Текст книги "Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 46 страниц)

Книга четвертая
ТЕЛЬМАРШI
С ВЕРШИНЫ ДЮНЫ

Старик подождал, пока вдали исчезнет фигура Гальмало, затем плотнее закутался в матросский плащ и двинулся в путь. Шагал он медленно, задумчиво. Он направлялся в сторону Гюиня, а Гальмало тем временем пробирался к Бовуару.

Позади огромным черным треугольником возвышалась знаменитая гора Сен-Мишель, Хеопсова пирамида пустыни, именуемой океаном; у горы Сен-Мишель есть своя тиара – собор и своя броня – крепость с двумя высокими башнями, круглой и квадратной, и вся она принимает на себя тяжесть каменных церковных стен и деревенских домов.

В бухточке, лежащей у подошвы Сен-Мишель, идет непрестанное движение зыбучих песков, то и дело вырастают и рассыпаются дюны. В ту пору между Гюинем и Ардевоном особенно славилась высокая дюна, исчезнувшая ныне с лица земли. Дюна эта, которую как-то в дни равноденствия до основания смыли волны, насчитывала, – что редкость для дюн, – не один век, и на вершине ее красовался каменный верстовой столб, воздвигнутый еще в XII веке в память Собора, осудившего в Авранше убийц святого Фомы Кентерберийского. Отсюда открывалась как на ладони вся округа, и путнику легче было выбрать дорогу.

Старик направился к дюне и стал взбираться на вершину.

Достигнув цели, он присел на одну из четырех тумб, стоявших у камня, служившего верстовым столбом, прислонился к столбу и стал внимательно изучать географическую карту, разостланную у его ног самой природой. Казалось, он силится припомнить дорогу в знакомых местах. В беспредельно огромной панораме, затянутой сумерками, ясно вырисовывалась только линия горизонта, черная линия на бледном фоне неба.

Отчетливо были видны сбившиеся в кучу крыши одиннадцати селений и деревень; можно было различить даже за много лье шпили всех колоколен, которые здесь, как и во всех прибрежных селениях, с умыслом строят значительно выше обычного: мореплаватели могут по ним, как по маяку, определять курс судна.

Через несколько минут старик, очевидно, обнаружил то, что искал в полумраке; он не отрывал теперь взора от купы деревьев, осенявших крыши и ограду мызы, затерявшейся среди перелесков и лугов; он удовлетворенно качнул головой, будто подтверждая верность своей догадки: «Ага, вот оно!» – и указательным пальцем прочертил в воздухе линию – кратчайший путь между живых изгородей и нив. Время от времени он пристально вглядывался в какой-то бесформенный и неразличимый предмет, раскачивавшийся над крышей самого крупного строения фермы, и словно пытался мысленно разрешить загадку – что это такое? Однако темнота скрадывала очертания и цвет загадочного предмета; флюгером это быть не могло, раз он колыхался на ветру, а флаг водружать здесь было незачем.

Старик устал, он долго не поднимался с тумбы, отдавшись тому смутному полузабытью, которое в первую минуту охватывает утомленного путника, присевшего отдохнуть.

Есть в сутках час, который справедливо было бы назвать часом безмолвия, – безмятежный час, час предвечерний. И этот час наступил. Путник вкушал блаженство этого часа, он вглядывался, он вслушивался – вслушивался в тишину. Даже у самых жестоких людей бывают свои минуты меланхолии. Вдруг эту тишину не то чтобы нарушили, а еще резче подчеркнули близкие голоса. Два женских голоса и детский голосок. Так иногда в ночную мглу нежданно врывается веселый перезвон колоколов. Густой кустарник скрывал говоривших, но ясно было, что они пробираются у самого подножия дюны в сторону равнины и леса. Свежие и чистые голоса легко доходили до погруженного в свои думы старца; они звучали так явственно, что можно было расслышать каждое слово.

Женский голос произнес:

– Поторопитесь, Флешарша. Сюда, что ли, идти?

– Нет, сюда.

И два голоса, один погрубей, другой помягче, продолжали беседу:

– Как зовется та ферма, где мы сейчас стоим?

– Соломинка.

– А это далеко?

– Минут пятнадцать, не меньше.

– Пойдемте быстрей, тогда, может, и поспеем к ужину.

– Верно. Мы и так сильно запоздали.

– Бегом бы поспели. Да ваших малышей совсем разморило. Куда же нам двоим на себе троих ребят тащить. И так вы, Флешарша, ее с рук не спускаете. А она прямо как свинец. Отняли ее, обжору, от груди, а с рук она у вас все равно не слезает. Привыкнет – сами будете жалеть. Пускай себе ходит. Эх, жалко, суп остынет.

– А какие вы мне башмаки славные подарили! Совсем впору, словно по заказу сделаны.

– Какие ни на есть, а все лучше, чем босиком шлепать.

– Прибавь шагу, Рене-Жан.

– Из-за него-то мы и опоздали. Ни одной девицы в деревне не пропустит, с каждой ему, видите ли, надо поговорить. Настоящий мужчина растет.

– А как же иначе? Ведь пятый годок пошел.

– Отвечай-ка, Рене-Жан, почему ты разговорился с той девчонкой в деревне, а?

Детский, вернее, мальчишеский голосок ответил:

– Потому что я ее знаю.

Женский голос подхватил:

– Господи боже мой, да откуда же ты ее знаешь?

– А как же не знать, – произнес мальчик, – ведь она мне утром разных зверушек дала.

– Ну и парень, – воскликнула женщина, – трех дней нет, как сюда прибыли, а этот клоп уже завел себе милую!

Голоса затихли вдали. Все смолкло.

II
AURES НАВЕТ ET NОN AUDIET[54]54
  Имеет уши, но не услышит (лат.).


[Закрыть]

Старик сидел не шевелясь. Он не думал ни о чем, даже не грезил. Вокруг него разливался безмятежный покой: все дышало доверчивой дремой, одиночеством. На вершине дюны еще было совсем светло, зато на равнину уже спускался мрак, а лесом мрак завладел совсем. На востоке всходила луна. Сияние первых звезд пробивалось сквозь бледно-голубое в зените небо. И старик, как ни был он полон самых жестоких замыслов, растворялся душою в невыразимой благости бесконечного. Пока это было лишь неясное просветление, схожее с надеждой, если только можно применить слово «надежда» к чаяниям гражданской войны. Сейчас ему казалось, что, счастливо избегнув козней неумолимого моря и ступив на твердую землю, он миновал все опасности. Никто не знает его имени, он один, вдалеке от врагов, он не оставил за собой следов, ибо морская гладь не хранит следов, и здесь он сейчас скрыт, никому неведом, никто не подозревает об его присутствии. Его охватило блаженное умиротворение. Еще минута, и он спокойно уснул бы.

Глубокое безмолвие, царившее на земле и в небе, придавало незабываемую прелесть этим мирным мгновениям, случайно выпавшим на долю человека, над головой и в душе которого пронеслось столько бурь.

Слышен был только вой ветра с моря, но ветер, этот неумолчно рокочущий бас, став привычным, почти перестает быть звуком.

Вдруг старик вскочил на ноги.

Что-то внезапно привлекло его внимание, он впился глазами в горизонт. Его взгляд сразу приобрел сверхъестественную зоркость.

Теперь он глядел на колокольню Кормере, которая стояла в долине прямо напротив дюны. Там действительно творилось что-то странное.

На фоне неба четко вырисовывался силуэт колокольни, с дюны ясно была видна башня с островерхой крышей и расположенная между башней и крышей квадратная, без навесов, сквозная звонница, открытая, по бретонскому обычаю, со всех четырех сторон.

Отсюда, с дюны, казалось, что звонница то открывается, то закрывается: через равные промежутки времени ее высокий проем то проступал белым квадратом, то заполнялся тьмою; сквозь него то виднелось, то переставало виднеться небо; свет сменялся чернотой, будто его заслоняли гигантской ладонью, а потом отводили ее с размеренностью молота, бьющего по наковальне.

Колокольня Кормере, стоявшая против дюны, находилась на расстоянии приблизительно двух лье; старик посмотрел направо, на колокольню Баге-Пикана, приютившуюся в правом углу панорамы; звонница и этой колокольни так же равномерно светлела и темнела.

Он посмотрел налево, на колокольню Таниса, и ее звонница мерно открывалась и закрывалась, как на колокольне Баге-Пикана.

Старик постепенно, одну за другой, оглядел все колокольни, видимые в округе: по левую руку – колокольни Куртиля, Пресэ, Кроллона и Круа-Авраншена; по правую руку – колокольни Ра-сюр-Куэнон, Мордре, Депа; прямо – колокольня Понторсона. Звонницы всех колоколен последовательно то становились темными, то светлыми.

Что это могло означать?

Это означало, что звонили на всех колокольнях.

Просветы потому и появлялись и исчезали, что кто-то яростно раскачивал колокола.

Что же это могло быть? По-видимому, набат.

Да, набат, неистовый набатный звон повсюду, со всех колоколен, во всех приходах, во всех деревнях. Но ничего не было слышно.

Объяснялось это дальностью расстояния, скрадывавшего звук, а также и тем, что морской ветер дул сейчас с противоположной стороны и уносил все шумы земли куда-то вдаль, за горизонт.

Зловещая минута – круговой, бешеный трезвон колоколов и ничем не нарушаемая тишина.

Старик смотрел и слушал.

Он не слышал набата, он видел его. Странное чувство – видеть набат.

На кого же так прогневались колокола?

О чем предупреждал набат?

III
КОГДА БЫВАЕТ ПОЛЕЗЕН КРУПНЫЙ ШРИФТ

Кого-то выслеживали.

Но кого?

Трепет охватил этого поистине железного человека.

Нет, только не его. Никто не мог догадаться о его прибытии сюда; невозможно даже предположить, что уже успели известить представителей Конвента; ведь он только что ступил на сушу. Корвет пошел ко дну раньше, чем хоть один человек из экипажа успел спастись. Да и на самом корвете только дю Буабертло и Ла Вьевиль знали его подлинное имя.

А колокола надрывались в яростном перезвоне. Он снова оглядел все колокольни и даже машинально пересчитал их, не в силах ни на чем сосредоточить мысль, отбрасывая одну догадку за другой, в том состоянии смятения чувств, когда глубочайшая уверенность вдруг сменяется пугающей неизвестностью. Но ведь бить в набат можно по разным причинам, и старик мало-помалу успокоился, твердя про себя: «В конце концов никто не знает о моем прибытии, никто не знает моего имени».

Вот уже несколько минут откуда-то сбоку и сверху доносился легкий шорох. Словно на потревоженном ветром дереве зашуршал лист. Сначала старик даже не поглядел в ту сторону, но так как шорох не смолкал, а как будто нарочно старался привлечь к себе внимание, он обернулся. Действительно, это был лист, но только лист бумаги. Ветер пытался сорвать с дорожного столба большое объявление. По всей видимости, его приклеили лишь недавно, так как бумага еще не успела просохнуть, и ветер, играя, отогнул ее край.

Старик подымался на дюну с противоположной стороны и поэтому не заметил раньше объявления.

Он влез на тумбу, где только что спокойно отдыхал, и прихлопнул ладонью угол объявления, которое отдувало ветром. Июньские сумерки не сразу сменяет ночная мгла, и по-вечернему прозрачное небо лило свой бледный свет на вершину дюны, подножие которой уже окутала ночь; почти весь текст объявления был набран крупным шрифтом, еще различимым в наступающих потемках. Старик прочел следующее:

«Французская республика, единая и неделимая.

Мы, Приер из Марны, представитель народа при береговой Шербургской республиканской армии, приказываем: бывшего маркиза де Лантенака, виконта де Фонтенэ, именующего себя бретонским принцем, высадившегося тайком на землю Франции близ Гранвиля, объявить вне закона. Голова его оценена.

Доставивший его мертвым или живым получит шестьдесят тысяч ливров. Названная сумма выплачивается не в ассигнатах, а в золоте. Один из батальонов Шербургской береговой армии незамедлительно отрядить на поимку бывшего маркиза де Лантенака. Предлагаем сельским общинам оказывать войскам всяческое содействие. Дано в Гранвиле 2 сего июня 1793 года. Подписано

Приер из Марны».

Ниже этого имени стояла вторая подпись, набранная мелким шрифтом, и разобрать ее при угасающем свете дня не представлялось возможным.

Старик нахлобучил на глаза шляпу, закутался до самого подбородка в матросский плащ и поспешно спустился вниз. Мешкать здесь, на освещенной дюне, было просто бессмысленно.

Возможно, он и так уж слишком задержался, ведь вершина дюны была последней светлой точкой во всем пейзаже.

Внизу темнота сразу поглотила путника, и он замедлил шаги.

Он направился в сторону фермы, следуя намеченному еще на дюне маршруту, который он, очевидно, считал наиболее безопасным.

На пути он не встретил никого. В этот час люди предпочитают сидеть по домам.

Войдя в густую заросль кустарника, старик остановился, снял плащ, вывернул куртку мехом вверх, снова накинул свой нищенский плащ, только подвязал его теперь у шеи веревочкой, и снова зашагал вперед.

Светила луна.

Старик дошел до перекрестка двух дорог, где стоял древний каменный крест. У подножия креста смутно виднелся какой-то белый квадрат – судя по виду, все то же объявление, которое он только что прочел. Старик подошел поближе.

– Куда вы идете? – раздался вдруг вопрос.

Старик обернулся.

По ту сторону зеленой изгороди стоял человек; ростом он был не ниже старика, годами не моложе его, волосом так же сед, только, пожалуй, рубище у него было еще более жалким. Почти двойник.

Подпирался он длинной палкой.

– Я вас спрашиваю, куда вы идете? – продолжал незнакомец.

– Скажите прежде, где я нахожусь, – ответил старик спокойно, почти высокомерно.

Незнакомец ответил:

– Находитесь вы в сеньории Танис, я здешний нищий, а вы здешний сеньор.

– Я?

– Да, вы маркиз де Лантенак.

IV
НИЩЕБРОД

Маркиз де Лантенак, впредь мы так и будем его именовать, сурово вымолвил:

– Что ж! Идите и сообщите обо мне.

Но незнакомец продолжал:

– Мы тут с вами оба дома, вы у себя в замке, а я у себя в лесу.

– Довольно. Идите. Сообщите обо мне, – повторил маркиз.

Незнакомец спросил:

– Вы, я вижу, держите путь на ферму Соломинка. Так?

– Да.

– Не советую туда ходить.

– Почему?

– Потому что там синие.

– Сколько дней?

– Уже три дня.

– Жители фермы оказали им сопротивление?

– Какое там! Отперли перед ними все двери.

– Ах так! – сказал маркиз.

Незнакомец показал пальцем в сторону фермы, крыша которой еле виднелась из-за купы деревьев.

– Вот она, крыша, видите, господин маркиз?

– Вижу.

– А видите, что там такое наверху?

– Что-то вьется.

– Да.

– Флаг вьется.

– Трехцветный, – заключил незнакомец.

Еще с вершины дюны маркиз обратил внимание на этот предмет.

– Что это, кажется, в набат бьют?

– Да.

– А что тому причиной?

– Вы, должно быть.

– А почему ничего не слышно?

– Ветер относит.

Незнакомец спросил:

– Объявление видели?

– Видел.

– Вас разыскивают.

Затем, бросив беглый взгляд в сторону фермы, он добавил:

– Там целый полубатальон.

– Республиканцев?

– Парижан.

– Ну что ж, – ответил маркиз, – идем.

И сделал шаг по направлению фермы.

Нищий схватил его за руку:

– Не ходите туда!

– А куда же, по-вашему, я должен идти?

– Ко мне.

Маркиз молча взглянул на нищего.

– Послушайте-ка меня, господин маркиз, у меня не сказать чтобы очень богато, зато надежно. Землянка не высока, вроде погреба. Вместо кровати – сухие водоросли, вместо кровли – ветки и трава. Идем ко мне. На ферме вас расстреляют. А у меня вы спокойно отдохнете. Вы, должно быть, устали; завтра утром синие уйдут, и можете отправляться, куда вам угодно.

Маркиз по-прежнему глядел на незнакомца.

– А вы-то на чьей стороне? – спросил он. – Вы что – республиканец? Роялист?

– Я – нищий.

– Не республиканец, не роялист?

– Как-то не думал об этом.

– За короля вы или против?

– Времени не было решить.

– А что вы думаете о происходящих событиях?

– Думаю, что жить мне не на что.

– Однако же вы решили спасти меня.

– Я узнал, что вас объявили вне закона. А что такое закон, раз можно быть вне его? Никак в толк не возьму. Вот я, что я – вне закона? Или наоборот? Ничего не понимаю. С голоду помереть – это по закону выходит или нет?

– Вы давно умираете с голоду?

– Всю жизнь.

И все-таки решили меня спасти?

– Да.

– Почему?

– Потому что я подумал: вот человек, которому еще хуже, чем мне. Я хоть имею право дышать, а он и этого права не имеет.

– Это верно. И вы хотите меня спасти?

– Конечно. Мы ведь теперь с вами братья, ваша светлость. Я прошу кусок хлеба, вы просите жизни. Оба мы теперь нищие.

– А вы знаете, что моя голова оценена?

– Да.

– А как вы об этом узнали?

– Объявление прочел.

– Вы умеете читать?

– Умею. И писать тоже умею. Почему же я должен неграмотным скотом быть?

– Раз вы умеете читать и раз вы прочитали объявление, вы должны знать, что тот, кто меня выдаст, получит шестьдесят тысяч ливров.

– Знаю.

– И не в ассигнатах.

– Знаю, в золоте.

– А знаете ли вы, что шестьдесят тысяч – это целое состояние?

– Да.

– И следовательно, тот, кто меня выдаст, станет богачом?

– Знаю, ну и что?

– Богачом!

– Как раз я об этом и подумал. Увидел вас и сразу сообразил: тот, кто выдаст этого человека, получит шестьдесят тысяч ливров и станет богачом. Значит, придется его спрятать, да побыстрее.

Маркиз молча последовал за нищим.

Они углубились в чащу. Здесь и помещалась землянка нищего. Огромный старый дуб пустил к себе человека, устроившего под его сенью свое жилье: под корнями была вырыта землянка, прикрытая сверху густыми ветвями. Землянка была темная, низкая, надежно укрытая от глаз. В ней могли поместиться двое.

– Словно я знал, что придется принимать гостя, – сказал нищий.

Такие землянки гораздо чаще попадаются в Бретани, чем принято думать, и зовутся на местном диалекте «пещерка». Тем же словом здесь называют тайники, которые устраиваются в толще стен.

Все убранство такой пещерки обычно составляют несколько горшков, ложе из соломы или из промытых и высушенных на солнце морских водорослей, дерюга вместо одеяла, два-три светильника, наполненных животным жиром, и десяток сухих стебельков в замену спичек.

Согнувшись, почти на четвереньках, они вползли в пещерку, перерезанную толстыми корнями дуба на крохотные коморки, и уселись на кучу сухих водорослей, заменявших ложе. Меж двух корней, образующих узкий вход, в пещерку проникал слабый свет. Спустилась ночь, но человеческий глаз приспосабливается к любому освещению и в конце концов даже в полном мраке сумеет отыскать светлую точку. Лунный луч бледным пятном расплывался у входа. В углу виднелся кувшин с водой, лепешка из гречневой муки и кучка каштанов.

– Давайте поужинаем, – предложил нищий.

Они поделили каштаны, маркиз вынул из кармана матросскую галету, они откусывали от одного куска и пили по очереди из одного кувшина.

Завязался разговор.

Маркиз начал первым.

– Следовательно, – спросил он, – случаются ли какие-нибудь события или вовсе ничего не случается, вам все равно?

– Пожалуй, что и так. Вы – господа, вы – другое дело. Это уж ваша забота.

– Но ведь то, что сейчас происходит…

– Происходит-то наверху. – И нищий добавил: – А многое происходит еще выше: вот солнце подымается, или месяц на убыль идет, или полнолуние наступит, вот это мне не все равно.

Он отхлебнул глоток из кувшина и произнес:

– Хорошая вода, свежая. – И добавил: – А вам она по вкусу ли, ваша светлость?

– Как вас зовут? – спросил маркиз.

– Зовут меня Тельмарш, а кличут Нищеброд.

– Слыхал такое слово. В здешних местах так говорят.

– Нищеброд – значит нищий. И еще одно прозвище у меня есть – Старик.

Он продолжал:

– Вот уже сорок лет, как меня Стариком величают.

– Сорок лет! Да вы тогда были еще совсем молодым.

– Никогда я молодым не был. Вот вы, маркиз, всегда были молоды. У вас и сейчас ноги, как у двадцатилетнего, смотрите, как легко вы на дюну взобрались; а я еле двигаюсь, пройду четверть лье, и конец, из сил выбился. А ведь мы с вами однолетки; ну да у богатых против нас есть одно преимущество – каждый день обедают. А еда человека сохраняет.

Помолчав немного, нищий добавил:

– Бедняки, богачи – страшное это дело. Оттого и все беды бывают. По крайней мере, так, на мой взгляд, выходит. Бедные хотят стать богатыми, а богачи не хотят стать бедными. В этом-то вся суть, по моему разумению. Я в это не вмешиваюсь. События, они и есть события. Я не за кредитора и не за должника. Знаю только, что раз есть долг – надо его уплатить. Вот и все. По мне, лучше, если бы короля не убивали, а почему – сказать не могу. Мне на это возражают: «В прежние времена господа ни за что ни про что людей на сук вздергивали». Что и говорить, я своими глазами видел, как один бедняга подстрелил не в добрый час королевскую косулю, за что его и повесили, а у него осталась жена и семеро ребятишек. Так что тут надвое можно сказать.

Он помолчал и снова заговорил:

– Поверьте, никак я в толк не возьму: одни приходят, другие уходят, события разные случаются, а я все сижу на отшибе под звездами.

Тельмарш задумался, потом произнес:

– Я, видите ли, немножко костоправ, немножко лекарь, в травах разбираюсь, знаю, какая на пользу человеку идет, а здешние крестьяне заметят, что я гляжу на что-нибудь задумавшись, ну и говорят, будто я колдун. Я просто размышляю, а они считают, что мне невесть что открыто.

– Вы местный житель? – спросил маркиз.

– Всю жизнь здесь прожил.

– А меня вы знаете?

– Как же не знать. Последний раз я вас видел два года тому назад, в последний ваш приезд. Отсюда вы в Англию отправились. А вот сейчас заметил какого-то человека на вершине дюны. Смотрю, человек высокого роста. А высокие здесь в диковину; в Бретани народ все низкорослый. Пригляделся получше, прочел объявление и подумал: «Гляди-ка ты!» А когда вы спустились, тут уж луна взошла, я вас сразу и признал.

– Однако я вас не знаю.

– Вы меня и видели и не видели.

И Тельмарш Нищеброд пояснил:

– Я-то вас видел. Прохожий и нищий по-разному друг на друга глядят.

– Стало быть, я вас и раньше встречал?

– Частенько, ведь я как бы ваш нищий. Тот нищий, что просил в конце дороги, которая ведет от вашего замка. При случае вы мне тоже подавали; но тот, кто милостыню подает, не смотрит, а тот, кто получает, все заметит, все оглядит. Нищий, говорят, тот же соглядатай. Хоть мне подчас и горько приходится, однако я стараюсь, чтобы мое соглядатайство во зло никому не пошло. Я протягивал руку, вы только мою руку и видели; бросите, проходя, монету, а она мне как раз утром нужна, чтобы дотянуть до вечера и не умереть с голоду. Подчас круглые сутки маковой росинки во рту не бывает. Иной раз грош – это жизнь. Я вам обязан жизнью, а теперь только заплатил долг.

– Совершенно верно, вы меня спасли.

– Да, я вас спас, ваша светлость. – В голосе Тельмарша прозвучали торжественные ноты. – Только при одном условии.

– Каком условии?

– При том, что вы явились сюда не ради зла.

– Я явился сюда ради добра, – ответил маркиз.

– Ну, пора спать, – сказал нищий.

Они устроились рядом на ложе из водорослей. Нищий тут же заснул. А маркиз, несмотря на сильную усталость, с минуту еще думал о чем-то, потом взглянул на лежащего с ним рядом в потемках Тельмарша и лег. Спать на нищенском ложе – значит спать прямо на голой земле; воспользовавшись этим обстоятельством, маркиз припал ухом к земле и стал слушать. До него донесся глухой шум, – как известно, звук легко распространяется, под землей; маркиз различил далекий перезвон колоколов.

По-прежнему били в набат.

Маркиз уснул.