Текст книги "Слой-2"

Автор книги: Виктор Строгальщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

Степан обозначился в черноте двери на миг блеснув белками глаз, оперся рукой о косяк; в другой его руке на уровне колен мерцало что-то тусклым металлическим блеском.

Убери ствол, не понадобится, – сказал Кротов.

– Зачем пожаловали? – Степан оставил кротовскую фразу без внимания.

– Виктор Александрович попросил.

Степан хмыкнул, отступил в темноту, раздался стук переставляемого стула или табуретки.

– Ну говорите, я вас слушаю.

– Я не могу разговаривать с человеком, если не вижу его лица, – сказал Слесаренко. – Перестаньте играть в прятки и включите свет, вас никто не тронет, я вам обещаю. Будьте мужчиной, Степан... Как вас по отчеству?

– Батькович, – донеслось из темноты. – Сидите и не двигайтесь. Встанете с дивана – вас разнесет в клочья.

– Снова шутишь, Стёпа? – спросил Кротов.

– Совсем не шучу.

У Кротова перехватило дыхание.

– Что ты делаешь, Стёпа?

– За жизнь свою борюсь, Сережа.

Вспыхнувший свет на несколько секунд лишил его зрения, и когда Кротов проморгался – поднять руки к глазам не хватило решимости, он словно окаменел на проклятом диване, – то увидел Степана, сидевшего на стуле по ту сторону дверного проёма с пистолетом в правой руке на коленях, стволом в сторону пришедших. Свободной рукой он вытряхивал из пачки сигарету. Был он в черных брюках и черной же плотной рубашке. Кротов посмотрел ему в ноги и спросил:

– А где сапоги твои, Стёпа?

– Сносились, Сережа.

– Ты, значит? Всё-таки ты? Зачем же врал-то? Или струсил?

– Велено было, – равнодушно ответил Степан и схватил зубами сигарету.

– За что вы убили Кулагина? – Задавши вопрос, Слесаренко подался корпусом вперед, диван угрожающе просел и скрипнул, и Кротов сделал инстинктивное движение рукой, будто хотел пригвоздить соседа к месту. Степан сказал с улыбкой:

– Не боись, там контакт надежный. Что, страшновато помирать в расцвете лет?

– Вы слышали вопрос? – слегка повысил голос Слесаренко.

– Вопрос неправильный.

Бросьте юродствовать, Степан, – сказал Слесаренко и скрестил руки на груди, переместив корпус к спинке дивана; Кротов прошептал ему почти не разжимая губ: «Ты можешь сидеть спокойно, твою мать?».

– А я говорю: вопрос неправильный.

– Извольте объяснить.

«Ну, блин, и разговор: как в дворянском собрании», – тоскливо подумал Кротов.

– Я не убийца, – обыденным скучным голосом пояснил Степан. – Я палач. Палач не убивает – он казнит.

– И вы «казнили» Кулагина?

– Да, – сказал Степан.

– Велено было? – Кротов с намеренной издёвкой повторил недавние Степановы слова, но тот лишь кивнул в знак согласия.

– И за что его «казнили»? То есть «приговорили» за что, за какие провинности?

– За дело, – сказал Степан. – Без дела не приговаривают.

– И вам всё равно, кого и за что убивать?

– Совсем не всё равно, – сказал Степан. – Я же вам объяснял, в чем тут разница.

– Кулагин был плохим человеком?

– Да.

– Докажите! – приказал Слесаренко, снова подавшись вперед и положив локти на колени.

Степан прикурил сигарету и убрал зажигалку в карманчик рубашки. Скуластое лицо его с мохнатыми бровями выражало терпеливую скуку.

– Вы же знаете, чем он занимался.

– Ну, в общих чертах, – не слишком уверенно сказал Слесаренко.

– Тогда чего спрашиваете.

– Но он же никого не убивал!

– Лично – нет. Но из-за него постреляли хороших людей.

– Вы можете рассказать об этом подробнее? – попросил Слесаренко, весь как-то обмякнув и сгорбившись. – Мне это важно, поймите.

– Могу, но зачем? Разве это что-то поменяет? Я вам сказал – это правда. Зачем вам слушать лишнее...

– Я уже дал слово, что ничего никому не скажу.

Степан поглядел на него понимающе и произнес с оттенком уважительности в голосе:

– Но ведь и я тоже дал слово.

Слесаренко помолчал немного, разглядывая сплетенные пальцы собственных рук, и сказал:

– Извините, не подумал.

– Слышь, Стёпа, – сказал Кротов, – и тебе эта работа по нутру?

Ответ последовал мгновенно, без колебаний и фальшивых интонаций, и именно эта простота и естественность Степанова ответа заставила Кротова вздрогнуть.

– По нутру.

– Ты и меня бы шлёпнул, если б «было велено»? – спросил Кротов больше по инерции, потому что ответ ему уже не требовался. Степан понял это и промолчал; сидели молча и Кротов с соседом, и в тишине вдруг послышался скрипучий шорох за окном. Степан шевельнул пистолетом и крикнул:

– Эй вы там, без глупостей! Не видите, что ли: люди мирно беседуют.

– Отойдите от окна! – сказал Слесаренко не оборачиваясь. – Вы страшный человек, Степан, но вы и несчастный человек. Зачем вы придумали себе это глупое робингудство?

– Потому что я вас ненавижу, – слегка изменившимся голосом, но всё так же спокойно ответил Степан.

– За что? – Слесаренко немного распустил узел галстука и начал рыться в карманах явно в поисках курева. Кротов достал свой «Бенсон» и ткнул им соседа в предплечье. Почему-то именно в этот момент он решил и поверил, что никакой бомбы в диване под ними нет и быть не могло.

– Вы разрушили всю мою жизнь, – сказал Степан, и Кротов даже поморщился от первой за весь разговор чужой и придуманной фразы. Слесаренко тоже уловил эту фальшивинку в Степановом голосе и произнес чуть-чуть снисходительно:

– Выражайтесь проще, Степан. Вы не на митинге.

– Я на митинги не хожу... Вы разрушили и разграбили Россию, вы пустили по миру народ...

– От кого-то я уже слышал эти речи! – воскликнул Кротов.

– Помолчите, Сергей, – отмахнулся Слесаренко, но было видно: Кротов попал в точку, и соседу это было крайне неприятно. – Оставьте вы народ в покое, Стёпа, расскажите лучше о себе.

Степан уронил сигарету на чистый, натурального дерева, матово блестевший наборный пол и растер её подошвой ботинка.

– Вот эти руки, – показал Степан, пистолет качнулся у лица и снова лёг на колени, – могли делать то, чего не мог делать станок. И я не вру. Моя работа в космосе летала. А потом пришли вы и сказали, что мои руки никому не нужны. И отправили меня в литейку, и то по блату, а так бы и вовсе под сокращение попал. И я вот этими руками, которыми на ощупь пол-микрона брал, не вру, таскал чугунные болванки. Но ведь и там зарплату не платили месяцами. И тогда кореш взял и устроил сторожем на автостоянку. Ну, блин, такая работа квалифицированная! Кореш научил, как начальство нагрёбывать: ставишь машину «чайника» по ту сторону забора, говоришь, что внутри все места раскуплены, а деньги с «чайника» себе в карман. У вас же вся жизнь на воровстве построена. – Степан сверкнул глазами. – Сверху донизу. Друг друга продаёте и нагрёбываете... Да всю страну уже продали американцам, теперь грызётесь между собой как собаки последние!..

– Опять вы обобщаете, – прервал его Слесаренко. – Ну, стоянка, а потом?

– Так стоянка – это почти охрана. Ружье дали старое, ижевское, я его починил, ну, заметили, стали стволы таскать на ремонт и профилактику. Вот так и попал в «бригаду».

– К Андрею?

– Ага.

– Ну а как... этим... стали? – неловко вымолвил Слесаренко, превозмогая нелепость вопроса.

– Об этом говорить не будем, – строго произнес Степан, и Слесаренко кивнул.

– Одинокий, значит, волк, – сказал Кротов, не чувствуя к Степану ни жалости, ни сострадания. – Эдакий, значит, санитар леса... Ты самый обыкновенный бандит, Стёпа, только с философией.

– Зря вы так, – произнес Слесаренко, но Кротов толкнул его локтем и повторил:

– Обыкновенный бандит. Ты эти вот хоромы на какие бабки построил, а? На рабочие, когда на космос вкалывал? Херушки. Дом-то свежий, я вижу, вся обстановка новая, один паркет твой дубовый чего стоит... И стул, на котором ты сидишь, «баксов» на двести тянет, если не больше.

– Да больше, больше, – сказал Степан и усмехнулся.

– Чего смеёшься? Ты же свой дом на крови поставил, а смеёшься. Гляньте, Виктор Александрович, – работа скульптора Шадра: «Пистолете глушителем – орудие пролетариата»...

Степан повертел пистолет в руках, рассматривая его как бы внове, потом наставил его на Кротова и сказал: «Бум!».

– Эй, мужик! – угрожающе крикнул один из амбалов за окном. – Еще раз так сделаешь – словишь пулю.

Степан удивленно поднял мохнатые брови, почесал левой рукой за ухом, вскинул пистолет и опять сказал: «Бум!», подержал его немного на весу и опустил. «Нет, – подумал Кротов, – в этом гадском диване что-то есть, жопой чувствую...».

Долго и молча глядевший в пол Слесаренко поднял голову, и Кротов увидел на его лысине редкие и крупные капли прозрачного пота.

– Вы убивали плохих людей, Степан, и вас можно понять, можно хотя бы постараться понять, если бы не две вещи.

– Какие? – спросил Степан и подмигнул Кротову.

– Вы убивали плохих людей по приказу таких же плохих людей, если не хуже.

– А второе?

– Людей убивать нельзя.

– На войне можно.

– Но вы же не на войне!

– С чего вы взяли? Мы с вами давно уже воюем. Партизанскими, правда, методами, но воюем. И воевать не перестанем.

– Пока – что? – поинтересовался Кротов.

– Пока народ не проснётся и не вернёт себе всё, что у него отобрали.

– Но ведь это гражданская война, – сказал Слесаренко.

– Да не будет никакой гражданской войны! – сердито выговорил Степан. – Вы же плесень, вас смахнуть – только тряпочкой провести. К тому же армия за нас, она стрелять в народ откажется.

– А меня? – спросил Слесаренко. – Меня-то за что? Я ведь не вор.

– Знаю. Но ты – власть, ты воровать разрешаешь. Так что извини, товарищ Слесаренко, ты, может быть, еще похуже господина банкира будешь в нашем понимании.

– Бред какой-то, – вздохнул Слесаренко и вытер лысину ладонью.

– Ну что, поговорили? – спросил Кротов. – Тогда нам пора.

– Если пора – вставайте, – проронил Степан.

– Ты отключи свою херовину вначале.

– А она не отключается! – Степан сказал это Кротову с каким-то детским восторгом.

– Кончай трепаться. Ты же мастер, ты же умный человек... Сам же подохнешь и дом разрушишь... Где семья жить-то будет?

– Откуда пришли – туда и уйдут. А насчет дома ты, банкир, прав оказался. Вот я и подумал: пусть пропадает к чертям собачьим. Зато с музыкой.

– А ты знаешь, Стёпа, что тебя твои же сдали? Что они бы тебя сами шлёпнули рано или поздно? – сказал Кротов и уставился в глаза Степану.

– Да знаю, конечно. – Ничего не было в Степановых глазах.

– И не обидно.

– Почему не обидно? Еще как обидно. Но со своими я бы как-нибудь разобрался. Так вы же десантников навезли... Эй! – крикнул он. – Десант задрипанный! Не замерзли еще, салаги?

В углу комнаты мелодично чирикнул телефонный звонок. Степан покосился туда, потом перевел взгляд на диван.

– Снимите трубку, – попросил Слесаренко.

– Вам надо – вы и снимайте.

– И думать не смей, – сказал Кротов и прижал ладонью слесаренковское толстое колено. – Стёпа, отключай херовину, нам пора уходить.

– Я остаюсь, – совершенно неожиданно для Кротова сказал Слесаренко. – А вы ступайте, Сережа.

– Кончайте, Виксаныч!..

– Идите, идите... А мы еще побеседуем тут со Степаном Батьковичем. Побеседуем?

– Давай вставай, – помахал рукой Степан. – Одному можно, не грохнет. Ладно, иди живи, родственничек, привет семье... Яйца не болят с тех пор? Шучу, однако...

– Вставайте, Сергей Витальевич, – произнес Слесаренко, убирая кротовскую ладонь со своего колена. – И попытайтесь остановить это сумасшествие.

И опять, как тогда на Кипре, когда балансировал на поручнях балкона над бассейном, ноги едва не подвели Кротова, пришлось вставать боком, опираясь рукой о диван, но он сумел выпрямиться и удержать равновесие. Он глянул влево и вниз, на большую лысую голову Слесаренко, и увидел, как голая рябая кожа снова покрывается каплями ото лба к затылку, и понял, что Слесаренко тоже страшно до чертиков; ему сразу стало легче, и он тихонько шлёпнул Слесаренко по затылку и пошел к выходу. В темных сенях из-под ног с диким мявом шарахнулась кошка, и еще ему померещилось, будто кто-то стоит неподвижно за большим старинным шифоньером, но он заставил себя не оборачиваться, дёрнул дерматиновую дверь и зашагал к калитке, остро чувствуя холодную свежесть открытого воздуха, напитанного запахами мокрого дерева и земли. Амбал за углом курил американскую сигарету, Кротов уловил дым вирджинского табака еще на подходе к калитке. Выйдя на улицу, он поскользнулся на глине и чуть не упал, ноги еще плохо слушались. Одна из машин, стоявших поодаль, коротко мигнула фарами, и Кротов побрел в обозначенном направлении, совершенно не представляя себе, что сейчас он будет говорить и делать.

– Спектакль окончен? – спросил его Юрий Дмитриевич, когда Кротов забрался внутрь на заднее сиденье. Андрея в машине не было, его место теперь занимал Геннадий Аркадьевич.

– Он говорит, что заминировал диван.

– Мы всё слышали, – сказал Геннадий. – Уверенности нет. Щупали сканером через стены – радиовзрыватель не обнаруживается, но там фон большой, фонит телефон и телевизор в режиме «стендбай», могли не прочитать сигнала. Но непохоже, непохоже... Правда, если в диване, то может быть и нажимного действия.

– Полюбоваться желаете, Сережа?

Юрий Дмитриевич повернулся к нему и протянул опутанный проводами черный предмет с мерцающим экраном размером в ладонь; Кротов всмотрелся и увидел плечо и затылок Слесаренко и сидящего лицом к нему Степана, криво шевелившего губами. Бородатый вынул из уха и передал Кротову темную каплю на тоненьком проводе.

– Слышимость прекрасная. Этот ваш Степан – интересная личность.

Он вставил «каплю» в ушную раковину и с полу-фразы услышал голос Слесаренко: «...ожет быть, чтобы Гарик, не верю...». Кротов с матом рванул за провод наушник и спросил бородатого:

– Просто так любуетесь или записываете?

– Ну конечно, записываем с двух точечных камер, как и положено, чтобы лица читались.

– Ментам или в сейф?

– По обстоятельствам.

– И всё-таки вы его, гады, поймали, – сказал Кротов.

– А как же, – горделиво ответил Юрий Дмитриевич.

– Да уж, – скромно потупился Геннадий Аркадьевич.

– В доме уже есть кто-то из ваших амбалов?

– А ты что, видел? – встрепенулся Геннадий.

– Показалось на выходе.

– Вот что значит отсутствие практики, – посетовал бородатый. – Ну как, брат мой Геннадий, покажем провинциалам, что такие русские коммандос?

– Плёвое дело, – ответил москвич. – Вы сможете всё это увидеть, Сережа. По нашей команде Степану выстрелят в спину контактным замыкателем на поводке – пятнадцать тысяч вольт, но сила тока небольшая, вырубит на время, ну, будет ожог на точке касания, это не смертельно. Второй наш человек через окно фиксирует Слесаренко, чтобы тот не вскочил по глупости.

– А дальше? – спросил Кротов, слегка обалдев от услышанного.

– А дальше... вскрытие покажет, – рассмеялся Юрий Дмитриевич и вдруг резко поднял руку, склонился низко к экрану теле-монитора. – С ума сойти, что наш начальник вытворяет!

– Дайте, дайте! – почти выкрикнул Кротов и сунулся головой меж передних сидений. Юрий Дмитриевич немного отклонился в сторону, и Кротов обмер, увидев на сером экране, что Слесаренко стоит в полный рост перед Степаном, вытянув руку ладонью вверх, а Степан отмахивается от него пистолетом.

– Вот сука геройская, – раздраженно сказал Геннадий Аркадьевич. – Мог ведь наших ребят положить одним махом.

– Давайте кончать, – Юрий Дмитриевич пихнул монитор в руки Кротову. – Мне уже остокиздело наблюдать душевные страдания тюменских обормотов.

– Э, постойте! – торопливо сказал Кротов, не зная, куда пристроить оказавшийся неожиданно увесистым и теплым монитор. – А вы уверены, что Степа не пальнет в Слесаренко с испугу или от судороги, когда его током ударит?

– Умный мальчик, – похвалил его бородатый. – Вначале мы высадим левое окно, Степан дернется в ту сторону стволом – тут мы его и поджарим. Нет, но каков наш начальник, однако! Вот что значит сибирский характер! В чем дело, Андрюша? – Юрий Дмитриевич нажал кнопку на дверной панели, боковое стекло плавно поехало вниз. Белобрысый молча протянул в окно машины сотовый серый телефон с откинутой крышечкой микрофона.

– Да, – сказал Юрий Дмитриевич. – Повторите... Минуту.

Бородатый опустил руку с телефоном и повернулся лицом к Кротову; на лице бородатого ничего не читалось.

– Анекдот под занавес, – сказал бородатый. – Приходит Чубайс к Черномырдину, а тот сидит угрюмый, мрачный...

– Есть новости? – спросил Кротов.

– Погоди, доскажу. Чубайс спрашивает: «Что случилось, Виктор Степанович?» – «Ты знаешь, Толя, сегодня ночью как по голове ударило: ну не могу, не могу я понять эти наши реформы!..».

– А мне что делать? – подал голос белобрысый за окном машины.

– Заткнись, пожалуйста. Сидит, значит, чуть не плачет. Чубайс ему и говорит: «Успокойтесь, Виктор Степанович, я сейчас вам быстренько всё объясню». – «Эх, Толя, объяснить я и сам могу... Я их понять не могу!..» – закончил бородатый и первым принялся смеяться.

– Что за звонок? – снова спросил его Кротов.

– Звонок? – Юрий Дмитриевич удивленно посмотрел на телефонную трубку. – Ах да... Везёт вам, Сережа.

– А нам не везёт, – разочарованно произнес уже догадавшийся обо всём Геннадий Аркадьевич. – Казус белли отсутствует начисто.

Кротов взял протянутую ему трубку, выслушал сообщение и сказал: «Спасибо». Возвращая телефон, он намеренно рано выпустил его из пальцев и уронил на пол машины между передними сиденьями. Он видел, как дернулась за окном голова белобрысого; Юрий Дмитриевич не удостоил вниманием это мелкое и мстительное кротовское хамство.

– Я сам пойду, – сказал Кротов. – Дайте команду амбалам.

– Сделайте одолжение, – сказал Юрий Дмитриевич.

Кротов снова прошлёпал по жиже до калитки, обошел дежурившего на углу дома стрелка и постучал суставом указательного пальца по стеклу. Он увидел сквозь тюлевые занавески, как вздрогнула спина Слесаренко, и на один ужасный миг ему померещилось худшее, но тут спина качнулась в сторону и выглянул нахмуренный Степан, где-то на уровне слесаренковского плеча, а затем и сам Слесаренко повернулся лицом к окну и принялся высматривать причину стука в заоконной темной тишине.

– Выходите, – крикнул им Кротов. – Он нашёлся.

Глава последняя

И пришел понедельник.

Виктор Александрович Слесаренко к девяти появился в мэрии и забрал в канцелярии своё, уже оформленное распоряжением, заявление об отпуске. Когда Виктор Александрович со всеми бумагами пришел к мэру, тот посмотрел на него пристально и сказал:

– Давно бы так.

Единственная сложность была в том, что секретаршу Танечку тоже оформили в отпуск – так сказать, параллельно начальнику, но Слесаренко решил, что обойдется без нее пару недель, но не обошелся, потому что после обеда того же дня Танечка уже сидела за своим столом в приемной и молотила что-то на компьютере. В январе, после второго тура выборов, Виктору Александровичу предложили работу в областной администрации, он поблагодарил и отказался.

Кротов навестил Лузгина в больнице вечером, когда сняли очередную капельницу и разрешили встать и покурить. Лузгин уже знал, что Андрей со Степаном выследили любовницу Обыскова и вернули большую часть денег; о методах воздействия Лузгин не спрашивал, судьба этой девки была ему глубоко безразлична. Они курили в кабинете у Ковальского, и, когда Олег вышел, Лузгин рассказал Кротову про похищенные им из сейфа деньги с бантиком. Кротов делал хмурое лицо, но надолго его не хватило. Откашлявшись и отсмеявшись, он сказал Лузгину:

– Ты украл свою премию.

– Чего? – переспросил ошеломленный Лузгин.

– Ты украл свою премию, дурень.

В марте следующего года Лузгин вернулся на телестудию с новой придуманной им передачей.

Кротов всё-таки набил Степану морду, но потом они помирились: заставил Юрий Дмитриевич – дело выше личной неприязни: с фирмой Андрея у них наметился хороший оборот.

Когда Кротов тогда отыскал Лузгина и увез его снова в больницу, то приехал домой лишь к полуночи и застал там бригаду «скорой помощи»: сын отравился йогуртом из баночки, ему промывали желудок, и надо было взять кровь из вены на анализ. Кротов сослепу от горя наорал на мать, та убежала в слезах и закрылась в ванной. Врачиха настаивала на госпитализации, но Кротов уперся и не отдал им Митяя, однако без анализа врачи не уезжали, и Кротов посадил дрожащего и плачущего сына на колени, прижал к себе и выставил врачихе тоненькую веточку Митяевой руки, куда она полезла своим тупым огромным шприцем, сын закричал: «Папа, не надо!» – и Кротов зажмурился, чтобы не видеть, но врачиха сказала недовольно: «Вы смотрите, куда держите», – и пришлось смотреть. Потом ему давали нашатырь, а Митя лежал лицом к темному окну и вздрагивал. Когда врачи уехали, Кротов лег за спиной сына и погладил легонько плечо, но сын дернулся и отбросил отцовскую руку. Вскоре сын перестал вздрагивать и затих; Кротов уже думал, что заснул, как вдруг услышал тихий обиженный голос:

– Сказы.

– Что? – не понял Кротов. – Что сказать, мой хороший?

– Сказы.

– Что, милый, что?

– Ты мая адость, ты мае сонышко.

– Конечно, Митя, конечно! – прошептал Кротов перехваченным горлом. – Ты моя радость, ты мое солнышко...

Спать он ушел в другую комнату, чтобы не пугать сына своим жутким храпом. На кровать Наташки в детской легла бабушка – они с Кротовым пообнимались в ванной и успокоились.

Утром Кротов проснулся от шлепанья босых Митиных ног; из детской доносилось басовитое бабушкино гудение. Он затаился и лежал, зажмурившись, потому что снова нахлынуло чувство тоскливой вины за эту свою беспомощную жестокость и невыносимо стыдно было открыть веки и увидеть в глазах сына то, что он уже видел там минувшей ночью.

Шлепки приблизились, он уловил слабое дыхание у своего лица. Потом невесомая рука опустилась ему на спутанные влажные волосы, и Кротов услышал Митяев голос и задохнулся от пронзительного незаслуженного счастья. Сын Митя гладил спящего отца по голове и шептал, что именно он, этот старый несуразный Кротов, и есть его радость, есть его солнышко...

1997 г.