинете и машине, вонючей спортзаловской раздевалке, тюменской гостинице (партийно-комсомольский актив), у нее дома и у него дома, если везло; на острове под комарами и в палатке ночью под дождем, в одном спальнике. И всегда был готов, сердце прыгало в нетерпении, а в голове было пусто, как в поле, и ни одной даже мысли о том, что же он, Слесаренко, делает с этой женщиной, и как она будет жить дальше без него, и что это будет за жизнь.

Он спросил:

– Как в семье, всё нормально?

– Что за дело тебе, Витя, до моей семьи?

– Ну, знаешь ли... – одернул ее Слесаренко. – Зачем же так? Это несерьезно. Ты хорошо выглядишь, кстати, молодец.

– Скажешь тоже. Растолстела безобразно. Мужу не нравится, заставляет спортом заниматься. А ты как с любимым волейболом, забросил или нет?

– Какой тут волейбол! – сказал Виктор Александрович.

В управленческой сборной команде Татьяна была единственной женщиной, играла распасовщика, и играла хорошо. У нее был очень легкий пас, мяч висел парашютиком, Слесаренко вваливал по нему от души, пробивал «до пола», что ценилось знатоками среди игроков и зрителей. На длинный навес женской силы не всегда хватало, и мужики в азарте ругались на Татьяну с матерками, но любили с ней играть и берегли, как дочь полка. Когда Виктор Александрович с ней сошелся, в мужской раздевалке ему чуть не помяли морду – на волейболе начальников нет, но вошла Татьяна, взяла Слесаренко за руку и увела в свою раздевалку, пустую. Этой темы больше не касались. «Красавыца, спартсмэнка, камсамолка!» – голосом Этуша из «Кавказской пленницы» любил говаривать ей Виктор Александрович.

– Вот ты с ним всю жизнь проработал, Витя, а не знал, каким человеком был Коля.

– Ты не права, – сказал Виктор Александрович. – Я его очень ценил. Я без него как без рук был.

– Это точно: как без рук, – осуждающе согласилась Танечка. – Ты им всю жизнь заслонялся, Витя. Тебя почему в коллективе любили? Потому что всё плохое ты на Колюнчика сваливал. Наряды урезать, на трехсменку перевести, когда объект горит, уволить кого, в профкоме из-за квартир поругаться – всё Колюнчик ведь, а ты любил премии на праздники выдавать. Разве не так, Витя?

– Так, я согласен. Но ты пойми одно, Таня, если до сих пор не поняла: с людьми по-другому нельзя. У них должен быть добрый начальник и злой начальник, тогда они будут бояться злого и слушаться доброго. Ты никогда не задавала себе вопрос: у нас и кадры были, как везде, и снабжение не лучше, и зарплата не выше, а строили мы больше других – почему? Вот то-то. А Колюнчик, между прочим, все прекрасно понимал, у нас с ним разногласий по этому вопросу никогда не было.

– А ведь он добрый был, – сказала Танечка.

– Разве я спорю?

– Не понимаешь... Ты тоже добрый, Витя, и очень сильный, я тебя за это и любила. Но ты не видел, ты ничего никогда не видел, понимаешь?

– Нет, – сказал Слесаренко.

– Ну как объяснить тебе... Понимаешь, ты... ты всегда слушал себя, то, что ты хочешь, вот прямо сейчас. Мне все нравилось, что ты делал, это правда, Витя, но я была просто рядом ну... ну, как Коля, понимаешь?

– Глупости.

– Да не глупости, Витя... Сначала мне даже нравилось, что я никогда не знала, что ты сделаешь через минуту, куда позовешь... Ты всегда слушал только себя, – повторила она. – Коля был другой. Он на человека смотрел и понимал, чего тому хочется: может, не в койку, а в кино, или наоборот.

– Ты с ним спала, – уверенно сказал Слесаренко.

– Угу.

– Как банально...

– Угу.

– И когда? Ещё при мне?

– Ударить бы тебя по твоей милой морде, Витечка... – Она сложила ладошки пятками и опустила туда лицо. – Дай сигарету, пожалуйста.

– Что-то новое, – сказал Виктор Александрович. – И давно?

– Угу. Спасибо...

Он протянул через стол горящую зажигалку.

– Спасибо... Когда ты уехал, твой любимый коллектив чуть меня до петли не довел. Нет, не думай, про петлю это так... Смотрели презрительно-презрительно, даже с комсомола сняли. Я в техотделе инструктором по технике безопасности работала: ты же знаешь, Витя, что это за работа, почти пенсия. Никому не нужна, всем мешаю... Тут Виталик заболел, ну, сын, ты разве не знал, как зовут? Да ладно, не красней, уже вырос, весь в Холманского. И я почти полгода с ним дома просидела. Хотели уволить, но по закону нельзя, не вышло, ещё была молодым специалистом, срок не кончился – сколько там лет, не помню, молодых специалистов, значит, увольнять нельзя. И тут Коля, он при новом начальнике ещё крепко сидел, ну, пока тот не освоился, и Коля, значит, забрал меня к себе в снабжение. И все сразу заткнулись, понимаешь... Даже Холманский. Такие вот дела получились, Витя. Я Коле очень благодарна. Он потом в Когалым уехал, но у меня уж все нормально стало. Виталик в садик пошел, я пошла на курсы бухгалтеров, потом на экономический заочно, теперь вот зам начальника по экономике и планированию. Мы же акционировались, у нас теперь АО, мы теперь крутые...

– Что же вы, крутые, так здание-то запустили? В актовом зале ещё мои стенды висят, срамота. Денег, что ли, нету на ремонт?

– Нету, – просто сказала Татьяна. – Мы же теперь все расходы собранием утверждаем. Научился народ свои рубли считать, начальник.

Она сидела перед ним: взрослая, умная, чужая, другие прическа, фигура, лицо, но прежние глаза и губы, когда не щурилась и не кривилась бой-бабовской нехорошей усмешкой.

– Что там у вас за история с ветеранами? – спросил Слесаренко, показывая, что он «в курсе» – Как можно так с людьми поступать? Никогда не думал, что Горбенко, например, на такое способен, мне Коля рассказывал.

– Ну как же, – сказала Татьяна, – ведь Горбенко твой любимчик, твоя гордость, твой орденоносный каменщик, Витя. Как ты из него Героя делал! Да не сделал, не дали ему Звезду.

– В обкоме зарезали. Они тогда этого, из Вартовска, тащили.

– А ты тащил Горбенку. Все же видели, Витя, как ты ему ходовые объекты подсовывал, где можно «кубы» гнать. Помнишь, когда у них на детском садике кирпич кончился, ты же снял Валеева с ГП-8 и поставил туда Горбенко. Они метраж давали, а валеевские сидели на актировании, а как кирпич подвезли, ты все опять переиграл.

– Такое было время, – сказал Слесаренко.

– Угу.

– Зачем ты мне мстишь, Танечка? И за что?

– Глупый ты, Витя. – Она улыбнулась далекому. – Хочешь сейчас? Или старая? Опять краснеешь...

– Какая ты старая, ерунду городишь. Ты же меня... – не мог вспомнить! – ...вон на сколько моложе. Это я уже старый, никому не нужный... – Он заскулил под Паниковского: – Я старый, немощный, девушки меня не любят...

– Ну да, рассказывай, – голосом ревнивой жены сказала Танечка. – А как же эта твоя артисточка-хористочка?

– Господи! – ахнул Слесаренко. – Вы-то здесь, в Сургуте, откуда что знаете?

– Ты у нас, Витя, человек заметный. Ну и как она?

– На тебя похожа.

– Опять врешь.

– Нет, не вру, Таня. Вот только сейчас об этом подумал и понял.

– Значит, тебе просто нравится определенный тип женщин, только и всего, Витя, не говори лишнего.

– Это не совсем так, – сказал Виктор Александрович и вздрогнул от телефонной металлической трели, и как-то сразу стал чужим в этой квартире, чужим и ненужным. Звенело в комнате, Танечка сказала: «Это Холманский», – и унесла туда свое синее платье.

Танечкин муж приехал на «Жигулях» и довез Слесаренко, как тот ни отпирался, до самой гостиницы. Танечка сидела в машине сзади, а Виктор Александрович рядом с водителем. Когда прощались, он почти не обернулся, сказал в салон: «Спасибо. Доброй ночи». Холманский кивнул и уехал.

Рано утром позвонил следователь, просил о встрече. Снова уселись напротив: Евгений Евгеньевич в кресле, Слесаренко на гостиничной койке, словно на камерных нарах – было такое неловкое чувство. Следователь по третьему разу задавал одни и те же вопросы, только строил их по-другому, как бы ходил вокруг и трогал пальцем, искал, где мягко и можно надавить. Виктор Александрович озлился наконец и в лоб спросил следователя, чего тот добивается: уж не признания ли, что это он, Слесаренко, самолично застрелил Кулагина?

– Да что вы! – Евгений Евгеньевич даже расстроился от слесаренковской мнительности. – Зачем же вы нас за дураков держите, Виктор Александрович. К вам никаких претензий. Но откровенность за откровенность: у нас есть один простой вопрос, на который мы никак не можем ответить.

– И что это за вопрос?

– Очень простой вопрос, я уже говорил: почему вас не пристрелили тоже.

– Шуточки у вас, однако, Евгений Евгеньевич, – сказал Слесаренко с неодобрением. Следователь пошевелил большими пальцами в носках – разулся при входе в номер, – и захлопнул блокнот.

– Совсем не шуточки, Виктор Саныч. Судя по всему, в подъезде работал профессионал, а профессионалы свидетелей не оставляют и уж вовсе никогда не вступают с ними в разговоры. Такого не бывает.

– Может быть, он знал... кто я? Ну, не стал создавать себе лишних сложностей.

– Вы меня простите, Виктор Александрович, – сказал следователь очень вежливо, – но для настоящего киллера и министра шлепнуть – не проблема. Ещё раз прошу понять меня правильно.

– Я понял, – сказал Слесаренко. – Это вы меня извините за глупость. А насчет разговора... Он ведь сказал всего две фразы. Ну, чтоб не суетился и сидел. Я вообще ему ничего не ответил, растерялся...

– В этом нет ничего удивительного.

– Да нет, было что-то... – Виктор Александрович потер лоб ладонью. – Он какую-то странную фразу сказал, я ещё подумал: почему? Да, вот что, правильно, я вспомнил. Он сказал: «Сиди монахом». И я подумал: почему монахом? Как-то странно...

– Повторите ещё раз, пожалуйста.

– Он сказал: «Сиди монахом».

– И вы только сейчас это вспомнили?

– Нуда. Как-то вылетело...

Следователь раскрыл блокнот, чиркнул там коротко и снова закрыл, посмотрел на Слесаренко долгим и беспричинно встревоженным взглядом.

– Ну вы и везунчик, однако. Можете теперь ещё один день рождения справлять – первого, да? – ноября. Да, сегодня второе, вчера было первое... Ну, я вас поздравляю!..

– Вы о чем? – не понял Слесаренко.

– Все очень просто: он принял вас за водителя. За рулем ведь вы сидели, да? И в подъезд зашли вслед за Кулагиным, были в шапке, в куртке кожаной. И фигура у вас похожа... М-да, ситуация... Дело в том, что у водителя фамилия Монахов. Вот он и сказал вам: «Сиди, Монахов».

Слесаренко помолчал, чувствуя в спине накативший холод.

– А почему водителя не убили? Я хотел сказать... Ну вы поняли...

– Монахов, водитель Кулагина, является двоюродным братом местного авторитета Горелого. Кулагин и взял его на работу в качестве «крыши». Сам-то Монахов чистый, в делах не завязан. Так, лентяй, но помешанный на иномарках, любит поездить красиво, машину содержит, как девку хорошую. Иногда по просьбе брата передает кое-что, но не бандит, пушками не балуется, хотя и носит, положено как телохранителю, но здесь всё путем, есть разрешение, есть... Ну вот теперь всё складывается, теперь все складывается.

Евгений Евгеньевич просвистел сквозь зубы нечто игривое.

– Вы когда улетать намерены?

– Да первым же рейсом, какой будет. Мне здесь больше делать нечего.

– Вот и правильно. Сейчас я вызову парней, вас отвезут в аэропорт и отправят через випзал, проводят прямо к самолету.

– Это лишнее.

– Нет, не лишнее. Наверняка уже поняли, что ошиблись. Я почти уверен, правда, что ничего предпринято не будет, но тут есть команда беспредельщиков, могут быть и они, кто знает, лучше не рисковать – эти лупят по толпе из автоматов.

– Вас послушать – не Сургут, а Чикаго какой-то!

– А вы и послушайте, это полезно.

– Что же вы их всех не посадите?

– А зачем? – Евгений Евгеньевич потянулся к телефону. – Здесь выход через что, или прямой?.. Пока они друг друга валят, нам даже интересно.

– Вы же сказали – по толпе...

– Ну да. Вошли в кабак и палили от пуза.

– Там же люди!

– В ночных кабаках людей нет.

– Это очень опасная философия, – убежденно сказал Виктор Александрович. – Похоже, вы не замечаете, как сами становитесь похожи на тех, с кем воюете.

– Это вполне закономерно, – ответил Евгений Евгеньевич. – Читали в юности у Шварца?

– Я много чего читал, – Слесаренко замолчал демонстративно, но следователь уже давил кнопочки на аппарате, так что звучной паузы не вышло. Откомандовав, следователь предложил:

– Перекурим на дорожку? Или вы в номере от дыма воздерживаетесь?

– Все равно уезжать, – сказал Виктор Александрович. Он и в самом деле почти никогда не курил в номерах.

– Это хорошо, что вы вспомнили про Монахова, – сказал Евгений Евгеньевич, отмахивая дым ладонью. – Это нам существенно облегчит жизнь. По всему выходит, работал местный, хорошо знающий и Горелого, и братца его двоюродного. Гастролер бы шлепнул не раздумывая. Нет, вы молодец, Виктор Александрович. Мы ведь уже на братьев Шуткиных косили, есть такая дикая бригада в Вартовске, с удовольствием работают на выездах. Не слышали о таких? О-о, лихие ребята! В девяносто пятом году они, братцы, Джамала завалили, четверых прямо в офисе ухайдакали, потом вышли на улицу и джамаловского водителя прямо через стекло: шлеп!.. Чеченцы в Вартовске их «вне закона» объявили: мол, каждый уважающий себя чеченец обязан их кончить прямо на улице, если увидит. Тогда Шуткины ещё четырех кавказских авторитетов завалили. Совершенно дикая команда, но бандиты нормальные.

– Что значит нормальные?

– А без понтов, у них всё на поверхности.

– Так почему же их не арестовывают?

– Это Вартовску вопрос, а не нам.

– А вам? Вы бы мне про своих местных бандитов рассказали.

– Эге, – рассмеялся Евгений Евгеньевич. – Про своих скучно. Конспирация, так сказать, в интересах следствия. Вот будете в Вартовске, спросите местных сыскарей – они про наших сургутских бандитов вам такого понарасскажут, хоть книгу пиши. Ну что, начнем собираться?

– Ах черт! – Виктор Александрович досадливо поморщился. – Забыл командировку отметить.

– Не беда, заедем в управление, поставим нашу печать.

– Это, знаете ли, как-то не очень – командировку в милиции визировать.

– А мы не милиция, – сказал следователь.

– Час от часу не легче... Я что, организованный преступник?

Евгений Евгеньевич сжал левый кулак и резко поднял его к плечу.

– Рот фронт! Долой коррумпированную власть! Банду Ельцина под суд! Хорошо, я распоряжусь, вам отметят здесь, в гостинице.

– Спасибо за заботу. – Виктор Александрович не очень любил, когда последнее слово в перепалке доставалось другому. – Нет, прав Задорнов: надо милицию и бандитов поменять местами, и в стране сразу наступит порядок.

– Согласен. Только Задорнов, простите, говорил не про милицию. Он о властях и о бандитах говорил.

– Вот как? – удивился Слесаренко. – Тоже интересная комбинация.

– Ещё какая интересная, – согласился следователь. – Да, Виктор Александрович! Если в ближайшее время в Тюмени наши люди вас слегка побеспокоят, вы уж не обессудьте, прошу вас. Служба!

– Что толку, – роясь в поклаже, заметил Слесаренко. – Все равно ведь не поймаете. Вон Листьева убили – и что, хоть бы что.