Текст книги "Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

 
Убита совесть! Он, довольный черным делом,
С усмешкой торжества склонился к мертвецу.
Кощунственно глумясь над бездыханным телом,
Он оскорбляет труп ударом по лицу.
 
 
Коснея в бездне лжи, стяжательства и блуда,
Судья ждет подкупов, священник – синекур,
И бога своего, как некогда Иуда,
В Париже в наши дни вновь продает Сибур.[472]472
  …и бога своего… вновь продает Сибур. – Сибур Мари-Доминик-Огюст (1792–1857) с 1848 г. был архиепископом Парижским. Поддержал Луи-Бонапарта.


[Закрыть]
 
 
Гнусавят нам попы: «Покорствуйте! На троне
Избранник господа и курии святой».
Когда они поют, меж набожных ладоней
Нетрудно разглядеть зажатый золотой.
 
 
На троне – негодяй! Пусть он помазан папой,
Он дьявольским клеймом отмечен с давних пор.
Державу он схватил одною хищной лапой,
Сжимает он в другой палаческий топор.
 
 
Ничем не дорожа, попрал паяц кровавый
Долг, добродетель, честь, достоинство церквей;
От власти опьянев, он пурпур нашей славы
Постыдно запятнал блевотиной своей.
 
 
Но если мой народ в бессовестном обмане
Погрязнет, – может быть, и это впереди, —
И если, отказав в приюте, англичане
Изгнаннику шепнут: «Нам страшно, уходи!»
 
 
Когда отринут все, чтоб угодить тирану;
Когда помчит судьба меня, как лист сухой;
Когда скитаться я от двери к двери стану
С изодранной в клочки, как рубище, душой;
 
 
Когда пески пустынь и в небесах светила —
Все будет против нас, отверженных гоня;
Когда, предав, как все, трусливая могила
Откажется укрыть от недругов меня, —
 
 
Не поколеблюсь я! Я побежден не буду!
Моих не видеть слез тебе, враждебный мир.
Со мною вы всегда, со мною вы повсюду —
Отчизна, мой алтарь! Свобода, мой кумир!
 
 
Соратники мои, мы цели величавой,
Республике верны, и наша крепнет связь.
Все, что теперь грязнят, – я увенчаю славой,
Все то, что ныне чтут, – я ниспровергну в грязь.
 
 
Во вретище своем, под пеплом униженья,
Греметь я буду: «Нет!» – как яростный набат.
Пусть в Лувре ты теперь; но предвещаю день я,
Когда тебя сведут в тюремный каземат.
 
 
К позорному столбу вас пригвождаю ныне,
Продажные вожди обманутой толпы!
Я верен вам навек, опальные святыни,
Вы – стойкости моей гранитные столпы.
 
 
О Франция! Пока в восторге самовластья
Кривляется злодей со свитой подлецов,
Тебя мне не видать, край горести и счастья,
Гнездо моей любви и склеп моих отцов.
 
 
Не видеть берегов мне Франции любимой;
Тяжка моя печаль, но так велит мне долг,
Я на чужой земле, бездомный и гонимый,
Но мой не сломлен дух, и гнев мой не умолк.
 
 
Изгнание свое я с мужеством приемлю,
Хоть не видать ему ни края, ни конца,
И если силы зла всю завоюют землю
И закрадется страх в бесстрашные сердца,
 
 
Я буду и тогда республики солдатом!
Меж тысячи бойцов – я непоколебим;
В десятке смельчаков я стану в строй десятым;
Останется один – клянусь, я буду им!
 

Джерси, 14 декабря

 
Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью,
                          Кто предречет,
Направит колесо к невзгоде или к счастью
                          Свой оборот?
 
 
И что затаено в твоей руке бесстрастной,
                          Незримый рок?
Позорный мрак и ночь, или звездой прекрасной
                          Сверкнет восток?
 
 
В туманном будущем смесились два удела —
                          Добро и зло.
Придет ли Аустерлиц? Империя созрела
                          Для Ватерло.
 
 
Я возвращусь к тебе, о мой Париж, в ограду
                          Священных стен.
Мой дар изгнанника, души моей лампаду,
                          Прими взамен.
 
 
И так как в этот час тебе нужны все руки
                          На всякий труд,
Пока грозит нам тигр снаружи, а гадюки
                          Грозят вот тут;
 
 
И так как то, к чему стремились наши деды,
                          Наш век попрал;
И так как смерть равна для всех, а для победы
                          Никто не мал;
 
 
И так как произвол встает денницей черной,
                          Объемля твердь,
И нам дано избрать душою непокорной
                          Честь или смерть;
 
 
И так как льется кровь, и так как пламя блещет,
                          Зовя к борьбе,
И малодушие бледнеет и трепещет, —
                          Спешу к тебе!
 
 
Когда насильники на нас идут походом
                          И давят нас,
Не власти я хочу, но быть с моим народом
                          В опасный час.
 
 
Когда враги пришли на нашей ниве кровной
                          Тебя топтать,
Я преклоняюсь ниц перед тобой, греховной,
                          Отчизна-мать!
 
 
Кляня их полчища с их черными орлами,
                          Спесь их дружин,
Хочу страдать с тобой, твоими жить скорбями.
                          Твой верный сын.
 
 
Благоговейно чтя твое святое горе,
                          Твою беду,
К твоим стопам, в слезах и с пламенем во взоре,
                          Я припаду.
 
 
Ты знаешь, Франция, что я всегда был верен
                          Твоей судьбе,
Я думал и мечтал, в изгнании затерян,
                          Лишь о тебе.
 
 
Пришедшему из тьмы, ты место дашь мне снова
                          В семье своей,
И, под зловещий смех разгула площадного
                          Тупых людей,
 
 
Ты мне не запретишь тебя лелеять взором,
                          Боготворя
Непобедимый лик отчизны, на котором
                          Горит заря.
 
 
В былые дни безумств, где радостно блистает
                          Кто сердцем пуст,
Как будто, пламенем охваченный, сгорает
                          Иссохший куст,
 
 
Когда, о мой Париж, хмелея легкой славой,
                          Шальной богач,
Ты шел и ты плясал, поверив лжи лукавой
                          Своих удач,
 
 
Когда в твоих стенах гремели бубны пира
                          И звонкий рог, —
Я из тебя ушел, как некогда из Тира
                          Ушел пророк.
 
 
Когда Лютецию преобразил в Гоморру
                          Ее тиран,
Угрюмый, я бежал к пустынному простору,
                          На океан.
 
 
Там, скорбно слушая твой неумолчный грохот,
                          Твой смутный бред,
В ответ на этот блеск, и пение, и хохот
                          Я молвил: нет!
 
 
Но в час, когда к тебе вторгается Аттила
                          С своей ордой,
Когда весь мир кругом крушит слепая сила, —
                          Я снова твой!
 
 
О родина, когда тебя влачат во прахе,
                          О мать моя,
В одних цепях с тобой идти, шагая к плахе,
                          Хочу и я.
 
 
И вот спешу к тебе, спешу туда, где, воя,
                          Разит картечь,
Чтоб на твоей стене стоять в пожаре боя
                          Иль мертвым лечь.
 
 
О Франция, когда надежда новой жизни
                          Горит во мгле,
Дозволь изгнаннику почить в своей отчизне,
                          В твоей земле!
 

Брюссель, 31 августа 1870 г.

СОЗЕРЦАНИЯ

 
Покой мой Роза не смущала…
В лесу гуляли мы вдвоем,
Я рассуждал о чем-то вяло,
Теперь не помню уж о чем.
 
 
Идя рассеянно с ней рядом,
Я толковал о том, о сем,
А Роза спрашивала взглядом:
«И это все? А что потом?»
 
 
Росинки жемчугом горели,
Лес предлагал тенистый кров,
Все соловьи для Розы пели,
Я слушал пение дроздов.
 
 
Шестнадцать мне. Я строгих правил.
Ей двадцать лет. Полна огня.
Хор соловьиный Розу славил,
Дроздами был освистан я.
 
 
Увидев ягоду на ветке,
К ней руки протянула вдруг,
Но, хмурый и лишенный сметки,
Я белизны не видел рук.
 
 
Сверкали и журчали воды
На мягких бархатистых мхах,
И ласковые сны природы
Таились в сумрачных лесах.
 
 
Сняв туфли, Роза по колено
Вошла в струящийся поток,
Но, с нею рядом неизменно,
Не замечал я голых ног.
 
 
Не знал, что ей сказать, и, маясь,
Лесною брел за ней тропой;
Она шла к дому, улыбаясь
И подавляя вздох порой.
 
 
И, выходя из леса, к людям,
Я понял; нет ее милей.
Она сказала: «Что ж! Забудем…»
С тех пор я думал лишь о ней.
 

Париж, июнь 1831 г.

 
Ребенок песню пел. Лежала мать в постели,
Агонизируя… Пел беззаботно он.
Над ней парила смерть, чьи крылья шелестели,
И песню слышал я, и слышал хриплый стон.
 
 
Ребенку от роду пять лет в ту пору было.
Смеялся он и пел, играя у окна;
Невдалеке от той, кого болезнь душила,
Весь день он пел, а мать всю ночь не знала сна.
 
 
Уснула наконец: удары смерти метки;
И где она жила, поет ребенок там…
Страданье – это плод. На слишком слабой ветке
Не позволяет бог расти таким плодам.
 

Париж, январь 1835 г.

* * *

 
Когда б мои стихи, как птицы,
Могли бы крыльями взмахнуть,
Они вспорхнули б со страницы
И отыскали бы к вам путь.
 
 
Когда б они крылаты были,
Как феи, что хранят ваш дом,
Они бы распростерли крылья
Над вашим мирным очагом.
 
 
Они над вами бы парили,
К вам возвращаясь вновь и вновь,
Когда б они имели крылья,
Имели крылья, как любовь.
 

Париж, март 18…

 
Вам нечего сказать мне, право, —
Зачем же встреч со мной искать?
Зачем так нежно и лукаво
Меня улыбкою смущать?
Вам нечего сказать мне, право, —
Зачем же встреч со мной искать?
 
 
Вам не в чем мне тайком признаться, —
Зачем тогда бродить со мной,
Зачем руки моей касаться,
Томясь неведомой мечтой?
Вам не в чем мне тайком признаться, —
Зачем тогда бродить со мной?
 
 
Вам, видно, скучен я? Но сами
Зачем спешите вы ко мне?
Как радостно и страшно с вами
Встречаться вновь наедине!..
Вам, видно, скучен я? Но сами
Зачем спешите вы ко мне?
 

Май 18…

 
Вечерний ветер, чье дыханье нас ласкало,
Принес нам запахи цветов долин и гор;
Уснули птицы; мгла простерла покрывало,
И ваша юность, как весна благоухала,
И ярче звезд ночных ваш загорался взор.
 
 
Я тихо говорил. В торжественном молчанье
Душа запела вдруг, о чем не знаю сам.
Я видел пред собой и вас и мирозданье
И звездам говорил: даруйте ей сиянье,
И говорил глазам: любовь даруйте нам.
 

Май 18…

* * *

 
Ты, словно птица, трепетала,
И был стройнее тростника
Твой стан, который обвивала
              Моя рука.
 
 
Молчали мы, смотря, как вечер
Мглой наполняет небосвод,
И означала наша встреча
              Любви приход.
 
 
В моей ночи со мною рядом
Был ангел света и огня,
И этот ангел звездным взглядом
              Слепил меня.
 

Лес Фонтенбло, июль 18…

* * *

 
Вздыхает с грустью прежней
Свирель в тиши садов…
Нет песни безмятежней,
Чем песня пастухов.
 
 
Стал ветер дуть сильнее,
Тростник склонился ниц…
Нет песни веселее,
Чем песня ранних птиц.
 
 
Будь счастлива! Чудесней
День ото дня живи…
Нет в мире лучше песни,
Чем песня о любви.
 

Метц, август 18…

* * *

 
Мне хорошо знаком обычай
Кричать на всех углах о том,
Что есть в небытии величье
И думать надо лишь о нем;
 
 
Обычай прославлять сраженья,
Блеск и сверкание клинков,
Войну, героев, разрушенья,
Мглы опустившийся покров;
 
 
И восхищаться колесницей,
Где колесо одно – Помпей,
Другое – Цезарь, что стремится
Навстречу участи своей.
 
 
О, эти битвы при Фарсале
И все Нероны всех веков,
Нероны, чьи войска взметали
Прах мертвецов до облаков!
 
 
Их прославляют неизменно,
О их величии трубя,
Хоть все они – морская пена,
Что океаном мнит себя.
 
 
В них продолжают верить слепо,
Как верят в блеск и гром фанфар,
И в камни пирамид, и в склепы,
И в разгоревшийся пожар.
 
 
Но мне, о мирные аллеи,
Но мне, о ветра тихий вздох,
Бог певчих птиц куда милее,
Чем грозных полководцев бог!
 
 
Мой ангел, мне под этой сенью,
Где нас хранит любовь с тобой,
Не бог грозы и исступленья,
Влекущий батальоны в бой,
 
 
Не бог грохочущих орудий
И пуль, разящих наугад,
Не бог пожаров и безлюдья,
А добрый бог милей в сто крат.
 
 
Он нам любить повелевает
И в любящее сердце сам
Поэмы первый стих влагает,
Даря последний небесам.
 
 
Его птенцов заботят крылья,
Когда взлететь приходит срок,
И есть ли зёрна в изобилье
У перепелок и сорок.
 
 
Он для поющего Орфея
Мирок, что полон скрытых сил,
Мирок, в котором правят феи,
В апрельских почках сохранил.
 
 
Он все предусмотрел заране,
Чтобы весной до самых звезд
Едва заметное сиянье
Лилось из всех поющих гнезд.
 
 
Взгляни: хоть блещет наша слава
Во всем, что создавали мы,
И пантеоны величаво
Из вековой выходят тьмы;
 
 
Хоть есть у нас мечи и храмы
И свой Хеопс и Вавилон
И есть дворцы, мечты и драмы
И склепов беспробудный сон, —
 
 
Так мало б в жизни мы имели,
Так был бы наш удел суров,
Когда б господь и в самом деле
Любви лишил нас и цветов!
 

Шелль, сентябрь 18…

* * *

 
Он так ей говорил: «Когда бы мы смогли,
Вдыхая запахи разбуженной земли
И словно опьянев от тихого экстаза,
Все связи с городом порвать, уехать сразу,
Покинув грустный обезумевший Париж,
Тогда, неважно где, искать покой и тишь
Отправились бы мы вдали от царства злобы,
Искать тот уголок, где обрели б мы оба
Лужайку и цветы, и скромный дом, и лес,
И одиночество, и синеву небес,
И песню птицы под окном, и тени сада,
И что еще тогда, скажи, нам было б надо?»
 

Июль 18…

 
Однажды вечером, переходя дорогу,
Я встретил путника; он в консульскую тогу,
Казалось, был одет; в лучах последних дня
Он замер призраком и, бросив на меня
Блестящий взор, чья глубь, я чувствовал, бездонна,
Сказал мне: – Знаешь ли, я был во время оно
Высокой, горизонт заполнившей горой;
Затем, преодолев сей пленной жизни строй,
По лестнице существ пройдя еще ступень, я
Священным дубом стал; в час жертвоприношенья
Я шумы странные струил в немую синь;
Потом родился львом, мечтал среди пустынь,
И ночи сумрачной я слал свой рев из прерий;
Теперь – я человек; я – Данте Алигьери.
 

Июль 1843 г.

 
Когда клонился Рим к закату своему,
Готовясь отойти в небытие, во тьму,
Вослед за царствами Востока;
Когда он цезарей устал сажать на трон,
Когда, пресыщенный, стал равнодушен он
Ко всем неистовствам порока;
 
 
Когда, как древний Тир, он стал богат и слаб
И, гордый некогда, простерся, словно раб,
Перед распутным властелином;
Когда на склоне дней стал евнухом титан,
Когда он, золотом, вином и кровью пьян,
Сменил Катона Тигеллином[474]474
  …сменил Катона Тигеллином… – Катон – см. прим. к стр. 555. Тигеллин Софроний (I в.) – временщик римского императора Нерона, был участником его оргий, отличался крайней жестокостью; считается виновником пожара в Риме в 64 г. Предчувствуя падение Нерона, изменил ему; приговоренный к смертной казни, покончил жизнь самоубийством в 69 г.


[Закрыть], —
 
 
Тогда в сердца людей вселился черный страх,
А указующий на небеса монах
В пустыню звал сестер и братий.
И шли столетия, а обреченный мир
Безрадостно справлял свой нечестивый пир
Среди стенаний и проклятий.
 
 
И Похоть, Зависть, Гнев, Гордыня, Алчность, Лень,
Чревоугодие, как траурная тень,
Окутали земные дали;
Семь черных демонов во тьме глухой ночи
Парили над землей, и в тучах их мечи,
Подобно молниям, сверкали.
 
 
Один лишь Ювенал[475]475
  Ювенал Децим Юний (ок. 60 – ок. 140 гг.) – римский поэт, сатирик, со страстью обличавший пороки современного ему общества.


[Закрыть], суров, неумолим,
Восстал как судия и на развратный Рим
Обрушил свой глагол железный.
Вот статуя его. Взглянул он на Содом —
И в ужасе застыл, встав соляным столпом[476]476
  …И в ужасе застыл, встав соляным столпом… – Согласно библейскому сказанию, при истреблении Содома, бог велел ангелам вывести из обреченного города праведника Лота с женой и дочерьми. При этом им запрещено было оборачиваться. Но жена Лота ослушалась, взглянула на Содом и обратилась в соляной столп.


[Закрыть]
Над разверзающейся бездной.
 

Февраль 1843 г.

* * *

 
Скупая, чахлая, иссохшая земля,
Где люди трудятся, сердец не веселя,
Чтоб получить в обмен на кротость и упорство
Горсть зерен иль муки для их лепешки черствой;
Навеки заперты среди бесплодных нив
Большие города, что, руки заломив,
Ждут милосердия и мира, жаждут веры;
Там нищий и богач надменны выше меры;
Там ненависть в сердцах, там смерть, слепая тварь,
Казнит невинного и лучшего, как встарь;
А там снега вершин за маревом туманным,
Где стыд и правота живут в ладу с карманом;
Любая из страстей рождает столько бед,
И столько волчьих стай в чащобе жрет обед;
Там – засуха и зной, тут – северная вьюга;
Там океаны рвут добычу друг у друга,
Полны гудящих мачт, обрушенных во тьму;
Материки дрожат, тревожатся в дыму,
И с чадным факелом рычит война повсюду,
И, села превратив в пылающую груду,
Народы к гибели стремятся чередой…
 
 
И это на небе становится звездой!
 

Октябрь 1840 г.

 
Смеялся он и пел, ребенок этот милый.
Природа, о зачем его ты взять решила?
Имея столько звезд, смеющихся во мгле,
Имея столько птиц, что распевают звонко,
Зачем взяла ты вдруг у матери ребенка
И спрятала его среди цветов в земле?
Увы! От этого богаче ты не стала,
Не стала веселей… Ты даже и не знала,
Что сердцу матери так много значил он
И что его уход – великих мук причина.
То сердце, как и ты, – бездонная пучина,
Но в пустоте ее – одни лишь боль и стон.
 

Май 1843 г.

* * *

 
В минуты первые я как безумец был,[477]477
  В минуты первые я как безумец был… – Стихотворение написано под впечатлением большого личного горя, пережитого поэтом, – гибели его любимой дочери Леопольдины, которая утонула вместе с мужем, катаясь на лодке. Эта драма нашла отражение в целом ряде стихотворений, включенных в «Созерцания»; некоторые из них приводятся в наст. томе.


[Закрыть]
И слезы горькие три дня подряд я лил.
Вы, у кого господь надежду отнял тоже,
Вы, потерявшие то, что всего дороже,
Отцы и матери, терзались ли вы так?
Хотел я голову разбить себе, чтоб мрак
Сознанье погасил… Потом я взбунтовался.
Глазам не веря, я глядел и предавался
То возмущению, то скорби… Я твердил:
«Возможно ль, чтоб господь такое допустил
И стало б на земле отчаянье всевластно?»
Казалось мне, что сон увидел я ужасный,
Что не могла она покинуть всё и всех,
Что рядом в комнате ее раздастся смех,
Что смерти не было и не было потери
И что она сейчас откроет эти двери…
 
 
О сколько раз я говорил себе: «Молчи!
Она тебя звала, звенят в дверях ключи,
Лишь подними глаза – и встретишься с ней взглядом:
Она ведь не ушла, она здесь где-то рядом».
 

Джерси, Марин-Террас,

4 сентября 1852 г.

* * *

 
Когда мы вместе обитали
В краю холмистом прошлых дней,
Где лес шумел, синели дали
И рядом с домом пел ручей,
 
 
Ей десять лет в ту пору было,
Мне тридцать минуло едва…
О, сколько свежести таила,
Как пахла на лугах трава!
 
 
Работа легкой мне казалась,
Сверкало небо, как венец,
И сердце счастьем наполнялось,
Когда звала она: «Отец!»
 
 
Как часто, в мысли погруженный,
Я слышал звонкий голосок
И, светом взгляда озаренный,
От всех печалей был далек.
 
 
Принцессы вид она имела,
Когда мы вместе шли гулять,
Цветы срывала то и дело,
Мечтала бедным помогать.
 
 
Когда ж мечта ее сбывалась,
Она от всех таилась глаз…
О, многим ли из нас случалось
Творить добро не напоказ?
 
 
По вечерам со мною рядом
Присесть к столу ее влекло;
Не дорожа своим нарядом,
К нам бились мотыльки в стекло.
 
 
В ее речах был звук свирели,
Ей были ангелы сродни,
На мир глаза ее смотрели,
И не умели лгать они.
 
 
Я жил еще на свете мало,
Когда, дарована судьбой,
Она моей зарею стала,
Моею утренней звездой.
 
 
О, как луна в небесной сини
Всходила, улыбаясь нам!
Как мы бродили по долине!
Как бегали мы по лесам!
 
 
А после, возвращаясь к дому,
Где огонек мерцал в окне,
Мы шли дорогою знакомой,
Прислушиваясь к тишине.
 
 
Мы шли с горящими глазами,
И был ее мне лепет мил.
Я душу детскую словами
Проникновенными лепил.
 
 
Как взгляд ее тогда был светел!
Как мне хотелось ей помочь!
Все это, словно тень иль ветер,
Мелькнуло и умчалось прочь…
 

Вилькье, 4 сентября 1845 г.

* * *

 
Живешь, беседуешь, на облака взираешь,
Порою Данте и Вергилия читаешь,
Садишься иногда в наемный экипаж
И едешь за город, где воздух и пейзаж
Тебя в хорошее приводят настроенье;
Случайный женский взгляд в душе твоей волненье
Рождает; пенье птиц тебя влечет в поля;
Ты любишь, ты любим… Счастливей короля
Ты просыпаешься, ты окружен семьею,
Тебя целует мать, ты говоришь с сестрою,
За утренним столом тебя газеты ждут;
Твой наполняют день любовь, надежды, труд;
Бушует жизнь вокруг, тебя порою раня,
Бросаешь ты слова в бурлящее собранье;
Пред целью избранной, перед судьбой своей
Ты мал и ты велик, ты слаб и всех сильней,
Ты повелитель бурь, волна в житейском море,
И все меняется, и радость ждет и горе,
Ты падаешь, встаешь, упорствуя в борьбе…
А после тишина: приходит смерть к тебе.
 

11 июля 1846 г.,

возвращаясь с кладбища

* * *

 
Я завтра на заре, когда светлеют дали,
Отправлюсь в путь. Ты ждешь, я знаю, ждешь меня!
Пойду через леса, поникшие в печали,
Быть от тебя вдали не в силах больше я.
 
 
И буду я идти, в раздумье погруженный,
Не слыша ничего, не видя листьев дрожь;
Никем не узнанный, усталый и согбенный,
Я не замечу дня, что будет с ночью схож;
 
 
Не гляну на закат, чьей золотою кровью
Вдали окрасятся полотна парусов,
И наконец придя к тебе, у изголовья
Твоей могилы положу букет цветов.
 

3 сентября 1847 г.

 
Теперь, когда к концу подходит жизнь моя
И дело близко к завершенью,
Когда разверстую могилу вижу я
И грусть за мною ходит тенью;
 
 
И в глубине небес, где я парил в мечтах,
Я вижу вихрь, который ныне
Мгновенья прошлые, развеянные в прах,
Влачит среди ночной пустыни;
 
 
Когда я говорю: «День торжества придет»,
А завтра кажется все ложью, —
Я к берегу иду: печаль меня гнетет,
Душа моя объята дрожью.
 
 
Смотрю я, как вдали, над горною грядой
И над долиною зеленой,
Клок облака летит, летит к стране другой,
Вися под клювом аквилона.
 
 
Я слышу ветра зов и плеск прибрежных волн,
Я слышу, как сгребают сено,
И сравниваю я, задумчивости полн,
Мгновенность с тем, что неизменно.
 
 
Порою я ложусь на редкую траву,
Которая покрыла дюны,
И жду, когда луна в ночную синеву
Зловеще взор свой бросит лунный.
 
 
Она всплывает ввысь, пронзив лучом своим
Пучину без конца и края,
И одиноко друг на друга мы глядим,
Она – сверкая, я – страдая.
 
 
Куда они ушли, мечты угасших дней?
Кто знает боль мою и горе?
И сохранил ли я свет юности моей
В своем завороженном взоре?
 
 
Я одинок. Душа усталости полна.
Я звал – никто мне не ответил.
О волны! Может быть, я тоже лишь волна?
Не вздох ли ветра я, о ветер?
 
 
Увижу ли я то, что в прошлом так любил,
Иль ночь все это поглотила?
Быть может, призрак я, бродящий средь могил?
Быть может, вся земля – могила?
 
 
Или иссякли жизнь, надежда и любовь?
Я жду, прошу и умоляю,
Последней капли жду и потому-то вновь
Пустые урны наклоняю.
 
 
О, как на прошлое нам тяжело смотреть!
Как память нам тревожит сердце!
Вблизи я чувствую, как холодна ты, смерть,
Засов, чернеющий на дверце.
 
 
И, в мысли погружен, я слышу ветра вздох,
Плеск волн я слышу вечно юных…
Как лето ласково! Цветет чертополох,
Синея на прибрежных дюнах.
 

5 августа 1854 г.,

в годовщину моего прибытия на Джерси