Текст книги "Слой-2"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Слой-2
роман

Роман – сочинение в прозе, содержащее полный округленный рассказ вымышленного, или украшенного вымыслами случая, события.

(Владимир Даль. «Толковый словарь живого великорусского языка»).

Глава первая

«...Дискредитацию оппонента, то есть формирование в массовом сознании избирателей устойчивых отрицательных восприятий его личности и действий, можно разделить на два типа:

1. Доказательство несостоятельности оппонента как политика, его неспособности улучшить жизнь людей.

2. Компрометация, подрыв репутации оппонента в глазах избирателей. Это достигается обычно через предание гласности неблаговидных эпизодов его жизни и карьеры...».

Со школьных лет Лузгин терпеть не мог учебники, ещё больше возненавидел их в университете, где «изучал» журналистику – нечто, на его взгляд, высосанное из пальца старыми усидчивыми тетками: все эти жанры, композиции и прочие мудреные слова, кормившие оравы доцентов с кандидатами и портившие жизнь Лузгину на экзаменах и зачетах. Истины в «предмете»-журналистике не существовало; была совокупность якобы авторитетных мнений, кои следовало вызубрить и воспроизводить письменно и устно, что открывало дорогу к красному диплому. Жизнью здесь и не пахло; здесь пахло скукой и удачным распределением.

«...К источникам «компромата» на оппонента традиционно относятся люди, хорошо знавшие соперника в прошлом: одноклассники, сослуживцы, деловые партнеры. Следует учесть, что чем выше по социальной лестнице поднялся оппонент, тем охотнее люди из его прошлого будут делиться негативными сведениями о нем».

Лузгин хмыкнул и откинулся на спинку рабочего кресла. Спокойный цинизм того, что он читал, приводил его странным образом к веселому настроению. Была осень, сырой и темный вечер за окном, полтора часа до английского футбола по телевизору и месяц с небольшим до губернаторских выборов. Лузгин сидел за письменным столом в дальней комнате квартиры, гордо именуемой кабинетом, пил кофе, курил и читал брошюру под названием «Работа с оппонентом в избирательной кампании» группы московских авторов.

«...Непреложное правило: вашему кандидату ни в коем случае нельзя продвигать «компромат» на оппонента от своего имени: народ не любит пачкунов и кляузников. Весь компрометирующий материал должен быть пропущен через третьи, «независимые» источники. Важно при этом иметь в виду, что интерес вашего кандидата к обнародованию таких материалов должен быть тщательно скрыт».

Дверь кабинета пискнула тугой петлею, жена прошептала:

– Володя, там кто-то пришел.

По вечерам Лузгин прикручивал колокольчик квартирного звонка до тихого бряка, неслышного в кабинете.

– Что значит «кто-то»? – спросил он, не оборачиваясь.

– Не знаю, звонят, – ответила жена.

– Так поди и узнай, – с начальной ноткой раздражения сказал Лузгин.

– А ты дома? – спросила жена.

– Ну, Тамара!.. – Он начал было заводиться, но жена осторожно прикрыла дверь и прошлепала тапками по коридору.

В доме существовал некий порядок, табель о рангах звонящих и приходящих. Давно уже минули те молодые времена, когда каждый гость или звонок добавляли Лузгину жизни; теперь они от жизни отнимали, и лузгинская привычка прятаться, не подходить к дверям и телефону была уже известна многим, и образовался даже глупый беспардонный спорт – звонить до беспредела: мол, знаем, что ты дома, у нас нервы крепче. Особенно усердствовали ночные гости с выпивкой. Жена Тамара кричала через дверь, что мужа нет дома, он у мамы или в отъезде, но ей не верили и продолжали гулеванить. Однажды далеко за полночь не выдержали нервы у соседа, он вышел на площадку и дал кому-то в лоб, начались грохот и свалка. Лузгин выскочил в пижаме разнимать. Потом все вместе пили у соседа на кухне; жена Тамара демонстративно заперлась на щеколду, Лузгин под утро пинал дверь ногами и матерился шепотом...

Он глянул на часы: было начало одиннадцатого. Черт знает кого могло принести в это время.

Лузгин услышал щелканье замков, глухие мужские голоса в прихожей и голос жены без обычной для такой ситуации театральной истерики и понял, что пришли свои. Можно было сидеть и ждать здесь, в кабинете, подчеркнув тем самым несуразность ночного визита, но любопытство возобладало, и Лузгин, хлебнув кофе, встал и пошел в коридор.

У входной двери, снимая обувь, состязались в поклонах двое: старый друг и одноклассник Валерка Северцев и этих же лет мужик с неясно знакомым лицом.

– Здорово, – сказал Валерка. – Ты извини, что поздно и без звонка, но ты же, гад, все равно трубку не снимаешь.

– Привет, Володя, – сказал, разогнувшись, второй мужик, и Лузгин узнал его, но без имени и фамилии, только по облику; в памяти прорезалось что-то связанное с комсомолом, шустрым молодёжным бизнесом времен первых кооперативов, тихой обналички и двадцатипроцентных комиссионных, на чем «комсомольцы» и делали свой капитал. – Незваный гость хуже татарина?

– Лучше, – сказал Лузгин. – Только не татарина, а чеченца. Здорово, мужики.

Пока он раздумывал, куда вести гостей – в кабинет или на кухню: последнее не располагало к долгому разговору, но близость холодильника могла спровоцировать выпивку, а пьяным он футбол смотреть не любил, значит, в кабинет, а там как рассядутся, так не выгонишь, и кофе таскать далеко, – Валерка Северцев прошел вперед, протянул руку и сказал:

– А ты уже ничего, по морде совсем не видно. Даже поправился.

– Жена откормила, – привычно бросил реплику Лузгин и, наконец, решил: в кабинет. Хрен с ним, до футбола ещё полтора часа.

Когда расселись в комнате, все трое сразу закурили. У себя дома Валерка курить не дает, гонит на лестницу, а здесь хоть бы разрешения спросил; впрочем, чего спрашивать, дым и так коромыслом, но все равно неприятна была эта двойственность в поведении.

Северцев положил руку на плечо «комсомольца»:

– Вова, у Толика есть предложение.

Ну да, вспомнил Лузгин, точно, Толик, в штабе ударных строек околачивался, а с Валеркой вместе учился в индустриальном и живут где-то рядом, на Московском тракте; однажды столкнулись на дне рождения Валерки, а было это... лет пять-шесть назад, с тех пор, кстати, Лузгин у Северцевых не бывал, стыдно признаться, хотя почему стыдно, так и есть, разные жизни. Да, и фамилия у Толика какая-то странная, полицейская, сейчас вспомню... Обысков! Точно, Обысков!

– Ты в курсе, чем я сейчас занимаюсь? – спросил Анатолий. Он сидел на диване и смотрел на расположившегося в кресле Лузгина немножко снизу вверх, отчего взгляд был настороженно-просительным.

– Извини, но понятия не имею, – ответил Лузгин. – Закрылся тут, понимаешь... Больница, отпуск... – Он сделал над столом невнятный жест и подумал: «Чего я оправдываюсь? Люди ввалились ночью хрен его знает зачем, вопросы задают дурацкие... Да какое мне дело, чем он занимается?».

– В общем, дело такое, – сказал Анатолий. – Что такое северный завоз, ты представляешь, наверно.

– Представляю, – усмехнулся Лузгин. – Хорошая кормушка. Только ее Шевчик со своим «Сибинтелом» напрочь закрыл. Ты-то как туда прорвался?

– Я же старый комсомолец, – подмигнул ему Анатолий.

Можно было и не подмигивать. В области все знали, что ямальский губернатор Неёлов до «перестройки» был первым секретарем обкома комсомола и «кадры» свои с тех пор не забывал.

За короткое северное лето надо было успеть завезти на Ямал грузов и продовольствия на сотни миллиардов рублей, чтобы газовикам было что есть, где жить и на чем работать. Понятно, что фирмы, получившие подряд на поставку, при таких вселенских объемах финансирования внакладе не оставались, но попасть в заветный список было неимоверно трудно. Толику, выходит, удалось.

– Ну и?.. – сказал Лузгин. «Сейчас будет что-нибудь просить», – подумал он и посмотрел на Северцева с замаскированным неодобрением: «Зачем привел? Похоже, Толик пообещал ему что-нибудь отстегнуть?».

Северцев служил в какой-то исследовательской шарашке, бедном осколке распавшейся на части тюменской нефтегазовой науки. По всем внешним приметам было видно, что получает он очень немного, а семья у Валерки была большая, вот и внук подрастал уже, чему бездетный Лузгин на словах вроде бы как завидовал.

– Тамара! – крикнул он. – Подай нам кофе. Ну, короче...

– Короче, у меня с Ямалом подписан договор, – азартно потер ладони Обысков. – На полмиллиарда...

– По их масштабам это копейки, – Лузгин скривился, демонстрируя осведомленность.

– Нам хватит, – уверенно произнес Анатолий, и Лузгин привычно зафиксировал слово «нам». – Короче, в Тюмени на складе есть партия товара: мука, сахар, консервы...

– Цена вопроса? – спросил Лузгин.

– Двести миллионов.

– И у тебя их нет.

– Ну, как сказать... – Толик поерзал на диване, снова потер ладони и зажал их между колен. – Есть кредитный договор с банком под нормальный процент.

– Тогда в чем же дело?

– Сегодня четверг. Кредит мне выдадут в следующий вторник. А товар надо проплатить завтра, в пятницу, до двенадцати. Или его уведут другие. А жаль будет: цены просто замечательные. Свои ребята на базе, сам понимаешь...

– Так, спокойно, – остановил его Лузгин. – Давай без лирики. Тебе – надо – двести – «лимонов» – завтра – до – полудня. Так? Уяснили. Отдашь во вторник, или, максимум, в среду. Так?

– Совершенно верно, – кивнул Толик. – Вам с Валеркой «за все хорошее» двадцать «лимонов» без росписи. Из рук в руки. Сразу, как кредит получу.

Лузгин повернул голову к однокласснику, поймал валеркин взгляд, но не увидел в нем ожидаемого смущения или заискивания; наоборот, Северцев смотрел на друга даже с некоторой гордостью за себя: вот, мол, какого делового мужика и с каким деловым предложением я к тебе привел. Получалось, что пришедшие решили чуть ли не осчастливить Лузгина, задарма обещая ему десять миллионов.

– Ну, не знаю... – сказал Лузгин, и тут жена внесла кофе, очень вовремя, предлагала кому сахар, кому молоко, получилась хорошая пауза; он кивнул жене с ресторанной незначимостью и, когда она вышла и притворила дверь, повторил: – Ну, не знаю, не знаю...

– А в чем дело, Володя? – Толик Обысков посмотрел на него с удивлением. – У тебя какие-то сомнения?

– Во-первых, у меня лично таких денег нет. – Обысков понимающе качнул головой, а друг Валерка поиграл бровями. – Во-вторых, я такой мелочевкой не занимаюсь. В том смысле, что риску на двести. А денег на десять!

– На двадцать, – поправил его Анатолий и тут же извинился: – Да, на десять, прости.

Лузгину показалось, что Толик слегка отодвинулся от сидящего рядом Валерки, и это ему не понравилось. Северцев пил кофе и глядел в темноту за окном.

– Я могу закладную на квартиру написать, – сказал Обысков. – Она стоит больше.

– Это на Московском-то тракте?

– Да, на Московском, зато серия 121-Т, хорошая планировка.

Лузгин закурил новую сигарету и спросил:

– Скажи, Толя, тебя сильно приперло?

– Сильно, – ответил Обысков, и Валерка как-то сразу сник, ушел спиною в темный угол дивана, за рамки светового круга от настольной неяркой лампы, и Лузгин решил, что поможет этим ребятам. По крайней мере, постарается помочь.

– Скажу честно, оборотных денег у меня сейчас нет. – Анатолий развел ладони и снова спрятал их в коленях. – И другого такого дешевого товара мне вряд ли обломится. А до вторника на базе ждать не будут. Друзья друзьями, но у них тоже бизнес. Так что я, грубо говоря, в капканчике.

– Погоди, – сказал Лузгин. – Договор с банком подписан? Показать можешь?

– Договор подписан, не захватил с собой...

– Завтра покажешь. Со всеми бумагами, спецификациями и реквизитами базы заедешь за мной в половине восьмого утра. Есть возможность связаться с базовскими ребятами? Позвони им сегодня и скажи, что проводку денег завтра сделаем, копию платежного поручения привезешь им к двенадцати, как просят.

– Они просят наличкой.

– Чего?

– Они просят наличкой, – извинительно повторил Обысков.

– Это невозможно, – сказал Лузгин, и, как это часто с ним бывало, именно в момент осознания абсолютного тупика в голове вдруг сверкнуло простое и верное решение. Притом настолько простое, что он даже ругнул себя за то, что сразу о нем не подумал.

– Посидите-ка здесь, я сейчас, – сказал Лузгин и прошел в большую комнату, закрыл за собой дверь, снял трубку телефона и набрал домашний номер своего приятеля – банкира Кротова, тоже одноклассника и партнера по разным гешефтам.

Телефон банкира был оснащен определителем номера, поэтому в трубке долго щелкало и пикало, пока кротовский голос не произнес:

– Что надо, Вовян?

– У нас в кассе найдется двести? – спросил Лузгин.

– В рублях?

– Да, в рублях.

– Найдется.

– Выдашь мне завтра с утра пораньше.

– Куда так много сразу?

– Потом объясню. Хотя и не твое это собачье дело.

– Правильно, это твое собачье дело. Встретимся в восемь на точке. Кошмарных снов! – сказал банкир и повесил трубку.

Вернувшийся в кабинет Лузгин не смог отказать себе в удовольствии пару минут поиграть в молчанку, делая умное лицо и глядя в пустоту расфокусированным взглядом. Обысков не выдержал и спросил:

– Ну как?

Лузгин немного покрутился в кресле, ткнул в пепельницу окурок сигареты, выпил остатки холодного кофе.

– Будет тебе наличка, – сказал он и помахал пальцем у толиного носа. – Но, брат, смотри...

Даже в полумраке было видно, как Анатолий зарделся, глаза ожили, ладони вырвались из коленного плена.

– Да ты что, Вова, да ты что!.. Ну спасибо тебе, я теперь...

– Ну, что я говорил? – выплыл из диванного угла восторженный Валерка. – Вот так-то!

– Ладно, кончайте базар, – сказал Лузгин и поднялся из кресла. Оба гостя вскочили разом, Валерка задел коленом кофейный столик.

– В половине, нет – без пятнадцати восемь будь у подъезда. Колеса-то есть?

– Спра-а-шиваешь, – с показной обидной протянул улыбающийся Толик, и все трое пошли коридором в прихожую. Из спальни доносились стрельба и вопли – жена смотрела по видику какой-то боевик.

– Ну ты вообще как, чем занят? – спросил Валерка, уже обувшись и натягивая куртку.

– Нормально, – ответил Лузгин.

Тогда, весной, после взрыва в кротовском коттедже, он долго лежал в больнице, правда, хорошей, «нефтяной» клинике в Патрушево, подружился с тамошним главврачом Кашубой, приятным умным мужиком, ещё одно доброе знакомство могло пригодиться в жизни – это плюс, но глубокий шрам на лбу никак не заживал, да и последствия контузии сказывались: речь утратила былую плавность и яркость, появились мучительные паузы... Так или иначе, но к телеэфиру он был непригоден. Сидел на больничном, а летом уехал по путевке во Францию, шлялся по душному Парижу, сам себе придумав пешеходный тур «по хемингуэевским местам»: Монпарнас, «Клозери де лила», улица Кардинала Лемуана, Нотр Дам де Шан, Флерюс, Люксембургский сад, остров Сен-Луи... Вернувшись в Тюмень, поехал на телестудию и подал заявление об уходе.

После недолгих уговоров и сожалений заявление ему подписали, и мир не рухнул, все шло на свете своим чередом. Не было мешков писем от рыдающих зрителей, и даже его редакция не распалась: ее возглавил Угрюмов, притащил из университета какого-то молодого, здорового и наглого парня, который придумал неплохое шоу и сразу попал «в цвет», чему Лузгин и радовался, и завидовал. Впрочем, зависти не было. Зависть – это когда «почему он, а не я». Здесь было ясно почему, и Лузгин вместо зависти испытывал к парню анемичную неприязнь умного старого евнуха к молодому козливому трахальщику. К тому же он остался директором творческого объединения «Взрослые дети», кое-какие деньги ему оттуда капали, нечто вроде пенсии ветерану, но Лузгин знал, что это ненадолго, скоро «встанет вопрос», начнется тихий бунт на корабле и капитана-инвалида снимут с довольствия под аккомпанемент старой песенки «кто не работает, тот не ест».

Денег оставалось впритык, вся «заначка» скушалась в Париже, и надо было думать, чем жить дальше. И вот тут с пугающей своевременностью и возник из далекого московского небытия Юрий Дмитриевич, бородатый джинсовый эксперт Юра, бесследно исчезнувший из лузгинской жизни той весенней ночью, когда была драка в гаражах, побег из города, пьянка в коттедже у друга-банкира и его, Лузгина, глупая стрельба из пистолета по коробке со взрывчаткой; потом одна жизнь кончилась и началась другая – по крайней мере, так ему казалось. У банкира Кротова, кстати, помимо раскуроченного коттеджа, случилась тогда и другая неприятность: сыскари нашли в развалах незарегистрированный армейский карабин «СКС», долго мотали нервы хозяину, но банкир по совету адвоката стоял насмерть – не мое! – и дело как-то замяли. Минуло лето, пришла осень с ее тюменскою тоской, дождями, грязью и предвыборной суетой. Лузгин прокисал на диване и в редких загульных междусобойчиках, когда вдруг появился Юра, все такой же уверенный, свободный и юморной, и сделал ему предложение и аванс, и вот теперь, проводив гостей-просителей и глянув мельком на часы – сколько там осталось до футбола, – он снова сидел за столом в кабинете и читал инструкцию «Работа с оппонентом в избирательной кампании».

Конечно же, Лузгин и раньше знал, что политическая реклама с нравственной точки зрения мало чем отличается от рекламы товарной, коммерческой, задача везде одна – заставить людей купить или купиться. И все-таки абсолютная обнаженность профессиональных работ по выборным делам, впервые попавших ему в руки, явилась для Лузгина откровением.

«...Чтобы компрометирующий оппонента материал был интересен для прессы, надо придать ему статус новости или события по следующим критериям: интерес для широкой общественности, эмоциональность и драматичность, злободневность, присутствие в нем узнаваемых людей, необычность, масштабность и значимость. У компрометирующей информации есть свойство, способное привлечь журналистов, – она негативна. А негативная информация пользуется традиционным интересом широких масс. Пресса осознает это, а потому проявит любопытство к любому хорошо обоснованному компромату на любого человека независимо от его социального положения и заслуг перед обществом».

Лузгин отложил брошюру, ещё раз глянув на обложку: Кутов и Шамалов, московские спецы, если верить бородатому Юре, из той команды, что нынешним летом привели Ельцина к победе на выборах. Лузгин те выборы пролежал то в палате, то дома на диване, почти за ними не следил и был уверен в поражении Зюганова, а вот сойдись в финале Ельцин с Лебедем, как знать, чем бы дело обернулось, но хитрый Б.Н. заманил «пернатого» в золоченую клетку секретаря совбеза, потом «кинул» на Чечню... В общем, кинул всех. Сам Лузгин на выборах голосовал за Ельцина, а если точнее – против Зюганова, полагая, что даже нынешний бардак все-таки лучше очередной перетряски с новым дележом.

Стрельба и вопли в спальне прекратились, стояла тишина, потом Лузгин услышал внятный щелчок выключаемой лампы – жена решила спать, знала о ночном футболе с пивом, орешками и бесконечным куревом в гостиной, где стоял большой телевизор и днем курить запрещалось. Лузгин снова глянул на часы, и тут в гостиной затрещал приглушенный на ночь телефон. Он неспешно собрал в ладони сигареты, зажигалку и пепельницу, толкнул коленом дверь кабинета и побрел в темноте на звук, брякнул пепельницей о журнальный столик, долго нашаривая пальцами «висюльку» у торшера, нашел и дернул, потом отжал на телефоне кнопку громкой связи и молча вслушивался в гулкую пустоту включенной линии, пока голос Кротова не проскрипел из динамика:

– Снимай трубку, Вовян, знаю я твои шуточки.

Лузгин сел в кресло у телефона и снял трубку с аппарата.

– Кому не спится в ночь глухую?

– Застрахую, – сказал банкир. – Кто сегодня играет?

– Черт его знает. Они же не объявляют ни хрена. Похоже, «Челси», а с кем – непонятно.

– «Челси» – это хорошо, если «Челси», – сказал в трубке Кротов. – Посмотрим на старичка Виалли.

Весь прошлый год – спасибо питерскому телевидению – они смотрели игры чемпионата Италии, куда интереснее дворового российского футбола, а нынче тот же Питер крутил по понедельникам в записи кубок Англии, тоже хороший футбол, и Кротов с Лузгиным болели за перешедших в английские клубы итальянских игроков уже как за своих. В клубе «Челси» нынче бегал бритый толстяк Виалли из «Ювентуса», у него не клеилась игра, и друзья переживали за «старичка»: все-таки в Англии совершенно другой футбол, чем в Италии, а «старичок» был на излете футбольной карьеры, набрал лишний вес, но играл азартно, что и нравилось.

– Тебе зачем деньги-то понадобились? – спросил банкир.

– Решил гульнуть под выходные. – Лузгин колебался, говорить ему правду или нет, и решил, что не надо, банкир бы не одобрил и попросту денег не дал. – Старик, это мои обстоятельства. В конце той недели верну.

– Не нравится мне это, – сказал Кротов. – Старик, тебя к таким суммам нельзя и близко подпускать, у тебя же деньги в руках не держатся.

Кротов был прав, но было поздно, слово дадено, хотя и сам Лузгин уже испытывал некоторое беспокойство от содеянного: сквозило в Толике что-то нервическое, с легким дребезгом, как от надколотой чашки, и уж слишком явно тот обрадовался, когда Лузгин пообещал ему помочь. С другой стороны, частный бизнес – это всегда нервотрепка, беготня по грани, пан или пропал, и внешне Анатолий не выходил за рамки деловой поведенческой амплитуды очень среднего «нового русского». Двести миллионов – сумма немалая с бытовой точки зрения, но в коммерции это были сущие гроши, к тому же существовал и «поплавок» – страховка в виде банковского кредита. «Пока договор не увижу – денег не дам», – решил Лузгин, а в трубку сказал:

– Отстань, Серега. В конце концов, этими деньгами распоряжаюсь я. Мог бы и вообще их дома в тумбочке держать, разве не так?

– Не совсем так, – поправил его банкир. – Распоряжаешься ты, но отвечаю за них я. И что-то я не помню в твоей заявке такого платежа наличкой, притом залпом.

– Слушай, давай не по телефону, – использовал Лузгин самый верный способ свернуть любой разговор, и Кротов помолчал немного, посопел в трубку, сказал: «Черт с тобой» и отключился.

Вернувшись в кабинет, Лузгин снова уткнулся в брошюру.

«...Оптимальный способ взаимодействия с оппонентом – переговоры с ним или его «командой». Если оппонент продолжает слепо верить в свой успех, в этой ситуации вряд ли можно достичь результата. Однако пойти на пробные контакты следует в любом случае. Надо убедить оппонента в том, что отказ от участия в избирательной кампании позволит ему прекратить дальнейшие неоправданные расходы на нее, и в случае достижения договоренности возместить в приемлемой форме уже понесенные расходы, в том числе и личные. Как показывает практика, подобное предложение весьма эффективно, если оно подкреплено соответствующими данными «независимого» опроса общественного мнения, демонстрирующего низкий рейтинг оппонента, а также хорошо проработанным планом «ухода» оппонента, не унижающим его чести и достоинства. Последнее чрезвычайно важно, так как публичный политик скорее согласится потерять деньги, чем авторитет у избирателей. Следует убедить оппонента и его команду в том, что своевременный и мотивированный отказ от участия в кампании принесет больше дивидендов, чем публичное поражение на выборах».

На последней странице брошюры авторы поместили извинительный абзац о моральном кодексе кандидата (благая цель, мол, не оправдывает сомнительные средства, последний рубеж допустимого есть нравственная планка для политика и так далее), но эти реверансы выглядели ещё циничнее, чем весь предыдущий патологоанатомический разбор.

Лузгин швырнул брошюру в большую кипу таких же выборных бумаг и ушел в гостиную смотреть футбол, где Виалли на двадцать шестой минуте первого тайма прорвался по флангу и левой с маху вколотил мяч в ближний верхний угол, а во втором тайме «Челси» забил ещё и выиграл и вышел в следующий кубковый круг.

Был третий час ночи, и Лузгин улегся спать прямо там, в гостиной на диване, поставив будильник на семь часов утра в легком страхе не услышать звонок и проспать, потому что многие годы вставал не по часам – по настроению, вечерний режим телевизионной работы не требовал ранних подъемов.

Утром он стоял у окна и пил кофе, когда в сумрачный двор въехал темный «мерседес» – не самой новой, но приличной модели, вышел Анатолий в кашемировом длинном пальто, при галстуке и темных ботинках, не как вчера в полу-домашнем, притом вышел он из правой задней дверцы, как и положено нормальному «крутому» без пальцев веером и золотых цепей на шее, этих поганых примет разбогатевшей уличной шпаны. И то, что Толик «соответствовал» без выпендрежа и суеты, очень порадовало Лузгина и успокоило, хотя проснулся он с мыслью: а надо ли? Риск все-таки присутствовал. Как бы разгоняя остатки сомнений, Лузгин мотнул головой и пошел в прихожую.

На улице Анатолий не бросился ему навстречу, дождался у машины, улыбнулся без заискивания, пожал руку коротко и твердо.

– Тоже не выспался? Однако каков Виалли, а?

Именно эта фраза окончательно убедила Лузгина: свой человек, все будет хорошо.

Они подъехали к широкому крыльцу бывшего Дома Советов, который так и назывался в народе по-прежнему. Лузгин сказал: «Дипломат захвати», – и они поднялись по ступенькам, миновали в вестибюле охрану, уже привыкшую за месяц к ранним лузгинским приходам, и двинулись налево по коридору в дальнее крыло, где в двух склеенных одной приемной кабинетах располагался штаб общественно-аналитической организации «Политическое просвещение» – гениальной придумки столичных и местных деятелей, где нынче служил и получал деньги бывший телевизионный кумир тюменской публики Владимир Васильевич Лузгин, сорока пяти лет, нет, нет, не был, не состоял, высшее, со словарем, не имею, подпись.

В самом конце коридора, у поворота направо, Лузгин ткнул пальцем в ряд стоящих у стены кресел и сказал:

– Посиди здесь, Толя. А чемодан дай.

– Здесь курят? – спросил Обысков.

– Когда как, – ответил Лузгин и взял толин кожаный «дипломат», очень легкий, пустой, готовый к приему.

Лузгина все больше успокаивала эта утренняя обысковская уверенность и четкость даже в мелочах: сам он был ленив, мнителен и разбросан; не жизнь, а сплошная борьба с самим собой.

Серега Кротов, банкир и одноклассник Лузгина, а нынче главный казначей «Политпроса» – не путать с тихо умершей одноименной «конторой» на Орджоникидзе, – располагался в правом от приемной кабинете. Секретарша Олечка приходила к девяти; Лузгин пересек пустую приемную и принялся с привычной тихой руганью насиловать тугие пружины казенного двухдверного тамбура перед кабинетом, стуча «дипломатом» о косяки.

У Кротова уже сидел посетитель, Лузгин легко узнал его со спины и затылка: Валя Тимофеев, знаменитый конькобежец и чемпион, крутой бизнесмен и своеобразный политик – этакий кот, гуляющий сам по себе в скучных зарослях местного истеблишмента. Профессионалы от номенклатуры над ним подтрунивали, но только за глаза. Был у Тимофеева недолгий роман с жириновцами, закончился скандалом, чему Лузгин совсем не удивился, ибо знал давно: Валентин – это сам себе партия.

В принципе, Тимофеев был, что называется, своим человеком, но Лузгин тем не менее не решился при нем открывать сейф, а потому кивнул присутствующим, повесил пальто в шкаф и расположился за персональным столом, отведенным ему в углу большого кабинета. Перебирая лежащие на столе документы, он вполуха слушал быстрое бормотание Тимофеева. Они сидели с Кротовым, сблизив головы, и Валентин тыкал пальцем в очередную бумагу.

– ...Отпускная цена бензина А-80 на Омском НПЗ семьсот семьдесят три тысячи за тонну. Плюс десять процентов от заводской цены фирме-отправителю – тебе же с завода бензин не продадут, подставят посредника, правильно? Получается девятьсот двадцать тысяч триста рублей за тонну. Так? Считаем дальше. Продажная цена «восьмидесятого» в Тюмени миллион сто тысяч за тонну. Если ты даешь шестьсот миллионов, это будет шестьсот пятьдесят тонн бензина. Тогда валовая прибыль составит сто пятнадцать миллионов с одной сделки в месяц. Если крутишь шесть месяцев...

– Сейчас не получится, – сказал Кротов.

– Ну на будущее, чтоб знал. Да, шестьсот миллионов – это кредит или как?

– Или как, – ответил Кротов и усмехнулся. Тимофеев посмотрел на него с интересом, тоже хмыкнул и сказал:

– Слушай дальше.

«Вот черт, это надолго», – подумал Лузгин и забарабанил пальцами по столу, привлекая внимание банкира. Тот оторвался от тимофеевской бумаги, глянул на Лузгина без приязни и одним движением сильной кисти бросил через кабинет толстый бородчатый ключ. Лузгин поймал его с трудом, ударившись грудью о край стола. «Любит же, гад, эффектные жесты», – подумал он, поморщившись от боли, и пошел в дальний угол к окну, где стоял двухсекционный, в рост человека, старый обшарпанный сейф.

Он знал, что «его» деньги лежали в нижней секции. Присев на корточки и открыв тяжелую дверцу, он принялся складывать в «дипломат» твердые пачки денег, всего двадцать, по десять миллионов в каждой купюрами стотысячного достоинства. Когда запер дверцу и поднялся, хрустнув коленями, то отметил про себя, как двое за столом в другом углу кабинета старательно не смотрят в его сторону.

Толик принял «дипломат» с деньгами спокойно, без шпионских озираний, пожал руку Лузгину и сказал:

– Спасибо. До понедельника. Я позвоню. Как только, так сразу.

Глядя в кашемировую спину удаляющегося Обыскова, Лузгин вдруг вспомнил, что так и не посмотрел его банковский договор, но бежать сейчас за Толиком по коридору значило потерять лицо.

В приемной он разминулся-попрощался с Валей Тимофеевым, тот поругал его за то, что Лузгин не ходит на хоккей – «Рубин» в этом сезоне громит всех подряд, Дворец спорта забит публикой под завязку. Лузгин разыграл виноватого, помахал руками, потом прикрыл за Валентином дверь и направился к банкиру в предчувствии грядущих объяснений. Почему-то ему вдруг подумалось, что вот Тимоха на месте Кротяры не стал бы лезть ему в душу, просто поверил бы другу на слово. А может, и вовсе ключ бы не дал, и правильно сделал.

В «Политпросе» Лузгин отвечал за связь с прессой, и ему была определена сумма на легальные и «темные» расходы. Месяц назад Лузгин составил примерную смету, ее утвердили словесно, без протокола, и теперь казначей организации Кротов по заявкам Лузгина совершал банковские платежи или выдавал деньги наличкой, не углубляясь в детали и следя лишь за общим соответствием лузгинских трат оговоренной общей сумме. Все понимали, что раздача налички ангажированным журналистам проводилась без взимания расписок, на чистом доверии Лузгину, однако по совету банкира, он все-таки вел осторожный список с фамилиями и суммами и всегда носил его при себе, даже в сейф не клал, но из дружеской вежливости всегда показывал Кротову, ежели тот просил «для сведения».