Текст книги "Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения"

Автор книги: Виктор Гюго

 
Мычание волов в Вергилиевы годы
На склоне дня среди безоблачной природы
Иль в час, когда рассвет, с полей прогнавши мрак,
Волнами льет росу, ты говорило так:
 
 
– Луга, наполнитесь травою! Зрейте, нивы!
Пусть свой убор земля колеблет горделивый
И жатву воспоет средь злата хлебных рек!
Живите: камень, куст, и скот, и человек!
В закатный час, когда в траве, уже багряной,
Деревья черные, поднявшись над поляной,
На дальний косогор, как призраки, ползут
И смуглый селянин, дневной окончив труд,
Идет в свой дом, где зрит над кровлей струйку дыма,
Пусть жажда встретиться с подругою любимой,
Пускай желание прижать к груди дитя,
Вчера лишь на руках шалившее, шутя,
Растут в его душе, как удлиненье тени!
Предметы! Существа! Живите в легкой смене,
Цветя улыбками, без страха, без числа!
Покойся, человек! Будь мирен, сон вола!
Живите! Множьтеся! Бросайте всюду семя!
Пускай, куда ни глянь, почувствуется всеми,
При входе ли в дома, под цвелью ли болот,
В ночном ли трепете, объявшем небосвод, —
Порыв безудержный любить: в траве ль зеленой,
В пруде ль, в пещере ли, в просеке ль оголенной,
Любить всегда, везде, любить, что хватит сил,
Под безмятежностью темно-златых светил.
Заставьте трепетать уста, крыла и воздух,
Сердцебиения любви, забывшей роздых!
Лобзанье вечное пускай лежит на всем,
И миром, счастием, надеждой и добром,
Плоды небесные, падите вниз, на землю!
 
 
Так говорили вы, и, как Вергилий, внемлю
Я вашим голосам торжественным, волы,
И нежит лебедя – вода, скалу – валы,
Березу – ветерок и человека – небо…
О, естество! О, тень! О, пропасти Эреба![479]479
  О, пропасти Эреба! – Эреб (или Анд) – подземное царство мертвых (греч. миф.).


[Закрыть]
 

Марин-Террас, июль 1855 г.

 
Я видел ангела: возник он предо мною,
И буря на море сменилась тишиною,
И, словно онемев, гроза умчалась прочь…
«Зачем явился ты сюда в такую ночь?» —
Спросил я у него, и ангел мне ответил:
«Взять душу у тебя»… И я тогда заметил,
Что был он женщиной, и страшно стало мне.
«Но ты ведь улетишь! – вскричал я в тишине.—
А с чем останусь я?» Он мне в ответ ни слова.
Померкли небеса. И вопрошал я снова:
«Куда с моей душой держать ты будешь путь?»
Он продолжал молчать… «Великодушен будь!
Скажи, ты жизнь иль смерть?» – воскликнул я, стеная,
И над моей душой сгустилась мгла ночная,
И ангел черным стал, но темный лик его
Прекрасен был, как день, как света торжество.
«Любовь я!» – он сказал, и за его плечами
Сквозь крылья видел я светил небесных пламя.
 

Джерси, сентябрь 1855 г.

 
Да, этот день мне придал веры!
Благословляю звездный час,
Когда я в шуме будней серых
Расслышал вечной славы глас.
 
 
В глухом углу, вдали от света,
Не кланяясь, я вдруг обрел
То, что слетело с уст поэта,
Что уронил с небес орел.
 
 
В знак торжества над миром косным
Венчали лоб открытый мой
Орел – пером победоносным,
Поэт – сердечною строфой.
 
 
Я лучший дар сыщу едва ли,
Привет мой вам, перо и стих!
Вы в синем небе побывали,
Вы жили в тучах грозовых!
 

11 декабря

 
Не зная, спорят; утверждают, отвергая.
Как башня гулкая – религия любая.
Что строит жрец один – другой сметает прочь.
Когда в зловещую торжественную ночь
Бить в вечный колокол храм каждый начинает,
Он звуки разные из меди исторгает.
Никто не знает ни теченья, ни глубин;
Безумен экипаж: матросы как один
Слепому кормчему готовы подчиниться.
Едва от дикости ушли, едва границы
Достигли варварства, переступив черту,
Что беспросветную, глухую черноту
От черноты иной, чуть лучшей, отделяет,
Едва увидели, что человек мечтает,
Надеется и ждет, – как прошлое тотчас
Уже пытается схватить за пятки нас:
Оно не двигаться повелевает людям.
Сократ нам говорит: «Идти вперед мы будем!»
И говорит Христос: «Идем!» А под конец,
На небе встретившись, апостол и мудрец
Друг друга с грустью вопрошают почему-то:
«Вкус уксуса какой?» – «А как на вкус цикута?»[480]480
  «Вкус уксуса какой?» – «А как на вкус цикута?» – По евангельской легенде о распятии Христа, римские воины, когда он, томимый жаждой, просил пить, подали ему вместо воды уксус. Древнегреческий философ Сократ (470–399 гг. до н. э.), обвиненный в дурном влиянии на юношество, был приговорен выпить чашу с ядом цикуты.


[Закрыть]
Решив, что человек и злобен и хитер,
Порою Сатана свой благосклонный взор
Бросает на него; мы видим ада знаки;
Наукою зовем блуждание во мраке;
Пучиной мрачною всегда окружены,
Взираем на нее, равно устрашены
И тем, что тонет в ней, и тем, что вверх всплывает…
Прогресс? Он колесо, которое сметает
Кого-то на пути, и кажется порой,
Что скрыто зло во всем, что все грозит бедой.
С законом спорит преступление без страха;
Кинжалы говорят, им отвечает плаха;
Не понимая ни истоков, ни причин,
В тумане голода мы слышим, как в ночи
Невежество, смеясь, вдруг сотрясает воздух.
Правдивы ли цветы? И есть ли правда в звездах?
Я отвечаю «да!». Ты отвечаешь «нет!».
Не верь, Адам, не верь. Смешались мрак и свет:
В ребенке, в женщине есть мглы ночной частица;
О нашем будущем мы спорим, нам не спится;
И человек то в жар, то в холод погружен:
Пересекая беспредельность, видит он
Самум, и хаос, и сугробы. Все в тумане!
Сверкают молнии во мгле его страданий;
И говорит Руссо: «Ввысь человек идет».
«Вниз, – говорит де Местр, – он вниз идет»… [481]481
  …и говорит Руссо: «Ввысь человек идет»… «Вниз», – говорит де Местр. – Великий философ-просветитель Жан-Жак Руссо (1712–1778) утверждал, что человек по природе добр и ему следует только освободиться от пороков, привитых ему несправедливо устроенным обществом. Де Местр Жозеф (1753–1821) – реакционный политический писатель, ярый поборник монархии и светской власти папы, считал, что человек навсегда отмечен первородным грехом, а потому нуждается в политической и духовной узде. Де Местр яростно полемизировал с исходившей от Руссо идеей народовластия («Рассуждение о Франции», 1795; «О папе», 1819).


[Закрыть] И вот
Корабль чудовищный, корабль неоснащенный
По морю звездному плывет, и наши стоны
И наши горести он обречен нести,
Плывет огромный шар и не свернет с пути.
И небо мрачное, где происходит это,
Вдруг озаряется, мы видим дрожь рассвета,
Судьбы светлеет лик, и ощущаем мы,
Что каждый новый миг уносит нас из тьмы.
 

Марин-Террас,

октябрь 1855 г.

* * *

 
Разверст могильный зев… Он всюду: за спиною,
Над головой, у ног… Гигантскою стеною
          Пред нами ночь стоит, нема;
И звезды двух Ковшей, Стрельца, Кассиопеи —
Булыжники на дне зияющей траншеи…
          О, яма Вечности! О, тьма!
 
 
Я видел сон: ко мне явился некий гений;
Он молвил: – Я орел, летящий из-под сени
          Иных небес; я их предел
Покинул, чтоб узреть чужих светил сиянье,
И для того пространств чудовищных зиянье
          Бестрепетно преодолел.
 
 
Когда пересекал я жуткие просторы,
Где непроглядной мглы нагромоздились горы,
          Я скорбен был и думал так:
«Всей тьмы достанет ли для страшного колодца?
И может ли провал, в котором мысль мятется,
          Вместить в себя весь этот мрак?»
 
 
И хоть я дотянул до твоего порога,
Но в сердце у меня смятенье и тревога…
          Скажи мне – ведь орел ты сам, —
Страшит ли и тебя безмерная утроба?
И я ответствовал: – Увы, мы черви оба,
          Но только из различных ям.
 

У дольмена в Корбьере,

июнь 1855 г.

ПЕСНИ УЛИЦ И ЛЕСОВ

 
Когда все вишни мы доели,
Она насупилась в углу.
– Я предпочла бы карамели.
Как надоел мне твой Сен-Клу!
 
 
Еще бы – жажда! Пару ягод
Как тут не съесть? Но погляди:
Я, верно, не отмою за год
Ни рта, ни пальцев! Уходи!
 
 
Под колотушки и угрозы
Я слушал эту дребедень.
Июнь! Июль! Лучи и розы!
Поет лазурь, и молкнет тень.
 
 
Прелестную смиряя буку,
Сквозь град попреков и острот
Я ей обтер цветами руку
И поцелуем – алый рот.
 

12 июля 1859 г.

 
О чудный гений, ты, который
Встаешь из недр моей души!
Светлы безбрежные просторы…
Сорвать оковы поспеши!
 
 
Все стили слей, смешай все краски,
Te Deum[483]483
  Te Deum – Тебе, господи (лат.).


[Закрыть] с дифирамбом сплавь,
В церквах устрой в честь Вакха пляски,
И всех богов равно прославь;
 
 
Будь древним греком и французом;
Труби в рожок, чтоб встал с колен
Пегас, согнувшийся под грузом,
Что на него взвалил Беркен[484]484
  Беркен Арно (1749–1791) – французский писатель, автор нравоучительных сочинений для детей и юношества.


[Закрыть].
 
 
С акантом сопряги лиану;
Пусть жрец с аббатом пьют крюшон;
Пусть любит царь Давид Диану,
Вирсавию же – Актеон.
 
 
Пусть свяжут нити паутины,
Где рифм трепещет мошкара,
И нос разгневанной Афины,
И плешь апостола Петра.
 
 
Как Марион смеется звонко
И фавна дразнит, погляди;
Пентезилею-амазонку
В кафе поужинать своди.
 
 
Все охвати мечтою шалой,
Будь жаден, по свету кружи…
Дружи с Горацием, пожалуй, —
Лишь с Кампистроном не дружи[485]485
  …лишь с Кампистроном не дружи. – Кампистрон Жан-Жильбер (1656–1723) – второстепенный драматург школы классицизма, упомянут как символ бездарности.


[Закрыть].
 
 
Эллады красоту живую,
Библейских нравов простоту
В искусстве воскреси, рисуя
Сверкающую наготу.
 
 
Вглядись в поток страстей горячий;
Все предписания забудь
И школьных правил пруд стоячий
До дна бесстрашно взбаламуть!
 
 
Лагарп и Буало надутый[486]486
  Лагарп и Буало надутый… – Буало Никола (1636–1711) – главный теоретик французского классицизма; Лагарп Жан-Франсуа (1739–1803) – посредственный драматург и литературный критик, автор «Курса литературы» (1799) – настольной книги эпигонов классицизма.


[Закрыть]
Нагородили чепухи…
Так сокрушай же их редуты —
Александринские стихи!
 
 
Пчелиной полон будь заботы:
Лети в душистые луга,
Имей для друга мед и соты
И злое жало для врага.
 
 
Воюй с риторикой пустою,
Но здравомыслие цени.
Осла оседлывай порою
И Санчо Пансо будь сродни.
 
 
Не хуже Дельф античных, право,
Парижский пригород Медан,
И, как Аякс, достоин славы
Лихой солдат Фанфан-Тюльпан;
 
 
А пастухам эклог уместно
Вблизи Сен-Клу пасти свой скот;
Тут ритм стиха тяжеловесный
В задорный танец перейдет.
 
 
Ворону, Ветошь, Хрюшку, Тряпку[487]487
  Ворона, Ветошь, Хрюшка, Тряпка – шуточные прозвища, которые Людовик XV дал своим четырем дочерям.


[Закрыть]
В Версале встретив летним днем,
Протягивай галантно лапку
Монаршим дочкам четырем.
 
 
Не отвергай любовь царицы,
Живи с блистательной Нинон,
Не бойся даже опуститься
До замарашки Марготон.
 
 
Веселый, озорной, мятежный,
Пой обо всем, соединив
Мелодию кифары нежной
И бойкий плясовой мотив.
 
 
Пусть в книге, словно в роще пышной,
Вскипает соловьиный пыл;
Пусть в ней нигде не будет слышно
Биения стесненных крыл.
 
 
Ты можешь делать что угодно,
Лишь с правдой не вступай в разлад:
И пусть твои стихи свободно,
Как стаи ласточек, летят.
 
 
Стремись к тому, чтобы в гостиных
Природе ты не изменял,
Чтоб сонм богов в твоих картинах
Небесный отсвет сохранял;
 
 
И чтоб в лугах твоей эклоги
По сочной и густой траве
Уверенно ступали боги
С босой Венерой во главе;
 
 
Чтоб запах свежего салата
Обрадовал в твоих стихах
Того, кто сочинил когда-то
Для гастрономов альманах;
 
 
И чтоб в поэме отражались,
Как в озере, скопленья звезд;
И чтоб травинки в ней казались
Пригодными для птичьих гнезд;
 
 
Чтоб лик Психеи был овеян
Дыханьем пламенным твоим;
И чтоб твой стих, знаток кофеен,
Навек избыл их чад и дым.
 

10 июля

* * *

 
Колоколен ли перепевы,
От набата ль гудит земля…
Нет мне дела до королевы,
Нет мне дела до короля.
 
 
Позабыл я, покаюсь ныне,
Горделив ли сеньора вид,
И кюре наш – он по-латыни
Иль по-гречески говорит.
 
 
Слез иль смеха пора настала,
Или гнездам пришел сезон,
Только вот что верно, пожалуй, —
Только верно, что я влюблен.
 
 
Ах, о чем я, Жанна, мечтаю?
О прелестной ножке твоей,
Что, как птичка, легко мелькая,
Перепрыгнуть спешит ручей.
 
 
Ах, о чем я вздыхаю, Жанна?
Да о том, что, как приворот,
Незаметная нить неустанно
К вам в усадьбу меня влечет.
 
 
Что пугает меня ужасно?
То, что в сердце бедном моем
Создаешь ты и полдень ясный,
И ненастную ночь с дождем.
 
 
И еще мне забавным стало —
Что на юбке пестрой твоей
Незаметный цветочек малый
Мне небесных светил милей.
 

19 января 1859 г.

ГРОЗНЫЙ ГОД

 
Шарль, мой любимый сын! Тебя со мною нет.
        Ничто не вечно. Все изменит.
Ты расплываешься, и незакатный свет
        Всю землю сумраком оденет.
 
 
Мой вечер наступил в час утра твоего.
        О, как любили мы друг друга!
Да, человек творит и верит в торжество
        Непрочно сделанного круга.
 
 
Да, человек живет, не мешкает в пути,
        И вот у спуска рокового
Внезапно чувствует, как холодна в горсти
        Щепотка пепла гробового.
 
 
Я был изгнанником. Я двадцать лет блуждал
        В чужих морях с разбитой жизнью,
Прощенья не просил и милости не ждал:
        Бог отнял у меня отчизну.
 
 
И вот последнее – вы двое, сын и дочь,
        Одни остались мне сегодня.
Все дальше я иду, все безнадежней ночь.
        Бог у меня любимых отнял.
 
 
Подобно Иову[489]489
  Подобно Иову… – По библейской легенде, Иов безропотно стерпел всевозможные бедствия и тяжкие испытания, ниспосланные ему богом.


[Закрыть], я наконец отверг
        Неравный спор и бесполезный.
И то, что принял я за восхожденье вверх,
        На деле оказалось бездной.
 
 
Осталась истина. Пускай она слепа.
        Я и слепую принимаю.
Осталась горькая, но гордая тропа, —
        По крайней мере, хоть прямая.
 

3 июня 1871 г.

 
Рокочет барабан, склоняются знамена,
И от Бастилии до сумрачного склона
Того холма, где спят прошедшие века
Под кипарисами, шумящими слегка,
Стоит, в печальное раздумье погруженный,
Двумя шпалерами народ вооруженный.
 
 
Меж ними движутся отец и мертвый сын.
Был смел, прекрасен, бодр еще вчера один;
Другой – старик; ему стесняет грудь рыданье;
И легионы им салютуют в молчанье.
 
 
Как в нежности своей величествен народ!
О, город-солнце! Пусть захватчик у ворот,
Пусть кровь твоя сейчас течет ручьем багряным,
Ты вновь, как командор, придешь на пир к тиранам,
И оргию царей смутит твой грозный лик.
О мой Париж, вдвойне ты кажешься велик,
Когда печаль простых людей тобою чтима.
Как радостно узнать, что сердце есть у Рима,
Что в Спарте есть душа и что над всей землей
Париж возвысился своею добротой!
Герой и праведник, народ не бранной славой —
Любовью победил.
 
 
                              О, город величавый,
Заколебалось все в тот день. Страна, дрожа,
Внимала жадному рычанью мятежа.
Разверзлась пред тобой зловещая могила,
Что не один народ великий поглотила,
И восхищался он, чей сын лежал в гробу,
Увидя, что опять готов ты на борьбу,
Что, обездоленный, ты счастье дал вселенной.
Старик, он был отец и сын одновременно:
Он городу был сын, а мертвецу – отец.
 
 
Пусть юный, доблестный и пламенный боец,
Стоящий в этот миг у гробового входа,
Всегда в себе несет бессмертный дух народа!
Его ты дал ему, народ, в прощальный час.
Пускай душа борца не позабудет нас
И, бороздя эфир свободными крылами,
Священную борьбу продолжит вместе с нами.
Кто на земле был прав, тот прав и в небесах.
Умершие, как мы, участвуют в боях
И мечут в мир свои невидимые стрелы
То ради доброго, то ради злого дела.
Мертвец – всегда меж нас. Усопший и живой
Равно идут путем, начертанным судьбой.
Могила – не конец, а только продолженье;
Смерть – не падение, а взлет и возвышенье.
Мы поднимаемся, как птица к небесам,
Туда, где новый долг приуготован нам,
Где польза и добро сольют свои усилья;
Утрачивая тень, мы обретаем крылья!
О сын мой, Франции отдай себя сполна
В пучинах той любви, что «богом» названа!
Не засыпает дух в конце пути земного,
Свой труд в иных мирах он продолжает снова,
Но делает его прекрасней во сто крат.
Мы только ставим цель, а небеса творят.
По смерти станем мы сильнее, больше, шире:
Атлеты на земле – архангелы в эфире,
Живя, мы стеснены в стенах земной тюрьмы,
Но в бесконечности растем свободно мы.
Освободив себя от плотского обличья,
Душа является во всем своем величье.
Иди, мой сын! И тьму, как факел, освети!
В могилу без границ бестрепетно взлети!
Будь Франции слугой, затем что пред тобою
Теперь раздернут мрак, нависший над страною.
Что истина идет за вечностью вослед,
Что там, где ночь для нас, тебе сияет свет.
 

Париж, 18 марта

* * *

 
О, время страшное! Среди его смятенья,
Где явью стал кошмар и былью – наважденья,
Простерта мысль моя, и шествуют по ней
Событья, громоздясь все выше и черней.
Идут, идут часы проклятой вереницей,
Диктуя мне дневник страница за страницей.
Чудовищные дни рождает Грозный Год;
Так ад плодит химер, которых бездна ждет.
Встают исчадья зла с кровавыми глазами,
И, прежде чем пропасть, железными когтями
Они мне сердце рвут, и топчут лапы их
Суровый, горестный, истерзанный мой стих.
И если б вы теперь мне в душу поглядели,
Где яростные дни и скорбные недели
Оставили следы, – подумали бы вы:
Здесь только что прошли стопою тяжкой львы.
 

Апрель 1871 г.

* * *

 
За баррикадами, на улице пустой,
Омытой кровью жертв, и грешной и святой,
Был схвачен мальчуган одиннадцатилетний.
– Ты тоже коммунар? – Да, сударь, не последний!
– Что ж! – капитан решил. – Конец для всех – расстрел.
Жди, очередь дойдет! – И мальчуган смотрел
На вспышки выстрелов, на смерть борцов и братьев.
Внезапно он сказал, отваги не утратив:
– Позвольте матери часы мне отнести!
– Сбежишь? – Нет, возвращусь! – Ага, как ни верти,
Ты струсил, сорванец! Где дом твой? – У фонтана.—
И возвратиться он поклялся капитану.
– Ну живо, черт с тобой! Уловка не тонка! —
Расхохотался взвод над бегством паренька.
С хрипеньем гибнущих смешался смех победный.
Но смех умолк, когда внезапно мальчик бледный
Предстал им, гордости суровой не тая,
Сам подошел к стене и крикнул: – Вот и я! —
И устыдилась смерть, и был отпущен пленный.
 
 
Дитя! Пусть ураган, бушуя во вселенной,
Смешал добро со злом, с героем подлеца, —
Что двинуло тебя сражаться до конца?
Невинная душа была душой прекрасной.
Два шага сделал ты над бездною ужасной:
Шаг к матери один и на расстрел – второй.
Был взрослый посрамлен, а мальчик был герой.
К ответственности звать тебя никто не вправе.
Но утренним лучам, ребяческой забаве,
Всей жизни будущей, свободе и весне —
Ты предпочел прийти к друзьям и встать к стене,
И слава вечная тебя поцеловала.
В античной Греции поклонники, бывало,
На меди резали героев имена
И прославляли их земные племена.
Парижский сорванец, и ты из той породы!
И там, где синие под солнцем блещут воды,
Ты мог бы отдохнуть у каменных вершин,
И дева юная, свой опустив кувшин
И мощных буйволов забыв у водопоя,
Смущенно издали следила б за тобою.
 

Вианден, 27 июня

 
Когда уселись вы у пышного стола
И революция к барьеру подошла,
Дика и яростна, пугая сов полночных,
Та революция, что марабу восточных
И западных попов, факиров, дервишей
Без церемонии всех прогнала взашей, —
Гнев, судьи, обнял вас.
                      Действительно, отныне
Рой пап и королей исчез, как тень пустыни:
В них паразитов мы узнали и солдат;
По бледным лицам их сны ужаса скользят;
И вы, о трибунал, полны негодованьем!
Ужасно! Черный лес весь наводнен страданьем;
Окончились пиры прожорливых ночей;
Мир сумрака хрипит в агонии своей;
Ужасно: рассвело! Нетопыри ночные
Ослепли, и хорьки блуждают, чуть живые;
Червь утерял свой блеск; заплакала лиса;
Зверье, привыкшее опустошать леса
И гнезда разорять во мраке, еле дышит;
Невозмутимый лес рыданье волчье слышит;
Гонимых призраков отчаялась семья;
И если этот блеск направит острия
На крылья воронов, что в страхе в небо взмыли, —
Вампир от голода умрет в своей могиле…
Свет пожирает мглу, пронзает мрак, – смотри!..
Вы, судьи, судите пришествие зари!
 

14 ноября 1871 г.

ИСКУССТВО БЫТЬ ДЕДОМ

 
Сыроватый туман, вересняк сероватый.
К водопою отправилось стадо быков.
И внезапно на черную шерсть облаков
Лунный диск пробивается светлой заплатой.
 
 
Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Путник шествует. Степь так темна, неприютна.
Тень ложится вперед, сзади стелется тень,
Но на западе – свет, на востоке – все день,
Так – ни то и ни се. И луна светит мутно.
 
 
Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Ткет паук паутину. Сидит на чурбане
Вислогубая ведьма, тряся головой.
Замерцал на болотных огнях домовой
Золотою тычинкою в красном тюльпане.
 
 
Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Пляшет утлая шхуна в бушующем море,
Гнутся мачты, и сорваны все невода;
Ветер буйствует. Вот они тонут! Беда!
Крики, вопли. Никто не поможет их горю.
 
 
Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Где-то вспыхнул костер, озаряя багрово
Обветшалый погост на пригорке… Где ты
Умудрился, господь, столько взять черноты
Для скорбящих сердец и для мрака ночного?
 
 
Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
На отлогих песках серебристые пятна.
Опустился орлан на обрыв меловой.
Слышит старый пастух улюлюканье, вой,
Видит – черти летают туда и обратно.
 
 
Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Дым стоит над трубой пышно-серым султаном.
Дровосек возвращается с ношей своей.
Слышно, как, заглушая журчащий ручей,
Ветви длинные он волочит по бурьянам,
 
 
Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 
 
Бродят волки, бессонные от голодовки,
И струится река, и бегут облака.
За окном светит лампа. Вокруг камелька
Малышей розоватые сбились головки.
 
 
Я не помню когда, я не помню, где он
На волынке поигрывал, дядя Ивон.
 

5 августа 1859 г.

 
Спит Жанна мирным сном до утренних лучей,
Сжимая палец мой ручонкою своей!
Я берегу ее и между тем читаю
Благочестивые журналы, где от краю
До краю мне грозят, где говорят о том,
Чтобы немедленно отправить в желтый дом
Читателей моих, где некто со слезами
Зовет желающих побить меня камнями;
Писания мои – сосуд с кромешным злом,
В них сотни черных змей переплелись узлом;
Тот говорит, что я из ада мог явиться;
Тот зрит антихриста во мне, а тот боится,
Как бы в глухом лесу не встретиться со мной,
Тот мне подносит яд. «Пей!» – мне кричит другой.
Я разорил весь Лувр, я учинял расстрелы,
Я нищих подбивал на хищные разделы,
Парижским заревом горит мое чело,
Я гнусен, мерзок, зол, но, коль на то пошло,
Я мог бы стать иным необычайно быстро,
Когда б тиран меня пожаловал в министры!
Я отравитель! Я убийца! Мелкий вор! —
Так оглушительный жужжит мне в уши хор,
Неукоснительно грозя мне казнью лютой…
А Жанна между тем спокойно спит, как будто
Без слов мне говорит: «Будь весел, не робей!»
И руку жмет мою ручонкою своей!
 

2 декабря 1873 г.