Текст книги "Слой-2"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Глава одиннадцатая

Слесаренко узнал о случившемся только восьмого, ближе к вечеру. Телефон звонил весь день, но он не брал трубку, а потом и вовсе отключил аппарат от сети. Насчет поездки в больницу договорился с сыном, что тот возьмет из гаража машину после обеда и они все вместе поедут в Патрушево к четырем часам, когда наступит приемное время.

Обычно в праздник они собирали гостей у себя: сват со сватьей, Чернявский, верина старая во всех смыслах подруга Лариса, одинокая и безутешная после очередного развода, иногда кто-нибудь из слесаренковских приятелей по службе. Но в этот раз без Веры всё распалось само собой.

Жена сына передала приглашение от своих родителей, но Виктор Александрович со «спасибом» отказался: нет настроения, чувствует себя неважно, да и не было никакого желания переться куда-то в микрорайоны к малознакомым людям, так и не ставшим близкими за эти несколько лет после сыновней свадьбы – другой мир, другая жизнь, встречались только по дням рождения, на первое и седьмое; Новый год справляли каждый по-домашнему. Слесаренко даже не помнил, где и кем эти «другие старики» работают – было говорено, но выпало из памяти; он бы сказал: к стыду своему, но на самом деле стыдно не было, просто безразлично, живут себе – ну и слава богу. Один-единственный раз сын подъехал к нему с разговором, что вот, мол, тесть хотел бы встретиться, кому-то там в конторе надо чем-то помочь через мэрию, протолкнуть какую-то бумагу, но Слесаренко так накричал на него, как не кричал со школьных времен, когда сын вдруг решил жениться сразу после выпускного вечера; сын побледнел смертельно и дня три-четыре не разговаривал с отцом, но потом первый пришел мириться, и Виктор Александрович понял с гордым удивлением, что его сын стал взрослым человеком. Был и ещё один скандал, но уже тихий, в свирепом кухонном шепоте: Вера спросила, не мог бы он посодействовать обмену тёще-тестиной квартиры на такую же в центре, поближе к ним, к Максимке, ведь те «другие» тоже были бабушкой и дедушкой и так же любили внука и имели на него все права. Дети были дома, и Виктору Александровичу пришлось сдерживать голос и раздражение; Вера закрыла глаза и замахала перед лицом руками: всё, вопрос закрыт, не будем об этом. Слесаренко не удержался и прошипел: «Я тебя в последний раз предупреждаю!..» – и принялся доедать свой ужин, совершенно утративший всякий вкус еще и потому, что отнюдь не «использование служебного положения в личных целях» так разъярило Виктора Александровича, а ужаснувшая его возможность появления упомянутых родственников в опасной ежедневной близости от его собственного дома.

Седьмого дети уехали «туда» с Максимкой, он же до обеда не выходил из дома, валялся на диване и дочитывал уже изрядно надоевшие ему хрущевские воспоминания, потом с отверткой в руках полез отвинчивать на кухне проклятый плафон и уронил его и чуть не разбил, благо он из прозрачного пластика, но все-таки треснул с одной стороны, хоть и не до конца, и Виктор Александрович, сменив лампочку, привинтил плафон к потолку трещиной на окно и остался доволен своей технической смекалкой. С женой они договорились, что на праздник он не приедет, побудет дома с детьми, а восьмого нагрянут все вместе и обязательно с Максимкой. Вечером раньше, когда они с Чернявским обмывали микроволновку, пришедший с работы сын обрадовался покупке, сбегал куда-то к друзьям за фотоаппаратом «Полароид» и сделал снимок: Чернявский справа, Слесаренко слева, Максимка внизу, а в центре – сверкающая кухонная обновка. Фотографию решили отвезти в больницу и порадовать Веру зримым доказательством. Вечером снимок всем понравился, а утром Виктор Александрович порвал его и выкинул в мусорное ведро: две багровые пьяные рожи скалились в объектив, а печка вообще «не читалась», смазанная отраженным бликом фотовспышки.

Из гостей Максимку принесли совсем спящего, раздевали его все втроем, сажали сонного на горшок, головенка болталась по-кукольному; подвыпивший сын был неприятен, суетился излишне, играя трезвого, – знакомая до отвращения его собственная манера и привычка; увидел вот сейчас со стороны – смех и грех, плохие мы актеры. Сын предлагал выпить по рюмке, как-никак праздник, а батя не отметил; Слесаренко хотел сказать что-то резкое, но улыбнулся и потрепал сына по большой коротко стриженной голове – волосы были густые и крепкие, как у него в молодости. «Батя, всё будет нормально», – сказал сын. «Конечно, будет, – сказал Виктор Александрович. – Пошли-ка, брат, баиньки».

Назавтра спали долго, потом молодежь опять куда-то собралась. Слесаренко напомнил про больницу, сын обиделся слегка: «Батя, всё рассчитано, будем как штык!» – и приехал без двадцати четыре уже с цветами и подарками, и они отправились в больницу, и всё прошло хорошо: Вера была страшно рада, выглядела много лучше, смеялась и тискала Максимку, тот прятался от нее под кровать и кричал оттуда: «Баба, ищи меня». Дежурный врач сказала, что положение стабильное, опасности уже никакой, но выписывать рано, пусть еще полежит с недельку. Когда прощались, даже обошлось без слез, и Виктор Александрович вернулся домой в согласии с собой и миром. Включил телефон в сеть, и сразу был звонок; он решил, что хватит прятаться, и взял трубку, и Чернявский сообщил ему, что ночью застрелился Мартынушкин.

Слесаренко не сразу понял, что ему сказали, а потом не поверил услышанному совершенно инстинктивно: не должно случаться то, что не должно случаться.

– Да ну тебя, Гарик, – сказал он в трубку.

– Я сам не поверил вначале. – Судя по голосу, Чернявский был искренне расстроен и подавлен. – Тело увезли, кабинет опечатан, там охрана.

– Так он что, в кабинете?.. Что он там делал ночью, праздник ведь был?

– А черт его знает! Говорят: дежурил до обеда, потом поехал на дачу, ночью вернулся в город, поднялся к себе в кабинет и...

– С ума сойти, – сказал Слесаренко. – Молодой ведь парень, моложе нас... И никто не знает, почему? Никакой записки?

– Милиция говорит: записки не было. Он ведь заперся, пришлось двери вскрывать. Открыли – он в кресле, пистолет на полу.

– Откуда пистолет-то?

– Так выдали замам с правом ношения. В сейфе у него лежал.

– Зачем, господи, какая глупость!.. – Он подумал: «Да, глупость, мальчишество, любовь взрослых мужиков к опасным игрушкам, ведь захотели бы убить – и убили бы, как Кулагина, и достать бы «пушку» не успел, не то что защититься, зачем им выдали эти пистолеты, искушение только: не лежал бы он в сейфе...».

– А что Рокецкий? – спросил Виктор Александрович.

– Он в отпуске, где-то за границей. Да, ну и подарочек к выборам...

– Побойся бога, Гарик, какие выборы, о чем ты говоришь! Человек погиб!..

– Вот именно: погиб. Он уже мертвый, а живым с этим расплюхиваться. Ты представляешь, какая реакция будет? Шеф, значит, в губернаторы избирается, а его первый зам по финансам... Ба-бах! Это гроб! Даже если Окроха с Райковым не станут эту тему раскручивать, Роки всё равно конец. Я бы на его месте сам снял свою кандидатуру. Да, старичок, дела-делишки... Ну, теперь ты оценил советы друга Гарика?

– Какие советы?

– Не суетиться, не высовываться. Друг твой Гарик нюх на неприятности еще не утратил, он их за версту чует...

– Все равно я не понимаю: зачем, почему?

– Да разве важно? Ты погоди, еще найдут чего-нибудь: сейф вскрыли, стол, всё изъято. Любую мелочь можно раскрутить. Да, кстати, у тебя как с «силовиками» нашими отношения? Ну, с Радивилом, с Борисовым...

– А что такое?

– Да, понимаешь, разговор не телефонный, – замялся Чернявский, но, видно, припекало здорово, пришлось «гусару» играть в открытую. – Там бумагу одну хитрую я ему заправил, ну так, проскочит–не проскочит, мотивировочки приличные, всё путем. Подписал, не подписал – не знаю, но где-то лежит, зараза, хорошо бы ее выдернуть из дела, а, Виксаныч?

– Что за бумага?

– Какая разница! Я тебе скажу номера исходящий и входящий, может, сумеешь выдернуть? На хрена мне сейчас осложнения...

– Нет, Гарик, этим я заниматься не буду.

– Ах вот мы как! Вот мы какие! Между прочим, на этой бумаге есть твоя виза.

– В каком смысле?

– Ну, что ты одобряешь.

– Я одобряю? Ты сдурел, Гарик. Я понятия не имею, о чем речь.

– Да ладно, говорили же, просто забыл чего подписывал.

– О чём говорили?

– Слушай, Витек, кончай трепаться. Друг тебя просит: сделай дело, какие вопросы? Вот когда ты меня просишь, я ведь вопросов не задаю, верно? И не фыркай, пожалуйста. Короче, бумагу надо выдернуть, Витя, нам обоим будет лучше. Ты что, собираешься заявить прокуратуре, что не помнишь, зачем бумагу визировал? Это же смешно, не поверят.

– Когда я ее подписал?

– Да еще летом. Я пришел – ты подписал.

– О чем бумага-то?

– Про деньги, естественно. Нормальная бумага, я уже говорил тебе: мотивировки законные.

– Тогда почему ты ее так боишься, Гарик?

– Я не боюсь. Но если ее сейчас менты тормознут – дело встанет. Пока следствие, то да сё... Деньги сгорят, понял, нет? А если бумагу выдернем, будет возможность зайти с другого конца.

– Ответь мне, пожалуйста, Гарик, – сказал Слесаренко после недолгой паузы, – я вообще много таких «бумаг» тебе подписал по дружбе?

– Не очень, – сказал Чернявский. – Ты же мне друг, я тебя берегу.

– Спасибо и на этом.

– Да ты не суетись, тебя не зацепят, никакого криминала там нет. Ну, будут подозрения, и черт с ними. Ты у нас ангел, а Чернявский – скотина, махинатор, втерся в доверие... Позиция ясная. И, пожалуйста, не тяни с этим делом. Потом, когда всё оприходуют по описи, выдернуть будет сложнее.

– Ничего я не стану выдёргивать.

– Ну и ладушки, – подозрительно легко согласился Чернявский. – Сгорело дело и сгорело, придумаем новое. Хотя обидно: красивая штука наклёвывалась. Ладно, будь здоров. Привет жене. Как печка – пользуетесь?

– Нет, не пользуемся.

– Ну и зря, – сказал Чернявский. – Между прочим, ты прочитал инструкцию?

– Так, посмотрел. А что?

– Там есть очень интересный раздел – чего не следует делать. Например, не рекомендуется сушить в микроволновке сырую обувь. Специально для тебя, Витёк.

– Все шутишь? – саркастически заметил Виктор Александрович, но Чернявский уже отключился.

Слесаренко подошел к серванту и достал из верхнего ящика брошюру с инструкцией: «гусар» не шутил – на последней странице был такой пункт насчет печки и обуви на русском языке, вот ведь издеваются заразы иностранные...

Слесаренко ясно понимал, что любой начальник является заложником своего аппарата, своих чиновников, при том чем выше его должность, тем сильнее и опаснее эта зависимость. Даже на своем не столь уж большом и высоком посту в городской Думе Виктор Александрович объективно не мог вникнуть до конца в перипетии каждого вопроса и решения – этим занимался аппарат: изучал материалы, проводил юридические и хозяйственные экспертизы, готовил проект каждого постановления и клал его на стол Виктору Александровичу для подписи, отказа или возврата «на доработку». Умные люди, хорошо знавшие эту систему, отнюдь не толпились в слесаренковской приемной – начинали с этажей пониже, с мелких городских клерков, отдельных депутатов, председателей соответствующих комиссий. Главное здесь было – подготовить «правильный» проект: замотанный текучкой начальник в девяносто пяти случаях из ста вынужден визировать бумаги, опираясь на мнение аппарата и доверяясь ему по необходимости. Именно поэтому любой руководитель и окружает себя живой броней лично преданных ему людей, даже в ущерб профессиональной состоятельности, ибо главное – чтоб не обманули, не подставили, с остальным как-нибудь разберемся в процессе. Недаром же сказано: короля играет окружение. Более того: окружение, челядь придворная как раз и правят любым королевством. И среди самых доверенных найдется хотя бы один, кто обманет, среди самых близких – кто предаст. (Непосвященному может показаться неправдой, но самые крупные взяточники есть самые мелкие клерки). И ни один из великих мира сего, занося авторучку над красивым и грамотным бланком, не может и не должен быть уверен, что в этот момент он не подписывает свой собственный зашифрованный приговор. Вот он, Слесаренко, подмахнул безобидную бумагу для Чернявского и сейчас может только догадываться, до каких трясинных глубин она способна его довести. Виктор Александрович знал «гусара» как облупленного или думал, что знал: тот и шага не сделает без личной выгоды, но это личное совмещалось с общественно-полезным, значит – было допустимым и оправданным; люди не ангелы, еще Сталин говорил, что приходится работать с тем человеческим материалом, который есть, другого взять неоткуда... Всё так, всё правильно, сам виноват, сам поместил себя в рамки этих правил, хотя не раз смотрел с опаской и неудовольствием на хитромудрые кульбиты Гарри Леопольдовича, но принимал их как неизбежное «рыночное» зло и надеялся – да, надеялся, – что «гусар» удержится в расчетливом благоразумии и не перейдет черту, за которой в лучшем случае – позор, в худшем случае – решетка.

Он представил себе хорошо знакомого ему Сережу Мартынушкина – молодого очкастого умницу, любителя протяжных русских песен и прицельного бильярда, счастливого и доброго отца большого семейства, к тридцати годам ставшего главным финансистом важнейшего российского региона, – и подумал: какую ужасную и необоримую пустоту он должен был ощутить под собой, когда брал в руки пистолет и направлял его себе в сердце. И вот не стало человека, и даже Гарри Леопольдович сожалеет об этом, но еще больше – об оставшемся где-то в недрах Сережиного стола казённом листке бумаги с его, слесаренковской, подписью.

Казалось бы, черт с ней, с бумагой, ровным счетом ничего не значит сама по себе, но выстраивалась нехорошая цепочка: взрыв на даче банкира Кротова, недавняя гибель Кулагина – и Виктор Александрович всё время сбоку, случайно, совершенно ни при чем. Теперь это «гусарское» прошение: даже под пыткой не вспомнил бы его содержание, никаких «личных интересов», но – раз, и два, и три, одно к одному, расскажи такое про другого – первый заподозрил бы неладное. И какой прок, какой смысл в его личной служебной честности, если любой чиновник из аппарата, запихивая деньги в карман, мог сказать просителю, что взятка для него, для В.А. Слесаренко, иначе начальник не даст ход «бумаге». И всё, он готов, слух разлетится моментально, и никто уже никогда не поверит, как бы ни клялся и ни оправдывался. Даже с этой бумагой Чернявского, если вскроется тайная грязь, разве примут в расчет оправдание, что подписал не особо вникая? Тем паче: гнать его в три шеи, гнать с позором за безответственность и потакание сомнительным друзьям. Такой вот получался расклад, если смотреть на себя без жалости.

Дети снова куда-то намылились, спрашивали с робкой наглостью, не посидит ли дед с любимым внуком, пока они попляшут с приятелями в каком-то крутом ресторане. Слесаренко сказал: «Ну конечно!» – и дети исчезли мгновенно, им уже гудели под окнами. Максимка смотрел по видику мультфильм, от деда требовалось одно – сидеть рядом, держать внука за руку и отвечать на бесконечные «а что это» и «почему». В шуме и ярости мультяшных космических баталий он не сразу расслышал телефонный звонок и, когда рысцою бежал в коридор к аппарату, был уверен, что снова Чернявский.

Звонил Гольдберг, редактор городской газеты «Тюменский курьер». В думском служебном пасьянсе Виктор Александрович отвечал еще и за связи с прессой; с Рафаэлем Соломоновичем уже давно был на «ты», но строго по имени-отчеству, а потому слегка удивился, когда настырно-вежливый редактор вдруг сказал ему:

– Витя, привет.

– Привет, Рафаэль, чему обязан?

Гольдберг объяснил, что они готовят в номер материал о Сергее Мартынушкине; уже получен официальный некролог, но хотелось бы напечатать рядом что-то неказённое, человеческое, от души.

– Ну и правильно, – сказал Слесаренко. – Давайте печатайте. Вам что, мой «одобрямс» требуется? Что это с тобой, Рафаэль Соломоныч? Раньше ты как-то без цензуры обходился.

– Дело не в цензуре, Виктор Александрович. – Голос редактора вдруг зазвучал вызывающе едко. – Дело в том, что нам нечего печатать.

– В каком смысле?

– В самом прямом. Большинство известных в городе и области людей, к которым мы обратились с просьбой сказать несколько добрых слов в память о Сереже, под разными предлогами отказались это сделать.

– Не может быть, – сказал Слесаренко.

– Еще как может.

– Вы, наверное, не тем людям звонили.

– Самым что ни на есть тем. Назвать фамилии?

– Назови, конечно.

Когда редактор огласил список, Виктор Александрович даже не знал, что и сказать.

– М-да, как-то странно...

– Отнюдь не странно, – сказал Гольдберг. – Трусливо и подло.

– Ну, ты тоже не загибай лишнего. – Слесаренко уже догадывался, чем этот разговор закончится. – Могут же быть у людей разные обстоятельства.

– У тебя тоже будут эти «разные обстоятельства»?

– Не понял?

– Всё ты понял, Витя. Напишешь нам к утру хотя бы пол-страницы?

– Конечно, напишу. Или расскажу тебе на диктофон – сам знаешь, у меня рука на канцелярщине забита, нормальные слова писать разучился.

– А ты попробуй. Не получится – тогда наговоришь. Я утром позвоню и зайду. Договорились?

– Ладно, попробую.

– Э, нет, так не пойдет. Мы договорились?

– Договорились.

– Тогда до завтра.

– Дед, мультик кончился! – крикнул из комнаты внук. – Еще хочу! Дед! Ты где?

– Иду, иду! Дед уже бежит...

На душе было противно от услышанного, но Виктор Александрович уже понимал, что его фамилия продолжит этот гнусный список: ни писать, ни говорить он ничего не будет тоже, и всему виной та самая проклятая бумага. Потому что если напишет и скажет и это напечатают: какой был Сережа талантливый и умелый, как хорошо им работалось вместе, а это было правдой, бюджетные вопросы замыкались на Мартынушкине, – а потом всплывет бумага, и все подумают, что Сережа был в курсе, был в одной связи с Чернявским и Слесаренко, вместе проворачивали нечто хитроватое, и это будет еще большим предательством, чем завтрашний отказ Гольдбергу. Но ведь не объяснишь же это Соломоновичу! Решит, что просто струсил в зыбкой ситуации: вот если бы простой инфаркт...

– Да, слушаю, кто это? – сказал Виктор Александрович с раздражением.

– Извини, Витя, это снова я. Ты ничего не знаешь о реакции Рокецкого?

– Откуда мне знать? Я в отпуске.

– Но ты же доверенное лицо, ты же в штабе...

– Я там не был два дня. Сам позвони, телефон ты знаешь.

– Уже поздно, никто не отвечает.

– Так брякни домой Первушину.

– Тоже не отвечает.

– Ну, Коллегову, Медведеву, еще кому-нибудь...

– Это правда, что Рокецкий в Венгрии?

– Ну Раф, ну откуда мне знать?

– По моим данным, ему сообщили. И посоветовали не прилетать на похороны.

– Кто посоветовал, какой дурак?

– Соответствующий. Я считаю, что это большая ошибка.

– Я тоже так считаю.

– А если считаешь, – едва не закричал в трубку Гольдберг, – так не валяйся дома, а сделай что-нибудь! Тоже мне, доверенная морда!... Извини за грубость, Витя, но когда мне сообщают с умным видом, что «большей подлянки своему шефу Сережа сделать не мог», когда все побежали по углам, ну должен хоть кто-то остаться человеком? Ты, я чувствую, тоже ничего не напишешь. Правда, Виктор Александрович?

– Слушай, Раф, здесь есть одна проблема...

– Нет уже «проблемы», Витя. Ты помнишь, кто это сказал? «Есть человек – есть проблема, нет человека – и проблемы нет». Спокойной ночи, Виктор Александрович.

– Ну дед, ну ты где? Я звал-звал...

– Бегу, уже бегу!.. Раф, это нетелефонный разговор, завтра я всё тебе расскажу.

– А мне казалось, – произнес Гольдберг совсем другим голосом, – что Виктор Александрович Слесаренко – один из немногих счастливых начальников, у которых нет нетелефонных тем для разговора. Значит, я ошибался.

– И не ты один, – сказал Слесаренко. – Ладно, я подумаю. Утром созвонимся. Всё, пока! Вот идет страшный дедушка, кого-то он сейчас как поймает!..

– Ты что, дед? – сказал внук. – Ты же не страшный, ты хороший.

В начале десятого он уложил внука в кровать и читал ему книжку про дядю Федора и кота Матроскина, делая остановки, и, когда в очередной паузе не услышал внукова «еще», посидел немного в тишине и погасил свет.

Он позвонил домой мэру и спросил, не нужна ли его помощь в организации похорон и как вообще настроение в городе. Мэр ответил, что все занаряжено, прощание будет в актовом зале Дома Советов, похороны в воскресенье, занимается первый зам Терентьев, от Рокецкого никаких вестей, и посоветовал созвониться на этот счет с журналистом Лузгиным – тот подвизался в странной фирме под названием «Политическое просвещение»: туманные задачи и очень хорошие связи и осведомленность.

– Дать телефончик?

– Спасибо, имеется. – Слесаренко уже контактировал с «Политпросом» как доверенное лицо, получал от них еженедельные рейтинги кандидатов в губернаторы.

– Тогда звони сейчас, они на месте.

«Ты смотри, не спит контора», – уважительно подумал Виктор Александрович, отыскивая в записной книжке нужный номер на странице «П».

– Кротов слушает.

– Добрый вечер, нельзя ли Лузгина Владимира Васильевича? – Виктору Александровичу почему-то не захотелось сразу раскрывать себя ответившему банкиру.

– А кто его спрашивает?

«Ну вот и весь секрет...».

– Это Слесаренко.

– Здравствуйте, Виктор Александрович. Лузгина пока нет, а что вы хотели?

– Да как сказать...

– Одну минуту, Виктор Александрович! Дело в том, что я только что с самолета, сам не в курсе до конца... Я сейчас передам трубку Юрию Дмитриевичу, это наш руководитель...

– Спасибо, не требуется...

– Добрый вечер, Виктор Александрович! Не спится в отпуске? Я вас понимаю прекрасно. – «Что ты понимаешь, налётчик столичный?» – Ситуация очень неприятная, однако у нас есть некоторые соображения и предложения. Вы не могли бы сейчас появиться у нас? Это рядом, мы пришлем машину.

– Никак не могу. Внук только что заснул, я в доме один, дети празднуют.

– Тогда, может быть, мы к вам подъедем?

– Вообще-то поздновато...

– Это ненадолго.

– Хорошо, подъезжайте, если такая спешка.

– Кто не успел – тот опоздал, Виктор Александрович.

– Я же сказал: подъезжайте.

– Будем через семь минут.

Юрий Дмитриевич приехал с Кротовым; банкир выглядел уставшим и осунувшимся, от него слегка попахивало спиртным. Юрий Дмитриевич приподнял из портфеля бутылку виски, но Слесаренко решительно помотал головой, и бородатый убрал бутылку, не настаивая, а Кротов проводил ее глазами с явным сожалением.

– А где же господин Лузгин? – больше из вежливости, чем из необходимости поинтересовался Слесаренко.

– С господином Лузгиным проблемы, – сказал бородатый, – но это наши проблемы.

– Я его тут видел на днях...

– Видели? Где? Когда? – встрепенулся Кротов.

– Дня два-три назад, возле Центрального гастронома. Странно он как-то выглядел...

– Значит, он в городе, – сказал Юрий Дмитриевич. – Это облегчает нам задачу.

– Почему же он в Свердловск не поехал? – спросил Кротов как бы сам себя. – И что он собирался там делать? Совершенно непонятно.

– Если он в городе, а это так, – Виктор Александрович обознаться не мог, верно? – тогда все остальное не важно. Но мы пришли к вам, Виктор Александрович, не о Лузгине беседовать. Вы по-прежнему в команде Рокецкого?

– В некотором роде – да.

– Мы хотели бы дать вам послушать одну магнитофонную запись. У вас есть «кассетник»?

– Где-то есть у ребят, по-моему...

– Принесите, пожалуйста.

Когда Слесаренко ходил в комнату сына за магнитофоном, ему припомнилась та «банная» видеопленка, сгоревшая после взрыва вместе с портфелем и компроматом на депутата Лунькова, и на душе его стало тревожно и муторно: опять? Что же на этот раз?

Подключив магнитофон к розетке и вставив кассету, бородатый сказал тоном лектора:

– Полагаю, вам известны современные технические возможности в прослушивании телефонных переговоров, особенно сотовых. Ежели нет, скажу вам следующее, дабы избежать ненужных вопросов с вашей стороны: комплект оборудования для прослушивания стоит недорого и продается почти легально, поэтому не стоит будоражить свое воображение происками спецслужб и иностранных разведок. Покупается сканер, ставится в машину, и ваша задача –держаться за объектом в пределах прямой видимости, вот и всё. Сейчас вы услышите запись телефонного разговора: один голос вы узнаете сразу, второй – московский, личность значения не имеет. Включаем?

– Давайте, – сказал Слесаренко.

Бородатый нажал нужную кнопку.

Первый голос идентифицировать было нетрудно: вот уже несколько месяцев он звучал по телевидению и радио, все привыкли к его характерным интонациям:

«– ...Да что эти рейтинги? Сегодня они «за», завтра «против». Выборы покажут...

– Ты мне скажи: как ты видишь – тебе палки в колеса много ставят?

– Да особо никто не ставит.

– Каждый из кандидатов сам собой занимается?

– Конечно. Пытаются, но не получается.

– Ладно, это не по телефону. Прилетишь – поговорим. Значит, в понедельник ты будешь в Москве точно?

– Да.

– Хорошо. Найдешь меня.

– Договорились. А как дела у дедушки?

– У дедушки все в порядке.

– Дедушка нас не кинет?

– Ты не задавай вопросов, на которые я не могу ответить. Но он говорит, что не кинет. Я его с другой стороны тоже давлю – через Батурина, там же другие дела тоже есть.

– А вдруг денег не будет?

– Как это не будет? Ты брось эти штучки. Пока из этих денег никто ничего не получил. Получается: дело сделали, его вытащили, теперь он должен сделать для банка.

– Да для банка – чего там, всего сто миллиардов банку дедушка должен.

– Не сто, а сто девятнадцать.

– Какая разница. И самое интересное: если у дедушки денег нет, мы что, танками забирать будем?

– Почему танками? Это тебе пара дивизий танков нужна, а нам нужны вагоны, например.

– А мне нужны танки. Сейчас.

– Тебе нужны танки?

– Конечно. Тогда мы уже точно здесь победим.

– Ты мне напоминаешь анекдот про базар. Заезжает танкист: «Сколько стоят помидоры?» – «Пять тысяч». Танкист разворачивает пушку: «Весь ряд?».

– Бесплатно подарят всё сразу. Ну ладно, до понедельника, значит?

– Приедешь – сразу найди меня.

– Счастливо тогда...».

Юрий Дмитриевич протянул руку и выключил магнитофон. Слесаренко курил в задумчивости, и хотя понял всё сразу, спросил по инерции:

– Кто такой «дедушка»?

Бородатый рассмеялся:

– А кто у нас в государстве главный дедушка?

– Все правильно, – согласился Виктор Александрович, – и Батурин упомянут... Неужели так? Неужели он так высоко завязан?

– А если я вам скажу, что даже деньги для бастующих шахтеров Приморья шли через него – тогда поверите?

– С ума сойти можно, – сказал Слесаренко. – В какой стране мы живем? Воистину: стреляться надо.

– Стреляться как раз и не следует. – Юрий Дмитриевич заметно поморщился, словно попробовал кислого. – Следует из плохих обстоятельств извлекать пользу и опыт. Вот скажите нам, Виктор Александрович, что будет, если эта пленка попадет в газеты и на радио? Она сработает?

– Если ее хорошо раскрутить и правильно прокомментировать – думаю, что сработает. Скандал получится большой. Один вопрос: каким образом пленка окажется в руках журналистов? Вы сами передадите?

– Это исключено. Отдайте ее Коллегову, у того в прессе масса друзей. Потом скажут, что им подбросили или прислали по почте от неизвестного отправителя.

– Анонимка получится.

– Почему анонимка? Голос «читается» стопроцентно, а как и где сделана запись... Может, это секретарша записала, чтобы шантажировать своего начальника или защититься от его любовных посягательств. Нормальный сценарий?

– Вот именно: сценарий. Публика в такие сказки не поверит.

– И наплевать. Главное, чтобы публика поверила в связи с «дедушкой» и миллиарды с танками. Пусть потом выкручивается.

– Зачем вам это надо? – спросил бородатого Виктор Александрович, не слишком надеясь на честный ответ. – Вы что, решили окончательно сыграть за Рокецкого?

Банкир Кротов шевельнулся на стуле, но Юрий Дмитриевич остановил его жестом:

– Погодите, Сережа, я справлюсь сам. Тем более что это совсем нетрудно. Даже врать не придется. Вы представляете, Виктор Александрович, какой вой сейчас поднимут конкуренты вокруг этого выстрела в кабинете? Многие полагают, что губернатор уже проиграл свои выборы, и для подобного мнения есть основания. Так вот, уважаемый, нам не нравится, когда сюжет идет не по сценарию и нарушается баланс. И мы хотим этот баланс немедленно поправить, потому что только положение баланса, некоего неустойчивого равновесия – помните из физики, школьный курс? – позволяет нам влиять на ситуацию нужным образом. А мы для того и созданы, чтобы влиять. Надеюсь, вы оцените степень моей откровенности и не станете делать поспешных и поверхностных выводов о политике, морали и прочих весьма и весьма умозрительных вещах. Спасибо, что выслушали меня со вниманием. Теперь я готов выслушать вас.

В дверном замке пощелкал ключ, вошли порозовевшие от танцев и питья и слегка запыхавшиеся дети – замкнуло лифт, пришлось подниматься пешком. Невестка, сбросив сапоги и шубку, сразу шмыгнула в детскую, сын кивком поздоровался с порога, глянул неодобрительно на табачный дым и позднюю компанию, потом ушел и заперся в клозете.

– Ну вот и смена караула, – весело сказал Юрий Дмитриевич и достал из магнитофона кассету. – На сон еще не тянет от наших разговоров?

– А что такое? – насторожился Виктор Александрович.

– Есть хорошая идея, буквально на полчаса: скатаемся неподалеку и покажем вам нечто весьма интересное.

– Что именно?

– Нет, так не пойдет, – улыбнулся бородатый. – Если мы вам расскажем, исчезнет вся прелесть сюрприза. Ну решайтесь, не пожалеете. Заодно в машине пленочку дослушаем: там еще столько занимательного... Правда, Сережа?

– Да я сам еще до конца не прослушал, – сказал Кротов обиженно; было видно, что банкир тяготится постоянным и не подлежавшим сомнению лидерством бородатого.

Виктор Александрович сказал сыну, что он ненадолго, и они втроем спустились во двор, где стояла большая лакированная машина. Юрий Дмитриевич уселся на место водителя и сделал рукой приглашающее движение. Кротов забрался на заднее сиденье, сопел там и дышал тяжело. Вся эта ночная уже поездка отдавала мальчишеством и авантюрой, его вовлекали во что-то неправильное и ненужное, но трусом он быть не любил, хотя и чувствовал, что будет сожалеть впоследствии: что-нибудь да случится, и это «что-нибудь» ляжет еще одним звеном в цепочку его личных неприятностей. Но он уже решил: будь что будет. И уж очень хотелось – до неприличия, до щекотливого покалывания в пальцах – послушать еще эту бесстыдную, наглую пленку.

– Далее следует другой сюжет, – сказал бородатый, вставляя кассету в автомагнитолу. – Из области нравов нашего персонажа. Суть дела в том, что его домашний телефон был напечатан в новом справочнике, выпущенном известным рекламным агентством. Сейчас вы услышите, как наш герой вправляет мозги руководительнице этого агентства. Включаем? Вы слушайте, а я немного порулю.